Текст книги "Имя - Русь. Роман-хроника (СИ)"

Автор книги: Chally the Squirrel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Постепенно светало, Дарья то шла пешком, то ехала, и уже не чувствовала ни рук, ни ног, и нос тоже противно смерзся, так, что хотелось, но никак не получалось высморкаться, несколько раз она бралась растирать руки снегом, но лучше не становилось, только хуже. Нестерпимо сосало под ложечкой, и Дарья попыталась грызть сосновые веточки, но они уже одеревенели, и только оставили во рту гадкий смолистый вкус.

Конь вдруг споткнулся и больше не мог ступить на переднюю ногу. Дарья, присев на корточки, взялась за копыто, чтобы посмотреть, но жеребец отдергивал ногу и вздрагивал всей кожей, и она так и не смогла ничего понять, кроме того, что с увечным конем она далеко не уйдет. И она снова чуть не заплакала, и снова сдержалась, на прощанье похлопала коня по холке и побрела вперед, а конь, ковыляя и неловко подскакивая, шел за ней вслед, но в конце концов отстал, и Дарья осталась в лесу совсем одна, если не считать малыша за пазухой, который давно уже не шевелился, не подавал голоса и только слабо-слабо дышал.

Она шла и шла, и, когда услышала что-то, похожее на человеческую речь, сначала не поверила, а потом испугалась до жути и замерла, не смея дышать. Но говор сделался отчетливее, и она разобрала, что говорят по-русски. И вот тогда она бросилась бежать, спотыкаясь и всхлипывая, между кустами завиднелись люди, и округлый, вытянутый кверху, русский шелом блеснул на солнце, и Дарья выбежала из леса навстречу русичам, не помня себя и всхлипывая в забытьи:

– Свои! Братики! Свои!..

– Глянь-ка, девка! – удивленно высказал один из воинов.

– Во чудеса! – подхватил другой. – Полон сам бежит, да еще добычу тащит!

Это были русичи, но с подвластной Ольгерду Волыни.

Литвин с долгими седыми усами шагнул навстречу Дарье, протягивая руки.

– Поди-ко суда, – сказал он по-русски, старательно и трудно выговаривая слова чужого языка.

И Дарья, что доселе стояла, точно оглушенная, отчаянно завизжав, кинулась на литвина, на врага, на блеснувший клинок…

Седоусый литвин, обтерев снегом окровавленное лезвие, вбросил саблю в ножны и отвернулся, мимоходом пожалев о зарубленной девке: крепкая, работала бы хорошо. Двух сыновей у него убили немцы, невестку угнали в полон, и его старухе очень нужны были в дому рабочие руки. Литвин пошел было прочь, но краем глаза заметил шевеление и вернулся, подумав: неужто не насмерть? Девка была точно мертва, но оттопыренная на груди одежда снова странно шевельнулась, и литвин, наклонившись, распахнул тулуп. Младенец чуть слышно хныкнул. Литвин постоял, подумал. От такого полону больше хлопот, чем прибытку! Литвин взял ребенка на руки, заботливо прикрывая полою долгой свиты. Скота захватили много, и молоко должно было найтись.

***

Передовой полк дошел до реки Тростны и там стал станом.

– Здесь и будем ждать, – постановил Минин.

Акинф досадливо стряхнул с усов мокрый снег.

– А если не полезут?

Минин покачал головой:

– Полезут! Кроме как здесь, им негде.

Не прошло и часа, как из серой снежной завесы начали выныривать литовские всадники.

Дмитрий Минич надел шелом, со щелчком опустил стрелку, пряча и крутые залысины, и круглое, вечно масляно блестящее лицо. Вздел воеводский шестопер.

– Ну, с Богом!

Он еще не ведал, что литовцы под покровом снегопада сумели как-то обойти и взять отряд в клещи.

