Текст книги "Пораженец (СИ)"

Автор книги: Д. Н. Замполит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава 7

Весна 1911

К лучшей на острове гостинице “Куисисана” вела длинная щель полутораметровой ширины с гордым названием “виа”. Несмотря на статус улицы, годилась она разве для некрупного ослика с парой полупустых мешков, набей мешки поплотнее – и не пройдет, не говоря уж о повозке. Понятно, что об автомобилях тогда слыхом не слыхивали, но как они тут при Тиберии жили, с такой ослиной логистикой, остров-то императорский?

Впрочем, как и в любом поселении на горе, тут все построено на экономии пространства – дома наезжали друг на друга, а улочки больше походили на коридоры. Даже городская площадь Капри была меньше, чем дома многих олигархов, в которых мне когда-то довелось работать, а главный собор Святого Стефана так сразу и не найдешь, он спрятался в очередной щели, куда попасть можно по мощеной лесенке за углом дома.

Одно счастье, обиталище Горького близко, по чуть более широкому проходу немножко в горку, до той самой площади, направо не доходя до башни с часами, и вверх по ступенькам на виа Лонгано, до поворота на виа Сопрамонте. Вот слева и вилла “Спинола”, триста метров все путешествие.

Сюда Горький с Андреевой перебрались два года назад, раньше они снимали дом на южном берегу, но уж больно там средневеково было – ни электричества, ни отопления, зимой грелись жаровнями. На новом месте с этим попроще, хотя бы камин и газовое освещение есть. А вот с питьевой водой на острове швах, возят в цистернах из Неаполя и Сорренто. Недаром здоровенная вилла Тиберия построена вокруг бассейна для сбора дождевой воды – небольшого такого, соток на девять всего.

А вообще что император, что великий пролетарский писатель выбрали отличное место. Климат изумительный, страна в числе “держав”, то бишь с цивилизацией более-менее, на острове народу меньше, чем на материке… Живи, нюхай целебный морской воздух, да пиши. Что Горький и делал – порадовал пьесой “Васса Железнова” да повестью “Матвей Кожемякин”, и каждый день, размеренно и непрерывно, трудился над текстами.

А еще там в комнатке с видом на море временно проживал и второй литератор – Старик, изредка гостивший на острове.

– Маша, вы героическая женщина, – чмокнул я ручку Андреевой, – решительно не понимаю, как вы управляетесь со всем этим кавардаком, да еще успеваете писать и переводить.

Даже сейчас, на переломе от зимы к весне, гости бывали в доме чуть ли не ежедневно, а уж что творилось тут летом! Говорят, один турист даже принял виллу за ресторанчик и зашел поесть – и его накормили.

– Да уж, – прогудел Горький, – только наверху и спрячешься, а Маша внизу оборону держит.

– Ну, раз так, давайте-ка мы со Стариком пройдемся, чтобы разговорами вам не мешать.

– Надеюсь, не в горы? – саркастически глянул на меня Ильич.

– Нет, я тут нашел одну маленькую тратторию, там играют в шахматы.

Был у меня один неприятный разговор. Слишком многие после эйфории первой революции, когда казалось, что вот-вот, еще одно усилие и победа, а вместо этого наступил большой облом, пустились кто в разгул, кто в мистику, кто просто оставил движение, не избежал этого и Ленин.

Наши ребята отрабатывали трех агентов охранки и по ходу дела выяснилось, что он слишком часто стал ходить по ресторанам и кафе, ссориться с Надей, да и нервных срывов несколько было. Вот это все, как только мы устроились за столиком с шахматами, я и выкатил под соусом, что дел выше крыши, долой пессимизм, да здравствует пролетарская революция.

– Ну и кто вам это все сказал? – с вызовом спросил Старик

– Например, Парвус, – не преминул я вбить лишний клинышек, – он весьма удивлен вашими словами о неудавшейся революции и о пролетариате.

– Рабочий класс у нас еще гнилой, говно, – внезапно взорвался Володя. – Дальше своего носа ничего не видит.

