Текст книги "Имя - Русь. Роман-хроника (СИ)"

Автор книги: Chally the Squirrel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

[11] Сочельника.

[12] Татарский мурза Салахмир из улуса Мохши после этого перешел на службу к Олегу и женился на его сестре Анастасии.

[13] Ряженые

[14] Отцом Олега, по разным версиям, называют либо Ивана Ивановича Коротопола, печально прославившегося убийством своего двоюродного брата Александра Михайловича Пронского (этой точки зрения придерживался А.А.Зимин), либо Ивана Александровича (Д.И.Иловайский, А.В.Экземплярский) – этот, вроде бы, ничего ужасного не натворил. Автор выбрал первую версию.

[15] Длинные широкие рукава.

[16] Женская ферязь выглядела примерно так же, как и мужская: на пуговицах или завязках спереди, неширокая, без воротника, с узкими рукавами. Судя по всему, в зависимости от материала ферязь могла носиться и как среднее платье, и как верхняя одежда.

========== 1372. ==========

и прыснула в ладошку.

В награду за победу над Олегом Рязанским Боброку была обещана рука княжны Анны. Победу он одержал, а в том, что Владимир Пронский не смог усидеть на подаренном ему столе, вина была уже не Боброкова. На Свибла, клявшегося, что все продумано и просчитано, Дмитрий гневен был страшно, и не миновать бы княжескому возлюбленнику опалы, но Иван Вельяминов, как всегда, все испортил.

Он брякнул:

– Что, боком вышла тебе лопасненская-то деревенька?

Микула больно наступил брату на ногу, но было уже поздно. Князь аж привстал, стиснув посох… сдержал себя и не сказал ни слова, но Микула успел поймать взгляд двоюродного брата, и ему сделалось по-настоящему страшно.

Свибл свечку поставил за здравие своего неловкого супротивника.

– Деревеньки ему чужие глаза колют! – возмущался вечером князь, расхаживая взад-вперед по горнице и вскидывая головой, точно норовистый конь. Дуня, сидя в распахнутом саяне, кормила грудью Васеньку. – Земелька, вишь ты! А что кроме земельки есть еще земля, есть Русь, ему такая мысль никогда, ни разу в голову не забредала?

– Ми-и-ть, – протянула Евдокия, своими голубыми лучистыми очами любуя супруга, – ты ведь Нюше отдаешь матушкино саженье с бирюзой?

– Отдаю, кому ж, как не ей, – проворчал князь, с тайным облегчением оставляя Вельяминова ради вещей более приятных.

***

Богата оказалась зима на свадьбы. Едва расплели косы Анне Ивановне, как зазвенели на дороге бубенцы – мчался поезд Елены Ольгердовны. Верно бают люди, что нет худа без добра: не попади Иван в Москву полоняником, как удалось бы ему погулять на свадьбе у двоюродной сестры? Меж тем явилась наконец проклятущая тьма рублей. Иван покидал в коробы поклажу, принял благословение от владыки, сбегал проститься со старцем Мисаилом, выходившим несчастную птицу, отдал, скрипнув зубами, поклон великому князю, завернул сову в плащ да и был таков.

***

Последняя трапеза накануне выступления в поход в чем-то сродни поминальной. Все сидели притихшие, натужно улыбаясь редким шуткам, и, встречаясь взглядами, видели в глазах другого ту же невысказанную мысль: может быть, в последний раз! Женки кусали губы, с излишней суетливостью вскакивая подать то-другое, и временами какая-нибудь молодуха опрометью вылетала в сени, чтоб не разреветься при всех в голос. То же или похожее вершилось в этот вечер в большинстве семей тверской земли, то же и в доме Ильи Степанова, с той разве что разницей, что жены проводили мужиков уже прежде. Вечерять сели поздно. Семен – он впервые отправлялся в поход – где-то задерживался. Народу, кроме своей семьи, было много. Двое воев из Ивановки, двоюродники Овчуховы, Макар да Прошка. Макар уже бывал на рати и держался бывалым, а Прошка, ровесник Семену, шел впервые. Из Богатеева – четверо. По княжему запросу нужно было троих, но близняки Флор и Лавр накрепко отказались и идти, и оставаться один без другого. Третий был Якуш Дудырь, по-молодому задорный и кудрявый, хотя и с плешинкой на темечке, в прошлую рать добывший таки себе вожделенную бронь, четвертый – Лукьян, молодой немногословный мужик; Лукьянова жена оставалась на сносях, первенцем, и потому он был еще молчаливее обычного.

