Текст книги "Пораженец (СИ)"

Автор книги: Д. Н. Замполит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Глава 22

Весна 1916

В Нюрнберге, после того, как они купили меховые шапочки, Шарль, наконец, спросил:

– И куда теперь?

До сего момента он вопросов не задавал. Вся подготовка побега – одежда, деньги, документы, явки – была в руках Мити. В конце концов, даже паспорт лейтенант де Голль получил несколько менее настоящий, чем поручик Скамов – Вельяминов, руководствуясь принципом “от добра добра не ищут”, прислал старые Митины бумаги. Множество полицейских отметок, полученных начиная со времени учебы, делали паспорт безусловно достоверным в глазах любого проверяющего. Нет, Шарлю тоже сделали отличные документы, даже вклеили фотографию, использовав возможности “польских чемоданчиков”, весьма популярных по всей Европе среди лиц, не признающих государственные власти.

Три дня, пока вокруг Ингольштадта носились наскипидаренные жандармы, военные и полицейские, беглецы просидели на чердаке мастерской. И Шарль ни словом не возразил, когда Митя скомандовал ехать не в Швейцарию, на юго-запад, а на север, в Нюрнберг. Но вот сейчас не выдержал.

– Теперь в Пилзен.

– Но мы же удаляемся от границы!

– Не так экспрессивно, Шарль. Да, удаляемся, – объяснил Митя, – как раз потому, что все бежавшие из плена стараются добраться до границ с нейтралами кратчайшим путем. И там у каждого чиновника, вплоть до железнодорожных кондукторов, будут наши приметы. А вот на дороге в Богемию нас никто ловить не станет.

– Но так же в несколько раз дольше!

– Зато безопаснее.

– У вас даже нет карты!

– Ксенофонт прошёл всю Малую Азию, побывал бог весть в каких еще местах и обошелся вовсе без карты.

Австро-венгерскую границу пересекли не Шарль с Дмитрием, а Карл и Маттиас, сотрудники фирмы “Эрликон”, ехавшие на заводы Шкода обсуждать поставки станков. Жандармский вахмистр тщательно проверил бумаги и даже успел засечь внимательным взглядом этикетки цюрихских и женевских портных на висевших в купе пальто. “В нашем деле мелочей нет”, как любил говорить Вельяминов и подготовка побега учитывала это до последней пуговицы.

В Пилзене путешественники купили по небольшому подержанному чемодану с наклейками гостиниц и тут же отправились на симпатичном поезде из нескольких вагончиков в Будвайс. В дороге Митя развлекался тем, что слушал разговоры попутчиков – Шарль не настолько хорошо знал немецкий и уже тем более не мог разобрать ни слова по чешски.

– А войну эту не выиграет наш государь император, – вещал пожилой чех учительского вида. – Какой у народа может быть военный дух, когда государь не короновался?

– Точно, пусть теперь втирает очки кому хочет, – поддакивал ему круглолицый мужичок. – Уж если ты обещал короноваться, то держи слово!

– Да пусть поцелуют меня в задницу с ихней войной! – неожиданно громко донеслось из дальнего угла вагона.

На говорившего зашикали, несколько человек обернулись. Митя с Шарлем предпочли углубиться в газеты и не вступать в разговоры. Причины столь упадочнических настроений, да еще проявляемых на публике, выяснились быстро – царская армия в Галиции начала большое наступление. И даже в отцензурированных вдоль и поперек сообщениях выпирал масштаб разгрома. Целые полки, набранные в славянских землях, сдавались или вовсе переходили на сторону русских.

Обсуждать такое в поезде и не выдать себя решительно невозможно, поэтому беглецы молча потыкали друг другу в газетные статьи, покивали и, вздохнув, перекинулись парой слов о всеобщем восстании в Китае против “императора” Шикая.

В Будвайсе переночевали, утром купили билет до Инсбрука с остановкой в Линце, прошлись по магазинам и явились на вокзал к самому отходу поезда.

