Текст книги "Полунощница"

Автор книги: Багирра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Регент молчал.

Глава 12

На старом Игуменском кладбище покачивались под ветром колокола. Маленькие, нестрашные, устроенные в колокольне-арке из красного кирпича. Кладбищенский храм просматривался с дороги, взрытой ремонтниками. Прибыла еще одна бригада с материка. Зарплатой своей дорожники, похоже, были довольны, по крайней мере улыбались Павлу утром. Потом истово крестились на купола. Прошлым летом, Ася говорила, они же проводили «обеспыливание» кладбищенской дороги – раствором поливали, просили волонтеров воздержаться от походов на кладбище без надобности. Было в этом что-то очень современное. На острове не только часы – целые века смешивались, путались. Иногда Павлу казалось, будто там, в большом мире, еще нет онлайн-магазинов, умных домов. Что и в Москве гремят конки, коптят газовые фонари. И вдруг по Ладоге скользила черно-белая яхта «Паллада», в очертаниях которой было что-то космическое, в монастырской лавке просили подавать записки через сайт – беречь деревья. Тогда Павел вываливался из сонного прошлого в настоящее. Впрочем, и его настоящее шло наперекосяк.

Со вчерашнего вечера в волонтерской все точно разладилось. Бородатый шастал туда-сюда, хлопал дверью, как будто в комнате никого не было. Потом молча рухнул спать. Дед Иван не пришел ночевать. Павлу не хватало его бессвязного ворчания. Он смотрел на карту острова в телефоне, приближал все эти бухты, скиты и представлял жутковатые сценарии. Вот дед Иван свалился в Ладогу или уснул пьяный и замерз. Хотя ночами уже не морозило. Его свалил инфаркт? Энцефалит дал осложнение? Зубы свои потерял и теперь ищет в потемках по двору?

Зачем он об этом думает, что, своих проблем нет? Ведь кто угодно мог быть тем «пацаном», кто-то нормальный. Родной. Но оказался Семен. Как назло.

Промучившись так полночи, Павел встал, оделся, вышел. Понял, что не знает, где искать деда Ивана, сел на скамейку через дорогу от трапезной. Поднял голову. Прямо за колокольней висела полная луна. Могучий колокол был вписан аккурат в пылающий лунный диск. Силуэт «Андрея» был неправдоподобно четким, бледные купола храма давали металлический отсвет. Ни один прохожий не хрустел гравием, окна были темны. Монастырь будто вымер. Павел, наконец, остался сам с собой: можно спокойно подумать, не торопясь на послушание, на ужин, в баню. Но его мысли затопило одиночество. Космическое. Вселенское. Невыносимое.

Луна поднялась выше, сместилась на восток. На втором ярусе колокольни кто-то шевельнулся. Черный против белого лунного света, он размахивал руками, чтобы заметили. Павел вскочил. Сам не зная, что делает, тоже поднял руки. Человек свесился из колокольни – почти так же, как качнулся утром, выронив ведро, Бородатый – и вдруг полетел вниз, короткий, похожий на мешок картошки. Павлу показалось, что ног у человека нет. Донеслось что-то вроде: «Вот он я!» Ударило, екнуло. Земля под ногами Павла заходила ходуном.

Павел бросился к каре, вцепился в решетчатые запертые на ночь ворота. Дергал, гремя и лязгая висячим замком.

– Эй, вы, откройте! Человек упал, разбился! Скорее!

В кельях тут и там зажигались желтые окна. Лысый монах, крестясь, в накинутом поверх рясы пальто появился с той стороны ворот. Узнав, в чем дело, велел Павлу подождать, а он проверит. Сквозь решетку Павел видел, как монах обежал колокольню, прямо по клумбам, не разбирая дороги, как вышли еще двое в черном, обшарили пятачок вокруг храма фонариками. Павлу хотелось самому посмотреть. Он кричал, чтобы его пустили, силился пролезть меж прутьев. Не вышло. Только скулу расцарапал, проталкивая голову.

Луна тем временем скрылась, затянутая мутными облаками.

Лысый монах вернулся к решетке и спросил Павла, кто он такой. Лицо его показалось Павлу очень бледным, хотя голос у монаха был приятный, чем-то похожий на регентов. Пришлось рассказать про Подосёнова.

– Самоубийца, значит, – монах выключил фонарик.