Уже были в последний раз осмотрены оружие и ратная справа, теперь бережно сложенные в клети, вычищены и накормлены кони. Четверо коней шумно дышали в темноте, положив друг на друга головы, один Ильи, другой Семенов, еще один на всех ивановцев и один на богатеевцев. Мужики еще дома рядили, брать сани или телегу: март-сухый перевалил за половину, синий просевший снег еще держался, но вот-вот должны были рухнуть пути; споры пресек Илья, распорядившийся вязать поклажу в тороки. Вои из Богатеева шли с Ильей, а ивановцы утром должны были присоединиться к полку князя Юрия, в чей удел входила деревня.

В доме от непривычного многолюдства было тесновато. Ждали Семена, но он все не появлялся.

– Ему в поход, а он где-то шлындает! – бурчал Степа. – А мне опять на печи сидеть!

– Молод еще, навоюешься, – окоротил отец. – А в дому всегда должен оставаться мужик, на самый последний край – чтоб было кому оборонить дом.

Ужин начал уже простывать, и Илья не без досады велел садиться за стол. Надя ради особого случая расстаралась (после неурожайного и к тому же военного лета в торгу стояла дороговь), зажарила гуся, привезенного из Богатеева в счет корма, выставила большой горшок гречневой каши, щедро сдобренной конопляным маслом, соленые грибы, стопку овсяных блинов, плотных, с хрустящими краешками, приготовила даже взвар с дорогими шепталами[1], изюмом и сухими яблоками.

– Изюмчик? – проговорил Илья, вылавливая из чашки ягодки, ставшие в кипятке белесыми и толстыми. – Помню, таким вот изюмчиком меня как-то наградили за спасение Ольгердова кота.

– Как это? – с один голос вопросили близняки.

– Правда, тогда он был еще не Ольгердовым, да и не котом, а котенком, – Илья многозначительно примолк, собираясь повести сказ о незабвенном Лучике, но тут ввалился Семен, разлохмаченный и веселый.

– Батя, воротимся из похода – сватаюсь!

– К кому? – спросил отец.

– Воротимся – узнаешь! – Семен лукаво подмигнул, бухнулся на лавку и запустил зубы в гусиную шейку, нарочно отложенную для него Надей, знавшей, что брат охотник погрызть мелкие косточки.

***

4 апреля, накануне Федула, что, по присказке, тепляком подул, Михаил Тверской изгоном взял Дмитров. Ольгерд на этот раз не явился на помощь шурину (после недавней свадьбы это показалось бы попросту неприличным), но пришли Кейстут с сыном Витовтом, Андрей Ольгердович Горбатый Полоцкий, князь Дмитрий Друцкий. Литовское войско осадило Переяславль. Город Александра Невского оказался хорошо подготовлен к обороне, укрепления были обновлены совсем недавно, и после одного неудачного приступа Кейстут, предпочтя не терять время, двинулся на соединение с Михаилом.

Две рати встретились под Кашиным. Михаилу Васильевичу до сих пор удавалось искусно держаться посередине и, не руша крестного целования тверскому великому князю, от ратной помочи тому уклоняться. Но тут крепкая пришла нужа – или биться, или виниться. Сесть в осаду, удерживать под стенами тверскую рать в надежде, что москвичи пришлют подмогу? Это была бы огромная услуга Дмитрию, но что сталось бы с уделом, с самим городом? Михаил был свойственник и союзник московского князя, но прежде всего он был князь Кашинский. С тяжелым сердцем он все же поцеловал Михаилу Тверскому крест: прямить ему и никому иному. В составе войска, двинувшегося к Торжку, был и кашинский полк.