Враг наседал, враг теснил со всех сторон. Минин давно отбросил изломанную саблю, давно лопнул ремень, и шелом улетел в истоптанный снег. Акинфа он уже не видел и не ведал, жив ли еще второй воевода. Полк погибал, и, чтобы спасти хоть остатки, нужно было отводить его. Немедленно. Прямо сейчас. Минин отчетливо понимал это, но раз за разом рушил шестопер в круговерть стали и человеческих тел, думая, помня лишь единое: позади. Позади разумел он и Москву, и свои села, и, не разбирая уже, всё и всех тех, что оставалось покамест живым и целым. Каждый вырванный час, каждое мгновенье, каждый срубленный литвин спасали тех, кто оставался позади. Полк погибал. Отходить было уже поздно. И еще одно промелькнуло: ныне он искупит отцовский грех. Клинок обрушился на его обнаженную голову, но прежде чем замглилось сознание, он еще успел впечатать граненое навершие шестопера в чье-то оплечье и увидеть, как валится с коня литвин в писанной золотом броне.

***

Где-то вест за семь до Радонежа Кашинской княгине стали попадаться первые беженцы. Василиса, еще не ведая ни о чем, при виде путников с узлами и котомками, волокущих за собой скотину, подумала, что переселенцы, выбралась из возка, спросить, откуда и куда.

– Литва! Война! Литвины! Ольгерд!

Василиса, побледнев, осела прямо в снег.

Беженцев все прибывало, и скоро княгининому возку уже трудно стало пробиваться сквозь плотную толпу саней, телег, мычащей и блеющей скотины, баб, мужиков, плачущих детей, старух… Василиса то теряла сознание, то приходила в себя, силилась что-то сказать и непонятно показывала рукой, но у нее не получалось выговорить ни слова.

Двигаться приходилось медленно, с овечьей скоростью, возница дергал вперед рывками, ловя возникающие в людской массе прогалы; княгине от тряски делалось все хуже, и сидевшая при ней девка боялась, что госпожа умрет прямо сейчас.

Проскакавший обочь дороги, охлюпкою, без шапки, мужик крикнул:

– Литва в Хотькове!

Толпа с единым стоном шатнулась куда-то вбок. Никита Ворон полоснул нагайкой по коровьей морде, ткнувшейся рогами едва не в самый возок, грубо, конем тесня наседавшие на него тела, крутанул нагайкой над головой, готовый уже бить и по людям: обезумевшая толпа могла опрокинуть возок.

– Так не выберемся! – крикнул он своим.

– Что предлагаешь? – буркнул старшой.

Никита распахнул дверцу возка и, легко подняв госпожу на руки, посадил перед собой на коня. Ее голова безвольно мотнулась туда-сюда.

– Один, может, и уйду! – возразил он на невысказанные слова. – Пожелайте удачи! А вы – постарайтесь довести людей. Из всех с оружием тут только мы.

– Куды еще?

– В Радонеж! Там, во всяком случае, стены.

Одному вершнику пробиться через слитную толпу оказалось проще, и наконец Никита, вырвавшись на свободу, пустил коня в намет прямо через поле. По счастью, снег был еще не слишком глубок. Потом он свернул, потом нырнул на зимник. Поблизости, он помнил, должна быть деревня.

Зимник, и верно, вывел к жилью. Селение на вид показалось совершенно пустым, хозяева увели с собой даже собак, и Никита обрадовался, почему-то – в отчаянных обстоятельствах мысль работает странно – сначала за собак (верный пес погибнет первым, когда в дом ворвутся оружные грабители, Никите ли было этого не знать!), и только потом за себя с княгиней.

Он долго отгонял коня, не имея возможности хлестнуть нагайкой – руки были заняты – пихал его коленом, и наконец конь, опустив голову, обиженно потрусил прочь. Кровный жеребец мог их погубить.

Везение продолжалось, одна изба не была заперта, и Никита, с княгиней на руках, нагнувшись, пролез в низкую дверь, в сенях наткнулся на веревку с бельем и долго тряс головой, сбрасывая с лица волглую тряпку.

Василиса была в сознании. Никита мысленно перекрестился, сказал:

– Прости, государыня, но жизнь дороже! – и торопливо стал ее раздевать. Василиса, поняв, пыталась помогать непослушными руками. На богомолье княгиня оделась скромно, но покрой платья был слишком явно господским.

