Текст книги "Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв."
Автор книги: Автор неизвестен
Соавторы: литература Древневосточная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
– Моя фамилия – «два человека борются», – ответил мужлан загадкой.
– Борющихся людей, – стал рассуждать вслух Кунпхёни, – напоминают написанные рядом два иероглифа «дерево». А сдвоенное «дерево» значит «лес» и читается «лим». Выходит, что твоя фамилия – Лим.
– А как твоя фамилия? – спросил Кунпхёни следующего.
– «На дереве шляпа», – последовал ответ.
– На дереве шляпа... Ясно! Тебя зовут Сон.
– А тебя, уважаемый, как кличут?
– «Под коричным деревом стоит Сын Неба».
– Понятно, – сказал Кунпхёни. – Ты – Ли.
– Ну, а ты, дружище, кто такой?
Мужлан, совершенный невежда, – из тех, которые, увидев букву «г», полагают, что это нарисована железная скоба, – в ответ понес несусветную чушь:
– Моя фамилия, стало быть, такая: «под деревом Карлица стоит сынишка Екчоксве». То бишь я хочу сказать, что меня тоже зовут Ли.
– А как тебя зовут? – обратился Кунпхёни к другому мужлану.
– Поверни вокруг четыре раза «гору», и ты узнаешь, как меня зовут, – ответил тот.
Кунпхёни подумал немного про себя и сказал:
– Если повернуть иероглиф «гора» четыре раза вокруг вершины, то получится иероглиф «поле», который читается «чон». Стало быть, твоя фамилия Чон.
Мужлана, к которому обратился Кунпхёни, звали Пэ, и славился он тем, что никогда не мог ничего запомнить. Поэтому, чтобы не забыть свою фамилию, он постоянно носил с собою в поясном мешочке грушу[230] 230
«Груша» по-корейски «пэ».
[Закрыть]. Услыхав вопрос, Пэ, не говоря ни слова, развязал мешочек и полез за грушей. Но та как сквозь землю провалилась. В растерянности мужлан хватил себя по затылку и выругался:
– Чертова фамилия! Сколько я уже натерпелся из-за нее! Вот и нынче какой-то прохвост стянул ее у меня. С тех пор как я появился на свет, моя фамилия обошлась мне уже в восемнадцать монет. А сегодня она, видно, разорит меня окончательно...
И снова принялся лихорадочно шарить в поясном мешочке.
Тогда Кунпхёни стал бранить мужлана:
– Друзья спрашивают у него фамилию, а он знай молчком копошится в своем мешке. Куда это годится?
– А ты не придирайся, коли не можешь понять, в чем дело. Моя фамилия известна каждому! – сердито отвечал ему мужлан, шаря по всем уголкам мешка.
Но груша исчезла. Вместо нее из мешочка вывалился лишь грушевый черенок.
– Наконец-то! Не мог он никуда деваться! – воскликнул мужлан.
Подобрав торопливо черенок, он замахал им в воздухе.
– Вот она, моя фамилия!
– Так, значит, твоя фамилия Черенок?
– Да, да! Именно так: Черенок!
– Кто там еще? – спросил Кунпхёни.
– Я! Моя фамилия простая: если ты прибавишь к знаку «ан» – «седло» знак «пу», что значит «лопнуть», а напоследок приставишь иероглиф «дон» – «дубинка», то ты смекнешь, что меня зовут Ан Пудон.
– А тебя как звать? – обратился Кунпхёни к следующему.
В ответ мужлан вытянул вперед два крепко сжатых кулака.
– Вот моя фамилия!
– Понятно, – засмеялся Кунпхёни, – твоя фамилия, по-видимому, Чу, а имя – Могви[231] 231
«Кулак» по-корейски «чумогви».
[Закрыть].
– Верно! Так меня и зовут!
– А это кто там стоит в стороне? Давайте уж представимся друг другу все до единого человека. Поведай и ты, друг, свою фамилию.
– Я сын Дубинки.
– А ты кто такой?
– Чо Чхиан.
Жучок с бранью напустился на мужлана, назвавшегося Чо Чхианом:
– Послушай! Знакомиться друг с другом – стародавний обычай, которому не меньше как полтысячи лет. Что значит «дрянь»?[232] 232
Фамилия и имя Чо Чхиан, произнесенные слитно, звучат одинаково со словом «дрянь».
[Закрыть]
Мужлан, громко смеясь, ответил:
– Чо – моя фамилия, а Чхиан – имя. Сам посуди: кому придет в голову сказать при знакомстве «дрянь»?
– Это, пожалуй, так, – согласился Жучок.