***

Торжок – ключ к Великому Новгороду. А что такое Господин Великий Новгород – не нужно даже и говорить. Без Новгорода не стоять было самой Руси. Богатая Ганза, немецкие, свейские, франкские и фряжские земли тотчас оказались бы недоступны, исчезни вдруг гордый город на Волхове. А что такое Европа? Давно выведенное зверье, давно вырубленные леса. Много веков как нет тех галльских и тевтонских чащоб, где бесследно исчезали римские легионы. Жалкие их остатки разгорожены на дворянские угодья, где травинки не сорви без господского дозволения, да и рвать-то там особо нечего. И потому столь ценятся в Европе меха, русское мягкое золото. Потому веками вывозят через северные морские ворота со всей Руси воск, мед, строевой лес, смолу, деготь, лен, пеньку, канаты, скору, ворвань и много еще чего. Ввозятся цветные иноземные сукна, пряности… что там еще? Пожалуй, ничего, без чего нельзя жить, но немало того, что делает жизнь гораздо приятнее. А главное – полновесные корабленники[2].

Вот почему город Святой Софии так гордился своей независимостью, вот почему каждый великий князь где лаской, где ратной грозой стремился подчинить себе Великий Новгород. Михаил, коль скоро он не оставлял надежд занять великий стол, не мог стать исключением.

А для этого необходимо было держать в руках Торжок. Здесь сходились нити движения всех товаров, а главное – хлеба. В обширной Новгородчине жито вызревало далеко не везде, и без подвоза из низовских земель обойтись было неможно. В былые времена владимирские князья не раз придерживали в Торжке хлебные обозы, голодом принуждая Новгород к уступками.

С Торжком дело пошло накатанной колеей. Перед угрозой тверской рати новоторжцы покорились Михаилу. Однако через считанные дни посадник Александр Абакумович привел из Новгорода сильный отряд, появились Дмитриевы люди, и осмелевшие горожане выбили вон Михайловых наместников, заодно пограбили случившихся в городе тверских купцов. Пролилась и кровь.

***

Майской ночью безумствовали соловьи. Кипела, пузырилась, журчала живая вода птичьих голосов. А за кустами смородины – чуть слышно, прерывисто – любовный шепот. И невозможно поверить, что где-то рядом – война и кровь…

Ночь несла прохладу. Михаил в распахнутой рубахе стоял на крыльце. Думал. Испокон веков в спорах за великое княжение Новгород поддерживал искателя, а не того, кто в тот час сидел на столе. Так, выходит, теперь Новгород почитает искателем… Дмитрия?

***

Михаил требовал выдать убийц и возместить тверичам протори. Город отказался наотрез. И дело в конце концов дошло до битвы.

Росистым ранним утром, когда заскрежетали ворота, и новгородская рать выступила из города. Богат все же был Господин Великий Новгород! Воины были на добрых конях, одетые в кольчатые брони, а то и панцири. Тяжелый клин бронированной конницы должен был вспороть рыхлое брюхо пешей рати, состоящей из ополченцев, оторванных от пахоты, заведомо нестойких на брони – так многажды случалось в прежних усобицах. Новгородские воеводы не знали или не приняли в расчет одного. Пешцы – мужики, оратаи, лапотники – были далеко не те, что сто лет назад. Не раз бывавшие в бою, накрепко затвердившие воинскую науку, они точно знали, за что дерутся. Не сгонял их князь на рать из-под палки, звал с честью – и, поплевав на ладони, брались они за свои испытанные рогатины и шли в дальний поход – защищать свои дома, твердо веря, что князь их знает, что делает.

Тверичи встретили врага плотным строем, в два ряда уставив копья – задние клали древки на плечи передних. Кони пятили, храпели… люди, бывает, лезут грудью на острия, на верную смерть. Конь не полезет, разве что рыцарский, весь закованный в броню. На новгородских конях брони не было. Могучий клин плющился, мешал строй, один, другой конь, поддетый под брюхо рогатиной, заваливался на спину, опрокидывая всадника под ноги своим же, где в страшной давке, под коваными копытами, тяжко одоспешенному воину было уже не встать.

А меж тем правое и левое крыло обходили новгородцев с тыла, чая сомкнуться и отрезать их от городских ворот. Вот тогда-то и ударила отборная тверская конница. Вспыхнуло солнце на клинке, затрепетало за спиной багряное корзно – Иван вел в напуск холмскую дружину. Навстречу им посыпались стрелы. Новоторжское ополчение отчаянно пыталось остановить врага.

