Текст книги "Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв."

Автор книги: Автор неизвестен

«Все это заманчиво, – думала жена Хынбу, – но идти по такому пути нельзя». И она упорно продолжала противиться уговорам супруга.

Тогда Хынбу, занятый единственной мыслью: как бы ему поскорее добраться до управы, вынужден был прикинуться сраженным доводами жены и сказал ей:

– Ладно, будь по-твоему. Никуда я не пойду. Вот только наведаюсь к достопочтенному Киму: попрошу у него охапку соломы, чтобы сплести туфли.

Обманув таким способом жену, Хынбу прямехонько направился в губернскую управу. Добирался он туда, конечно, не в седле, а шел пешком по сто семьдесят ли в день в надежде заработать тридцать лянов и через несколько дней прибыл в управу.

Впервые в жизни Хынбу взирал на здание губернской управы. Не зная где что, он растерянно топтался перед главными воротами. Как раз в ту пору у входа прохаживался стражник в полной форме. Увидев его, Хынбу расхохотался:

– Экая у него потешная шляпа! С красной шишечкой!

Наконец Хынбу решился пройти в ворота. И тут у него от страха подкосились ноги: во дворе было полным-полно стражников и прочего управского служилого люда; то тут, то там позвякивали колокольчики, и протяжные возгласы караульных неслись в голубое небо.

– Не иначе, как на тот свет я попал! – в ужасе заголосил Хынбу. – Как ни верти, а живым мне отсюда, видно, уж не выбраться. Не послушался я жены, заупрямился...

Но в ту минуту, когда Хынбу уже было раскаялся в содеянном, звякнули колокольчики и раздался возглас: «Повинуюсь». Перепуганный Хынбу снял шляпу, обнажив на голове связанную в узел косицу, и, приблизившись к начальнику стражи, обратился к нему:

– Ваша милость, я пришел первым! Пустите меня вперед!

– Что за сумасшедший янбан? – удивился тот. – Ступайте прочь!

– Не издевайтесь же над человеком. Проведите меня поскорее! – взмолился Хынбу.

– Кто вы такой и что вам здесь нужно? – спросил у Хынбу начальник стражи.

– Я хочу принять на себя наказание, назначенное богачу Киму из нашего уезда.

– Так это вы сюцай Ён из деревни Подокчхон?

– Да, ваша милость.

Кликнув одного из управских стражников, начальник приказал ему:

– Вот этот янбан пришел вместо богача Кима. Забери его и учини допрос. Да смотри, бей полегче. К нам в канцелярию пришло письмо и сто лянов.

Подивились на Хынбу прочие стражники и принялись его утешать и успокаивать.

Но вдруг донесся голос глашатая: «Слушайте, слушайте!» – и в воротах показалась процессия с носилками, на которых восседал чиновник. Сойдя на землю, чиновник огласил королевский указ.

– Именем короля все преступники, кроме убийц, во всех провинциях и уездах освобождаются из-под стражи.

Тут снова появился начальник стражи.

– Ну вот, сюцай Ён, ваше дело улажено, – обратился он к Хынбу.

– Стало быть, я смогу заменить Кима? – обрадовался Хынбу.

– Всех преступников велено освободить. Ступайте домой.

Хынбу приуныл.

– Послушайте, я же пришел сюда как раз за тем, чтобы меня наказали батогами. Ведь уговорились: за каждый удар – один лян. Если я вернусь с пустыми руками, рухнут все мои надежды.

– Вот что, сюцай Ён, – сказал начальник стражи. – Вы пришли сюда по делу богача Кима. Если он откажется заплатить вам, ссылаясь на то, что вы, мол, не побывали под батогами, приходите к нам в управу. Мы как-нибудь выжмем из него хотя бы грошей сто в вашу пользу. Ну, а теперь идите.

Делать нечего. Несолоно хлебавши Хынбу отправился восвояси. Проходя мимо канцелярии волостного правителя, он увидел, как бьют батогами несчастных, не сдавших свою долю риса в государственные хранилища, и горестно вздохнул:

– Вот где богатый урожай на батога!..

Горько сетуя на свою судьбу, купил Хынбу хлеба на один лян, оставшийся у него от дорожных денег, взвалил его на спину и зашагал к дому.

А между тем жена Хынбу, догадавшись, что ее супруг отправился в губернскую управу, сложила позади хижины жертвенник, поставила на него чашку с водой, зачерпнутой из колодца на рассвете, и принялась возносить моленья:

«Молю о милости! Рожденный в год «Ыльчхук» хозяин дома господин Ён ушел с намерением принять на себя чужой грех. Молю несчетно тебя, всевышний, и вас, о добрые духи земли и неба, пусть он вернется невредимым!»