– Не знаю, почему он так. У него семья была, сын. Я его видел! – Павел осекся. – Тень, точнее, на колокольне была, потом полетела вниз. Не знаю, я нормальный, правда. Что же мне теперь делать?

– Ничего, Господь управит. Могила его тут?

Павел кивнул.

– Вот и навестите, помолитесь там: в храме мы не можем, не положено.

– Да я не умею.

– Ночь сегодня самая страшная. – Монах провел рукой по лбу, как будто согревая свою бледную голову. – Знаете, можно просто прощенья попросить. У него.

Когда Павел вернулся к себе, койка деда Ивана по-прежнему пустовала. Павлу удалось поспать часа четыре, не больше. Наутро все тело охватила какая-то слабость.

У кладбищенского забора грунтовка чавкала, раскисала. На ней валялись шишки, точно скрученные из серой бумаги. Лиственница. Ни листвы, ни толком иголок – желтые хвоинки не сгнили под снегом, засыпали все, как сырой песок. Глупое, жалкое дерево.

Миновав массивные плиты и кресты настоятелей, похороненных возле входа, Павел прошел дальше, в лес. Гранитные монументы сменились на ряды деревянных крестов, простых и с двумя дощечками вроде крыши. Один крест обломился под корень и свалился на могилу соседа. Соседки. Лаврентьевой Ольги Петровны, умершей в восьмидесятом, значилось на замшелой табличке. Словно у ног валялся, прощенья просил.

Там и сям прямо на земле лежали белые камни не больше дыни, под ними покоился «младший чин» – иноки, послушники. На эти могилы легко было наступить, но их подножное положение жалобило сильнее. Дальше зеленые брызги травы сквозь гнилую листву обозначили овражек. Павел зажмурился и представил, как все здесь покроют такие вот гладкие камешки с выбитыми строчками – именами.

Перепрыгнув овражек, на дне которого валялся замызганный искусственный цветок, Павел вышел к одинокой стеле с красной звездой на макушке. На ней была выбита целая история об инвалиде, которому «война оставила только зрение». Сын благодарил пофамильно женщин, ухаживавших за отцом в здешнем интернате. «Колошин Юрий Иванович, Герой Советского Союза. Летчик. Умер в 1974 г.». С пятна фотографии смотрел в пустоту незнакомец, который и сам от времени истаял. Типичное кладбищенское лицо в овале – почти не различимое, бежевое на выцветшем голубом. На могиле с прошлого года остался гриб. Черный, трухлявый. У памятника стояла рюмка водки, прикрытая сверху краюхой грубого хлеба. Хлеб свежий, положили недавно. Павел оглянулся, но лишь вспугнул ворону. Та ждала возможности унести добычу.

Подошел к мемориальному комплексу. К мощеной площадке с белым крестом по центру. За ним на черной гранитной плите фамилии героев 168-й стрелковой дивизии, защищавшей Ладогу в августе сорок первого. На другой плите перечисляли героев-инвалидов. Несколько десятков. Когда только основали интернат, сюда свезли тысячу ветеранов. Павел узнавал.

Фамилии располагались по алфавиту, как в школе. Подосёнова не было. Павел просмотрел фотографии мемориала еще в Москве, но отчего-то надеялся, что Петя проявится. Сам проявится.

Утром, перед тем как пойти на кладбище, Павел стучал и стучал в комнату Семена, но никто ему не открыл. Лишь повысовывались отовсюду любопытные соседи, прибежал Шурик. Поколотил по двери за компанию. В коридоре пахло сыростью, чадом печей. Видно, дрова за ночь отсыревали, а потом никак не хотели разгораться. Как и у них в Работном.

– Да хорош гвоздить, ушел он. – В проеме напротив показался Митрюхин, спрятал Шурика за спину.

– А куда, не сказал?

Двери одна за другой захлопывались.

– Чувак, мы тут живем, я тебе не ресепшен.

И Митрюхинская дверь саданула об косяк. Павел зашлепал ладонями по драному дерматину. Прокричал в замочную скважину:

– Может, хотя бы его номер дашь?

Дверь молчала.

– Он же Подосёнов? – Павел прошептал куда-то в потемки.

– Комиссаров, – ответил из-за двери уже женский голос. – Фамилию матери взял.