– Представьте, это придурок утверждал, что идет в свой полк в Будвайс, но все время кружил вокруг Пизека! – рассказывал станционный жандарм двум ржущим коллегам. – Наш ротмистр так и сказал, “предпринять целое кругосветное путешествие для того, чтобы попасть в свой полк, может только ярко выраженный дегенерат”!

Хохот заглушил последние слова.

– О чем они говорят? – тихо спросил Шарль.

– Вроде бы о поимке дезертира.

Так они и ехали, пересаживаясь с поезда на поезд, обрастая вещами и отметками в бумагах. На каждой остановке Митя посылал телеграммы “на фирму”, пару раз встречался с местными и корректировал планы в зависимости от полученной информации. После ночевки в Инсбруке наступил самый опасный момент – переход границы с Лихтенштейном. Но два швейцарских “коммивояжера” никаких подозрений в мирном, несмотря на близость к итальянскому фронту, городке Фельдкирхе не вызвали. Жандармы проверили бумаги, откозыряли и двинулись дальше по вагону.

А потом поезд поехал обратно, в Австрию.

Шарль подскочил, но Митя успел прижать его руку и усадить обратно, хотя и у самого сердце колотилось о ребра. Через несколько минут состав, обогнув гору, повернул на запад и друзья выдохнули и вытерли пот. А еще через пять минут, когда позади остались пограничные столбы, Шарль дал волю чувствам настолько, что ударился головой о потолок вагона, когда прыгал от радости.

Еще через пару дней, после ночевки в Тургау у герра Ратцингера, после встречи с Эйнштейном в Цюрихе и с Никитой Вельяминовым в Берне, они прощались в Женеве.

– Вы точно не хотите добираться через Францию, Мишель?

– У меня есть начальство и у него другие планы, Шарль.

– Что ж… Адрес вы знаете, любой член нашей семьи будет счастлив вам помочь.

– И вы, коли в Москве будете – Сокольники, дача инженера Скамова. Обнимемся на прощанье.

– Храни вас бог!

***

– Вот так вот. Побег, судя по всему, удался, после Ингольштадта у меня никаких известий о Мите нет, – разочарованно закончил Болдырев.

– Зато есть у меня, он в Швейцарии, у Альберта.

– И как ему удалось преодолеть заслоны на границе?

– А они в Богемию уехали, – весело заявил я, допивая кофе.

– В Богемию??? Без документов?

– Ну почему же. И документы, и деньги, и одежду им обеспечили.

– Черт побери, хотел бы я иметь в Германии сеть такой же эффективности!

– Если что, Митя собирается ехать через Германию в Данию.

Лавр задумчиво кивнул, тоже допил кофе и пустились мы обсуждать события на фронте и вообще в мире. О наступлении на Белосток, в котором Западный фронт не сумел выполнить ни одной стоящей перед ним задачи. О восстании на Пасху в Дублине, с капитуляцией и казнями. О том, что в Вене убили министра-президента Карла фон Штюрка – социал-демократ Адлер просто подошел к нему в ресторане и трижды выстрелил в голову. Тут кругом война, а первые лица как ходили без охраны, так и ходят, никак их не проймет.

Потом разговор перекинулся на наши высшие сферы, где тоже все не слава богу. Даже относительно успешное преодоление снарядного кризиса и закрепление фронта на линии Неман-Ковно-Гродно-Брест-Львов (повторно взятый в ходе недавнего наступления Юго-Западного фронта) подъема настроений не вызвало. Наоборот, все чаще слышались шепотки, что командование никуда не годится, что кругом предатели и что это неудивительно при таком количестве немцев среди военных. Да что там офицеры и генералы, когда министром внутренних дел стал немец Штюрмер, (тут говорившие понижали голос еще ниже) да и царица у нас немка.

Ничего нового, все ровно так, как в моем времени – неоправданные ожидания выливаются в неприятие. Ведь когда начиналось, какие настроения господствовали? “Ух, сейчас шапками закидаем! Ух, Козьма Крючков! Ух, ща немцы с голоду передохнут, а у нас весь хлеб в стране останется!” А потом – великое отступление, снарядный голод, перебои с продовольствием. И хотя трудности и беды проходят, насколько я могу судить, в гораздо более мягком виде, нежели в моей истории, все равно – “Кругом предатели!” А еще Лавр поведал, что англичане и французы активно используют масонские каналы для связи с российскими финансистами, промышленниками, чиновниками МИДа и Минфина. И что кое-кто очевидным образом играет “на лапу” союзникам. Так что наверху не все ладно, даже совсем не ладно.