Свершив молитву, преданная супруга вернулась в хижину. Одинокая, сидела она в пустом жилище и горько плакала:

– О мой супруг, непорочный и чистый, как небеса! Зачем из-за беспросветной нищеты обрек ты себя на истязания? Увижу ли я теперь тебя живым? Как мне узнать, что сталось с тобою? Может быть, ты сейчас лежишь ничком и кожа на твоей спине вздулась от жестоких побоев. Может быть, ты уже кончаешься под батогами палача, за которым зорко следит свирепый надсмотрщик...

Но вот показался Хынбу. С радостными возгласами жена кинулась навстречу супругу.

– Что я вижу: вернулся мой супруг! Конечно, вас признали невиновным и отпустили! Или... неужто вас все-таки пытали? Как вы смогли вынести такое жестокое наказание? Дайте же взглянуть на ваши раны!

Раздосадованный своей неудачей, Хынбу в сердцах принялся бранить жену:

– Спрашивает меня о ранах! Спроси о них у своего дедушки! Синяки, раны... Откуда им взяться, глупая баба, когда меня ни разу не ударили?

– Ну вот и хорошо! – воскликнула жена Хынбу. – Ну не чудесно ли: супруг, уже было совсем готовый лечь под батога, возвращается невредимым! Да есть ли на свете большее счастье! С того дня, как вы ушли в губернскую управу, я неустанно возносила моленья перед жертвенником за нашей хижиной. И вот по милости неба вы благополучно вернулись домой. О, как я счастлива! Если бы вас, голодного и худого, избили в управе батогами, вы бы непременно померли. Как же мне не радоваться!

Глядит Хынбу на то, как ликует его супруга, а к горлу подкатывает комок. Невесело у него на душе. Задумался он о своей горькой доле, о том, как ему спасти детей, и неутешная печаль овладела им пуще прежнего. Дождем покатились слезы из глаз, и судорожные рыдания сотрясли грудь Хынбу. В отчаянии он стал колотить себя руками в грудь.

Взглянула жена на Хынбу – и куда девалась ее радость. Вновь охватили ее горестные мысли, и она заплакала вслед за супругом.

– Не плачьте, – успокаивала она мужа сквозь слезы. – Вспомните, как праведник Янь Юань[181] 181
  Янь Юань. – См. примеч. 170.


[Закрыть] терпел лишения и нужду и не роптал на свою участь. Ведь и Фу Юэ клал прежде стены в Фуяне, а повстречался со справедливым государем – обрел и славу и богатство. А шанский министр И Инь![182] 182
  И Инь – советник Чэн-тана (см. примеч. 159); по преданию вначале был простым крестьянином.


[Закрыть] Был он простым хлебопашцем в Синье, а встретил такого праведного государя, как Чэн-тан, и стал его правой рукой. Или ханьский полководец Хань Синь[183] 183
  Хань Синь – военачальник, соратник Гао-цзу.


[Закрыть]. Немало горя хлебнул он в молодости, а ведь у Гао-цзу он стал крупным военачальником. Да разве перечислишь все, что было на свете! Недаром говорили в старину: «Того, кто трудится прилежно в поле, не может сделать нищим даже Небо». Как знать: быть может, и для нас, коль будем мы праведны и усердны, наступят светлые времена?

Согласившись с супругой, Хынбу сидел в глубоком раздумье.

Как раз в это время мимо проходил племянник богача Кима. Прослышав о возвращении Хынбу, он заглянул к нему в хижину.

– Как это вы, едва держась от голода на ногах, ухитрились перенести наказание в управе? – подивился молодой Ким.

Хынбу, в надежде получить несколько лянов, совсем было уже собрался поведать о tow, как его нещадно избили батогами. Но по природе своей человек прямодушный, он в конце концов выложил все начистоту.

– Оно, конечно, было бы неплохо, кабы меня побили батогами, но ничего не вышло, – закончил он свою грустную повесть.

Внимательно выслушав Хынбу, молодой Ким молвил:

– Доброй души вы человек! Об этом мне от кого-то уже приходилось слышать. Однако согласитесь, что вам не следует просить денег лишь за то, что вы благополучно вернулись домой. Вот у меня как раз есть семь или восемь лянов. Возьмите их и купите себе мерку риса.

И, попрощавшись с Хынбу, племянник богача Кима отправился дальше.

Долго смотрел вслед гостю Хынбу, думая про себя:

«Меня в управе не ударили ни разу, а я спокойно взял чужие деньги. Нет у меня совести! Но ведь недаром говорят: «Проголодав десять дней, достопочтенным мужем не станешь». Что мне еще оставалось делать?»

Часть этих денег Хынбу потратил на рис, а на остальные купил приправы. Так они прожили еще несколько дней.

И вот опять нечего есть. Что же предпринять?

