Текст книги "Пораженец (СИ)"

Автор книги: Д. Н. Замполит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Глава 10

Весна-лето 1912

– Значит так, – Вельяминов устало и озабоченно потер лоб, – тут Мечислав из Польской революционной фракции запросил встречу с товарищем Гардениным. Людей сейчас мало, так что вам надо будет съездить в Париж, подстраховать.

Митя переглянулся с Нестором (оба заметили, что вопреки обыкновению, Никита не назвал члена социалистической партии “товарищем”), но на всякий случай уточнил:

– Зачем, он же из Союза Труда? Свой?

– Свой-то он свой, но, боюсь, скоро будет чужим. До сих пор в террор играется, да еще под крылом австрийцев боевиков готовит.

– Небось на их гроши? – выхватил главное Нестор.

– Нет, пока на свои. Про Безданское ограбление слышал?

Кто же не слышал. Многие в движении, особенно молодые, не раз обсуждали этот невероятно удачный экс – двести тысяч рублей! – и прикидывали, куда потратить такую прорву денег. Впрочем, мысли эти быстро затухали, поскольку финансы на все утвержденные Исполкомом задачи поступали исправно, а считать чужие дело неблагодарное.

– Думаю, они с Союзом Труда расплеваться хотят, так что Мечислав может какое коленце выкинуть. Да и Сосед просил за ним присматривать, как он говорит, “Береженого бог бережет…”

– “… а не береженого конвой стережет”, – подхватили студенты.

– Оружие есть?

Оба кивнули, браунинги в группе Вельяминова носили все.

Вопроса, почему поляки с таким делом идут именно к эсерам, не возникло – из всех партий и групп Союза, именно народники установили самые тесные связи с Polska Partia Socjalistyczna, с тех еще полулегендарных времен, когда стороны именовались не ПСР и PPS, а “Земля и Воля” и Proletariat. Идеология и методы обеих организаций совпадали, вплоть до признания террора и наличия Боевых организаций. Только вот эсеры свою распустили, а поляки, наоборот, создали отдельную партию на базе боевки, эту вот самую PPS-frakcja rewolucyjnaе во главе с Мечиславом. И с каждым годом буковка S в названии несла все меньше смысла, служа лишь приманкой для новых членов, а на первый план выходили цели чисто национальные.

Мечислав разделял прогнозы Скамова о большой войне, но пошел в предсказаниях дальше – драка начнется между Россией и Австрией из-за Балкан, следом влезут Франция и Германия, за ними Англия и, может быть, Америка. Расклады совпадали, но поляк почему-то думал, что немцы успеют разгромить Россию, и только потом будут побиты англо-французами. И считал, что в этой мутной воде Польша должна выловить свою рыбку.

Со второго этажа небольшого домика в пригороде Парижа хорошо просматривались подходы и потому Мите не стоило труда увидеть шедшего по улице человека. Выше среднего роста, густые нахмуренные брови, серые глаза, крупный нос, вислые “шляхетские” усы, не слишком, правда, заметные на фоне бороды – все совпадало с фотографией и описанием Мечислава. Когда тот спокойно повернул к дому, Митя и Нестор уже были наготове. Из трубы камина, шедшей снизу, заранее вынули три кирпича и оттого все звуки с первого этажа отлично слышали на втором. Митя еще успел подумать, что это напоминает Атоса в трактире “Красная Голубятня”.

Внизу стукнула дверь, послышались приветствия, задвигались и скрипнули стулья.

– Слушаю вас, Юзеф.

– Я считаю нужным объясниться с вами напрямик, Виктор, – начал голос с польским акцентом. – Я верю в прогнозы инженера Скамова насчет европейской войны. Очевидно, что полем битвы между Германией и Россий станет Польша и для нас абсурдно оставаться простыми зрителями событий. Если наша партия своего выбора не сделает, то поляки Кракова и Познани будут драться в рядах немецких армий против поляков Варшавы, Лодзи и Люблина. И мы окажемся если не виновниками, то попустителями этого ужаса. Партия этого не переживет.