Крохотные пуговки на саяне, от горла до подола, оказалось невероятно трудно ухватить, и Никита под конец его просто разорвал, о чем тут же пожалел: пуговицы пришлось собирать с пола. Наконец на княгине остались только шерстяные чулки и сорочка, хоть и тонкого полотна, но какая вполне могла найтись в справном крестьянском дому. Никита уложил госпожу на полати, накрыл старым овчинным полушубком, местами вытертым до голой кожи, потому, верно, и оставленным здесь. Василиса мотнула головой, сбросив повойник. Ворон аж зажмурился, но княгиня с усилием выговорила:

– Жи…знь…доро…же…

Гридень кивнул и старательно расправил черные, такие же, как у него самого, волосы.

Затем он переоделся сам в то, что нашлось в сенях, вернулся с ворохом одежды, собираясь засунуть ее в печку.

– Не… – Василиса хотела сказать «не прогорит». – В навоз…

Да, туда едва ли бы кто сунулся. Никита не без труда расковырял замерзшую навозную кучу, вилами затолкал внутрь всю лопоть. Хотел сунуть туда же саблю, но стало так жаль доброго харалуга, да и ножны цеплялись за все подряд, как будто клинок не хотел туда идти, и Никита рассудил, что в этом доме хоть дед, хоть прадед наверняка ходили на рати и вполне могли добыть хорошее оружие. Приведя все в прежний вид, Никита вернулся в дом и спрятал саблю на дно сундука, замотав в какие-то бабьи тяпки.

От недосохшей одежды его скоро начал пробирать озноб. На дворе и по дороге было изрядно натоптано, и можно было надеяться, что след останется незамеченным, а даже и так, конский след уходит в лес (Никита похвалил себя, что прогнал коня), но дым из трубы должен был привлечь внимание. И все же просто сидеть и ждать, пока явится литва, было невыносимо. Да дым, не дым, деревни они всяко не минуют! Решившись, он стал разжигать печку.

Никита как раз, стоя на коленях спиной к двери, раздувал уголья, когда послышалось ржание, звяканье удил и голоса. Он поднялся, отряхнул руки, повернулся. Литвин вошел в дом по-хозяйски, подбоченясь, с прищуром повел взглядом по сторонам. Второй держался более осторожно, не убирая ладони с рукояти секиры.

– Дивись-ка, кум, никак нас дожидаются! – проговорил первый. Это все-таки оказался русич, но говорок у него был непривычный, почти как у покойного Родиона Нестеровича. – Где все? – резко бросил он.

– Ушли, все-все ушли! – готовно затараторил Никита.

– Куда?

– В… – Никита едва не сказал «в лес», но испугался, что от него потребуют их туда вести, и поправился, – в город! Бают, за стенами отсидимся! А матка недужна, тово, так и я… вроде как чтоб не одна.

Волынец прошелся по избе, не говоря ни слова, сунул себе в карман две-три попавшиеся на глаза вещички, потребовал:

– Где мед? И не брехай, что нет, омшаник сам бачил.

Никита долго бестолково тыкался туда и сюда, пока наконец не отыскал бочонок, сам прихватил и берестяной ковшик, чтобы не злить грабителей. Волынец одобрительно хмыкнул, черпнул медовухи, выпил, крякнул, обтер усы. Заметил молчаливому куму:

– Малый-то с перепугу перезабыл, где что у него в дому.

Тот буркнул что-то по-литовски.

Никита с отвращением и растущей яростью смотрел, как чужаки шарят по дому. По чужому, не Никитиному… и все равно! Волынец откинул крышку сундука, присвистнул. Никита пожалел о сабле; лучше б засунул в навоз! В это время взошел еще один, очень высокий, очень худой седой литвин в хорошей броне. А за ним еще несколько. Кумовья, увлеченно потрошившие сундук, его не заметили.

– Слышь, паря, а у тебя нет сестренки? – вопросил волынец, не оборачиваясь. – Такой… подобротнее?

– Н…нет, – недоуменно пробормотал Никита.

– Ну значит тогда твоя матушка здорово усохла, – хмыкнул тот и поворотился к Никите, растянув в руках женский сарафан. Сарафан был почти новый, праздничный, украшенный нарядной цветной вышивкой, самый обычный крестьянский сарафан. Вот только Василиса могла бы им обернуться раза два с половиной.