«Попробовать, что ли, плести на продажу туфли из соломы?» – подумал однажды Хынбу и обратился к жене со следующими словами:

– Сходи-ка к соседу, достопочтенному Киму, и попроси у него одну-единственную охапку соломы. Без поля не займешься земледелием, без денег не начнешь торговли. А мне нужна солома: буду плести туфли.

Но жена заупрямилась:

– Как в чем нужда, мы тотчас к ним бежим просить. И вот вы опять про то же... Придешь к ним – от стыда не можешь слова вымолвить.

Вспылил Хынбу.

– Довольно! Схожу сам! – и отправился к Киму. На стук вышел хозяин.

– Что тебе угодно?

– Нет у меня более мочи жить впроголодь с такой семьей, – взмолился Хынбу. – Решил я плести туфли на продажу. Не откажите в милости: дайте охапку соломы!

Выслушав Хынбу, достопочтенный Ким молвил:

– Горемыка ты несчастный. Брат твой – богач, а ты живешь в такой нужде. Как мне не пожалеть тебя!

После этого он отправился на задворки, разворошил стог рисовой соломы и связал несколько охапок.

Несчетно поклонившись в благодарность за оказанную милость, Хынбу взвалил солому на спину и побрел восвояси.

Дома Хынбу сплел несколько пар туфель и продал их на базаре, с грехом пополам выручив три мелкие монеты. На них купил он риса да приправы – едва хватило один раз накормить семью.

Но ведь не станешь всякий раз выпрашивать солому!

И снова Хынбу тяжко вздыхает, утешая детей. А по лицу сами собою катятся горючие слезы.

Болью наполнилось сердце жены Хынбу, и она вслед за супругом заплакала, причитая:

– Что за жизнь мне выпала: одна беспросветная нужда! Как больно мне смотреть на своих дорогих детей – раздетых и голодных! Никто на этом свете не придет голодному на помощь, никто не поможет ковшом воды рыбе, задыхающейся в лужице на дороге. Ужели в этой жизни есть что-нибудь еще, кроме нужды да мук! Страдания растерзанной на части наложницы Ци, печаль наложницы Бань-цзеюй, сидящей одиноко средь распустившихся цветов во дворце Чансиньгун, скорбь неутешных Нюйин и Эхуан, орошающих кровавыми слезами сяосянский бамбук, тоска Ян-гуйфэй в роковой день в Мавэе, горе юной Сукхян[184] 184
  Сукхян – героиня корейской «Повести о Сукхян».


[Закрыть], томящейся в лоянской темнице!.. Да разве можно сравнить страдания этих жен с моими муками?!

И жена Хынбу в отчаянии принялась колотить руками по земле.

У кого хватит сил спокойно взирать на слезы! Хынбу, глядя на свою супругу, осушил мокрое лицо и стал утешать ее:

– Исстари говорят: «И бедность и богатство – не на три века». Не может быть, чтобы нам пришлось терпеть нужду до третьего поколения. Коль будем мы праведны и не станем творить зла, Небо, конечно, не оставит нас, и мы не погибнем от голода. Не плачь, жена, не убивайся!

II

Так тщетно старался Хынбу одолеть нужду. А время между тем все шло да шло, чередой сменялись месяцы, и вот наступила чудесная весенняя пора.

Припомнил Хынбу к случаю несколько иероглифов, из тех, которым некогда учился, и в честь праздника Весны вывел их на стенах гаоляновой хижины.

Вот иероглиф «тон» – зима. За ним знак «чху», что значит – осень. Прекрасны в эту пору и земля и небо! Но всех чудесней молодости время – весна. Ей – иероглиф «чхун», а следом – «нэ», что значит – приходить. Вот иероглиф «пи» – порхать. Он вызывает в памяти тенистые деревья, благоухание цветов и порхающих над ними бабочек. Для твари бессловесной – иероглиф «су» – дикий зверь, для тех, что вьются в небе, – иероглиф «чо» – птица. А чуть пониже – иероглиф «ён» – коршун. Напомнит всякому он стих из «Книги песен»[185] 185
  «Книга песен» («Шицзин») – собрание народных песен древнего Китая (XI—VII вв. до н. э.), составление приписывается Конфуцию.


[Закрыть]: «В синеве весенней кружит коршун...» А кто не вспомнит о ярких весенних красках, увидев иероглиф «чхи» – фазан! Для звуков грустных в третью стражу лунной ночью – знаки, передающие пение кукушки. Кто парами стремительно снует весеннею порою? Конечно, белогрудые касатки! Им иероглиф «ён» – ласточка. Отыскивают ласточки жилища праведных людей, лишь к ним они влетают. И поэтому за ласточкою вслед алеют «сим» – искать и «чо» – влетать.

Уж если луна и солнце тянутся во время затмения друг к другу, если даже Ян и Инь, светлое и темное начала природы, сливаются весною воедино, то неужели не быть счастью у людей!