От горних сфер перешли к визиту Китченера. Довезли того из Романова с шиком, по свежепостроенной дороге, показали Военное министерство, свозили на аудиенцию к царю, а потом он в Главный штаб возжелал. Ну и среди прочего посетил отдел Болдырева. Походил, посмотрел на офицеров и завис напротив вернувшегося с фронта Медведника.

– Стоят, значит, друг на друга смотрят, лорд этот лоб морщит, вспоминает, а Егор навытяжку, но глаз хитрый-хитрый. Наконец Китченер спрашивает “Мы не могли раньше встречаться?”, а Медведник ему на английском “Йес, сэр, Бюргерсдорп!” – “Военный корреспондент?” – “Никак нет, воевал с другой стороны”. Тут лорда и пробрало, но ничего, лицо хорошо держал, и спрашивает – “Полагаю, вы смотрели на меня через прицел?” – “Так точно, Ваше Высокопревосходительство!” – “А почему же не стреляли?” – “Приказа не было!” – “Что же, возблагодарим Провидение, что оно сохранило нас для более важных дел” и руку пожал. А Егора потом задергали – прибегали и спрашивали, правда ли, что он чуть британского военного министра не пристрелил?

– Да, забавно жизнь поворачивается.

– И не говорите. Помните внезапно обрусевшего немца, Бодрова?

Как оказалось, потянув за тот кончик веревочки, Болдырев за несколько лет сумел обнаружить и вычислить несколько групп немецких и австрийских разведчиков и сейчас похвастался тем, что недавно накрыл несколько агентов в Николаеве.

– И куда их?

– Обычно расстрел за шпионаж, но некоторых сажают в крепость, вроде как военнопленных.

– О, военнопленные! А что там с чехословацкими дружинами?

Как оказалось, оба сформированных полка воевали в Галиции, хорошо себя показали и никаких поползновений “а давайте поедем через Владивосток во Францию” не делали. Надо же, а я уверенно считал, что Чехословацкий легион – это нечто вроде армии Андерса, сформированной в тылу и не воевавшей на фронте. Значит, нужно продолжать эту политику. Корпус-то взбунтовался после заключения сепаратного мира, в основном, из-за опасений, что их выдадут немцам, а тут, я надеюсь, этого не произойдет. Я, конечно, пораженец, но надо и рамки видеть, и не дай бог заполучить на территории страны соединение под чужим командованием, да еще и созданное своими же руками.

А вот что там с пленными немцами и австрийцами, я знал очень хорошо. Их мы “арендовали” в лагерях военнопленных для работ в артелях и все были довольны – нам замена призванным на фронт, немчиками приварок, начальству на карман. И практика эта широко распространилась по всей стране, что даже удивительно после волны “антинемецких” погромов осенью 1914 года, когда толпы, прикрываясь патриотическим порывом, раздербанивали любое заведение с подозрительными фамилиями на вывесках. Впрочем, вскоре на фамилии перестали обращать внимания и громили даже русские магазины, всю Мясницкую разнесли вдребезги пополам. Нам даже пришлось поставить вооруженный караул из сторожей Жилищного общества у конторы Бари. Потом-то мы приняли под охрану и другие районы, но все равно, ущерб городу успели наделать немалый.

– А еще начали формирование конных полков из туркестанских инородцев, – сообщил Болдырев.

Так, это что-то новенькое, их в моей истории не призывали. Или решили по мотивам Дикой дивизии и строительных железнодорожных отрядов восполнить недостаток ресурса для мобилизации? А вот интересно, у нас есть люди, говорящие на среднеазиатских языках? Нам ведь эти части тоже распропагандировать нужно будет.

Болдырев уезжал на следующее утро, я подвез его к Николаевскому вокзалу и покатил дальше, в Петровский парк, на кинофабрику, куда не заезжал, почитай, с момента открытия.