Вдруг один из мужланов выскочил вперед и сказал:
– Слушайте, братцы! У нас еще будет случай погулять. А сейчас давайте расправимся с Нольбу!
Его поддержали еще несколько молодчиков:
– Мы так увлеклись знакомством, что совсем забыли про Нольбу. Неладно у нас получилось. Давно бы уже можно было растерзать мерзавца в клочья!
Не теряя времени, мужланы набросились на Нольбу и принялись хлестать его по щекам, пинать ногами и щипать. Затем они стали пытать его: продев две палки меж связанных у щиколотки ног, крутили ему «ножницы», стегали розгами, до хруста в костях стягивали тетивой ноги у лодыжек, вставляли между пальцев горящие фитили, прикладывали к телу раскаленные железные прутья...
Будь Нольбу из железа, и то бы ему не устоять под такими пытками. Отплевываясь кровью, он стал на все лады умолять мужланов:
– Пощадите, будьте милосердны! Не убивайте меня! Велите уплатить деньги – дам денег, хотите риса – дам рис, велите отдать жену – отдам и ее. Только не лишайте меня жизни!
Тогда мужланы напоследок еще раз-другой сдавили палками ноги Нольбу и сказали:
– Так вот, мерзавец, слушай! Мы идем любоваться видами Кымгансана и нуждаемся в деньгах на дорогу. Выкладывай не мешкая пять тысяч лянов. Не то мы тотчас прикончим тебя!
Онемевший от страха Нольбу отдал мужланам деньги, и ватага тут же исчезла.
После перенесенных пыток Нольбу не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Однако он по-прежнему не оставлял своих пустых надежд. Уверенный в том, что теперь его безусловно ждет удача, Нольбу на четвереньках взобрался на горушку, извлек из зарослей еще одну тыкву и убедил Заячью Губу распилить ее.
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
Наддай еще!..
Крак! – тыква распалась на две половинки, и из нее валом повалили слепцы со всех восьми провинций. Постукивая палками и устрашающе сверкая белками глаз, слепцы кричали:
– Теперь-то, негодяй, ты от нас никуда не скроешься – ни на крыльях, ни ползком. В поисках тебя мы обошли всю округу, были в Мугедоне и Сангедоне, не пропустили ни одного дома в окрестных селах. А ты, оказывается, вон где! Сейчас мы тебе покажем свою сноровку!
И слепцы, размахивая посохами, двинулись на Нольбу.
Нольбу без памяти кинулся бежать, но слепцы – а ясновидцы проворней зрячих! – в один миг сцапали его. Поняв, что ему не спрятаться от слепцов, Нольбу взмолился:
– Чем прогневал я вас, почтенные слепцы? Умоляю, не губите меня! Исполню все, что только прикажете.
Но тут слепцы оставили Нольбу и под рокот своих барабанов стали читать молитву:
– «Тысячерукая и Тысячеокая Авалокитешвара бодисатва, благостная и любвеобильная, чудесная и вечная, великая и совершенная, милосердная сострадательница! Южный огненный царь, Западный золотой царь, Северный водяной царь! Владыка звезд, дух Таи! Вас заклинаем: ниспошлите погибель негодяю Нольбу! Молим, да исполнится это!»
Помолившись, слепцы снова бросились на Нольбу и принялись колотить его палками, словно собаку, предназначенную на убой.
Некоторое время Нольбу крепился, но скоро ему стало невмочь. Отдал он слепцам пять тысяч лянов и подумал:
«Денег в доме не осталось ни гроша. Все состояние пустил на ветер! Как мне теперь жить – не знаю. Но «начато – кончай», а еще говорят так: «Сладкое за горьким». Не может быть того, чтобы мне не повезло в конце концов!»
С этими мыслями Нольбу снова отправился на горушку и, отыскав среди густых плетей другую тыкву, сказал Заячьей Губе:
– Смотри, какая белая и славная на вид эта тыква. Должно быть, битком набита драгоценностями. То-то на славу ты заживешь, когда мы завладеем ими. Ну, берись смелее за пилу! Посмотрим, что там такое.
И Нольбу приставил пилу к тыкве.
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
Немного попилив, Нольбу и Заячья Губа осторожно приложились ухом к тыкве и прислушались – оттуда, словно раскаты грома, неслись возгласы: «Фэй! Фэй!»
Испуганный Нольбу понял, что его опять ожидает какая-то беда, и, положив потихоньку пилу, попятился от тыквы. Заячья Губа тоже шарахнулся в сторону и уже собрался дать тягу, как вдруг из тыквы кто-то рявкнул сердито:
– Чего вы там копаетесь? Почему бросили пилить? Мне страшно неудобно сидеть в тыкве, нет сил терпеть. Пилите же скорее!