Страшен час перед боем, страшен тот долгий миг, пока тянешь из ножен меч, а там – ветром в лицо, свистом стрел выхлестнет вон все, вскипит в сердце пьянящая ярость. Быстрый конь вынес Семена слишком далеко, отец закричал ему, чтоб придержался, но и сам не услышал своего голоса. Семен уходил вперед… и вдруг качнулся в седле. У Ильи сердце облило смертной жутью. Но сын тотчас выправился, еще даже обернул лицо и махнул рукой, мол, живой. Через миг он уже врезался во вражеские ряды, а за ним и иные.

Новгородский полк был уничтожен полностью. Пал сам Александр Абакумович, погибли новгородский тысяцкий Иван Тимофеевич, Иван Шахович, Григорий Щебелкович, Тимофей Данилович, Михайло Грязной, Денис Вислов и много иных вятших новгородцев и новоторжцев, а ополченцев и вовсе без числа. Каменный кремль мог бы обороняться еще долго, но, мысля кончить дело в одной битве, воеводы вывели в поле всех, кого только смогли, полностью оголив стены. Когда тверичи ринулись к городу, их встретили камни и редкие стрелы; посылаемые непривычной рукой, они валились вниз, почти не причиняя вреда, и никого остановить не смогли.

Холмичане очутились в городе, когда грабеж уже шел вовсю. Хлопали двери лавок, отчаянный женский визг стоял по всем улицам. Семенов конь поскользнулся на крови и аж присел на задние ноги, так что Семен почел за лучшее соскочить и дальше вести жеребца в поводу. Только тут, вспомнив, он со смехом показал отцу повисший на колонтаре обломок стрелы. Стрела, верно, уже на излете, скользнула по пластине и завязла в кольчужном плетении. Семен вначале так и бился со стрелой в груди, пока древко не обломилось. Илья попытался вытащить обломок. Семен возразил: да оставь, мужикам покажу, пусть подивятся. Наконечник и правда застрял намертво.

Всюду кто-то куда-то бежал, кто-то что-то тащил. Малец в одной рубашонке ужом скользнул между ногами коней, ловить его, конечно, не стали. Вдали гуляли багровые сполохи, что-то уже горело. В неказистом на вид доме (чутье что ль, какое выработалось, к третьей-то войне?) ахнули, увидев на полице золоченые кувшины и обливные ордынские чаши, расписанные тонкими узорами. В лавке отхватили кусок узорной тафты, шелково шуршащей в руках, и Илья вживе представлял себе, как к лицу придется Наденьке тафтяной летник. Между тем припекало, уже порою делалось слышно, как зловеще гудит огонь, пожирая сухие бревна человеческого жилья. От чего спасаться – от пожара или от врага? Люди метались с баграми и ведрами, иные, роняя все из рук, вдруг пускались наутек, иные, наоборот, осклизаясь в разлитой воде, хватали ведра и мчались к реке. Вдруг вспыхнуло совсем рядом…

– Не пора ли сворачивать? – с опаскою оглядываясь, предположил Илья.

Но назад они все равно не повернули, прежде требовалосьо сыскать своих. А полыхало уже повсюду, нужно было искать безопасную дорогу, из одного проулка, сунувшись было, вымчали, ловя ртами воздух – улица на глазах обращалась в огненный коридор. Делалось уже трудно дышать, пугливо косившимся коням приходилось заворачивать морды полою. Тверичи, местные, победители, жертвы – все уже перемешалось, в иных местах опаленные, задыхающиеся люди сбились в одну голосящую и матерящуюся толпу. Высокий и нарядный, видать, боярский, терем пылал костром, золотые языки пламени вились над крышей, и странно было, почему огонь еще не перекинулся дальше. Ратник с кровавой полосой через щеку крутил арканом руки простоволосой бабе, та извивалась, силилась вырваться, не глядя даже на него, лишь на горящий дом, с надрывным криком:

– Доча-а-а!

Илья пригляделся – в окне в верхнем жиле как будто примстилось какое-то шевеление, но за дымом, за гулом пляшущего пламени неможно были ничего ни разглядеть, ни расслышать. Семен вдруг сунул ему в руку повод:

– Я сейчас.