– Положение не из простых, согласен.

– У нас нет иного выхода, кроме как самим мобилизовать всех поляков, и во имя общей нашей цели: wyzwolenie calej Polski. Прежде всего, мы должны добиться wyz… освобождения русской части Польши. Наибольшей и самой исконно-польской из трех ее частей. Скажите мне прямо: имеем ли мы на это право?

– Вы отлично знаете позицию Союза Труда, вы имеете право и на большее: на воссоединение всей этнической Польши. Но вопрос в том, как это реализовать. Вы же не думаете, что получите санкцию Германии и Австрии?

– А почему нет? На это будет тем больше шансов, чем

успешнее наша wojskowa сила параллельно с германской будет очищать Krolestwo Polskie от русской власти. И чем большим подспорьем для ликвидации русской власти над Польшей будет наша партизанщина, дезорганизующая коммуникации и вообще тыл русских армий.

Нестор чуть не присвистнул, но зажал себе рот рукой и только посмотрел на Митю широко раскрытыми глазами. Тому оставалось только пожать плечами.

– Не обманывайте себя, база антирусской войны будет целиком в немецких руках, это поставит вас в полную зависимость, – после короткого замешательства ответил Гарденин.

– To правда, не спорю, эта особенность положения bardzo неблагоприятна для нас. Но над этим мы не властны.

– Значит, вы будете организовывать польские бригады, инкорпорированные в германскую армию? Чтобы поляки Кракова и Познани дрались против поляков Варшавы, Лодзи и Люблина? – с насмешкой спросил Виктор.

Между двумя собеседниками на минуту водворилось глубокое молчание, очевидно, что названный Юзефом Мечислав заранее взвешивал свои выражения.

После паузы он потребовал публично не оглашать разговор, а потом таки подвтердил, что его партия готова воевать под чужую указку, только не из Берлина, а из Вены. Дескать, там государство послабее и ему можно будет ставить условия.

Гарденин же давил на то, что кто платит за ужин, тот и девушку танцует, что условия будут ставить как раз немцы.

Весь план Мечислава выглядел адской авантюрой, но поляк гнул свое – любой ценой, любого размера, независимое государство, где можно сформировать собственную армию. А если не получится побить русских? А если немцы не дадут создать государство? А если Англия и Франция потом не побьют Германию? Должно сойтись столько случайных событий, что Митя просто не понимал, как можно строить план на таких шатких основаниях.

– Зная нашу позицию и зная общий наш план, сохраните ли вы, эсеры, сочувствие нашей освободительной войне, или нам грозит расхождение? Я понимаю, что вы вряд ли решитесь дать мне ответ без совещания с другими товарищами… Мы еще не воюем, время у нас есть. Да и военные тучи могут рассеяться. Но всё же ведь лучше предвидеть все на худой конец, не правда ли?

– Нужны ли эти оговорки? По совести говоря, они звучат неубедительно. У вас ведь война имеется в виду не "на худой конец", напротив, “Боже, дай нам европейскую войну, которая освободит Польшу”! Вот эта ваша психология нас с вами и разводит в разные стороны. Большая война, если она разразится, будет катастрофою, и это не позволяет ставить на нее какие бы то ни было ставки…

– О, с точки зрения общей гуманности, – протянул Юзеф-Мечислав таким холодным и вежливым тоном, что даже со второго этажа почудилась злая усмешка, – и мы вполне разделяем ваши чувства.

– Нет, не разделяете.

И Виктор кинулся объяснять, что война всегда лотерея, что первоначальные планы всегда летят к черту, что бенефициарами войны становятся зачастую совсем не те, кто затевал ее для своей выгоды, приводил примеры, шуршал страницами книг. Что в хаосе войны можно потерять куда больше, чем планировал приобрести. Давил на то, что единственный гарантированный способ добиться независимости для русской части Польши – вместе свергнуть царизм, поскольку даже сейчас Союз Труда имеет в Думе большую фракцию, а в новой России безусловно станет правящей партией.