Подошел наконец и третий день третьей луны. Загоготали стаи сяосянских гусей на прощание: «До встречи, улетаем!» «А вот и мы!» – тотчас защебетали ласточки, вернувшиеся из Цзяннани.

Сторонясь роскошных хором и палат, резвятся ласточки, снуют взад и вперед, то взмоют ввысь, то стелются долу... Увидели птицы Хынбу и радостно защебетали: видно, пришлись им по душе иероглифы на стенах хижины.

Приметил Хынбу ласточек и принялся их увещевать:

– Неужто мало вам просторных и красивых домов? Зачем летите вы к гаоляновой хижине и вьете на ней свое гнездо? А если от затяжных дождей в шестой и седьмой луне развалится мое жилище? Ведь вам тогда придется худо! Поверьте мне, пичуги, послушайтесь совета! Найдите хороший дом, свейте гнездо и выводите там себе птенцов на славу.

Но тщетны все увещевания. Не внемлют ласточки речам Хынбу – по-прежнему таскают в клювиках комочки глины и строят свое жилище.

Едва лишь вылупились на свет птенцы, как ласточки принялись ревностно учить их летать. И любо было родительскому сердцу следить за тем, как дети то стремглав взмывают вверх, то молнией несутся к земле.

Но однажды неизвестно откуда приползла огромная змея, набросилась на птенцов и мигом пожрала их.

Дух занялся у Хынбу при виде этого злодеяния.

– Ах, гадина! – вскричал Хынбу. – Мало тебе, что ли, другой еды, что ты взялась за невинных птенцов? У, чудище зловредное! Ведь эти ласточки ведут свое племя от славного и мудрого царя. Они не трогают злаков, что идут в пищу человеку, безвредны для людей и возвращаются всегда к старому хозяину. За все это они любимы человеком. Не уберегли родители своих птенцов: всех слопала в мгновение ока, злодейка! Неужто нет в тебе ни капли жалости, подлая тварь? Уж не дух ли ты Белого владыки, которого Пэй-гун[186] 186
  Пэй-гун (Пэйский князь) – прозвание Гао-цзу (см. примеч. 96), который был родом из селения Пэй.


[Закрыть] поразил своим цюаньлунским мечом? А длинная-то какая!.. Или, быть может, ты то самое чудовище, что причинило столько бед прекрасной Сукхян? Вон головища-то какая страшная!

С этими словами Хынбу схватил топор и отсек голову гаду.

Но в тот же миг откуда-то сверху на землю упал птенец. Бедняжка истекал кровью и дрожал как осиновый лист. Заметив птенца, Хынбу в мгновение ока подбежал к нему, взял осторожно в руки и ласково проговорил:

– Бедная ласточка! Не бойся меня! Хоть я живу и не в благословенные времена иньского царя Чэн-тана, но птиц и зверей люблю!

Туго обернув лапку птенцу нежною кожицей золотоголовой рыбки, что водится в море Чхильсан, он попросил супругу:

– Дай-ка, жена, шелковую нитку! Перевязать ласточке лапку...

Жена Хынбу быстро сыскала нитку китайского шелка, сохранившуюся у нее еще с тех времен, когда она выходила замуж, и Хынбу осторожно перевязал птенцу лапку, а затем положил его в прохладную росу.

Прошел день, миновал другой, а на десятый раненая лапка молодой ласточки полностью зажила.

И вот уже пичуга снова реет в вышине или сидит на бельевой веревке и щебечет.

Говорят, что если вслушаться внимательно, то в чириканье ласточки будто можно угадать китайскую пословицу: «Чжи чжи вэй чжи чжи, бу чжи вэй бу чжи, ши чжи е». – «Зная что-либо, говори, что знаешь, не зная, говори, что не знаешь – вот что такое истинное знание». А Хынбу чудилось, что певунья щебечет: «В давние времена, когда Жу Цзин был заключен в темницу, радостную весть принесла ему сорока. Был и такой случай, когда опальный сановник был восстановлен в должности именно после того, как он услышал воробья. Хоть я и не видная пичуга, но милосердный поступок я, конечно, вознагражу».

Но вот пришла пора ласточкам собираться в путь. Загоготали сяосянские гуси: «А вот и мы!» – а ласточки, улетающие на зиму в Цзяннань, стали прощаться: «До встречи, улетаем!»

Оставив позади тысячи ли, предстала наша птаха пред царем ласточек. И спросил ее царь:

– Отчего ты хромаешь?

Ответствовала ему ласточка:

– Родители ничтожной, прилетев в страну Чосон, свили гнездо на хижине некоего Хынбу. Но однажды случилось вашей покорной служанке познать ярость змеи. Со сломанной ногой была она на краю гибели, но спас ее от смерти хозяин хижины – Хынбу. Если бы государь соблаговолил помочь Хынбу избавиться от бедности, ничтожная служанка ваша этим хоть в какой-то мере вознаградила бы его за милосердие.