Хихикать я начал еще со въезда на территорию – почти все тутошние киношники четко делились на две группы по стилю одежды. “Работяги” носили обычные блузы, а вот “лица творческого труда” предпочитали бриджи, гетры и вязаные безрукавки. Но все в кепках, поголовно.

За одним лишь исключением – режиссер Юрий Желябужский носил берет. Нет – бэрэт! Назвать иначе это возвышенное сооружение, сильно страдавшее из-за отсутствия страусиного пера, было невозможно. Я, конечно, понимаю, что киношники по определению понторезы, вон, в позднем СССР без кожаного пиджака и очков-авиаторов в Дом Кино не суйся, но архетипичный образ “рэжиссера”, как его видели сейчас по всему миру, Юра довел до абсурда.

Брюки-бриджи – “шириной с Черное море”, гетры – невообразимой красно-черно-серой расцветки, трикотажный джемпер без рукавов – с узором “аргайл” из ромбов. И завершающая все это великолепие бабочка.

На мой ржач обернулись операторы-помощники-осветители, все как один, носившие кепку козырьком назад. Рэперы, мать вашу!

Глядя на меня, хихикать начали занятые в съемках звездочки кинофабрики “Русь”, а следом за ними заразительный хохот овладел всеми участниками процесса.

Отсмеявшись, я отозвал Юру в сторонку.

– Юра, я все понимаю, но надо меру знать. Очень прошу, замените ваш наряд, сейчас вы похожи на карикатуру из “Панча” или “Пака”.

– Но так одеваются режиссеры во всех цивилизованных странах!

– Пусть их. Надо самим задавать моду, а не обезьянничать. Вы лучше скажите, как наши девушки?

– Без изменений. Вера умеет только глаза вскидывать, зато делает это замечательно. Я снимаю ее с перебивками, длинные сцены не выдерживает. А вот Соня значительно лучше, гораздо более живая и естественная. Но публика идет на Веру, как ни странно.

Не столь давно в Московском автообществе меня представили известному любителю гонок Владимиру Холодному и его жене Вере. “Вера. Холодная.” – щелкнуло в мозгу и я уболтал Желябужского попробовать ее на съемках. А чуть позже Вера привела Софью Гославскую, свою знакомую по актерскому кружку и курсам Художественного театра.

Это доброе дело не осталось, разумеется, без наказания – по студии пошли шепотки, что я Вере протежирую. Я тогда только пожал плечами, но через месяц имел весьма неприятный разговор с женой. Не знаю, какая сволочь нашептала ей в уши, но предъяву мне сделали классическую.

– Ну и что ты скажешь в свое оправдание? – довольно холодно спросила Наташа.

Ну ок, раз у нас предскандал, придется идти поперек.

– Ничего не скажу.

– Почему же? – слегка повернула свою головку жена.

– Видишь ли, если ты мне не доверяешь, то оправдываться бесполезно. А если доверяешь – то незачем.

Вот с той поры, чтобы избегать лишних разговоров, я на студии и не бывал, занимался ее делами издалека. А дела там пошли неплохие, наши фильмы пользовались успехом. Их смотрели по два-три раза, вздрагивали, когда на экране появлялась голова крупным планом, смотревшее прямо в душу дуло пистолета или когда камера, вслед за героиней, летела вниз по водопаду. Сценарии мы старались делать по русской классике – “Метель”, “Левша”, но снимали и на злобу дня.

Несколько картин продали и в Америку, там предпочитали русскую экзотику, медведи-балалайки, ничего же не меняется, правда? Нашим агентом в Голливуде стал Макс Фактор, среди прочего он заключил эксклюзивное соглашение на прокат в России фильмов студии “Кейстоун”. А после того, как оттуда ушел их ведущий актер Чаплин – уже с самим Чарли.

С кинофабрики поехал обратно домой и сразу доложился жене, чтобы не создавать никаких двусмысленных ситуаций, но меня в ответ огорошили известием, что у нас нынче парадный ужин. Даша не столь давно нашла себе любовь всей жизни – прибывшего на лечение подпоручика – и сейчас, когда дело уверенно повернуло к свадьбе, собиралась представить его нашей большой семье.