– И тогда ваша независимость будет обеспечена. Ваш же план – дерзкая авантюра, ее успех не вовсе исключен, но с такими неизмеримыми последствиями, которые могут оказаться роковыми…

Нестор поднял брови, как бы говоря “Оратор, что поделать…”.

– Скажу немного. Будь ППС не более, как чисто национальная партия…

– Nie ma w Polsce partii bardziej национальной, чем наша! – резко прервал Гарденина Мечислав, даже сбившись наполовину на родной язык.

– Я сказал: чисто национальная. У такой партии план ваш был бы естественным, но партия социалистическая может иметь только такую стратегию и тактику, при которой с ней сможет идти в ногу и весь Союз Труда.

– Wysoko na Bogu, do Sojuzy daleko. Нас сейчас интересует не он, а ваша партия.

– Наш с вами доселе ничем не омраченный союз против царизма неизбежно оборвется.

– Как? Вы прекратите борьбу с царизмом?

– Мы ее не прекратим, но воинские части, инкорпорированные в одну из немецких армий, будут всем русским народом встречены, как враги, а не союзники, хотите вы того или нет, такова логика событий. Придет величайшее отчуждение между народами и бог знает, во что оно может вылится.

– Czy mam to rozumiec jako zagrozenie? – змеей зашипел Мечислав.

– Да какая угроза, бог с вами, – ребята прямо увидели, как Гарденин махнул рукой. – Я говорю не о нас, а о монархической России, для которой оправданием противопольских чувств будет то, что вы воевали против нее под знаменем Габсбургов или Гогенцоллернов…

И снова Виктор долбил, что авантюрная война с Россией – не самый лучший способ добиться независимости и сохранить сотрудничество партий. В какой-то момент Мечислав резко возразил, что русский поляка никогда не поймет и двинул стулом. Митя и Нестор сжали рукоятки пистолетов, но бессмысленный разговор продолжался – видимо, поляки все решили заранее и Юзеф пришел только из вежливости.

– Wy nigdy nie byles w takiej sytuacji jak nasza!! – почти кричал гость. – Если поражения русской армии заставят зашататься tron carski и вы требуете od nas, чтобы мы пропустили этот момент, чтобы мы упустили случай, бывающий раз в столетие, i nie probowali odzyskac naszej niepodleglosci i wolnosci?

– Если я правильно вас понял, то ваш "план кампании" уже принят, какое бы отношение нашей партии он не встретил? – сурово и спокойно спросил Гарденин. – Мы стоим перед совершившимся фактом, и решение ваше окончательное?

– To tak. Вы не ошиблись. Можно сказать: "жребий брошен".

Послышались шаги, хлопнула дверь и ребята с облегчением убрали браунинги, уж больно резкий получился финал разговора. Минут через пять, когда фигура Мечислава скрылась за углом, они спустились вниз.

Виктор мрачно смотрел в окно вслед поляку.

– Да, стократ прав Сосед, когда говорил про террор.

– Что именно? – удивленно спросил Митяй, вдруг подумавший, что товарищ Гарденин хотел пристрелить Мечислава.

– Что он приводит совсем не туда, куда говорят инициаторы.

Всю обратную дорогу Нестор писал отчет, а Митя все думал – как это так? Как можно делать все вопреки уговору, но при этом считать, что все остальные должны этот уговор соблюдать и обижаться, когда этого не происходит? Если Революционные фракции состоят в Союзе Труда, то как они могут создавать свою армию на чужие деньги и под чужим контролем? Они же называют себя социалистами! Впрочем, наверное, уже не социалисты… свое государство любой ценой, хоть бы весь мир провалился в тартарары! Чтобы удалась такая авантюра, нужно, чтобы Германия, Австрия и Россия рухнули вместе. А если останется хоть одна из них – независимая Польша получит вечного врага. А если две, то рано или поздно они Польшу поглотят.