– А другого рабочего класса у нас нет, – белые и черные фигуры тем временем вели свой танец на доске. – Думаете, в Германии лучше? Расспросите Бебеля или Розу Люксембург, боюсь, там тоже самое. Класс надо воспитывать, а вы сами говорили, что только революционная интеллигенция может осознать проблему и повести пролетариев за собой. Ходите.

– Гм-гм… Воспитывать… а смысл? Мне все чаще кажется, что революция проиграла.

– Нет, Старик, это был всего лишь дебют.

Ленин махнул рукой и пустился перечислять нарастающие проблемы. В России со всей очевидностью складывался супер-монополистический капитализм, прямо по классике – буржуазия объединялась в тресты, картели и синдикаты. Как грибы росли всякие “Продаметы”, Общества спичечной торговли, объединения “Медь” и “Гвоздь”, возникали военно-промышленные группы и банковские монополии. Формально они были вне закона, но прекрасно себе существовали, да еще и вовсю пользовались поддержкой правительства. А оно, в свою очередь, цеплялось за “православие, самодержавие, народность”, за идею “народа-богоносца”, сильно не любило либералов, не говоря уж о тех, кто левее. И давило рабочих и крестьян, прикрываясь “единением православного царя со своим народом”, да еще негласно подпитывало черную сотню.

И тут меня как озарило – а ведь России прямо-таки повезло с Николаем!

Вернее, с тем, что он не был решительным и харизматичным лидером, как его отец. Ведь все, все было на мази, оставалось только добавить вождя – и вуаля, полный комплект для формирования фашистского режима, со всеми пирогами, от традиционализма до милитаризма! А если еще вспомнить, что Александр III евреев, прямо скажем, не любил…

Б-р-р. Прямо шерсть дыбом.

Отличный был шанс обскакать нацистов, одно счастье, что в России, которую мы потеряли, расизм не прижился, а так все до мелочей, даже оккультные общества и предсказатель при дворе. Крупные финансовые монополии уже проклюнулись, а за годы Первой Мировой они еще силенок наберут, неизбежный рост в те же годы национализма, к ним добавим пережитки военно-феодального государства…

Корнилов в диктаторы – из той же оперы. И туда же изданная после революции эмигрантами в Харбине книжка “Первый русский фашист Петр Аркадьевич Столыпин”, все в тютельку. И вопрос “а нафига вообще было делать революцию?” получает неожиданный ответ – хотя бы потому, что фашистскую Россию (хорошо-хорошо, не фашистскую, а национально-авторитарную или там корпоративистскую, не в названии дело) англосаксы мочили бы хлеще, чем Германию. И вместе с немцами, между прочим. Ишь, русские недочеловеки в уберменши возжелали!

Вот и получается, что со Столыпиным нам светит крайне неприятный режим, а без Столыпина – куча проблем в Первой мировой. Куда ни кинь, всюду клин. Верно говорят, что не бывает выбора между хорошим и плохим решениями, выбор обычно между хреновым и очень хреновым.

В этих мыслях фигуры я двигал наобум и партию безобразным манером слил, Ленин даже попенял мне. Расставили снова, и тут я сел на своего любимого конька, начал про грядущую бойню, уже в свете постигшего меня озарения. Что не время, мол, расслабляться. Что ждут нас, товарищ, классовые битвы неслыханной силы и размаха и к ним надо быть готовым. Не скажу, что Ильич воспрял, но как-то повеселел и отвечал живее, да и следующую партию тоже выиграл.

Мы продолжили матч, время от времени камерьере приносил нам что-то из еды и даже новый кувшинчик вина, а после моего пассажа о том, что все социал-демократы Европы кинутся поддерживать свои правительства в этой войне, разговор естественно перекинулся на национальный вопрос.

– Вы же знаете, Сосед, что все эти освободительные движения – чистый буржуазный национализм. Поглядите хотя бы кто там во главе, та же самая интеллигенция и либералы, только в Москве у них идея “свободы”, а во Львове – “самостийности”. И точно так же, как царское правительство подпитывает тамошних русофилов, так австрийское – наших украинофилов.