Илья ничего не успел отмолвить… понял, кинулся вслед, но сын уже скрылся в доме. А через миг обрушилась кровля.

Торжок выгорел дотла. Устоял лишь каменный собор Спаса, но и оттуда на другой день выносили трупы задохнувшихся людей. Всего же в скудельницы собрали пять тысяч мертвецов – кроме тех, кто сгорел в пепел или, спасаясь от огня, утонул в Тверце. Злее Батыева нашествия стал Торжку спор Михаила со Святой Софиею.

Смирив Новгород, Михаил двинулся на Москву.

***

Ночью к Илье явилась Лукерья. Он сразу узнал ее, хотя никогда не видел такой, и удивился: неужели мертвые тоже старятся?

– Почему не уберег? – спросила она.

– Знаешь, я все время думаю, мог ли я его остановить, – ответил Илья мертвой жене. – И так и не могу решить.

– Ты помнишь Семена Ивановича? – сказала она непонятно к чему. – Он оставался в чумном городе до конца.

***

Ольгерд не хотел воевать. Даже не так. Ольгерд очень не хотел воевать. Но шурин начал побеждать, а своего слова Ольгерд впрямую не нарушал никогда. И великий князь Литовский наконец сам ступил в стремя.

***

В селах грабить было нечего.

– Коровенку насилу сыщещь, да и та до того тощая, – жаловался Илье Якуш Дудырь, – ну чисто слезы! Такую резать – собственный желудок не уважать, а угнать – так дорогой сдохнет.

– Не угоняй, – предложил Илья.

– Как так? – не понял сосед.

– Никак.

– Не-е! – наконец сообразив, замотал головой Дудырь. – Неможно не угонять – война!

***

Третьей литовщины на Москве ждали. Сказался наконец горький опыт прежних разорений. Полки собраны были без промедления. Передовой отряд под рукою Боброка выдвинулся в сторону Калуги навстречу Ольгерду. Сам Дмитрий вел вслед основную рать.

***

Илья опоздал к условленному месту почти на полдня, за что Андрей Басенок устроил ему разнос. Басенок – высокий красавец с ранней проседью, а в писаной золотом броне с зерцалом и вовсе на загляденье – недолюбливал Илью с давних пор, когда тот не продал ему надел в Ивановке, и рад был найти, к чему придраться. А дело было в том, что Илья пожалел потравить ниву и повел отряд в обход. Так он и объяснил воеводе. Басенок взъярился еще пуще.

– Какое тебе, ко псам, могло быть дело до чужих полей? Твое дело прийти к месту! Как… как ты смел не исполнить приказа?!

Давно прошло то время, когда Илью можно было напугать боярским криком.

– А что, есть на мне какая укоризна? – вопросил он с прищуром. – Я доселе в бою бился честно и спины врагу не казал, не покажу и впредь. А хлеба губить не стану!

Еще в прошлую войну Илья не подумал бы о таком; видя исхудавших, с раздутыми от лебеды животами детей, ощутил бы жалость, и только. Но после смерти сына в его душе что-то перевернулось. Он не хотел множить зла.

***

На Петра Солнцеповорота[3] поворот наметился и в войне. Боброк столкнулся со сторожевым литовским полком и вломил ему так, что литвины пустились наутек, теряя подковы.

Два войска встретились у Любутска и стали по двум сторонам оврага. Начинать сражения не хотел никто. День тянулся за днем. Ничего не происходило. Надсадно кашляя – надышался дымом на пожаре – Михаил объезжал войска. В траве мелькали рубиновые капли земляники. Ратники, не стесняясь князя, вздыхали: покосная пора! Дома-то, поди, вдосталь сена не заготовят, опять Буренке да Сивке зимой голодать… Ольгерд отмалчивался. Вести доходили смутные и безрадостные. Ждать дальше, так можно было дождаться не только нижегородских, и еще иных каких полков! На руинах Торжка сгорела и Михайлова судьба.