Нет, Митя не сомневался в праве поляков на независимость – слишком разные народы, слишком неудобно жить в одной стране, как и с финнами. Но где граница, которую нельзя переходить в борьбе? Мечислав брал деньги на террор от японцев, сейчас берет деньги на армию от австрийцев, завтра возьмет у французов, англичан, у черта лысого – но всегда и везде его удары будут направлены против России. И его Польша наверняка будет всеми силами цепляться за населенные православными земли, которые уверенно считает своими. Не замечая того, что стремление выйти за пределы своей этнической территории превращает ее в так ненавидимую царскую Россию в миниатюре.

Примерно так он и описал свои впечатления в докладе уже не Вельяминову, а отцу. И вспомнил, как однажды тот не очень понятно назвал главу Революционной фракции “редиской”, а на вопрос, почему, объяснил “снаружи красный, а внутри белый”.

Доклады и отчеты, видимо, легли в общую копилку и уже через пару недель Исполком выступил с заявлением об исключении Революционной фракции из Союза Труда. Следом о том же заявил Интернационал.

Диплом по анилиновым красителям Митя защитил просто и буднично, чему немало помогло знакомство с Морозовым, нанес прощальные визиты своим профессорам и начал собираться обратно, в Москву. Хоть ему и предлагали остаться в университете, но впереди ждало столько дел в России и он уже предвкушал, как сойдет с поезда на новеньком Брестском вокзале, как встретят его родные и необычный дом в Сокольниках.

Но как только он ступил на перрон Людвигсхафен-Хауптбанхоф, его арестовали.

Три баварских полицейских и два господина в штатском потребовали пройти для проверки документов.

– А что, собственно, происходит?

– Вы арестованы!

– За что же?

– Ступайте, нечего разговаривать! – нервно приказал старший.

– Странно, почему вы волнуетесь, когда это должен делать я.

Митя ощущал происходящее как игру и был уверен, что это ненадолго. Везли в фаэтоне, на мягком сиденье, под низко опущенным верхом. С обеих сторон его плотно зажали полицейские в смешных касках со штырем на макушке, отчего все трое на летней жаре ужасно потели.

В арестном доме Митю быстро и молча обыскали те же взопревшие полицейские, отобрали все бумаги и документы и отвели в камеру.

Цивилизованная европейская тюрьма пахла не сильно лучше российской, куда лет шесть назад Митяй носил передачи по поручению Исполкома. Впрочем, если в ограниченное помещение без канализации загнать человек двадцать курящих и не давать мыться, запах везде будет одинаковый.

Утешало лишь то, что в тюрьму он сел по поручению Вельяминова. Тогда Никита тщательно растолковал, что и как надо сделать в в Карлсруэ, Гейдельберге и Людвигсхафене. По адресам и деталям Митя догадался, что дело связано с профессором Габером, фирмой BASF и азотным синтезом.

Еще Никита обязал каждый шаг подтверждать телеграммой и не паниковать, если арестуют:

– Тюрьма для революционера дело обычное. Зайди, поздоровайся, узнай, кто в камере за главного, не лезь на рожон, соблюдай правила.

Митя так и поступил, только узнать, кто главный, не успел, тот сам нарисовался.

– Кто такой? – поинтересовался невысокий мужичок в котелке, поводя широкими плечами.

– Доктор Скамов.

– Ого, а за что взяли?

– На перрон без билета вышел.

Человек пять сидельцев загыгыкали, не иначе, криминалитет. Остальные просто оглядели новенького, все больше тусклыми глазами, но у пары-тройки он явно вызвал интерес.

– Еда, сигареты есть?

– Нет, с поезда сняли.

Коренастый кивнул.

– Устраивайся, вот твоя койка.

Следователь пришел только утром. В допросную Митю привел то ли полицейский, то ли тюремщик, в их званиях и нашивках сам черт ногу сломит, усадил на табурет и встал за спиной. Минуты через три вошел прилизанный господинчик, устроился за столом, поправил лампу, открыл ящик, вынул большую тетрадь для записей, придвинул чернильницу, посмотрел перо на свет, протер ручку перочисткой и совершил еще десяток таких же нужных дел. Пока он священнодействовал, Митя разглядывал его голову и гадал, сколько времени ушло на то, чтобы сделать идеальный пробор таким тонким и ровным.