Надо же. А ведь стоило Ильичу в моей истории перебраться в 1912 году на территорию австро-венгерской Галиции, как он тут же стал радикальным сторонником украинской независимости и писал, что “ Галиция – единственный уголок украинской свободы”. Ничего, тут у нас никакого “Ленина в Польше” не будет. Нафиг-нафиг.

– Вена тем самым пытается решить сразу три проблемы: ослабить претензии Российской империи как лидера славянства, предотвратить влияние России среди чехов, словаков, русинов и так далее, а также получить противовес полякам, доминирующим на востоке империи.

– А как же право на самоопределение? – задал я контрольный вопрос.

– Да, мы декларируем такое право, это исключение из нашей общей посылки централизма. Исключение безусловно необходимое перед лицом черносотенного великорусского национализма.

– А что вы думаете насчет федеративного объединения? – спрашивал я быстрее, чем делал ходы в игре. Как я помню, национальная концепция сложилась у собеседника тогда же, в Австро-Венгрии, именно из тех времен растут ноги у деления СССР на республики, республички и республикусечки. Ведь даже национальные сельсоветы были, без малого национальные дома и дворы, ей-богу!

Старик без промедления отрезал:

– Я в принципе против федерации, она ослабляет экономическую связь, это негодный тип для одного государства.

– Пожалуй. В случае Украины с Россией это даже больше, чем просто экономическая связь. Тут даже не двуединая империя, тут просто единство и его сила больше, чем сумма сил Украины и России по отдельности.

– Гм, во времена Тараса Бульбы, – Старик было потянулся за конем, но отдернул руку и двинул слона, – двести с лишним лет Россию и Украину, за которой тогда стояла мощная Речьпосполита, трепал даже не османский султан, а небольшой полукочевой народец. А стоило объединиться, – и Крым укротили, и турок за можай загнали. А если разъединить, то опять удавка ляжет на горло, не татарская, так чья-нибудь еще, посовременней. Так что только вместе, никакой потачки националистам.

– Прямо никакой-никакой, а культурную автономию?

– Национальная культура – это морок, навязываемый буржуазией, – вот любит Ильич резкие определения, хоть ты тресни. Уж сколько его от “полемического задора” отучаем, а все равно прорывается. – Поэтому национально-культурная автономия разделяет пролетариат гораздо сильнее, чем любые государственные границы и декларации независимости.

– А, вы опять про национальную и пролетарскую культуры… Жаль, что вы не математик, есть такой термин – пересечение множеств. Ну нет в природе жестких границ, часть национальной культуры входит в пролетарскую и наоборот.

– Этот принцип, особенно разделение государственных школ по национальностям, вреден с точки зрения и демократии, и классовой борьбы пролетариата.

– На мой взгляд, культурная автономия неизбежна, мы обязаны проявить уважение к каждому народу, все должны иметь возможность учить детей родному языку. Иначе мы получим большое недоверие между коренной нацией и всеми остальными. Что не отменяет необходимости учить общий язык государства.

Ну и потому еще, что культурная автономия распространяется, так сказать, естественным путем – кто может ее потянуть, тот и пользуется. А территориальная… Отделять одного – значит, отделять и другого, а где остановится? Почему калмыкам, например, положена республика, а более многочисленным грекам и аварцам – нет? Почему искусственно создана Еврейская область, а Польская – нет, ведь поляков в Союзе было даже больше, чем эстонцев?

За весь двадцатый век идея “берите суверенитета, сколько сможете” несколько раз заводила в дебри – и “басмаческая” элита в Туркестане, и репрессии Сталина, дабы восстановить управление в национальных республиках (лекарство горше болезни, да), и развеселые девяностые, так что нафиг-нафиг. Максимум – федерация, как в Германии XXI века.