Шаркая сапогами, Павел побрел к выходу. Махнув ему рукой, сказав, что «сегодня Боженька взлетит на небо, а завтра будет кулич», его обогнал Шурик.

Семен, наверное, в детстве тоже бегал по этому коридору.

Заспанное солнце пробилось, наконец, в лес, обступивший кладбище. Засвистели птицы. Колючий озноб, который держал с утра Павла, ушел. Павел шагал, выискивая в небе меж соснами клочки синевы. Чувствовал, что Петя где-то рядом. И тут за перекошенной синей оградой увидел Семена. Внутри ограды впадина могилы – видимо, плоть истлела, а островная скудная почва заполняла пустоты нехотя. Впадину сторожила толстая береза да еще стакан водки, прикрытый горбушкой. Кругом валялись окурки.

– Я к тебе домой ходил, стучал. Поговорить надо.

– Слышь, чего ты все таскаешься за мной? Не нужна мне родня. Ни живая, ни мертвая.

– А сюда зачем пришел? Покурить?

– Вали, сказал, отсюда! – Семен, замахнувшись, качнулся, едва не провалился ногой в могилу.

– Погоди, баба Зоя всю жизнь брата искала. Смотри, вот, – Павел показал рядом фотографию, выпавшую у Семена, и такую же на экране телефона. – Дома целый альбом. Баба Зоя на стол портрет ставила все праздники. Петю в молодости.

– Тебе он не Петя.

Какой-то дурацкий разговор, подумал Павел. Как двое выживших на необитаемом острове: вроде бы должны обняться, но одичали, забыли, как это делается.

– От, сука, вылупился. – Семен шлепнул на щеке раннего комара, закусил фильтр сигареты, снова закурил. – Слышь, бабка твоя, как ее, Зоя, еще кашляет? Или наследство оставила?

– Ты чего налакался до праздника?

– У меня свой праздник. Писятсемидесятилетие. Отмечаю в узком кругу. Так что там? Квартира, машина?

– Квартира есть, – Павел задумался. – Может, поедешь со мной? Посмотришь, как отец твой жил до всего этого. – Сказал и спохватился: не вышло ли брезгливо.

– Чего я там не видел? – Семен выдернул сигарету из зубов, сплюнул. – Лучше деньгами давай.

Павел уже и сам не понимал, чего хочет добиться. Вот она, могила. Там Подосёнов, Петя. Можно взять земли, отвезти бабе Зое на Бирюлевское, высыпать. Какая теперь разница.

Есть разница.

Как Петя жил, понять хотя бы. Отчего на колокольню полез. Да и потом, памятник поставить надо. Летчику эпитафию сын настрочил. А Подосёнов что? Впадина у березы?

– Слушай, а летчика, ну, того, героя, ты знал? Хлеб там.

Лицо Семена скривилось.

– Чего тебе надо, а? Че тебе рассказать? Как отец, Петя твой ненаглядный, с колокольни рухнул? Вот лежит смирненько. Из-за таких, сука, соседей, там вон лежат втроем в обнимочку.

Семен махнул рукой куда-то в конец кладбища. Покачнулся:

– Постреляли мы троих.

– За что?

– Порядки свои наводить приехали на наш остров. Вот за что.

– Ты поэтому фамилию сменил? Ведь я мог тебя и не найти.

– Невелика потеря.

– А мать твоя где?

Семен отвернулся.

– Скажи хоть, куда ордена дел?

– Пустил на блесны. Дай пройду.

Широкая темная спина Семена уже пробиралась меж крестов возле овражка. Павел хотел было крикнуть, вернуть его. Но только поежился от налетевшего стылого ветра.

* * *

Всю Страстную неделю дед Иван старался в Зимней не показываться. Танька Митрюхина бушевала, говорила, что и без него им тесно. А в волонтерской хоть печенье подъедал у Бородатого. Тот замечал или нет – только ведь сам говорил, что худеет.

В пятницу вечером, как объявили про выселение, дед оттащил Митрюхина в сторону, свой план изложил, тот задумался. Танька подошла, скорей увела мужа «паковаться», а деду Ивану сказала, чтобы жилье себе искал. В Сортавале он им не сдался. Дед молчал. Смотрел на ее круглый живот.

Поплелся в волонтерскую.

Едва разломил печенье, Бородатый откуда-то явился. Злой. Накинулся.