Переваривал эту новость я в кабинете, где опять зарылся в бумаги Центросоюза и Жилищного общества и прочие письма-телеграммы. Беда с продовольствием нарастала, причем не из-за нехватки, а из-за кривой логистики и безалаберного хранения. То есть отобрать у артелей государство смогло, а дальше уперлось – вагоны заняты военными перевозками, склады заняты военными поставками. И если запросы армии худо-бедно удовлетворяли, то вот поток в города потребности не покрывал. Ненамного, но запасы истощались, и каждый день кому-то не хватало. И чем дальше – тем больше.

Забастовки тоже из одиночных событий становились ежедневными – везде росли цены на хлеб, яйца, молоко, мясо… Мы делали, что могли, устанавливая прямые связи артелей с профсоюзами (что помогало отбивать часть наездов “продотрядов”, особенно когда поставки шли напрямую на заводы, занятые оборонзаказом). И даже поделились с рабочими поселками семенами и живностью. От “подсобного хозяйства” во многих местах успели отвыкнуть, теперь вот пришлось восстанавливать навыки. Мы тоже засеяли половину сокольнического участка картошкой и прочим овощем, мало ли.

Подпоручик Семен Бородулин мне не глянулся.

Хотя внешне, по нынешним меркам – прямо-таки писаный красавец, хорошо сложенный шатен с карими глазами, женщины от таких без ума. Но вот все остальное…

Начать с того, что он вперся в гостинную при шашке, хотя офицеры обычно оставляли ее при входе вместе с фуражкой. Он тоже повесил портупею на вешалку, но только после того, как совершил пару кругов по комнате и убедился, что все присутствующие заметили “клюкву” на эфесе и анненский темляк. Поначалу я отнесся снисходительно – ну, “свежий кавалер”, обычное дело, кто из военных не тщеславен?

Потихоньку разговорились, парень оказался из самого натурального мещанства, сын владельца парикмахерской. Как есть Свирид Петрович Голохвастов, и даже манеры почти такие же. И нос он задирал преизрядно – как же, единственный офицер среди шпаков! А когда Терентий развеял это заблуждение, то Семен оглядел накрытый стол, пересчитал всех нас и сквозь сжатые зубы заявил, что офицеру нельзя сидеть вместе с нижним чином.

Жекулин и Ваня, муж Аглаи, переглянулись и лететь бы господину подпоручику из двери, открыв ее собственной башкой, но я успел распорядится:

– Ира, будь добра, переставь прибор на отдельный столик.

Пунцовая Даша, плюнув на хорошие манеры, зашептала на ухо Бородулину и он, покраснев как задница при запоре, свои возражения снял.

На этой веселой ноте и начался ужин.

Село нас за большой стол восемь человек – все три семейные пары, живущие в доме, да еще одна потенциальная. И четверо за малый, детский – Сонька, Машка, сын Ираиды и Терентия Виталий и сын Ивана и Аглаи, тоже Иван.

То, что мы ели все вместе, так сказать, хозяева и прислуга, хотя давно считали друг друга членами одной большой семьи, произвело на подпоручика тяжелое впечатление, усиленное водкой, и он пустился в разглагольствования о необходимости разграничения между “благородными” и “неблагородными”. Потомственная дворянка Наталья Семеновна Белевская (по мужу Скамова) смотрела на него со все возрастающим изумлением, но помалкивала.

Как, впрочем, и остальные, а Семен, время от времени подливая себе в рюмку, разливался соловьем и вскоре дошел до того, что солдат надо пороть, а революционеров – вешать.

Был никем, решил, что стал всем. И ладно бы образование получил, манер поднабрался – нет, уверен, что звездочек на погонах достаточно. Пару раз, когда он тянулся за солью через весь стол, Даша сжимала зубы и к концу вечера только воспитание удерживало ее, чтобы не расплакаться.