Выслушав ласточку, царь сказал:

– Сострадание к ближнему – первое чувство в сердце благочестивого, и вознаградить благодеяние – долг совершенного человека. А Хынбу поистине добрый человек. Так почему же нам не воздать ему за милостивый поступок! Мы благоволим дать ему семечко тыквы-горлянки. Возьми его и отнеси своему спасителю.

Поблагодарив повелителя за подарок, ласточка покинула дворец.

Незаметно минула зима. А с наступлением весны птицы стали собираться в обратный путь.

Взглянем на нашу ласточку.

Вот она нанесла прощальный визит царю ласточек, а затем с семечком тыквы в клюве взвилась высоко в бескрайнее небо и стремительно понеслась, часто-часто взмахивая крылышками.

Вскоре показался Чэнду. Взглянув на развалины дворца двух жен Лю Бэя[187] 187
  Лю Бэй – основатель княжества Шу в период Троецарствия (220—264).


[Закрыть] – Ми и Гань, ласточка задержалась на минутку у моста Чанфань, где некогда Чжан Фэй[188] 188
  Чжан Фэй – военачальник, соратник Лю Бэя.


[Закрыть] неистово бранил коварного Цао Цао[189] 189
  Цао Цао (155—220) – известный военачальник и поэт, отец Цао Пэя, основателя княжества Вэй в период Троецарствия.


[Закрыть]. Пролетая над Янцзыцзяном, она полюбовалась на места, где в прежние времена отдыхал на лоне природы Су Дунпо. В Яньцзине ласточка опустилась передохнуть на столичные ворота Цзинхуамэнь, окинула взглядом столицу – и снова взмыла ввысь.

Быстро промелькнули внизу Великая стена и город Шаньхайгуань. Остались позади Семьсот ли Ляодуна, Крепость фениксов, и вот она уже за рекою Амноккан. Взглянув сверху на Ыйджу и павильон Тхонгунджон, ласточка опустилась на стены Крепости белой лошади, еще раз бросила взгляд на город Ыйджу и полетела дальше.

Где-то внизу проплыли Пхеньянская управа, холм Моранбон, река Тэдонган. Следом промелькнули казармы в Хванджу, древние развалины на горе Сонаксан, и вот вдали уже показалась Трехглавая гора.

Все тут словно на картинке – и величественные горы, и живописные долины. Полюбовавшись с Колокольной башни бесчисленными лавками и базарами столицы, пешеходами, расхаживающими по улицам, всевозможными товарами, ласточка поднялась над горным кряжем Намсан, оглядела сверху Голову шелкопряда, а затем опустилась на храм и снова полюбовалась видом столицы. До чего же приятно взглянуть на это обилие домов, частых, словно зубья гребня!

Прошмыгнув под сводами Южных ворот, ласточка пересекла реку Тонджаккан и спустя некоторое время прилетела прямо в одну из южных провинций: не то в Чхунчхондо, не то в Чолладо, а может быть, и в Кёнсандо – в деревню, где живет Хынбу.

Взгляните, как резвится наша ласточка: то вверх взмывает, то стрелой несется вниз. Как будто Черный дракон Северного моря играет меж разноцветных облаков с волшебной жемчужиной в пасти, будто то молодой даньшаньский феникс развлекается среди утунов с семечком бамбука в клюве или золотистая иволга, полная любовной страсти, снует в ивовых зарослях, поглядывая по сторонам.

Первой резвящуюся ласточку приметила жена Хынбу. Обрадованная, она стала звать супруга:

– Идите-ка сюда скорее! Смотрите, вон летает прошлогодняя ласточка! И что-то в клюве держит!..

Мигом выбежал Хынбу на улицу и подивился на ласточку. А ласточка, покружив над головой Хынбу, уронила прямо перед ним то самое семечко, которое она принесла с собой.

Хынбу тотчас подобрал его и воскликнул:

– Послушай, жена! Ведь это та самая ласточка, которой мы в прошлом году лечили сломанную лапку! Это она бросила вот эту штуку! Что-то желтое... Уж не золото ли? Но почему оно тогда такое легкое?

– Внутри там что-то желтоватое проглядывает. Может быть, и впрямь золото? – сказала жена Хынбу.

– Какое там золото! – отвечал ей Хынбу. – Разве тебе неизвестно, что Чэнь Пин во время распри между царствами Чу и Хань разбросал в лагере противника сорок тысяч кынов[190] 190
  Кын – мера веса, равная 0,6 кг.


[Закрыть] золота, чтобы изловить Фань Яфу? Смекай сама, откуда теперь взяться золоту!

– Тогда это, наверное, яшма!