– Дед, – говорит, – зубы не выпадут?

– А чего им падать, когда и так все вставные.

Дед Иван с детства сладкое любил. Все, которые в войну родились, сахарку пососать не дураки до самой старости. Дед Иван в победный год родился, самый голод был, мать рассказывала. Кроме того, сахар смягчал нервы. Дед очень боялся задуманного, того, на что Митрюхина подбил, но другого выхода теперь и не осталось: даже в трапезную после Пасхи не пустят. Ему, так как жил на острове неофициально, без бумаг, и угла в Сортавале не предложат. Если и впрямь выселят, тогда…

С этими мыслями дед дожевал печенье, вышел из волонтерской. Бородатый вслед рявкнул, чтобы дверь закрыл, «не май месяц». Чего это с ним такое? В другое время дед бы, может, и спросил. А теперь решил не отвлекаться: действовать, готовиться. Прокрался под окно Славянской. За стеклом и тюлем спина администратора, стойка с телефоном, пустой коридор. Где-то тут живет та баба, которая деньги в ящик швыряла на полунощнице. Жирный бабец, шикует. Последний рубль так не кладут. Безнадежные больные много пожертвовать могут, дед видел такое, но с рыданиями, с тоской. Эта – нет. Совсем другой коленкор.

Дед торчал под окном. Сдерживался, чтобы не чихнуть. Ждал, чтобы что-то услышать, и дождался. Администраторша договорилась по телефону уйти завтра обедать на Никольский.

С часу ее не будет, значит. Баба та, небось, на экскурсию попрется или в трапезную, чего ей взаперти сидеть. Какой у нее номер, Митрюхин знает, зря, что ли, он чемоданы ее тащил с причала? Насчет Митрюхина у деда были сомнения: даже близко не блатной. Но волонтерок-то пощипал. Увяз коготок. Один дед и не сдюжит такое дело. План у него родился сам собой, будто вел кто. Еще тогда, на полунощнице, понял, зачем бог ему эту бабу показал крупным планом. Кольца блестят, пальцы белые пропихивают в ящик деньги.

Три дня ходил, мусолил, как и что. Пора.

От Славянской дед шмыгнул в боковую дверь Зимней. Ее никогда не запирали. Прошел по коридору, постучался к Митрюхиным. Там его старый диванчик с тканым рисунком в желтых листьях. Обивка почернела, засалилась, нитки торчали из углов. Диван скрипел, когда дед ворочался, устраивая свою шею на подушке. Танька вздыхала за перегородкой, но заранее постелила ему чистое. Даже самые злые бабы все равно жалостливые.

Спал дед долго, беспокойно. Слышал, как хлопали двери, приходил этот москвич, Семена искал. Потом Шурик его толкал, будил. Дед сделал вид, что приболел, ждал, пока Танька с Шуриком уйдут, чтобы Митрюхина подготовить.

В обед дед Иван с Митрюхиным в тряпичных перчатках с синими пупырышками, в рабочих пыльных спецовках вошли в Славянскую. Спокойно, будто по делу, поднялись на второй этаж. Открыли соседний с бабой номер, включили душ, головы намочили оба – случись что, вот, мол, к светлому дню намыливаемся. Никто не осудит. На острове так давно приладились, когда надо помыться, а день не банный. В Славянской было всего два вида замков, оба ключа со временем появились у местных, чтобы ходить под душ в пустующий номер. Главное, администратору на глаза не попадаться.

Услышав, как баба, покашливая и стуча каблуками, ушла, прокрались к ней. В шкатулке цацки золотые – Митрюхин кинулся карманы набивать.

– Да куда ты их, Сашка. Только светиться зря будешь. Оставь.

Дед Иван по вещам прошелся. В чемодане денег не было: ни за подкладкой, нигде. Куда ж она их дела, господи. Митрюхин бестолково перетряхивал кровать. Администратор скоро вернется. Дед Иван сел на банкетку возле двери. В шею опять вступило, стал шарить по карманам: куда он таблетки рецептурные задевал? Откинулся чуть назад, чтобы сподручнее. Из угла на него глянул Никола. Дед едва занес щепоть перекреститься, как сообразил.

– Сашка, за иконой они.