Допрос вел чисто формально, фамилия-имя, род занятй, гражданство, сухой кивок на требование сообщить российскому консулу и обратно в узилище, где Митю забыли на неделю.

Каждое утро сквозь решетку окна тяжело вползал новый день и заполнял камеру ожиданием. Всех событий – одного вызвали на допрос, другого увезли на суд, на его место привели третьего.

Сокамерниками почти не разговаривали, никто в чужие дела не лез и не одобрял, если лезли к ним. Так, разве что поспорить, чья очередь убирать.

Лежа на койке вечером Митя надеялся, что скоро поедет дальше, ведь Никита так и говорил:

– Не боись, если арестуют, мы вызовем Оскара Кона, адвоката и через пару дней тебя выпустят.

Прошла пара дней и еще один, и Митя затосковал, перебирая в уме даты. Даже если Вельяминов не получил контрольную телеграмму из Карлсруэ, то он должен начать действовать уже через сутки, еще день-два на то, чтобы дернуть за нужные веревочки… По всему выходило, что освобождения нужно ждать не сегодня-завтра.

Но ни сегодня, ни завтра ничего не произошло.

И послезавтра тоже.

Утро, зарядка, к которой на второй день присоединился один из сидельцев, а на пятый их стало четверо. Грязная и пропотевшая одежда, высокая камера, особенно мрачная по вечерам, с единственным окном под потолком. Всех развлечений – прогулка раз в день, да смотреть в окно с табурета, да и то, что там увидишь? Угол двора, сарай с инструментами и кусочек неба.

Еще через день, как и положено раз в неделю, по камерам разносили передачи. Загрустивший Митя неожиданно получил приличный пакет – сухари, чай, папиросы, сахар, батон колбасы – отделил половину и отнес старшему “на всех”, что сокамерники приняли со сдержанной благодарностью. Странный русский, молчаливый, соблюдающий тюремные законы, каждый день делающий гимнастику, вызывал уважение.

В пасмурную камеру из окна сверху лился скупой свет, наполовину убитый клубами табачного дыма под потолком. Сидельцы весело гомонили впервые с появления Митяя, разбирали гостинцы, менялись и курили. Заворачивая остатки в бумажный кулек, Митя вдруг увидел странный выступ в разломанной напополам колбасе и нащупал скатанную тонким валиком записку.

“Ничего не бойся, показаний не меняй, мы работаем, скоро выпустят”

Вызвали его только на одиннадцатый день. В допросной на этот раз собралось аж четверо – полицейский и трое в штатском. Правда, один, как раз тот адвокат Оскар Кон, весь разговор напоказ теребил на часовой цепочке брелок со щитом и весами, такой знакомой эмблемой “Правозащиты”.

Опять протокольные вопросы, несколько более вежливый кивок на требование сообщить консулу и разрешение принимать передачи трижды в неделю.

– Да ты непрост, парень! – весело встретил его широкоплечий и повернулся к сокамерникам. – У него в адвокатах депутат Рейхстага!

Как оказалось – не просто депутат, а из самой крупной фракции, социал-демократической, занимавшей более четверти мест.

Новость обсудили примерно за час, пока Митя расслабленно следил за движением нагретых солнцем квадратиков на полу. Все сошлись на том, что без предъявленного обвинения и при такой поддержке сидеть Мите недолго.

Так и вышло, выпустили через два дня.

– Вы могли бы для начала извиниться за арест, – Митя отрабатывал инструкцию Вельяминова до конца.

Полицейский, выдававший ему вещи и документы, выдавил сквозь зубы:

– Баварский полицай-президиум приносит свои извинения. Но вы должны немедленно покинуть королевство.

– Что, вот в таком виде? – Митя развел руки. – Даже не помывшись?

– Двадцать четыре часа, – всем своим видом чиновник показал, что больше разговаривать он не намерен.