Смотрины, к счастью, завершились тихо – ихнее благородие принял лишку на грудь и заснул. Иван да Терентий отнесли его в Дашину квартирку, пока та рыдала на груди Наташи:

– Он хороший… Он просто контуженый…

Вот же подарочек. В чистом виде “Любовь зла, полюбишь и козла”.

– Даша, дорогая, ты же понимаешь, что он с нами жить не сможет? – гладила ее по голове жена. – И не в происхождении дело, лишь бы человек правильный.

Наташа увела Дарью, а вернувшийся Терентий со вздохом процитировал известный куплет:

Как служил я дворником,

Звали все Володею,

А теперь я прапорщик —

Ваше благородие!

Да, хлебнем мы горя с “володями”, именно они за Корниловым и пошли – глотки рвать за дворянские привилегии, мечту всей мещанской жизни.

Глава 23. Эпилог

Лето-осень 1916

Возможно, останься премьером Столыпин, он смог бы поправить ситуацию или хотя бы не утратить над ней контроля. Но его спихнули в начале лета, несмотря на все успехи. Хотя успехами это видел только я, по сравнению с событиями в моей истории, а вот современники наоборот, считали его действия провалами, вменяя в вину проблемы и с продовольствием, и с производством вооружений, и с транспортом.

И царь, сбежавший в минскую Ставку из неуютного Петрограда, где его мощно затенял Петр Аркадьевич, отправил Столыпина в опалу, если без экивоков. На его место назначили Трепова, хотя всю интригу затеял Штюрмер.

Сдается мне, там дело было не в одном Штюрмере. Против самодержавия начал играть “Прогрессивный блок” – невиданное ранее объединение центристов – кадетов и части консерваторов. Во всяком случае, пошла информация, что земские деятели скоординировались через масонские ложи и потихоньку саботировали меры по обеспечению продовольствием.

Пришлось заниматься саботажем и нам – спасали артели. Давление на них с приходом Трепова (сына того Трепова, в которого стреляла Засулич и брата пресловутого питерского губернатора) выросло, но в городах еды не прибавилось. Уже в начале лета в нескольких уездах крестьяне активно сопротивлялись изъятиям, и число таких случаев нарастало.

Местное начальство привычно вызвало войска, но по большей части обломалось. Среди солдат были и фронтовики, и до четверти артельных, они и так не горели желанием, да еще наша пропаганда… А уж когда правительство в целях увеличения мобресурса разрешило призывать административно-ссыльных…

Офицеры тоже сильно изменились, среди прапорщиков-поручиков появилось множество “разночинцев”, старшие командиры уже довольно хорошо понимали расклады, а самые ретивые получили памятку с подписью “Армия Свободы”.

Центросоюз, кроме необходимости прятать урожай, чтобы не остаться с голым задом на будущий год, столкнулся и еще с одной проблемой – резким скачком пожеланий вступить в артели.

Длинный Савелий Губанов ссутулил плечи и заложил руки за спину, мрачно рассматривая через панорамное окно перспективу Усачевки и блестящие вдали купола Новодевичьего. Наконец он оторвался от созерцания и повернулся к нам:

– Я против того, чтобы их принимать. Это просто нечестно по отношению к старым членам.

– Павел Дормидонтович, а ты что скажешь?

– Прав Савелий. Сколько лет мы их уговаривали, а они вокруг да около ходили, кобенились. А теперь прибежали, когда приперло.

– Я думаю, это сиюминутное решение. Пока плохо, пересидеть где посытнее, а как выправится, они точно так же побегут назад, – сел за стол Губанов.

Свинцов кивнул:

– Я так вижу, что в старые артели их никак принимать нельзя. А вот новые создавать можно.

– А вообще настроения какие? – спросил я.

– Черный передел.

Мда. Еще одна несбыточная мечта. Сколько я их уже видел, “Выйдем из Союза – заживем!”, “Введем демократию – заживем!”, “Вступим в Евросоюз – заживем!” или вот нынешнее “Переделим всю землю – заживем!”. А чего там делить-то? И так процентов девяносто земли в руках единоличников и артелей, остальное – слезы, меньше десятины на человека.