В этот миг Никита понял, что он сейчас умрет. Враг сейчас двинется к Василисе. До сабли было не дотянуться, но кочерга была под рукой, и Никита мысленно примерился к ней. Одного он положит, волынец не воин, он слишком беспечен. Если повезет, двоих. А потом его убьют. Княгиню он не спасет и никому не поможет. И все же поступит именно так.

Мгновения тянулись. Волынец отчего-то медлил. Седой воевода неотрывно смотрел на сарафан. Его, а не волынца, понял Никита. Старого воина ему не убить, он почувствовал это сразу, но хотя бы ранить. Воевода перевел взгляд на лежащую женщину. Встретился с Василисой взглядом…. И отрывисто приказал что-то на литовском.

Волынец вздрогнул, растерянно повернулся к воеводе.

– Ничего не трогать! – повторил тот по-русски. Видно было, что он не привык повторять дважды.

Он развернулся и вышел, за ним полезли воины. Волынец резво кинул лопотину, недобро зыркнул исподлобья и порысил к двери вслед за всеми.

Никита закусил губу. Хотелось с шумом перевести дух… Все обошлось. Во всяком случае, на ближайшее время.

Литва возилась в сенях. Звякало железо. Молодой голос отчеканил:

– Кейстутий Гедиминович, гонец!

***

Передовой Московский полк весь лег на Тростне, лишь немногие воины были взяты в полон. Но подвиг их не пропал втуне, и когда Ольгерд подступил к Москве, он застал город полностью готовым к осаде.

Ольгерд призадумался. Крепко призадумался. Он полагался на скорость и потому не потащил с собой тяжелых медлительных орудий. Но изгоном город взять не удалось, штурмовать каменную крепость не было средств, осаждать не было времени. Растерянность московитов очень скоро должна была закончиться, и свежие рати в любой час могли появиться под стенами Москвы. А какова была его, Ольгердова, задача? Припугнуть Дмитрия. Ослабить Дмитрия. Это он выполнил с успехом. Вернуть Михаилу Дорогобужский удел и освободить его от обязательств относительно Владимирского стола. Дмитрий теперь наверняка пойдет на это. А вот уничтожать Дмитрия в Ольгердов замысел не входило отнюдь. Не пришлось бы потом иметь дело уже не с Митей-растяпой, а с тем же Михаилом.

Поэтому Ольгерд, три дня постояв у города и испустошив окрестности, взял мир на всей своей воле и двинулся обратно. На возражения шурина мрачно отмолвил:

– Ты получил Городок? Не стал подписывать отказной грамоты? Наказал московского князя за клятвопреступление? Взял вдоволь добычи? Так чего еще тебе надо!

Михаил мог бы сказать, чего. Но Ольгерд не собирался его выслушивать.

***

Тверичи грабили истово, как работали, отмщая московитам за свои разоренные дворы. И Илья, как все, остервенело врывался в брошенные дома, хватал вначале что попало, после, уже с разбором, что получше. Но вот когда дом оказался не пустым, рука не поднялась, не помогли и воспоминания о погроме родной Ивановки, к коему эти перепуганные старики никак не могли иметь отношения. Он только велел кормить воев, и бабка споро забегала, кажется, обрадованная, что удалось избежать худшего. В этом доме Илья сам так ничего и не взял, но его ребята. уходя, кое-чего покидали на телегу, и Илья промолчал, понимая, что останавливать их не имеет права.

В бою было проще. Впрочем, после Тростны настоящих боев не было, только отдельные стычки, и все же обдирать доспех с только что сраженного врага совесть не препятствовала. Что с бою взято, то свято! Это уж от века. Так, что добыв сам, что выменяв, Илья набрал целый мешок железной ковани, привязал к задку саней коня и корову, и за пазуху припрятал мешочек с кое-какой приятной женской мелочью – порадовать дочку. Однажды в лесу на них наскочила ватага вооруженных кто чем мужиков; без особого успеха, единственно наделав пополоху. Илья тогда сшиб с ног молодого парня, уже в снегу, на земле, несколько раз двинул хорошенько кулаком, и когда тот обмяк и перестал трепыхаться, принялся крутить арканом руки. Крепкий парень потом долго бежал за конем, растрепанные русые кудри болтались из стороны в сторону – шапку он потерял еще давно; на первом же привале Илья отправил его к остальным полоняникам.