Митя вышел из арестного дома и остановился, соображая, куда бы ему податься, чтобы привести себя в порядок, когда к нему подошел невысокий блондин в черных ботинках и назвал пароль.

– Меня зовут Мартин, Мартин Дриттенпрейс, я социал-демократ. Пойдем, товарищи сняли тебе номер в гостинице.

По дороге Мартин рассказал, что все прошло как надо, русский химик успешно изобразил шпиона, а тем временем нужные люди встретились и нужные документы поехали по нужному адресу. Митя лишь вежливо улыбался, предвкушая, как он сейчас заберется в горячую ванну.

Нет, сперва отправить телеграмму.

Глава 11

Осень 1912

Главная контора “Правозащиты” в Хамовнических кварталах гудела, как улей.

Хлопали двери, по коридорам сновали помощники присяжных поверенных, забегали курьеры с телеграммами – юридическую Россию трясло от совпавших по времени Ленского расстрела и “дела Бейлиса”.

Забастовкой на приисках Лензото, Ленского золотопромышленного товарищества руководил подпольный профсоюз и оттого она поначалу шла вполне в мирном русле. Стачком требовал заключить типовой коллективный договор, закупать продукты через артели, разрешить в приисковых поселках потребительские кооперативы и так далее. Все слетело с резьбы после телеграммы директора департамента полиции Белецкого, требовавшего немедленно усмирить выступление и арестовать комитет.

Прислали войска, жандармский ротмистр приказал похватать “зачинщиков”, забастовщики выслали делегацию с требованием освободить арестованных. Дальше темное пятно: власть утверждала, что толпа вела себя агрессивно, свидетели говорили обратное, так или иначе, началась стрельба. Результат – тридцать пять убитых и умерших от ран и около ста раненых.

Рабочая Россия всколыхнулась и встала на протест, причем во многом без нашего участия. На такой размах “практиков” не хватало – кто отошел от движения, кого “законсервировали” до лучших времен. Но за эти годы рабочие стали другими, и книжки с газетами читали массово, и опыт забастовочный вырос, и “конвейер” обучения организаторов работал вовсю, так что все прошло если не как по нотам, то близко.

Причем бок о бок с неожиданным союзником.

Если социалисты и профсоюзы упирали на то, что это результат хищнической эксплуатации, то черносотенцы тыкали в национальный состав правления Лензото, где сидели господа Гинцбург, Мейер, Фридляндский, Слиозберг, Поляков и другие.

Правительство вынужденно направило на место сенатскую комиссию, Дума послала свою, во главе с юрисконсультом трудовых фракций Крестинским. Жандармского ротмистра назначили козлом отпущения и вызвали на правеж в Петербург, но туда он не доехал – застрелили по дороге. Концов не нашли, кроме листка с подписью “Армия Свободы”.

Шитое белыми нитками обвинение киевского еврея Бейлиса в ритуальном убийстве тоже стояло “на контроле” у верховных властей, но тут уж мы с черносотенцами оказались по разные стороны. Слал запросы депутат Пуришкевич, давил на следствие министр юстиции Щегловитов, от дела отодвигали или вообще гнали в отставку всех сыщиков и судейских, не разделявших официальную точку зрения.

Упертого законника прокурора Бендорфа заменили на ловкого поляка Чаплинского, отстранили начальника Киевского сыскного отделения Мищука, но прибывший ему на смену пристав Красовский тоже делал свое дело честно и его даже пришлось для острастки арестовать.

Несколько окружных адвокатских собраний по стране приняли заявления протеста против “извращения основ правосудия, возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы, отвергнутой всем культурным человечеством, и возложения на суд не свойственной ему задачи пропаганды идей расовой и национальной вражды”.

Власть взвилась на дыбы, на адвокатов натравили прокуратуру, работы у “Правозащиты” резко прибавилось, тем более, что со дня на день ожидали открытия процесса в Киеве.