И опять я зудел о победе социализма в одной стране, ну никакой из меня теоретик, обосновать толком не могу, приходится компенсировать настойчивостью. Что начнется мировая революция с нас и придется долго держаться против буржуазного порядка во всем мире, а на это способна только крупная, сильная страна. Хорошо бы, конечно, чтобы с Германии, ее не так жалко, бгг, да там капитализм больно силен, а вот в России всего в плепорцию. Единая и почти что неделимая, вот такой парадокс.

– Полагаю, Польшу и Финляндию придется отделить, две компактные территории с мощным стремлением к независимости. Но на условиях этнической границы и безопасности для Петербурга. И сохранить их в качестве дружественных стран, нам они могут оказаться полезными как буфер против остальной Европы, – ага, это я выворачиваю идею “санитарного кордона” наизнанку.

Причем ведь вполне возможная ситуация была, и в Польше социалисты, и в Финляндии тамошние эсдеки куда как сильны были, да только и тех, и других националисты задавили, наглядевшись на революцию и Гражданскую в России.

– И в Средней Азии сохранить Хиву и Бухару как протектораты.

– Считаете, что обойдемся цивилизаторским воздействием? – прищурился Ильич и сразу стал похож на чингизида.

– Так если вокруг социализм, куда они денутся?

– Да, мне товарищи пишут, что местные старики очень недовольны “урусами” в том смысле, что женщины и молодежь видят новую, прогрессивную модель общества. Сохранить экстерриториальные русские анклавы, издавать газеты на местных языках, принимать молодежь на работу и в школы… Архиинтересно может получиться!

Шкуру неубитого медведя мы делили, размахивая руками почти как итальянцы, еще пару часов, употребив под это дело четыре кувшинчика вина. Надо же, Ленину на разгульный образ жизни пенял а сам… Впрочем, строчка в резюме “нажрался с вождем мирового пролетариата” того стоит.

Когда я расплатился и поднялся из-за стола, стало понятно, что до резюме еще дожить надо – при ясной голове ноги не держали, обычное коварное действие легкого вина. Старик тоже покачнулся и рассмеялся, звонко, как он умел.

– Давайте-ка я вас провожу до Горького и сам проветрюсь.

И мы тронулись вверх по горбатым улочкам, подпирая и перебивая друг друга, смеясь и даже под конец запели “Из-за острова на стрежень”, с чем и ввалились на “Спинолу”, к полному изумлению хозяев. Андреева заявила, что без провожатого меня не отпустит и кликнула соседского мальчишку. Лаццарони успешно довел и сдал меня на руки портье, тот поглядел и не стал вываливать на меня очередной ворох телеграмм, придержал до утра.

Через день мы отправляли Ленина обратно в Швейцарию, вместе с записанными по его просьбе соображеними по национальному вопросу.

По дороге на пристань, куда ежедневно ходил пароходик из Неаполя, я еще раз напомнил, что необходимо переносить всю деятельность в Швецию.

Ильич тяжело вздохнул.

– У меня со Швецией связаны неприятные воспоминания. В сентябре был я в Стокгольме, мама приехала повидаться, и с ней Маняша, сестра. А я как раз выступал перед товарищами и мама захотела на меня на публике посмотреть, никогда раньше не видела, – он вздохнул, сжал руку в кулак, помолчал и все-таки продолжил. – Выступил я хорошо, только смотрю, мама сильно побледнела и в лице изменилась, а Маняша мне потом ее слова передала. Саша, говорит, вылитый Саша, как живой. И что интонации мои и жесты точь-в-точь как у Саши на суде, в последнем слове…

– Сколько вашей маме лет?

– Семьдесят пять.

– Почтенный возраст. Не бойтесь, Старик, мы ее волновать не будем, мы просто сделаем революцию и все. А центр все-таки нужно перевести в Швецию.

Помахали платочками, а я, глядя вдаль на волны Неаполитанского залива, решил устроить себе небольшие каникулы, всего неделю, хоть и угрызался совестью – мои-то в холодной Москве сидят, а я на теплом Капри. Надо будет летом их в Крым отправить, что ли… Девочкам будет полезно на солнце.