– А про яшму люди вот что рассказывают. Однажды в горах Куньлуня случился пожар, и вся яшма и прочие камни сгорели. А из той яшмы, что кое-где уцелела, Чжан Цзыфан[191] 191
  Чжан Цзыфан (Чжан Лян, ум. в 189 г. до н. э.) – советник Гао-цзу.


[Закрыть] смастерил себе флейту и печальной игрой на ней в лунную ночь на горе Цзиминшань привел в смятение восемь тысяч цзяндунских воинов. Нет, это, конечно, не яшма.

– Может быть, это та самая жемчужина, что сияет даже ночью? – терялась в догадках жена Хынбу.

– Э, нет этих жемчужин более на свете. Циский Вэй-ван[192] 192
  Циский Вэй-ван (378—343 гг. до н. э.) – правитель княжества Ци.


[Закрыть] разбил больше десятка шэнов[193] 193
  Шэн – мера объема, равная одному литру.


[Закрыть] таких жемчужин у вэйского Хуэй-вана[194] 194
  Хуэй-ван (370—335 гг. до н. э.) – правитель княжества Вэй.


[Закрыть], и нынче их уже не сыскать.

– Тогда янтарь?

– А янтаря и подавно теперь не найти. Сперва его прибрал к рукам чжоуский Ши-цзун[195] 195
  Ши-цзун (954—959) – император Поздней Чжоу периода Пяти династий.


[Закрыть], а позже весь этот янтарь пошел на кубки Тангалю. Подумай, откуда быть нынче янтарю!

– Ну, значит, железо?

– Нет ныне и железа. В царствование Цинь Ши-хуана железо собрали по всем девяти округам Китая и изготовили из него для вящего могущества императора двенадцать печатей. С тех пор этот металл исчез.

– Возможно, это щит черепахи или коралл?

– Ну что ты! Ведь черепаший панцирь – это ширма, а красный коралл – перила. И когда Гуанли-ван[196] 196
  Гуанли-ван – по преданию повелитель драконов, обитающий в легендарном Южном море.


[Закрыть] строил свой подводный хрустальный дворец, он, понятно, извел на него все сокровища моря. Нет, это и не щит черепахи, и не коралл.

– Уж не семечко ли это?

Эта же мысль мелькнула и в голове Хынбу. Присмотревшись внимательнее, он обнаружил в самом центре семени надпись из трех иероглифов: «Тыква – награда добродетели».

– Кажется, это и в самом деле семя тыквы-горлянки, – проговорил Хынбу. – Так же змея из озера Суйху принесла некогда в пасти жемчужину и наградила ею своего спасителя. Не принесла ли ласточка это семя в дар за нашу доброту? Ну что ж! Что дают, то и бери. Будем считать подарок золотом, даже если это комок земли, примем его за яшму, если даже это простой камешек. Будем считать его за счастье даже в том случае, если он – зло.

Выбрав по календарю благоприятный день, Хынбу вскопал у плетня на восточной стороне клочок земли и посадил семечко.

Дня через два-три взошел росток. На четвертый или пятый день стали виться побеги, и в узлах показались листья. Вслед за этим на каждом стебле распустились цветы и завязалось пять тыкв. Тыквы были круглые-прекруглые, и каждая величиной своей напоминала лодку с реки Тэдонган, или колокол со столичной улицы Колоколов, или же, если хотите, большой барабан преподобного Юкквана[197] 197
  Юккван – персонаж романа «Облачный сон девяти».


[Закрыть].

Бывало, любуется Хынбу тыквами и рассуждает, пересыпая свою речь китайскими оборотами:

– В июне распустились и отцвели цветы, а в июле уже налились плоды. И все они как в поговорке: «Крупные – что кувшины, маленькие – что горшки». Как тут не порадоваться!.. Послушай-ка, жена! Недаром говорят: «Все шелка – за чашку риса». Давай сорвем одну тыкву! Нутро изжарим и съедим, а пустые половинки высушим и продадим на черпаки. Купим риса, наварим каши и поедим на славу!

А жена отвечала ему:

– Эти тыквы не простые: они могут созреть даже за один день. Вот будут достаточно крепкими – тогда и сорвем!

Тем временем уже подошел праздник осени – Чхусок[198] 198
  Чхусок – праздник созревания хлебов, отмечался в пятнадцатый день восьмой луны.


[Закрыть]. А в хижине Хынбу голод пуще прежнего.

– Ой, мама, как хочется есть! – наперебой кричат голодные дети. – В доме у Оллонсве какие-то белые шарики катают! Как снежки! Раскатывают ладошками, делают дырку и туда кладут бобы. Потом слепят два острых уголка и бросают шарики на стол. Что это такое?

– То сонпхён[199] 199
  Сонпхён – вареники, сваренные на пару.


[Закрыть], – отвечала им мать. – Их непременно готовят на праздник Чхусок.