На этом Илюхин хозяйственный запрос был удовлетворен, и нахватывать еще полоняников он не собирался, если б не случай. Тверичи стояли под Москвой и гадали, когда их пошлют на приступ, а пока отдыхали и развлекались, кто как мог. Илья, по должности, обходил стан и строжил своих, в одном месте даже опрокинул в снег жбан браги, наорав на мужиков (начинать орать следовало первым, пока не опомнились, а то от успевших таки приложиться ратных можно было огрести и самому):

– Московиты полезут на вылазку, а мы дрыхнем с перепою?! А приступ объявят?!

Какой-то незнакомый ратник, не особо таясь от посторонних глаз, заваливал в сани верещащую бабу. Илье сделалось отчаянно мерзко, и он предложил обменять полонянку на коня. Мужик, коему предложение явилось в самое неподходящее время, сперва обматерил непрошенного покупщика, потом поразмыслил путем. Что баба – только позабавиться, домой после того ее все равно не приведешь, жена обоим глаза повыцарапает. А конь в хозяйстве нужен завсегда! Он поторговался для порядка, выторговал к коню еще седло и ударил по рукам.

Баба, тоненько всхлипывая, брела за новым хозяином, но вскоре поняла, что ей ничего не грозит, и даже стала жаться к нему, как к своему защитнику. Илья кинул взгляд на растрепанные косы. Нет, он так не смог бы никогда! Несмотря на всю свою справедливую злость, несмотря на застарелую тоску по жене. Лукерьину мать, бабку ли, кто-то когда-то вот так же волок за собою через ратный стан.

Полонянка, скоро придя в себя от страху, оказалась работящей и услужливой, споро варила кашу на всю дружину, чистила котлы, умело управлялась с захваченной скотиной, словом, очень облегчила Илье жизнь, и он уже начинал думать, что это лучшее его приобретение за всю войну. Как-то вечером он увидел, что полонянка сидит прямо в снегу, обхватив руками колени, и плачет.

– Матрен, ты чего? – растерянно спросил он. Подумалось, обидел кто из ратных.

– Деток вспомнила, – выдавила женщина сквозь рыдания. – Трое у меня, невесть, и живы ли!

Когда уже сворачивали стан, и повсюду творилась радостная (домой!) возня, Илья подозвал к себе полонянку и сказал:

– Вот что, Матрена, ступай-ка ты домой. Бог даст, своих разыщешь… – и, помедлив и мысленно махнув рукой – граблено, не заработано, так чего уж! – всунул ей в руку серебряную гривну.

– А я? – оживился другой полоняник.

– А ты заткнись! – грубо прикрикнул Илья. И прибавил, убеждая не столько парня, сколько самого себя. – Кто вас в тверскую землю звал? Вот кто?

***

Дмитрий Минин, сын печально знаменитого Мины, из-за которого Сергиева семья и оказалась в Радонеже, никогда не сидел на высоких местах, до роковой битвы ничем не прославился, да и там не оказался блестящим стратилатом; словом, единственное, что возмог свершить в своей жизни – героически погибнуть. И все же Дмитрий Минин был искренне оплакан всею Москвой, потому что стал первою жертвой череды грозовых лет, пришедших, как чуялось почти всем, на смену сорокалетней великой тишине.

От великого князя в Троицу привезли синодик и пожертвование на помин души убиенных от литвы. В списке значились боярин Димитрий, Иакинфий, еще много имен, и отдельно, выделенное особо: «Василиса, княгиня Кашинская». Последнее имя Сергий прочел вслух. Федор как раз вышел из кельи на улицу, в грубом холщовом переднике, заляпанном кровавыми пятнами.

Троицкая обитель была полна беженцев. Люди, раненые, обмороженные, голодные, шли и шли, их принимали и помогали, как могли, но помочь удавалось не всем. Несколько человек умерли уже в монастыре, и похоже было, что они не последние.