И вообще, может, ну ее нафиг, эту Швецию? Делать революцию тут, на Капри, перенести сюда эмиграцию, красота же – море, солнце, веселое итальянское разгильдяйство, а? Бешеные наши явно поспокойнее станут. Эх, мечты. мечты…

На следующий день на “освободившееся” место приехал Воробей, Александр Богданов, интереснейшая личность. И сразу же начал втирать Горькому, что нужно бросить всю легальную работу и заниматься только подпольем. Тоже следствие “проигранной революции” – заносит то в богостроительство, то вот в требования уйти из Думы, отозвать всех эсдеков из легальных предприятий движения…

Подполье оно, конечно, хорошо, да только ребята Савинкова чуть ли не каждую неделю там по нескольку полицейских агентов вычисляют. Польза от этого тоже есть, кого разоблачают, кого перевербовывают, кого дезой кормят. Но сказать это Богданову мне никак невозможно, я для него просто известный инженер в гостях у Горького, в лучшем случае – деятель кооперативного движения.

Опять приходится все время контролировать себя, Воробью, как и прочим “литераторам”, лишнего лучше не знать, целее будут и сами, и дела наши скорбные. Так что мы все больше беседовали о необходимости идейных споров, да о пролетарской культуре, которую Богданов полагал отдельной от буржуазной.

– Ну вот, Александр Александрович, та самая вилла Тиберия, – махнул я рукой, стоя на площадке церкви Марии Соккорсо. – Культура даже не буржуазная, а рабовладельческая. И что, скажете пролетариату Витрувий и его творения не нужны?

– Нужен, нужен, только критически переосмысленный.

– Вот убейте меня, я не понимаю, как можно критически переосмыслить каноны архитектуры или законы Ньютона, которые, кстати, тоже часть культуры. Все, все выработанное человечеством – фундамент для будущих поколений.

Но спорить инженеру с философом – пустое занятие, философ затянет на свой уровень и там задавит опытом, так что мы перешли к шахматам и опять я оказался бит.

Но на Богданове мои каприйские знакомства не закончились.

Провожать его мы пошли все вместе – Горький, Андреева и я с ними. Пароход из Неаполя привозил новых туристов, почту, быстро разгружал воду и другие товары и уже через час уходил обратно. Мы появились к прибытию, чтобы посмотреть на веселую суету маленького порта.

При виде нас с борта начал махать шляпой итальянец лет тридцати с квадратным лицом и высокими залысинами, и уже на сходнях он весело прокричал:

– Buongiorno, signore Massimo! Buongiorno, signora Maria! Buongiorno a tutti!

– Buona sera! – несколько невпопад ответил Горький.

Андреева закатила глаза и тихонько объяснила мне, что у Алексея Максимовича совершенно нет таланта к языкам, что те несколько итальянских слов, которые он знает, он путает и применяет, как бог на душу положит.

Тем временем пассажир добрался до нас и принялся трясти руки.

– Познакомьтесь, это наш итальянский друг, член Социалистической партии и редактор “Классовой борьбы” Бенито Муссолини.

Да что ж это такое, все “сбывается по слову моему”? Года не прошло, как прикидывал, сможет мне эту встречу судьба подкинуть или нет.

Так что шепнул я Богданову на прощание “А легальная работа все равно необходима”, и пошел общаться с дуче. Или не с дуче, мы еще поглядим, как тут карта ляжет. Личность яркая, попробуем в социалистах удержать, левая Италия нам ох как полезна будет…

В шахматы он, правда, не играл, но журналистом оказался необычайно плодовитым – строчил в день по две-три статьи! И это не считая разговоров, обедов, прогулок, крайне энергичный человек. Беседовали мы на французском, который он знал отлично.

– Понятие свободы не является абсолютным, – жестикулировал он даже больше, чем средний итальянец, – потому что ничто в жизни не является абсолютным.

– Свобода, как мне кажется, не идеал, а всего лишь мера человеческой солидарности.