Вот посреди этого бедлама в кабинете Муравского и сидели два “клиента” – Савинков и я. Сегодня Борис щеголял пенсне и черными волосами, что совпадало с описанием в паспортной книжке на имя присяжного поверенного Адольфа Томашевича.

Разговор, как ни удивительно, шел о совсем других делах – о сепаратной конференции в Вене и созданном там антибольшевском блоке.

В эмиграции, этом террариуме единомышленников, отнюдь не все принимали нынешнее положение за должное. Большевики-то все при деле, им, в основном, рефлексировать некогда. А вот разного рода “литераторы”, каждый с комплектом сверхценных идей, никак не могли примириться с ролью мыслителей, а не руководителей.

– Те, кто поумней, вслед за Стариком перешли в “практики”, – рассказывал Борис, пронаблюдавший всю конференцию вблизи, – а собрались всякого рода обиженные, вроде Брешковской. Бабушке почти семьдесят, а боевого задора на трех молодых хватит!

– Все никак не может простить нам отказ от террора?

– Да, и что после дела Азефа ее вывели из состава Исполкома.

Тогда я обстебал позицию Екатерины Константиновны “За террор хоть с чертом”, возможно, и перегнул, авторитет ее упал, а обида на меня, напротив, выросла. Вот она и подписала под это дело товарищей Аксельрода, Плеханова, Цедербаума, Парвуса, Авксентьева, несколько мелких группок с закидонами, редакторов “независимых социалистических изданий” и ты ды.

– Съехались с грехом пополам, часть опоздала. Всего двадцать пять человек, звали больше, но многие отказались, – Савинков протянул мне список.

– Да, мне говорили, что Натансон попросту их послал, дескать, работать надо, а не дурью маятся.

– Вот, а Иуда Гроссман предпочел уехать в Палестину.

Туда поток все нарастал – и агитация работала, и первопоселенцы поляну расчистили, уже не так страшно, как первым, ехавшим “в никуда”. Летом снова невероятно отличился Зеев Жаботинский – сагитировал приемного сына Горького Зиновия Пешкова, а тот, в свою очередь, утащил за компанию родного брата, Якова Свердлова. Вот это я порадовался, подарок, так подарок, пусть Яша там еврейское казачество делает, а не российское расказачивает.

– Состав получился кто в лес, кто по дрова. Брешковская за террор и бойкот выборов в Государственную думу. Аксельрод, напротив, только за легальную деятельность и отказ от подполья, – продолжал Борис, – Мартов хоть и приехал, но прямо написал, что Брешковская хочет утопии, формального единства противоположных течений. И что попытка любой ценой примирить эту публику наверняка провалится, поскольку обоюдного желания работать вместе у них нет.

– А Бронштейн? – меня очень интересовала позиция Троцкого.

– Он хитрый, на конференцию приехал, но только не делегатом, а корреспондентом своей газеты. Причем заодно и нам в “Правду” писал. Хитрый, – повторил Борис.

Но что смешнее всего, некоторые заявили, что “товарищ Большев” это фикция. Дескать, никто его не видел, нигде не выступает, на съездах не бывает, только статьи пишет. Но зачем тогда “товарищу Большеву” передали формальное приглашение через Исая?

Ну не оставлять же такое без ответа? Вот и появилось “письмо из далека” – ну, так решили объяснить отказ приехать, потом его немножко подработал Исай и опубликовал под названием “Договоритесь, что делать”.

Давил я на то, что у каждой группки, да что там, у каждого эмигранта есть план действий. И при сравнении оказывается, что это настолько разные планы, что никакое движение не в состоянии оплачивать их все. А раз так, то надо договариваться. Будет консенсус – воплотим (ну, как они могут договориться, я себе представлял и потому не очень-то и рисковал), при общем согласии найти финансирование гораздо проще. А пока вы собачитесь друг с другом, все планы лежат впусте.

Еще писал, что есть три пути. Первый – убедить товарищей, что нужно именно так. Второй – сделать самому, мы мешать не будем. И, наконец, делать то, что решили товарищи. Но это, судя по всему, для наших наполеончиков непосильно. Как и последовать приглашению приехать в Россию, где работы хоть отбавляй.