Сегодня пришлось отнимать ногу молодой девушке. Чернота поднялась уже до колена, и больше тянуть было нельзя. Девчонка отчаянно плакала: «Мой Ваня меня теперь замуж не возьмет!». Федор молча обнимал ее за плечи. Он знал, как знала и она, что Ваня безвестно пропал на Тростне. Она наконец утихла, но зубы стучали о край чашки, когда Федор поил ее отваром трав, облегчающих боль. Этих трав (как и всего остального) оставалось до ужаса мало, и брат лекарь отчаянно ругался: «Хоть бы меда запасли! Боялись, что все перепьются, что ли? Выпивох нечего и в обители держать! А мне теперь как хошь, так и режь!». Федор краем сознания сделал себе отметку, что в монастыре следует держать небольшой запас хмельного на подобный случай.

Он помогал лекарю и придерживал сомлевшую от зелья девушку, а когда все было кончено, его вдруг замутило, и он поторопился выйти на воздух, не накинув даже верхней сряды. И тут услышал: «Княгиня Кашинская».

Сергий не успел ничего отмолвить княжему посланцу. Федор вскрикнул:

– Отче, не делай этого!

– Что?

– Кашинская княгиня жива, – твердо заявил Федор. Он сам не ведал, откуда у него взялась эта уверенность. Возможно, потому, что, услышав слова о ее смерти, он ничего не почувствовал. Василиса была жива, он знал это твердо.

– Как же это? – посланец слегка растерялся.

– Кто-нибудь видел княгиню мертвой?

– Беженцы, да не один человек, все говорят, что вот прямо недалеко отсюда, как услышала про Ольгерда, так и упала замертво, а потом ее какой-то ратник увез на коне. Правда, – парень задумался, – бают-то наразно. Кто говорит, мертвая была, кто говорит, при смерти. Да все равно, как бы ей было спастись? Литва там все частым гребнем прочесала, ни единого дома не обошла. А была б жива, как-нибудь да объявилась бы. И беженцев выспрашивали, и к Ольгерду самому слали, и сам Митрий Иваныч, и Кашинский князь, выспрашивали, сулили, коли в полоне, любой выкуп. Понятно, одному жена, другому сестра! И ничего. А из княгининой свиты трое гридней погибли, все остальные пропали невестимо. И возок ее нашли, был весь ободран до голых досок…

– Кто-нибудь видел ее мертвой? В гробу? – с напором повторил Федор. – Она жива! Дядя, пожалуйста! – от волнения он назвал игумена, как в детстве. – Не бери серебра! Нельзя отпевать живого!

В такие сверхчувствия Сергий верил. Не мог не верить, поскольку Господней милостью сам испытывал их не единожды. Но на этот раз… что ж, значит, на этот раз это было послано не ему.

– Пожертвование я все же приму, – отмолвил он разом и племяннику, и посланцу. Не стал пояснять: чтобы отдать тому, кому нужнее. – Ибо не должно отвергать даримого от чистого сердца. И за рабу Божию Василису помолюсь за здравие.

***

Тверь встречала своего князя колокольным звоном. Стосковавшаяся Овдотья встречала объятьями. Племянники, не участвовавшие в походе, глядели на победителя восторженными глазами. И все же Михаила не оставляло ощущение, что что-то пошло не так. Изначально.

Тверские мальчишки установили очередь, кому идти в дозор, высматривать возвращающихся с рати отцов, и потому первым углядеть их выпало Степке Степанову. А вскоре вся улица высыпала за ворота, встречать своих, живых, невереженых – погибших мало было в той короткой войне. Степка с радостным воплем заскочил к отцу на коня; Семен, серьезный, вихрастый и рыжий, в мать, здоровяк, шел рядом, держась за узду. Надя встречала родителя на крыльце. Скользом оглядела холопа, за подарки поблагодарила и тут же убрала в ларец, не рассмотрев. Ради отцова приезда она расстаралась, на столе высилась стопа блинов, растопленное масло, мед (по нынешней-то скудноте!). Только вот взглянула она на отца так, словно он кругом был виноват.

***

Михаил Кашинский не исполнил своего союзнического долга, но не потому, что не хотел, а потому, что не мог. На другой день после отъезда жены он тяжко заболел животом. То ли из-за монастыря, во что Михаил упорно отказывался верить, то ли из-за осетра, оказавшегося снулым, но он едва не помер, и понятно, некоторое время ему было не до Ольгерда и вообще ни до чего.