И что-то его в этой формуле зацепило, он продолжал говорить про разную свободу в мирное и военное время, но глаза его смотрели вдаль. А меня зацепило упоминание войны и я тут же сел ему на ухо со своими прогнозами, тем более, что первой в них вляпается Италия – драка с Турцией буквально на носу.

Глава 8

Лето 1911

Внизу, в гостиной вот уже полчаса бубнили голоса и я решил отставить чертежи и посмотреть, наконец, кто же не поленился добраться до Сокольников сегодня.

С галереи второго этажа я начал различать слова.

– … для нас тогда полной неожиданностью стала вспышка гангрены, с очень высокой смертностью, – говорил странный голос, не поймешь, то ли мужской тонкий, то ли женский грубый…

– Насколько высокой? – ага, это Наташа, разговор коллег-медиков.

– В разных партиях раненых от двадцати до восьмидесяти процентов.

– И никаких внешний причин для такой вспышки?

– Нет, обычные ранения, пулевые и осколочные. А дальше патогенная анаэробная инфекция, – внизу пискнуло кресло, кто-то подвинулся или поменял позу, – вибрионы выделены Пастером еще пятьдесят лет тому назад, и через тридцать лет американцем Велчем.

– А первичная обработка?

– Не помогает. Большинство раненых доставляли нам с передовой уже с гангреной в ранних стадиях, – чиркнула и зашипела спичка, потянуло табачным дымком.

Наташа не курит, значит, гость. Я потихоньку стал спускаться с лестницы, стараясь не скрипнуть ступенькой

– А если засыпать рану антибактериальным порошком?

– Каким, дорогая моя? Нет таких порошков.

– Не скажите. Помните зеленку?

С лестницы мне стали наполовину видны сидящие в креслах – юбка жены со сложенными на коленях кистями, брюки и рука с папиросой гостя и его же дамские туфли, несуразица какая-то. Впрочем у нас сейчас декаданс в моде, в богеме и не такое встретить можно.

– Ну конечно помню, диссертация, фурор!

– Не о фуроре речь. Бриллиантовый зеленый – анилиновый краситель. Я с той поры внимательно проверяю все химические красители, доктор Пауль Эрлих в Германии на ИГ Фарбен тоже, и знаете что?

– Эрлих? Нобелевский лауреат? Интересно, я вс внимание.

“Весь” или “вся”? Что-то я не расслышал.

– Сульфаниламид. Синтезирован два года назад, процесс не слишком сложен, наши химики сделали мне порошок, я его проверила.

– Наташа, дорогая, не томите! – рука без сигареты взяла Наташу за пальцы.

– Потрясающее действие на стрептококки, на холерные вибрионы, на кишечную палочку! – по интонации я прям увидел, как Наташа светится от торжества. Но позвольте, это что же, моя драгоценная ковыряется с холерными вибрионами?

– Вот, поглядите, это результаты. В ближайшее время будет большая статья.

Предпоследняя ступенька все-таки скрипнула и я сделал шаг вниз, а навстречу мне обернулись два доктора медицины. О, Вера Гедройц, теперь понятно сочетание брюк и туфель!

– Ваше Сиятельство! – я шутовски раскланялся с княжной.

– Михаил Дмитриевич, дорогой, как я рада вас видеть!

Вот в случае Веры природа точно ошиблась – родиться бы ей мужчиной… А так мучается в женском теле, любит женщин, носит мужские костюмы, курит как паровоз, но на профессиональные качества это никак не влияет.

– О чем разговор, не помешаю?

– Я рассказывала вашей жене о совершенно необъяснимой эпидемии гангрены, с которой мы столкнулись под Мукденом! Внезапное и резкое увеличение случаев, вся ранняя статистика такого не показывает.

– Хм… А это не может быть вызвано каким-то местным фактором?

– Не думаю, в Маньчжурии до Мукдена ничего похожего не было.

– Тогда там должен действовать какой-то новый элемент, – я напряг память и выдал предположение. – Может, изменившийся характер боевых действий? Стабильный фронт на двести километров, окопное сидение…

– Окопы… – Вера задумчиво затянулась папиросой и вдруг просияла. – Ну конечно, загрязнение ран землей! Наташа, ваш муж гений!