– А у Тэгальсве на праздник черного теленка закололи! – спешит с известием еще один сорванец.

– Это, наверное, была свинья, – засмеялись Хынбу с женой.

Прошло еще немного времени, и Хынбу от голода окончательно слег.

Тогда жена Хынбу, потуже затянув поясок на юбке, сходила в дом к плотнику и принесла пилу.

– Вставайте, вставайте! – взялась она расталкивать супруга. – Сорвем тыкву, сварим ее и наедимся.

С трудом поднявшись, Хынбу сорвал одну тыкву и плотничьим шнуром отбил на ней ровную линию. Затем супруги взяли пилу и принялись пилить.

 
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
Не горюй, что мы бедны, —
Знать, такой уж наш удел.
Отчего живем в нужде?
Оттого, что родились
Под злосчастною звездой,
Оттого, что нам себе
Не добыть работой хлеб,
Оттого, что для могил
Наших дедов и отцов
Выбрать места не смогли,
Оттого, что денег нет.
Так не сетуй на нужду!
 

А супруга Хынбу в ответ:

– Если мы терпим лишения оттого, что неудачно выбрали место для могилы предков, то почему тогда сладко живется старшему брату? Или могила предков приносит счастье только старшей ветви рода?

 
Эйёра, ходи пила!
Ну, наддай. Сама пошла!
Нужно тыквенной мешалкой
Рис мешать на тагане.
В час, когда холодный месяц
В северном рябит окне,
Черпаку ль не пригодиться
В доме, где из рода в род
Сыновья живут и внуки,
Незнакомые с нуждой!
Как распилим нашу тыкву,
Пусть польются из нее
Небывалые богатства.
Золото и серебро!
 

Плавно водит пилу в лад с супругом жена Хынбу.

Вдруг тыква с треском разделилась, кверху поднялись разноцветные облака, и следом показались два отрока в голубых одеждах.

– О, горе мне! Что же это такое, – вскричал испуганный Хынбу. – В тыкве, оказывается, были люди! Самим есть нечего, а тут еще едоки на голову свалились!

Но взгляните на отроков! Если они и не из числа тех, что сзывали журавлей на горе Пэнлай, то непременно те самые, что собирали волшебные травы на священной горе Тяньтай. В левой руке у каждого кувшин, в правой – черепаховая шкатулка. Подняв сосуды и шкатулки высоко над головами, отроки приблизились к Хынбу и преподнесли их ему, молвив при этом:

– В серебряном кувшине напиток, возвращающий душу мертвым. В яшмовом кувшине вино, от которого прозревают слепые. В обертках из позолоченной бумаги трава, исцеляющая немых, трава, которая избавляет от недуга горбунов и паралитиков, и трава, исцеляющая глухих. А в свертках панты, женьшень, медвежья желчь и разные сорта киновари. Если все эти снадобья прикинуть на деньги, то наберется более десяти тысяч раз по сто миллионов лянов. Пожалуйста, торгуйте ими себе на пользу.

Словно зачарованный, слушал отроков Хынбу. А когда он наконец набрался духу спросить, откуда все это, отроков уже и след простыл.

Посмотрите-ка на Хынбу! Пустившись в пляс, он напевает:

 
Ольсиго чоыльсиго чотха!
Чихваджа чоыльсиго!
Слушайте, добрые люди!
Вздумал я тыквы отведать,
Вдруг привалило мне счастье!
Много богатых на свете,
Много добра у богатых,
Но среди них не найдется
Равного мне богача!
 

– Хорошо бы открыть аптеку в нашей хижине, – сказала супруга Хынбу.

– Если мы сейчас откроем аптеку, кто будет об этом знать? – возразил ей Хынбу. – Когда еще придут к нам покупать лекарства! А для меня теперь нет лучшего снадобья, чем рисовая каша!

– Это-то так. Может быть, вон в той тыкве каша? Давайте распилим еще одну!

И супруги принялись за следующую тыкву.

 
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
В трех провинциях на юге
Бедняками слыли мы.
Вдруг богатство привалило,
Стали слыть за богачей.
Как же нам не веселиться,
Как не радоваться нам?
 

– Не подсчитать ли, что стоят все эти лекарства? – предложила Хынбу его супруга.

– А ты разве умеешь считать?

– На пальцах только, это правда... Но отчего же не попробовать?

И она принялась считать вслух:

 
Д е в я т ь ю  д е в я т ь – в о с е м ь д е с я т
«О д и н  анахорет по имени И Гуанлао
Гостил у Чи Чжун-цзы»[200] 200
  Чи Чжун-цзы – возможно, имеется в виду Чи-сун-цзы, даосский святой; достиг бессмертия, питаясь только семенами сосны.