Княгиня как в воду канула. Михаил искал сперва ее, потом, отчаявшись, ее тело. В церквах уже молились за упокой души рабы Божей Василисы, и в летопись внесли запись о смерти княгини «незнаемым образом», когда к Михаилу явился крестьянин. Князь с трудом поднялся с постели (в этот день ему снова сделалось хуже), накинув ферязь прямо поверх спальной рубахи. Посетитель бухнул без предисловий:

– Вели прислать сани за княгиней! – и назвал село возле Радонежа.

Князь заставил себя сохранить спокойствие, спросил, в каком состоянии тело. Мужик вылупил глаза:

– Ка…кое тело? Да что ты, княже, Господь с тобой, жива твоя супружница, жива! Что здорова, этого, конечно, не скажешь, потому и лежит тамо, у нас, и велела сани прислать добрые, не тряские, но жива, куда там! Живей не видали. Тиуну по морде съездила.

Счастливый Михаил чуть было не помчался в Радонеж, но сын, Вася, отговорил его и поехал сам. И через несколько дней Василиса, бледная, но вполне живая, въезжала в Кашин.

Встречальщики-глядельщики выстроились от городских ворот до самого княжего терема. Княгиню в городе любили. Михаил спустился с крыльца к возку и, разом забыв собственную слабость и головное кружение, сам поднял на руки жену, показавшуюся невесомой под ворохом шуб.

–Я уж… я уж было… – покаянно и счастливо прошептал он.

– Есть примета, если воина при жизни отпоют, два века проживет, – строго сведя брови, отмолвила Василиса.

– Почто ж ты чужого тиуна-то била? – не удержался от вопроса Михаил.

– А как он, поганец, смел вывозить добро прежде, чем людей! Неужто не понимает, – домолвила она со вздохом, – что погубит людей, так и все добро господское погинет тою же порой.

Комментарий к 1368. Продолжение.

[1] Михаил Кашинский пытался перенести внутрь городских стен монастырь Пречистой Богородицы.

[2] В женском Успенском монастыре в Кашине в 1368 году скончалась княгиня Анна, в монашестве Софья, вдова Михаила Святого.

========== 1369. ==========

Если очень-очень горячо молиться, это поможет. Не всегда и не во всем, иноки лучше других знают, что многое на свете неподвластно человеческой воле, и просить у Господа нужно не избавления от тяжелых обстоятельств, а мужества для их преодоления. Но порою случаются и чудеса.

По весне, вместе с другими выкупленными полоняниками, Ванюша воротился домой и сразу приехал в Троицкий монастырь за невестой. Марьюшка к тому времени уже бодро ковыляла по двору на деревянной ноге, выточенной для нее самим Сергием столь искусно, что случайный наблюдатель ничего бы и не заподозрил. Федор подсадил девушку в сани и помахал вслед рукой. Солнце пригревало, ветви деревьев стали темными и упругими, на вербе набухали почки, и жизнь мало-помалу налаживалась.

***

Что москвичи Ольгердова набега просто так не спустят, ясно было всем. Михаил спешно укреплял Тверь. Однако первый удар Москва нанесла не туда. Союзников следовало разделить и бить по отдельности.

В следующем году москвичи повоевали земли смоленского князя Святослава, тоже участвовавшего в Ольгердовом походе. Повоевали хорошо, можно сказать, от души. Смоленска не взяли, да и не пытались, но приграничные волости испустошили вдосталь. Затем двинулись на Брянск, где сидел Дмитрий Ольгердович. Здесь прошло не так гладко, но свой кусочек Москва все же отщипнула. Вместе с Великим Новгородом ходили на немцев, хотя и без особого успеха. По удивительному совпадению, в тот же год на немцев ходил и Ольгерд, разрушивший их крепость Готисвердер, что подле Ковно.

Усобица, раз начатая, раскручивается по спирали зачастую уже помимо воли князей. Людям, пострадавшим от ратного нахождения, необходимо возмещать урон и поправлять хозяйство, и вот так кашинцы грабят тверичей, тверичи – московлян, московляне… С Тверью так просто было не справиться, и Алексий, понимая это, предпринял меры, недоступные светским правителям. Грамота от митрополита Всея Руси Константинопольскому патриарху, запечатанная, завернутая для сохранности в плотную вощеную ткань и запечатанная еще раз, тряслась в возке, качалась на волнах Черного моря, снова качалась в кожаной сумке монаха, которого, едва он ступил на твердую землю, с отвычки повело вбок… Не ведая о том, и тверичи, и московляне согласно, хотя и с некоторой опаской, переводили дух: кажется, год обошелся без войны!