И что делать, как вопрошал Чернышевский? Земли нет, в артели нельзя…

– А знаете что… – с сомнением поглядел на нас кооперативный банкир, – давайте среди желающих… тихонечко так… пустим слух, что в старые артели приема нет, а вот новые будут создаваться на помещичьих землях.

– Иезуитство, – отреагировал Савелий.

– Так-то оно так, но вот голову на отсечение, случись чего – сразу начнутся погромы усадеб, как десять лет назад, – поддержал я Павла. – А так мы эту волну перенацелим, не “отбирать землю, жечь имущество”, а “гнать помещиков, создавать артели”.

– Как обычно, если не предотвратить, то возглавить? – скривился Губанов

Вот не нравится ему это и все тут. Мне тоже не нравится, а какие еще варианты?

– Савелий, у нас впереди революция, я уже ее вижу. Ты сам знаешь, Союз Труда целиком за эсеровскую социализацию земли, так вот и начнем ее, не дожидаясь. Я просто не вижу, как еще можно минимизировать ущерб. Если ты знаешь – предлагай, я поддержу.

***

А революцией если и не пахло отчетливо, то флюиды точно носились в воздухе. И весьма показательным стало очередное явление Болдырева, уже генерал-лейтенанта. Звания и награды на войне шли не в пример чаще мирного времени – и Медведник недавно получил полковника, и Лебедев генерал-майора.

Лавр появился проездом из Севастополя, где работала срочно созванная по случаю взрыва “Императрицы Марии” комиссия. Корабль затонул, с ним погибло две сотни офицеров и матросов, включая адмирала Колчака – он держал флаг на линкоре и сразу после взрыва руководил аварийными работами.

– Не дали довыловить! Не дали!!! – почти кричал Болдырев у меня в кабинете. – Та же группа, что мы накрыли в Николаеве!

– Кто не дал?

Он зло ткнул пальцем в потолок.

– Там кого ни возьми, все работают на иностранцев! И ладно немецкие агенты вредят, но и английские, и французские тоже! Союзнички, мать их сучью, дышлом крещеную!

– Лавр, – укоризненно протянул я, – в доме дети, женщины…

Он повернулся ко мне, сверкнул глазами, выдохнул… Затем одернул мундир, поправил орден на шее и, встав почти по стойке смирно, ровным голосом спросил:

– Михаил Дмитриевич, как вступить в вашу партию?

– По-моему, это в тебе говорит раздражение.

– Нет. Вот уж нет, это просто последняя капля.

– Тогда – две рекомендации от действующих членов. Я дам, Медведник тоже. Кстати, он мне будет нужен осенью в Москве.

– Зачем?

– Чует мое сердце, что мы накануне грандиозного шухера.

И все лето мы к этому шухеру скатывались. Попытка немцев взять Гродненскую крепость не удалась, со снарядами в армии было заметно лучше, чем в прошлом году, спасибо Морозову и Нобелю, но народу там положили изрядно. И почти сразу началось наше второе наступление на Белосток – одновременное с итальянцами на Изонцо и англо-французами на Сомме. Все три операции стандартным для этой войны образом дали частичный успех при значительных потерях. Царское правительство даже начало призыв в запасные части совсем уж молодняка и старших возрастов. И еще дало значительную амнистию эмигрантам, почти как в 1913 году, на трехсотлетие дома Романовых. Видать, крепко приперло, и это в России, с ее “неисчислимыми людскими ресурсами”.

Каждый день ко мне приезжали и уезжали люди, только по вечерам удавалось немного побыть в обнимку с Наташей, но в один день мы всей семьей выехали на Николаевский вокзал. Девочки только что вернулись с “каникул” – из Можайска от Баландина – и страшно хвастались, что научились доить коров. Наташа, в светлом летнем платье и шляпке, снисходительно их слушала, а я рулил и в кои-то веки меня не тревожили посторонние мысли.

Мы ехали по Сокольническому шоссе в сторону Трех вокзалов. Из открытых по летнему времени окон трактиров с выставленными граммофонами неслась главная мелодия лета – Карузо пел “Соле мио”. Звучала она и на вокзале, где в конце людной и шумной платформы уже показался локомотив с пышными усами белого пара.