[Закрыть].
В о с е м ь ю  д е в я т ь – с е м ь д е с я т
«Д в а  друга, Ли Бо и Цуй Цзунчжи[201] 201
  Цуй Цзунчжи (VIII в.) – китайский поэт, современник Ли Тайбо.


[Закрыть],
Любовались луной на реке Цайшицзян».
С е м ь ю  д е в я т ь – ш е с т ь д е с я т
«Т р и  мудреца бессмертных развлекались,
Летая в небесах на журавлях».
Ш е с т ь ю  д е в я ть – п я т ь д е с я т
«Ч е т ы р е  седовласых старца
Играли в шашки на горе Шаншань».
П я т ь ю  д е в я т ь – с о р о к
«П я т ь  раз шестьдесят ударов плетью
Нанес Пинвану У Цзысюй[202] 202
  У Цзысюй – государственный деятель княжества Чу в период Борющихся царств (V—III вв. до н. э.).


[Закрыть]».
Ч е т ы р е ж д ы  д е в я т ь – т р и д ц а т ь
«Ш е с т ь  детей с женою вместе
Лу Сюфу[203] 203
  Лу Сюфу (1236—1279) – приближенный последнего императора династии Сун; попав в окружение монгольских войск, утопился вместе со своей семьей.


[Закрыть] столкнул в пучину
И погиб, врагу не сдавшись».
Т р и ж д ы  д е в я т ь – д в а д ц а т ь
«С е м ь  посольств возглавил кряду
Ци Луцзю[204] 204
  Ци Луцзю – государственный деятель периода Борющихся царств.


[Закрыть] – советник хитрый
В век «Сражающихся царств».
Д в а ж д ы  д е в я т ь – д е с я т ь  и
«В о с е м ь  боевых порядков – это план расположенья
Войск героя Чжугэ Ляна».
О д и н о ж д ы  д е в я т ь
«Д е в я т ь  диаграмм в «Великом плане»
Знаки Хуанхэ, а также
Письмена Лохэ содержат».
 

– Что-то около сорока тысяч пятисот лянов выходит!

– Ого! – смеется Хынбу и принимается считать по-простецки, то и дело сбиваясь и начиная вновь.

Мерно ходит взад и вперед пила.

Крак! – тыква с треском разделилась на две половинки, и из нее посыпалась всевозможная утварь.

Чего тут только не было! Платяные сундуки, украшенные ракушками, шкафчики с изображением драконов и фениксов, рисовые лари из древесины японского маслоплодника, резные шкафы с тремя отделениями и замочками, точеные вешалки, деревянные полочки для гребней с изображением пары драконов, метелки из перьев фазана с ручкой в форме драконовой головы, бронзовые подсвечники, оловянная посуда и даже комнатные горшки и плевательницы, сверкающие словно Утренняя звезда...

Горою громоздились на сундуке, соперничая в украшениях, парчовые одеяла с узорами в виде облаков и атласные тюфяки, покрывала и подушки с вышитыми на них мандаринскими утками, круглые подушки, расшитые шелковыми кедровыми орешками.

Пленяя взор, стояли вперемежку письменный столик драконового дерева, шкатулка с прибором для разведения туши: каменная тушечница в форме дракона и сосуд для воды, изображавший черепаху, черепаховый столик, янтарный стаканчик для кистей...

Тут же возвышалась груда книг: «Тысячесловие», «Разряды и сочетания», «Начальные наставления отрокам»[205] 205
  «Разряды и сочетания» – китайско-корейский словарь, составленный Со Кочжоном (1420—1488); «Начальные наставления отрокам» – свод правил конфуцианской этики, составленный Пак Сему (1487—1554).


[Закрыть], «Краткая история», «Зерцало всеобщее»[206] 206
  «Зерцало всеобщее» («Всеобщее зерцало, управлению помогающее») – книга историка и государственного деятеля Сыма Гуана (1019—1088); представляет собой историческую хронику, охватывающую китайскую историю с IV в. до н. э. по X в. н. э.


[Закрыть]... Были там также «Беседы и суждения»[207] 207
  «Беседы и суждения» – книги конфуцианского канона.


[Закрыть], «Мэн-цзы», «Книга песен», «Книга исторических преданий», «Великое учение» и «Учение о Середине и Постоянстве».

Подле книг – очки из настоящего стекла в черепаховой оправе, палисандровое трюмо. Из кораллового стаканчика выглядывали палочки туши различных марок – «лучшая», «танская» – и мягкие кисти для письма из меха ласки.

Следом посыпалась бумага всех сортов и названий: великолепная «экзаменационная бумага», «белая особая», «лощеная», бумага для писем, свитки белой писчей бумаги и серая оберточная бумага из коры тутового дерева, а также дождевые накидки на шляпы, плащи из промасленной бумаги и листы такой же бумаги, которыми укрывают пищу на столе...