Михаил не сомневался, что во все летописи уже вписано: «повелел зажечь». По землям ползли слухи о сгоревших заживо детях, разграбленных храмах, изнасилованных монашках, слухи, имевшие под собой основание и все же тысячекратно раздутые. И совершенно бесполезно было доказывать что-либо, объяснять, что пожар возник случайно, что он, Михаил, наоборот, пытался, хотя и безуспешно, спасать жителей, что в огне немало погибло и тверских людей. Гибель Торжка заслонила собой все московские гнусности. И отныне в глазах всей Руси правым делался Дмитрий Московский.

***

Ночью он задыхался, легкие рвало в клочья от боли. Такого не бывало и в первые дни. Захлебываясь и обливаясь, он пил воду, и тут же сгибался пополам в новом приступе кашля. Куда-то исчез холоп, Михаил едва заметил это, потом в сенях что-то гремело, что-то фыркало, кто-то шепотом бранился, потом парень снова появился с деревянной миской. От парного молока стало чуть легче; правда, замутило, но хотя бы притушило кашель, и князь с удивленной благодарностью взглянул на слугу, сообразив, что тот в потемнях бегал доить хозяйскую корову.

Михаил наопашь накинул ферязь, махнул рукою холопу, мол, досыпай, босиком вышел на двор. Звездная ночь была прохладной, Михаилу в мокрой рубахе скоро сделалось знобко, но он все стоял, жадно хватая ртом холодный воздух. Воздух, вкусный, как будто даже вещественный, тугим комком прокатывался по гортани, и это было больно, но все равно приносило облегчение, и глоток за глотком боль в груди постепенно успокаивалась.

Вдали перекликались часовые. Караульную службу несли исправно. Убитая сотнями копыт земля приятно холодила подошвы. Где-то, невидимые в ночи, всхрапывали во сне кони. У околицы его окрикнул ратник и, услышав ответ, поклонился и отступил; князь улыбнулся в темноте. Над головою были холодные прозрачные звезды, а вдали приманчиво мерцал огонек. Михаил подумал: ведь опасно, безоружному, по ратной поре, но даже не замедлил шага.

От костра по лицу старца бежали таинственные тени. Красноватые блики вспыхивали на белых, как снег, волосах.

– Что ты видишь в огне? – спросил Кейстут.

Михаил едва не вскрикнул: «Неужто и ты!». Но в голосе старого вождя звучало иное. Лицо его, то исчезавшее во тьме, то озарявшееся вдруг багровым светом, четко рисовавшим бездонные провалы морщин, казалось непредставимо древним и вещим, и чары древних богов – Михаил почуял это явственно – витали над ним.

Тверской князь покорно сел рядом и стал смотреть в пламя. Оранжевое и ясное, раскаленное в сердцевине до белых лепестков, трепетное, оно вилось и дрожало, мгновенные невесомые образы рождались в нем, но Михаил никак не мог поймать ускользающее видение, чудилось, сейчас, вот сейчас он ухватит, узрит… но пламя свивалось, унося обрывки несбывшегося откровения, пламя манило и вновь обманывало.

– Ничего не вижу, – сдался он наконец.

Седой литвин качнул головой, и снова огненный отблеск пробежал по волосам:

– Здесь нет твоей судьбы, тверской князь.

Михаил поднялся, в пояс поклонился старому князю. Уже обернувшись, сказал из темноты:

– И все равно я не покорюсь.

***

Спустя два дня исчез Кашинский полк. Ночью бесшумно снялся и ушел. Ну и, конечно, скоро обнаружился на другой стороне оврага. Нет, Михаил Кашинский не явил себя подлым отметником, он честно отослал Тверскому князю складную[4] (или уже считать разметной?) грамоту: я-де поистине почитал тебя старейшим братом и крестного целования не рушил, ты же, братской любви не храня, насилием принудил меня вдругорядь крест целовать, я же того бесчестия терпеть не желаю и клятву, неволей данную, складываю. Михаил Васильевич, будучи известным московским доброхотом, действительно, допрежь напрямую против тверского великого князя не выступал ни разу.