– Па-а-ап, ну кто приедет? – в тысячный раз дернула меня за рукав Маша.

– Ну скажи, скажи! – заканючила следом Соня.

– Сами увидите. Сейчас поезд остановится, все выйдут, пять минут всего потерпеть.

Лязгнули буфера вагонов, соскочили с подножек красноголовые кондуктора, шустро протерли поручни и встали у дверей, сделав приглашающий жест пассажирам. Из середины состава, от синих вагонов первого класса, к нам неторопливо шествовал Морозов.

– Дядя Савва? – удивленно распахнула на меня глаза Маша.

Но тут же перешла на ультразвуковой визг, и к ней немедленно присоединилась Соня. Наташа не успела ухватить дочек, как они рванулись вперед и через несколько секунд повисли на шее у шедшего за Морозовым Мити.

– Вот, принимайте молодца, – пожал мне руку магнат. – Перехватил в Питере. Сильно помог в Кондопоге, так… Задержал, уж извините.

Пока Митя, обвешанный девчонками, шел к нам, Морозов успел в двух словах рассказать про свои успехи в снабжении армии. Я только грустно покивал – если бы не дербанили артели, мы тоже могли похвастаться, а так мы поставляли только малую часть формы, сапог и кожаных изделий.

– Хороший у вас сын, Михаил Дмитриевич. Ну, я побежал, дела, так…

– Мартышки на пальме, – неодобрительно сообщила сестрам Наташа. – Слезайте и ведите себя как следует.

Родительского внушения хватило ненадолго, Митя только успел обняться с нами, как его руками снова завладели Машка и Сонька. Так к машине и шли.

Дома Митя отдал пару пакетов из Стокгольма и рассказал о том, что видел по дороге из Швейцарии в Данию.

– Даже по сравнению с побегом, стало хуже. Заметны перебои с едой, у них и так-то в порядке вещей суп из овса или вообще подснежников, а сейчас с каждым днем сложнее. Уже пошли голодные бунты.

– Как думаешь, сколько продержатся?

– Год, максимум полтора.

– Хорошо, – я немного поколебался. Но потом все-таки назвал вельяминовский пароль. – Переходишь на нелегальное. Жить будешь в Симоновой слободе и готовить заводские отряды.

– Готовить к чему?

– К взятию власти и охране порядка.

Я подошел к стене кабинета и открыл один из тайников.

– Держи. Прочти и запомни, потом верни.

Мы понемногу готовили наше “подпольное государство” к выходу наружу. Рабочая милиция все чаще ходила с пистолетами, из дальних тайников в ближние понемногу переносили винтовки и пулеметы, все больше типографий включалось в работу, оживали старые связи.

А в Питере, стоило убрать Столыпина, снова вылез Распутин. И как-то очень быстро вернулся на первые роли при царской семье – не иначе, его подсаживала волосатая рука. Или руки. Почуяв серьезную поддержку, старец пустился во все тяжкие, влезая в управление. И ладно бы просто на пьянки таскал “нужных людей”, так он еще за пару месяцев устроил два министерских кризиса и сместил трех командующих фронтами. Столыпин имел неосторожность на людях сказать о “проходимце Гришке”, и бывшего премьера немедленно выпихнули “по свои поместья”, в Тамбовскую губернию.

Лишился места и Собко, когда пытался противостоять натиску распутинских протеже с требованиями вагонов. “Милой, дорогой, посмотри сие что можно” – как накорябал Гришка в одной из записок, с которыми ломились просители. Троих Вася развернул, после четвертого его отправили в отставку и он, плюнув на все, уехал в Москву.

– Что творят, что творят! Позлорадствовать даже не могу, так больно, – плакался мне путейский генерал, величественная фигура которого возвышалась седой головой над любым собранием. – Неделю дома просидел, пойду в депо на работу проситься. Хоть куда, сил больше нет. Замолвишь словечко у Николая Карловича?

– Ну, фон Мекк тебя и так возьмет, но у меня есть предложение получше.

– Весь внимание.

– Викжель.

– Да ты с ума сошел! Я с ними только и цапался!