Пачка пухлая красноватым светилась сквозь пакет. С обратной стороны иконы баба ее пластырями приклеила. Митрюхин заколебался – вроде грех брать. Потом хихикнул, как пьяный, махнул рукой, считать собрался. Дед Иван живо сграбастал всю пачку к себе в карман телогрейки: после сочтемся. Увел Митрюхина в соседний номер, где душ все шипел и плевался водой.

Они наскоро вымылись, чтобы никто ничего не подумал, тихонечко вышли. Администратора за стойкой так и не было.

Дед еле отговорил Митрюхина бежать в магазин за харчами и бухлом, как тот со своим первым уловом поступил. В колонии все знали порядок: гулять там, где надыбал, – ни-ни. «Потому, – говорили Ивану второходы, – ты, лошок, и попался».

Дед Митрюхину денег не отдал. Пересчитали только, пока Таньки дома не было, по три миллиона вышло на нос.

Пили Сашкин припасенный кагор. Условились никому, даже Семену, о деле не докладывать. Раскрасневшись, захмелев, дед, наконец, принял свою таблетку. В спине и шее сделалось легко, еще чуть-чуть – и разогнется. Только в сон от таблетки кидало: даже хорошо, сердце уймется. Дед прилег.

Митрюхин, поддав, развыступался. Теорию гнул, что от таких деньжищ пить вскоре бросит. Потому что неинтересно, когда пьешь-пьешь, а они не заканчиваются.

– Пропьем седня пятеру, завтра еще – потом тошно станет.

Дед Иван, задремывая, летел на самолете вместе с отцом. У отца были руки и ноги – настолько длинные, какие он только мог вообразить. И сам он видел небо ровно над головой, как в детстве. Не исподлобья.

– Дед, ты чего молчишь? Пр-р-рав я? – Митрюхин тряс за плечо.

Сколько же я таблеток принял? Все тело окутала слабость. Следом по расслабленному пробежал страх. Поймают! Их поймают, и его посадят. Снова вши, голод, мордобой. Лекарств нету. Боль. Все кости по спирали скрутит. Не вздохнуть.

Дед сполз с дивана, на карачках подтянулся к окну, привстал, закрыл форточку. Рухнул на пол вовсе без сил.

– Замерз, что ли? – навис над ним Митрюхин. – К Семену пора. Может, это самое, подарим ему чуток на днюху?

Дед Иван схватил Митрюхина за рукав.

– Если, паскуда, хоть кому пикнешь, я тебя размондорю кухонным пером. Мне все равно будет.

Митрюхин, трезвея, заморгал. Дед Иван сообразил, что никогда на фене с ним не говорил из-за Шурика, который все за всеми повторял.

* * *

Сегодня звонить будут, лестница не заперта теперь, а что, если подняться? Напоследок? Дорогой с кладбища башня чуть качалась в глазах Семена, голова трещала. Когда миновал поле – встала ровнее. Приехал родственничек со своими вопросами, а что ему, Семену, ответить? Как так вышло? Он и теперь точного ответа не знал. Вот ему сегодня стукнуло столько же, как тогда отцу. Пятьдесят семь. Но разве сравнишь? Колокольня да обгрызенный колокол только и знают, отчего отец так распорядился своей жизнью. Их жизнями.

Семен давно не приближался к колокольне. Вот она, остается лишь каре обогнуть.

Тогда участковый велел вход на нее заколотить, повесить замок. Семен лет до тридцати не мог смотреть на панораму храма. Отворачивался. Или не поднимал головы. Во дворе у крыльца больше не стучали в домино, за чекушками и мясом в магазин ходили всё реже. Инвалиды умирали, будто отец освободил их от этой жизни. Указал путь.

В восемьдесят девятом прибыли и освоились первые монахи, на острове затеяли ремонт. Жалкие они были, первопроходцы. Ходили с налобным фонарями, как шахтеры, служили в пустых кельях, обогревались буржуйками. Говорили, храм придется заново освящать, потому что при магазине здесь мясо рубили, а в церкви кровь не проливают.

Местные помогали на стройке, кто в силах был. Семен вызвался ошкурить и покрасить колокольню изнутри – хотелось первому туда подняться. Да и других желающих не было.