***

Ольгерд ни с кем не делился своими мыслями, но мысли были невеселые. Он увяз в московском лете, как увязает в сладкой медовой ловушке неосторожная оса. Он потерял свое главное оружие – скорость. И теперь еще можно было завязать бой и одержать победу, но отдать столько жизней литовских воинов, сколько потребовала бы победа теперь, он не имел права. Он терял время здесь, а там… там были немцы, неутолимо голодные железные псы, вечное проклятие многострадальной литовской земли. Ольгерда, разуверившегося в успехе, удерживало одно: если он сейчас уйдет, он уйдет навсегда. На Русь стоило вести грозные полки, пред которыми в ужасе бежало все живое, и даже звери покидали свои норы, чая спасения единственно в бегстве. Приходить недругом, коего привычно встречают оружием, смысла не было.

Последней каплей оказалась сплетня, которую с ухмылкой передал князю Войдыло, когда вечером растирал ему больную ногу: о каком-то литовском ратнике, который крестился да тут же и обвенчался с московской полонянкой. На другой день Ольгерд направил к Дмитрию послов с предложением о перемирии.

***

Переговоры, по сути, шли через голову Михаила, хотя его человек, Дмитрий Оберучев, и был включен в посольство. Ольгерд вручил шурину уже готовую грамоту:

– Читай.

Михаил – света было маловато – подошел ближе к волоковому оконцу. Так… Великий князь Ольгерд, брат его князь Кейстутий, великий князь Святослав Иванович[5]… с великим князем Дмитрием Ивановичем и братом его князем Владимиром Андреевичем… его, Михаила, конечно же, нету. Не иначе Ольгерд держит его за подручника, наравне со своими сыновьями! Сдержав себя, Михаил стал читать дальше. Послы… От Оспожина Заговенья до Дмитриева дня[6] меж нас войны нет… а меж нас нашим послам ездить путь чист… а, вот и до союзников добрались. Что??? Михаил на вытянутых руках отвел грамоту, перечел, снова приблизил, перечел еще раз. Отсутствующее слово из небытия все равно не возникло. Князь Михаил Тверской.

– Читай дальше.

Грамота не спорхнула на пол бело-черной птицей-сорокой лишь благодаря этому голосу. Железному голосу, холодному и твердому. Означавшему, что Ольгерд рассматривает эту грамоту, и Михаилу рассмотреть ее тоже придется.

Ладно. Что швырять бумагу, она не виновата в той скверне, что на ней пишут. Будем читать дальше. Не великий, а просто князь Михаил Тверской. Князь Дмитрий Брянский… те князья, кто будет у князя великого Ольгерда в имени его… у князя великого Святослава тако же… теперь другая сторона …в любви и докончании… князь великий Олег… он сам-то ведает, что его к московитам приписали? …князь великий Роман… это Новосильский, хозяин Любутска, московский союзничек. Иван-то Новосильский, Ольгердов будущий зять, вовсе не вписан, а Роман Семенович – аж великим. Князь великий Владимир Пронский… и этот великий! Дмитрий явно не оставляет надежды снова всадить его на рязанский стол. Но как он… как они смеют, как им вообще могло прийти в голову отрицать звание великого Тверского князя, которое он, Михаил, носит по законному и неоспоримому праву?! Признавая такое же право за самозваными «великими» Новосильским и Пронским. Алексий! Хитроумный старик сидел в Москве, подальше от военного грома, но в грамоте явно чувствовались его уроки. Исключить само слово «великий», чтобы не оставить ни малейшей возможности притянуть к нему слово «Владимирский». И иные князья, кто будет в нашем имени. Князю великому Ольгерду и брату его, князю Кестутью, и князю великому Святославу и их детям тех князей не воевать, ни отчины их, ни их людей…

Князю Михаилу вернуть то, что пограбил в нашей отчине в великом княжении в разных его местах на первом перемирии, на другом и на третьем. Нет, до чего все-таки изящно вписывает Москва это «наша отчина великое княжение» в самом неожиданном месте, как бы мимоходом, как бы безделицу! …то князю великому Ольгерду мне чистити[8], то князю Михаилу по испpаве подавать назад по докончанию князя великого Ольгерда… Ну, к тому дело и шло.