– Ну что вы, он просто привык смотреть под другим углом, – бросила на меня многообещающий взгляд жена, нравилось ей и возбуждало, когда я демонстрировал ум или знания. Ай да я, ай да молодец, ждет меня веселая ночь.

– Нет-нет-нет, это потрясающе! И ведь точно, группы раненых с самой высокой смертностью поступали именно из окопов!

Ну вот, опять напрогрессорствовал, как последний сукин сын. Впрочем, моих заслуг тут почти ноль – дамы все сделали сами, а я только навел на мысль о причине изменений. Тем не менее налицо очевидное влияние – не подсказал, не “вспомнил”, не “доктор Уайт”. Интересно, а что такое сульфаниламид? Видимо, что-то новое, если Гедройц не знает, молодец Наташа. Значит, что-то в этом мире меняется и я не зря упираюсь.

Медики кинулись в обсуждение на своем птичьем языке, густо перемежая русскую речь латинскими терминами, я отошел справиться у Ираиды, когда будет готов обед и краем уха уловил за спиной вопрос Веры “Может, тогда не стоит сразу ушивать рану?”

За едой, слава богу, о газовой гангрене не говорили, ограничились искусством и литературой. Гедройц спела небольшой дифирамб дому, вернее, тому, что он оказался удобен и уютен внутри, вопреки брутальному наружному впечатлению. Саму архитектуру гладких бетонных стен она пока принимала с опаской, “в этом что-то есть” и не более того.

Поговорили о поэзии, в которой я ни черта не понимал (а кругом брюсовы-бальмонты-северянины и прочий серебряный век), разве что посмеялся вместе с дамами над памятным фельетоном Аверченко. Тогда в “Сатириконе” он подверг зверскому троллингу Иннокентия Анненского, которого угораздило начать статью словами “жасминовые тирсы наших мэнад примахались быстро”. Почему-то такую манерность и выпендрежность считали нормой, впрочем, за норму, даже за идеал, шла и “нервность” – положительный герой был обязан иметь нервные пальцы и нервные манеры.

Ничего-ничего, скоро явятся Хлебников и Есенин с Маяковским, узнают господа символисты, почем фунт нервности! Кстати, надо бы выяснить, чем там сейчас Владимир Владимирович занят, он вроде по молодости в РСДРП состоял.

Кофе пить мы вышли на прогретую солнцем террасу второго этажа и там медики снова вернулись к профессиональным темам. Вера опять помянула свой опыт работы в лазаретах русско-японской, я немедленно заявил, что “зима, то есть война, близко!” и мы довольно быстро пришли к тому, что неплохо бы готовить персонал уже сейчас. После нескольких моих комментариев княжна Гедройц вызвалась написать пособие для медсестер и вообще госпитального люда, еще один плюсик мне в карму. А потом я навел разговор на эвакуацию и сортировку.

– Я уверена, что для повышения продуктивности лазареты необходимо ставить как можно ближе к театру военных действий и разделять потоки раненых, – безапелляционно заявила мне госпожа военврач, выдохнув колечко дыма.

И тут пошла в ход домашняя заготовка. Назвать это математической моделью можно было с о-очень большим натягом, просто я уже давно прикидывал, как рассчитать “пропускную мощность” медсанбата, на взятых с потолка цифрах времени на обработку, количестве раненых и так далее. Вот эти расчеты я и показал Вере.

Цифры мои она, конечно, разнесла в пух и прах, тыкая в ошибки тлеющей папиросой, но сам подход оценила, сделала уйму важных замечаний и вообще потребовала, чтобы я свои соображения донес до военных медиков. Для чего она пришлет мне выверенные базовые цифры и, как только я пересчитаю модель, ждет нас с Наташей в Питере, где наибольшая концентрация знакомых врачей в погонах.