***

Новый холоп, Филька, по-первости дерзил и за работу принимался лишь с пары плюх, но, взявшись, работал исправно. Верно, по природе не умел тяп-ляпничать. Втроем, включая Семена, сбереженными конями по весне подняли пашню, и когда, потные и уработавшиеся вусмерть, все трое валились рядом и брались за ложки, на мал час и забывалось, кто из них был холоп, кто господин.

С ратной службой ныне стало гораздо строже, да Илья и сам не позволял своим расслабляться. Сельские дела приходилось вершить урывками, покос ребята с Филькой свалили сами. И воротились домой, перезабыв все, что можно.

Потому Илье и пришлось самому, поворчав, сгонять в Ивановку – от них разве добьешься толку! Прискакал он где-то ополдён и, толкнувшись в ворота, обнаружил, что они не заперты. Верно, холоп поленился возиться с тяжелым засовом. Ругнувшись, он крикнул Фильку, чтоб выводил коня, но тот не откликнулся. Скоро обнаружилось, что его вообще нет ни в доме, ни на дворе. Разозлившись уже взаболь (Умотал куда-то, двор нараспашку, заходи, кто хочешь! Ужо задам, как вернется!), Илья постучал в ворота к соседям. И тут начали открываться странные вещи.

Во-первых, парня никто не видел со вчерашнего вечера. Соседская Проська пару раз забегала во двор, но там никого не было. Во-вторых, вчера, как рассказывала та же Проська, шмыгая носом (не иначе, приглянулся молодец!), он выглядел взволнованным.

Илья кинулся к стойлам, затем в дом. Конь весело хрупал травой и заржал, приветствуя хозяина. Скошенной, еще зеленой, травы ему было накидано столько, чтобы не голодать по меньшей мере два дня. В доме на первый взгляд все было на местах.

Бранясь на чем свет стоит (тут уж ни во что стали все княж-Семеновы поучения), Илья отвязал пса и сунул ему под нос стоптанный лапоть. Пес сделал круг по двору, подумал и резво побежал по следу.

Беглеца Илья настиг уже в сумерках. Тот, не чая погони, не таился и ни разу не оглянулся назад. Илья спрыгнул с коня, намотал поводья на сук, привязал пса и бесшумно двинулся следом. Путь теперь легко было отследить по колебанию веток, а пес мог помешать.

Очень скоро Филька вышел на полянку и здесь присел отдохнуть, привалившись спиной к дереву и положив наземь дорожный посох. Тут-то Илья и вышел из-за деревьев. Холоп подскочил, как ужаленный. В глазах его плеснула такая отчаянная решимость, что Илье на миг стало не по себе. Филька замахнулся посохом. Замахнулся неумело, Илья легко поднырнул, уходя от удара, не стал обнажать сабли, на запястье у него висела ременная татарская плеть, этой плетью он и огрел противника, по чему пришлось, и еще, и еще раз, уже прицельно, по руке. Парень все же не разжал руки, но, силясь удержать посох, слишком сильно потянулся вперед, утратил равновесие, Илья подтолкнул его коленом, и он не устоял на ногах и проехался брюхом по траве. Илья носком сапога откинул подальше упавший посох. Филька уже поднимался на четвереньки, оглушено мотая головой, Илья, ухватив его за ворот, рывком вздернул на ноги, одновременно разворачивая к себе, и двинул в челюсть. Парень тяжело дышал, из прокушенной губы поползла вниз тяжелая капля крови. Он облизнул губы и сплюнул, и выкрикнул Илье в лицо:

– Убивай! А не убьешь, уйду все одно, так и знай!

Илья все еще держал его за ворот, но тут отпустил, отступил на шаг назад, зачем-то вытер ладонь о штаны. Филю шатнуло, но на ногах он устоял и остался на месте, не понимая.