Тверских наместников и волостелей… ссылать долой… а если… тех имать, а то от нас не в измену… а будет князь Михаил что пакостить в нашей отчине в великом княжении или грабить, нам с ним ведать, а великому князю Ольгерду, брату его князю Кейстутью и детям их за него не вступаться. А что пошли в Орду к царю люди жаловаться на князя Михаила, а то в божьей воле и в царевой, как повелит, так нам и делать, а то от нас не в измену. Кто бы сомневался, что московиты уже задумали очередную пакость, и опять ордынскими руками.

Послам литовским, и нашим, и смоленским… и торговцам… ездить свободно. Послам тверским… ездить свободно. А опричь послов тверичам нет дела в отчине нашей великом княжении, а нашим нет дела в Твери. А сия грамота аже будет князю великому Ольгерду не люба, ин отошлет. Ну наконец-то! …если… грамоту отошлет, а на сем перемирии и докончании меж нас воины с Ольгердом нет до Дмитриева дня.

На том крест целуют… князь Борис Константинович, князь Андрей Иванович, князь Юрий Владимирович, Дмитрий Оберучев, Меркурий, Петр и Лукьян. Это наши, а вот и московские, первый, конечно, Боброк. Дмитрий Михайлович, Иван Михайлович, Дмитрий Александрович и Иван Федорович. Все, что ли? Ан нет, вот еще прелюбопытная строчка. А со Ржевы до исправы не сослати. Ох, не хотят московиты отдать Ржеву! Должны были вернуть город еще про прошлогоднему докончанию, дотянули до сих пор, и все еще пытаются тянуть. «До исправы»! То есть ежели он, «князь Михаил», по исправе не «подаст всего назад», а он этого, конечно же, не сделает, так не видать Ольгерду Ржевы, как своих ушей? Он повернулся к литвину:

– И ты собираешься это утвердить?

– Да.

– Все уже решил за меня, да?

– Да, – хладнокровно повторил Ольгерд.

Михаилу вдруг пришли на ум жутковатые рассказы о том, что литовский князь может приказать провинившемуся подданному повеситься. Должно быть, вот так это и происходит. Михаил молча смотрел на грамоту. Красивый почерк… а писец-то здорово волновался, с чего бы это?[9] Вон какая клякса в слове «посломъ», вся мыслете[10] замазана, пришлось писать сверху. И ер[11] для чего-то зачеркнул… Ага, имя Ольгерда забыл, вписал над строкой. Любопытно, а будет эта грамота действительна, с таким-то количеством помарок всего на пятьдесят шесть строк? Что себя обманывать, будет, еще как будет.

– Ольгерд… – не может же он не понимать! Не может! – Ольгерд, но ведь это…

– Это – все, что я могу для тебя сделать. Я утверждаю договор. Ты можешь не утверждать – и тогда воюй, с кем тебе любо.

Ольгерд почти повторил Мамаевы слова, и в этом, хоть на устах литвина не мелькнуло и тени улыбки, явно прозвучала жестокая насмешка.

***

Ольгерд… о, как тонко, с какой аптекарски выверенной точностью умел он предавать друзей! Не нарушив ни единого докончания, не преступив ни единой клятвы, наносил он удар в спину, за который его невозможно было упрекнуть. Как груб и прост перед ним смотрелся сам хитроумный московский старец! Михаил утвердил договор. Он ехал домой, а вокруг золотились нетронутые, готовые для серпа, наконец-то щедрые нивы, трещали невидимые коростели, а он ехал и думал, как же могло случиться, что победно начатая война без боя обернулась горьким поражением. Ему вспомнилась Ванина сова. Она так и не смогла взлететь. Ее кормили сырым мысом, холопы по амбарам ловили мышей, а она вертела круглой мохнатой головой и ухала, точно вздыхала. Снились ли ей шорохи ночного леса? Михаил сам себе помнился такой вот совой с переломанными крыльями, даже повел головой вправо-влево, глухо прошептал:

– Не покорюсь!

Комментарий к 1372.

[1] Сушеными абрикосами.

[2] Английские монеты со знаком розы и корабля, имевшая хождение на Руси в XIV-XV вв.

[3] 12 июня.

[4] О прекращении службы.

[5] Смоленский.

[6] С 1 августа по 26 октября.

[8] То есть вопрос о размере и порядке возмещения убытков решается между Дмитрием и Ольгердом, а Михаилу предстоит исполнить принятое решение.