– А так очень полезная конференция, – резюмировал наш контрразведчик, – мы отследили четырех агентов полиции и выявили еще троих.

Итог – в Вене повитийствовали, проголосовали за “антибольшевистский блок”, разъехались и тут же, как гуппи, все позабыли. Да и как не позабыть, если деньги шли мимо? Максимум, что без поддержки “большевиков” удавалось – выпустить газетку или журнальчик, в лучшем случае номеров пять-шесть. А некоторые сразу после первого номера заявляли “издание прекращено из-за финансовых трудностей”.

Так что “литераторы” все больше сидели по кафешкам или пивным и уныло строили планы “что бы я сделал, будь у меня партийные деньги”. В этом сезоне, помимо обычного пересчета наличности у “практиков”, модной темой для обсуждений стало колоссальное ограбление в Англии, где ирландские боевики тормознули и выпотрошили поезд с банкнотами на несколько миллионов фунтов.

Газетная версия гласила, что неизвестные злодеи закрыли черным мешком огни семафора недалеко от Ланкастера и вывесили вместо них свои фонари с сигналом остановки. Трое в комбинезонах и фуражках железнодорожников оглушили паровозную бригаду, еще пара человек отцепила “лишнюю” часть состава и вскоре локомотив с банковским вагоном уехал на рабочие пути поближе к морю.

Там к инкассаторам закинули едкие дымовухи, всех, кто выскочил наружу, повязали и сложили чихать в сторонке. Затем быстренько перекидали почти сотню мешков в грузовичок и умчались на берег, где под парами дожидался рыболовецкий кораблик.

Грабители предварительно перерезали все телеграфные и телефонные провода в ближайших окрестностях, и первые сообщения в полицию поступили лишь через пять часов.

Криминальные и революционные круги Европы замерли от восхищения

– Ну, все почти так и было, – ответил Савинков на молчаливый вопрос Муравского, – только времени потратили без малого год. Пока систему оповещения выстроили, пока подходящей суммы дождались. Да и взяли не “миллионы”, а полтора, причем треть разбросали по округе.

Опробованный в Кимберли метод сработал и сейчас – сильно затруднил и замедлил поиски. Да еще русская часть “ирландских боевиков” изъяснялась на адском жаргоне южноафриканских ойтландеров, отчего Скотланд-Ярд начал искать следы непримиримых буров.

– Вышли в море, там второй кораблик, поделились грузом – им часть мешков с купюрами, нам часть улова, встали на банке, закинули сети и ждем.

– Вокруг большая суета поднялась?

– Штук пять миноносцев шныряло, а мы – вот они, стоим, рыбку ловим, никуда не бежим.

– Страшно было? – спросил Муравский.

– Да, обстановочка нервная. Ну, доловили до полных трюмов и пошли там в одну деревушку в графстве Лаут.

И все. Деньги и команды растворились в туманах Ирландии.

Полиция, конечно, хлеб свой не зря ела и ход событий восстановила почти точно, но почему-то решила что к ограблению причастны польские и латышские анархисты-террористы, за которыми водились и другие грешки. И здешний вариант истории тоже получил свою “осаду Сидней-стрит”, только позже и в другом месте.

– Послушайте, Михаил Дмитриевич, зачем мы вообще ввязались? Там и без нас все идет неплохо, – вернулся к делу Бейлиса Муравский. – Дело на доследовании, частным порядком его копает Красовский и он разроет землю на три сажени вглубь, лишь бы реабилитироваться, хороших адвокатов навалом – Зарудный, Маклаков… Репортеры начеку, судьи от дела увиливают, даже насквозь монархический “Киевлянин” и тот тыкает правительству на предвзятость!

– Без нас вода не освятится, Коля. Министерство, несомненно, сядет в лужу с размаху, а наше дело использовать это в двух направлениях – убедить евреев ехать в Палестину и показать, что режим разрушает сам себя.