Семен помнил, как стоял на пустой верхотуре. Единственный уцелевший колокол с погрызенной временем юбкой чего-то ждал от него. Семен собирал в мешок старые стрижиные гнезда, шпателем соскребал помет. Ненароком сковырнул кругляш, вросший в пол. Разбил. Оттуда вылетела монетка. Пошкрябал ногтем. Утер выступивший пот на лбу. Не мог не узнать отцовский талисман. Целовал эти ржавые двадцать копеек и все оглядывался – не видит ли кто. Никого вокруг. Даже чаек. Серое как тряпка небо, такая же вода, желтый лес. Осень.

Открытая банка с краской подернулась пленкой, а Семен все торчал на ветру. Он бы и дальше тут стоял, эти прогнившие ступени (настоятель сказал: «Весной заменим с божьей помощью») помнили отца. Поговорить о нем хотелось нестерпимо. Только не с кем.

Похороны тогда устроили наспех. Отцу и остальным. Бандитов всех троих положили в одну могилу, Суладзе (почтительно) – в другую. В те самые, что по приказу главврача были вырыты заранее. Семен в предчувствие Суладзе не верил, он ни во что больше не верил. Отцу могилу сам выкопал. Большая могила вышла, как для высокого человека размечают. Правда, далеко за овражком, в лесу, считай. Ближе копать Лаврентьева не дала. Заголосила, что покоя никому не будет, если самоубийцу положить рядом.

После похорон Семен в палате у коки Томы то отца оплакивал, то крыл Ваську обрубком и дезертиром. То «командир, командир», а сам свалил с площади и не обернулся. О том, что Ёлка сбежала с участковым, он тогда еще не знал. Тетка молчала, гладила его по макушке, как маленького. Хвалила, что сделал, как Лаврентьева велела.

– Сень, не ссорься ты зря с людьми. И фамилию, как паспорт будешь получать, материнскую возьми, от греха подальше.

Мать на соседней койке кивала, шлепала губами, заплеталась языком, как пьяная, все больше плакала. Семен понимал, что после инсульта она уже не встанет. Женечкина койка пустовала. Та под шумок сошлась с рыбаком-карелом, отселилась в Зимнюю. В другой конец коридора. Засобиралась было в подосёновскую комнату въехать: мол, Семену одному столько места не надо и вообще «он парень молодой, уедет скоро». Кока Тома отчихвостила ее с такой злобой, что Женечка ночью съехала, не простившись.

Вернись к ним Васька, Семен бы забыл все проклятия, вцепился в него, заставил заново пересказать про каждый окоп, про каждый снаряд… Да что там! Травинка, которую жевал отец на привале, теперь освятилась для Семена. Но Васька, подавшийся в отшельники, при встрече лишь молча смотрел. Или убегал прочь.

Летом восемьдесят четвертого умерла кока Тома, следом мать.

Когда последних инвалидов переводили в Видлицу, Васька пропал без вести. Семен искал его у сторожки, огибал остров на лодке, звал. Умолял. Выл. Хрипел.

С материка приезжали, спрашивали отшельника. Никто ничего не знал.

С возвращением монахов Семен чистил колокольню каждую весну. Одно время думал даже на звонаря выучиться.

Потом прошел слух, что заказали нового «Немого царя». Появились, значит, средства. Приехали москвичи, долго измеряли там и сям, проходили лазером, просили Семена отойти в сторону. Они сколачивали настилы, скрывая слой помета, который еще помнил отца. Они красили стены. Нажаловались владыке, что местный мужик торчит на колокольне. Смотрит и ничего не делает, а у них сроки: «Не одни вы в апреле колокол ставите».

Настоятель попросил Семена не мешать работам. Очень вежливо попросил. С тех пор Семен в храм не заходил.

Семен пошел к колокольне напрямик через подъезд каре, не вокруг, как просили ходить мирских. Нечего больше бояться. Глаз зацепился за поленницу у Гошиной комнаты. Дрова на острове к весне совсем на исходе, а тут сложена в полный человеческий рост, душистая, чурочки одна к одной. Семен хотел было поддать поленницу ногой, пусть Гоша еще раз сложит, повозится. Или прихватить пару поленьев себе? Разговор за дверью заставил его спрятаться за дровами, прислушаться.

– Георгий, лучше верни деньги на счет, как было, и благословим тебя с острова хоть завтра.