Когда визит закончился и мы начали прощаться, Вера как-то слишком интимно прильнула к Наташе. Пришлось уже у ворот, где княжну ожидал извозчик, шепнуть Гедройц на ухо – ваши предпочтения меня не касаются, но я требую не вовлекать жену, или мы сильно поссоримся.

Вера сверкнула глазами, вздохнула и полезла в коляску. На том и расстались.

А я пошел разбираться, носит ли моя половина резиновые перчатки, когда работает с холерными вибрионами.

Исследования Наталья вела не то, чтобы с размахом, но не ограничивала себя, причем на свои деньги. Нет, не приданое тратила, да и не было его вообще, этого приданого, так, несколько памятных вещей и все. Деньги у нее появились как и у меня, от патентов. С моей подсказкой она изобрела… тушь для ресниц. Впрочем, чего там изобретать – сажа да вазелин, твердый или жидкий. И помаду в тюбике с поршневой подачей, а то покамест юзают завернутой в шелковую бумажку. Главное, в чем я ей помог – нашел в Америке бывшего гримера Императорских театров Максимилиана Факторовича, уроженца Царства Польского, и втянул его в дело. Потому что кому же еще поручить продажу косметики, как не Максу Фактору? Ну он и развернулся, целый бум с помадой устроил, а Наталья стала состоятельно-самостоятельной и финансировала свою научную работу сама.

Цифры Вера прислала почти сразу, а еще через пару дней от нее пришла телеграмма, что дата для неформального коллоквиума уже выбрана исходя из графика заинтересованных лиц и в Питере надлежит быть через неделю.

Отодвинул дела, сел считать, готовить плакаты и чертить одну полезную фигню, которую нам еще на военной кафедре преподавали, а мы, дураки, тогда ржали как лошади, настолько ее назначение не билось с нашей сытой и чистой жизнью. В черчении мне несколько раз пыталась помочь Маша, забиралась на колени, тянулась к рейсфедерам и карандашам, но я вовремя успевал подсунуть ей кусок ватмана или просто бумаги. Успевал до последнего момента, когда умаялся и ушел спать, не закрыв за собой кабинет, а утром мелкая непоседа ускользнула от Даши и вылила пузырек красной туши на готовые плакаты.

Сам виноват, сам и расхлебывай, телефонировал Кузнецову в чертежку, попросил о помощи, раскочегарил авто и помчался в Марьину Рощу. Саша выделил мне трех чертежников, за два часа мы все наскоро переделали и я, поблагодарив ребят, понесся обратно, собираться в дорогу.

Уже в поезде, пересматривая плакаты я обратил внимание на подпись исполнителя – Константин Мельников, неужто тот самый? По возрасту вроде подходит…

Первым делом утром при заселении в полюбившуюся гостиницу “Англия” меня догнала телеграмма от Губанова – очередной облом, очередной козел в эполетах или что у них там в очередной раз запретил проведение съезда кооператоров. И это после всех разговоров со Столыпиным, ммать. Жалует царь, да не жалует псарь…

Место для коллоквиума предоставил Сергей Боткин, его большой дом был достроен еще пару лет назад, так что мы отправили посыльного с тубусом на извозчике, а сами решили развеяться и пройтись, тем более при ярко-голубом небе и солнце, что не так часто в Питере.

По Большой Морской вышли на Невский, но стоило бросить взгляд направо, на Зеленый мост, как сердце дрогнуло и померещился тот самый тяжелый, железистый запах.

В ушах зазвучали вопли, ржание лошадей, звон разбитого стекла и выстрелы, выстрелы…

Видимо, я даже в лице переменился.

– Миша, что с тобой? Тебе плохо? Извозчик! – хорошо, когда жена врач. Я улыбался и дышал и смотрел на нее, оцепенение от воспоминаний проходило.

– Нет-нет, не надо, так, мысли всякие, – что-то я опять нервный стал, прямо как символист какой. Может, мне тоже зверобоя, как Морозову советовал? Ну со съездом неудача, так не первая и не последняя, воспоминания тоже не из приятных, но надо держать себя в руках. Взбодрить себя чем-нибудь, что ли?