Дрожа от страха, Нольбу проговорил:
– Вы только что изволили упомянуть о каком-то «фэй». Не откажите в милости, растолкуйте, что это значит.
В ответ из тыквы донеслось:
– Фэй, фэй, скотина!
– Вот вы все говорите «фэй», – продолжал Нольбу. – Хотелось бы узнать, прежде чем допиливать тыкву, кого вы имеете в виду: наложницу ли танского государя Ян-гуйфэй или кого-нибудь другого.
На это из тыквы последовал ответ:
– Нет, я говорю о себе. Я командую лестницей – Чжан Фэй по прозвищу Идэ, уроженец Янь, побратим дядюшки Лю, потомка правящего дома Хань. И если ты сейчас же не распилишь тыкву, я не ручаюсь за твое благополучие.
Нольбу при имени Чжан Фэя в трепете повалился наземь и потихоньку запричитал:
– Ай-яй, Заячья Губа! Что же нам теперь делать? Денег-то ведь уже нет. Видно, пришел нам с тобой конец.
Заячья Губа отвечал ему с ядовитой усмешкой:
– Ты-то, положим, сдохнешь поделом. А мне за какие грехи помирать? Ляпнешь в другой раз этакое, я тебя первый отправлю на тот свет!
– Ну, ты оставь свои шуточки! – рассердился Нольбу. – Давай-ка лучше допилим тыкву да посмотрим, чем все это кончится.
И он нехотя взялся за пилу.
Взвизгнула в последний раз пила, и в ту же минуту из тыквы проворно выскочил полководец. На черном, будто облитом тушью, лице полководца остро выпячивался вперед тонкий подбородок и свирепо поблескивали огромные глаза, над головой возвышалось длинное копье с наконечником в виде восьми змей.
– Негодяй Нольбу! – зычным голосом закричал полководец. – С тех пор как ты явился на свет, ты ни разу не выказал почтения к родителям, с братом не дружишь, с родичами в ссоре. Грехов у тебя, что волос на голове. Могло ли Небо остаться равнодушным к этому? Верховный Нефритовый владыка повелел мне разорвать тебя на десять тысяч частей, дабы тем самым искупить твои неисчислимые грехи. За этим я и прибыл сюда. Ну, а теперь крепись!
Молвив это, полководец своею мягкою, но сильною рукой схватил Нольбу и стал его подбрасывать и вертеть, словно пустую тарелку.
Нольбу от страха лишился чувств, а придя в себя, заплакал и стал умолять о пощаде.
Тогда полководец сжалился и, отпустив Нольбу, так сказал ему:
– Ты, вне всяких сомнений, стоишь того, чтобы тебя разорвали на десять тысяч частей. Однако, поразмыслив, я пришел к выводу, что тебя можно простить. Не смей отныне обижать своего доброго брата, живи с ним в мире.
И тут же исчез.
А Нольбу, не успев даже как следует опомниться от учиненной ему встряски, побежал на гору: там еще оставались две тыквы. Притащив одну из них, Нольбу принялся уговаривать Заячью Губу:
– Посочувствуй мне хоть ты, Заячья Губа! Хотел я стать обладателем сокровищ, а вместо этого потерял все свое добро и оказался нищим. Неужели все тыквы такие? Сдается мне, что на этот раз нам наконец повезет. Давай-ка без лишних слов примемся за дело.
Заячья Губа не стал ему перечить и снова взялся за пилу.
Как распилим нашу тыкву,
Пусть на свет потоком хлынут
Небывалые богатства,
Золото и серебро;
Получу я столько денег,
Сколько у Хынбу в кармане!
– Что до сокровищ, пусть их будет побольше. Не дай лишь бог наложницу вроде той, что явилась Хынбу, – вставила стоявшая неподалеку жена Нольбу.
– Экое же ты созданье! – рассердился Нольбу. – Вот ведь уже нищая, у которой ничего нет за душой, а туда же – ревновать! Поди прочь, лукавая баба!
Вжик-вжик! – взад-вперед ходит пила.
Спустя некоторое время Нольбу прижался ухом к тыкве и послушал: на этот раз оттуда не доносилось ни звука.
– Тыкву уже почти что распилили, а ничего не слышно! Верно, из этой тыквы будет толк, – сказал Заячьей Губе обрадованный Нольбу и стал торопливо водить пилой.
Но когда они распилили тыкву, то оказалось, что в ней ничего нет. Тыква была совершенно пуста!