– С какой стати мне уезжать? Ваши счета, вы и разбирайтесь. На мне никаких финансовых проводок нет, а волонтеры, они бесплатные. Да блин, вы меня никогда к деньгам-то не подпускали.

– Ну да, лису в курятник, – хмыкнул знакомый голос.

– А кто ребят из военной части на ваши работы звать будет, если не я? Технику вам чинят, картошку копают. За порядком, если что, приглядывают. Или с Зимней разобрались, всё, мы не нужны?

– У ребят компьютеры помощнее наших и взломщики, небось, имеются. Вот вы и влезли в счета монастыря. А кто еще. Больше некому.

В повисшей паузе Семен, совсем протрезвевший, боялся сглотнуть. Пришлось. Раз, другой, третий. Гоша откашлялся. Эконом долго молчал.

– Пятнадцать миллионов, не стыдно тебе, люди жертвовали на храм.

Семен вспомнил, как его вытолкали взашей из «экономной», жаба задавила ему заплатить. Эконом запричитал:

– Сколько дыр в хозяйстве, одни дыры: то, это, Зимняя вот еще. Думаешь, подарок нам прямо? Да там все переделывать. Снести и заново отстроить и то проще было бы… Кто Митрюхина до электрики допустил?

– Значит, так, когда проводку тянули, я еще служил, так что не надо. А то, что не бузят из-за выселения, наша с ребятами заслуга. Силу все понимают.

– Гостиница Зимняя изначально музей, жили там самозахватом. Тебе запомнить только это нужно.

Шаги внутри комнаты, голоса приблизились. Эконом стоял уже у двери.

– Георгий, я тебе, как брату, три дня даю. Не вернешь, с владыкой будешь разбираться.

– У кого из ваших доступ к счетам был, подумайте лучше? Может, келейники постарались?

– Сам говорил, что тебе именно эта сумма нужна. Пятнадцать миллионов, нолик к нолику. Всем рассказывал.

– Ну и зачем мне самого себя подставлять?

– Не верю я в такие совпадения.

Чмокнула обивка двери. Сквозь щелку в поленнице Семен увидел, как вышел эконом, поджимая губы, отчего нос его казался еще длиннее. Гоша выглянул следом. Осмотрелся, поправил бляху на ремне. Хмыкнул, закрылся у себя.

С той стороны подъезда кто-то просил у эконома благословения. Семен поспешил уйти, как пришел. То, что эконома основательно пощипали, его развеселило. Есть все-таки Бог. Семен едва не сказал это вслух. Но там было что-то еще. «Проще заново отстроить», – так он сказал, кажется. Выходит, Зимнюю снесут?

* * *

Всю пятницу, посоветовавшись со случайно проходившим монахом, который как-то весь вытянулся при упоминании старца, Ёлка постилась. На завтрак попросила кашу на воде, орехи, чернослив, поджаренный хлеб, черный кофе. Хотя время близилось к полудню, прочла утренние молитвы: книги нашлись на стойке администратора. Затем уложила волосы под итальянский платок, слегка подвела брови. Пока ожидала «такси», решила набрать воды из источника.

Во внутреннем каре было безлюдно. Тишину нарушали только раскричавшиеся над колокольней чайки. Ёлка, негромко стуча каблуками по брусчатке, подошла к крыльцу храма, подняла щепоть ко лбу перекреститься – и замерла, вся сжалась, скрутилась. Что-то огромное с бахом и лязгом вдарило у ее ног, обрызгало юбку, плеснуло за голенище сапога. Холодная струя, просочившись сквозь колготки, уже согревалась о ступню.

Когда Ёлка открыла глаза – перед ней лежал Подосёнов. Ничком, со свернутой шеей, раскинув руки. Даже вихор его состоял из этой странной воды, отражавшей тучи. Словно Подосёнов был соткан из неба и вот так напомнил о себе.

Знакомый волонтер в очках суетился, извинялся. Ёлка не помнила, что ему отвечала. Поспешила назад, в номер, не сообразив пожаловаться на таких работников. Прошла мимо администратора, не разобрав, что та спросила. На лестнице едва не сшибла женщину, с которой недавно завтракала.

Если бы ее этим ведром убило?

Но не этого она страшилась, а Подосёнова, который развалил ее жизнь и снова явился. Какой уж тут старец! Колени дрожали, руки, пока открывала дверь номера, вовсе не слушались. Не будь ее волосы тщательно прокрашены, тонированы – вмиг бы сделалась седой.

В номере Ёлка целовала икону, гладила полоски пластыря, державшего ее сбережения. Только сейчас рассмотрела образ – Николай Чудотворец. Лик был написан выпукло, крупным мазком: святой будто выглядывал из доски, брови его были чуть сдвинуты к переносице, образуя тонкую морщину-укор.

Приняв успокоительное, Ёлка задремала с иконой на груди, не сняв юбку и свитер. Ей приснилось, как кто-то заглянул в комнату, желтая полоса света из коридора будто обнажила ее тело. Щель быстро сомкнулась.

Ёлка перевернулась на живот, укрылась с головой одеялом.

А в то утро Ёлка проснулась в синем платье от гудка парохода. Прошел мимо, впервые в воскресенье на Валаам не ступил ни один турист.

«Ах, да, наверное, оцепили», – вспомнила Ёлка.

И тут же живот точно в сосульку смерзся. Егор мертв.

На Красном филиале было тихо, туристы в палатках еще не проснулись. Но Ёлку это больше не волновало. Мать куда-то ушла. Умывшись, наспех повязав волосы косынкой, она выкатила из сарая велосипед. Сегодня в ней уже не осталось яростной мощи, силы под скрип педалей утекли в мшистую валаамскую землю, а их место, как лужи-ламбы в ливень, заливало болью до краев. Она старалась не помнить черные брови, гладкий, как у мальчишки, торс, глаза, блестевшие, а потом угасшие, которые она так и не решилась закрыть, иначе раскисла бы, не докрутила.

Из-за подсохшей осины выскочил желтый кот, шмыгнул в заросли. Чтоб тебя! Засмотревшись, Ёлка перелетела через руль и скатилась аккурат в ламбу. Сколько она себя помнила, в этом месте в любую погоду озерцо собиралось в форме Африки. Осина шуршала листьями на ветру.

Пощупала ноги-руки – ничего не сломала, но в колене хрустнуло. Наступать больно. Пришлось Ёлке в грязном платье ковылять пешком, опираясь на велосипед.

С пригорка показалась колокольня, и Ёлка увидела, как что-то сбросили сверху на площадь. Может, посылка? С вертолета? Да вроде не стрекочет, тихо кругом. Пошла быстрее. Скривившись, отвернулась от лодочного сарая. Он, поразительное дело, стоял ровно такой же, как в начале сезона.

Во внутреннем дворе интерната Ёлка выдохнула: вот она, толпа. Разглядела участкового, покатила велосипед прямо на него.

– Да что же вы, санитарочки. Голову подымите хоть ему. Как же он на высоту попал? Товарищи, разойдись, протокол составим. Глаза, глаза закрыть надо. Антонина, Антонина Алексевна, горе-то. Как он туда? Васька, вставай. Тащи его, ребята, водой облей. За него не ляжешь в гроб. Ты сын ему, что ли? Помоги санитаркам на носилки положить. В сторону, в сторону, товарищи. Дайте работать, протокол составить. Семен, подыми мать лучше. У-у-у-у! – гудела толпа.

Прорвавшись, Ёлка увидела, как Семен и Васька тянут за руки Подосёнова. У того от крови лицо полосатое, в глубоких морщинах лужицы собираются, гимнастерка вся потемневшая.

Голова Ёлки работала странно. Она все видела отчетливо, сухо, как объектив. Снимок, еще один.

Семен стоит серый с лица, сделает шаг – и назад.

Васька плачет, кулаками по камням бьет. Костыли валяются по обе стороны.

Антонина на лавке лежит, санитарки над ней.

Подосёнов прыгнул, значит.

– Так, тихо! Вот вы, девушка, кто? Где телефон, покажите?

Голос обращался к ней, потом – щелк! – на снимке круглое курносое лицо участкового.

– Пошли. – Ёлка, так и не отпустившая велосипед, теперь покатила его ровно, забыв про боль в колене.

Случайность, неумелые работники, старые воспоминания, монастырская пища – так объясняла Ёлка сегодня свой вчерашний страх. После завтрака, снова постного, она решила делать то, что умеет: общаться с начальством. Хозяйственными делами острова заведовал не старец и даже не настоятель. Нужным Ёлке человеком оказался отец-эконом.