Нольбу это несказанно обрадовало, а Заячья Губа подумал: «Тут что-то не так. Сколько уж тыкв распилили, и в каждой непременно была какая-нибудь пакость. Почему же эта тыква не похожа на остальные?»
И, отойдя за угол будто бы за нуждой, он со всех ног пустился наутек.
Долго ждал его Нольбу и, не дождавшись, стал рубить тыкву топором. Но, кроме беловатой, довольно аппетитной на вид мякоти, в тыкве ничего не было. Тогда Нольбу позвал жену и сказал ей:
– Послушай, я уже проголодался. А тыква эта так и просится, чтоб ее съели. Свари-ка из нее похлебку. Подкрепимся всем семейством и с новыми силами примемся с тобой вдвоем за последнюю тыкву. В старину люди говаривали: «Сладкое – за горьким». Вот на меня поначалу и навалилась всякая нечисть, а под конец улыбнется счастье. Неужто Небо оставит меня? Уж так ведется: кто задумал обзавестись богатством, тот с малых лет подвергается тяжким испытаниям. Ставь поскорее варить похлебку.
Повеселевшая супруга Нольбу нарубила мякоть тыквы крупными ломтями, приготовила соевый соус, доверху налила в большой котел воды и развела такой сильный огонь, словно собиралась варить не тыкву, а говяжий мосол.
К полудню похлебка была готова, и каждый член семьи отведал по чашке.
Когда с едой было покончено, Нольбу с раздувшимся после похлебки животом повернулся к жене и, рыгнув, проговорил:
– Уф, хороша нынче похлебка. Тан-дон!
– Да, похлебка вышла на славу. Тан-дон! – согласилась жена.
– Ой, как вкусно! Тан-дон! – в один голос заявили дети.
– Что за чертовщина? – изумился Нольбу. – Как поели этой тыквы, так все отчего-то стали после каждого слова добавлять «тан-дон»! Тан-дон!
– И точно! – подтвердила супруга. – У меня тоже после этой похлебки изо рта невольно вылетают какие-то странные звуки!.. Тан-дон!
– И мы, мама, тоже теперь почему-то стали говорить «тан-дон». Тан-дон! – закричали дети.
– Ох, дети, впрямь что-то неладное творится! Тан-дон!
Тогда Нольбу с бранью набросился на супругу:
– Ты у меня не дури! Тан-дон! Какой это похлебки ты наелась, что без конца теперь твердишь «тан-дон»?.. Тан-дон!
– Простите, виновата... Тан-дон! – отвечала супруга.
А между тем звонкое, как всплеск струн каягыма, «тан-дон» гуляло уже по всему дому. «Тан-дон!» – кричала дочь Нольбу, «тан-дон!» – вторил ей брат, «тан-дон!» – бранилась тетка Нольбу, «тан-дон!» – вопили дети слуг.
В ту пору мимо проходил сюцай Ван. Услыхав странные звуки, доносившиеся из-за плетня, Ван спросил Нольбу:
– Послушай, Нольбу! Чего вы там наелись все, что издаете такие звуки?
Нольбу почтительно отвечал ему:
– Выросла у меня, недостойного, тыква, и мы сварили из нее похлебку, а когда отведали ее, из нас стали сами собой вылетать эти звуки.
Сюцай не поверил Нольбу и сказал:
– Что за чепуху ты говоришь! Где это видано, чтобы человек, поев тыквенной похлебки, стал издавать такие звуки? Ну-ка, зачерпни мне немного в чашку твоего варева!
Нольбу подал сюцаю чашку с похлебкой.
Попробовав похлебку, сюцай нашел, что она великолепна, и с аппетитом съел всю чашку, а затем проговорил:
– Похлебка у тебя отменная! Тан-дон!.. Ой, я тоже, кажется, сказал «тан-дон!». Тан-дон!
И он против своей воли повторил несколько раз кряду «тан-дон». Раскаялся Ван, что вздумал попробовать похлебку, и, проклиная Нольбу, отправился восвояси.
Призадумался и Нольбу. Сажал он тыквы, чтобы стать богачом, – и вот чем кончилось: потерял большое состояние да претерпел злоключения, какие никому не снились. А тут вдобавок новая напасть: весь дом твердит «тан-дон»! Такого, верно, еще ни у кого не бывало!
Кляня свою судьбу, Нольбу с серпом в руках взобрался на гору и принялся с остервенением кромсать тыквенные, плети, как вдруг увидел: под побегами, в тени, лежит тыква – величиною с огромный колокол и весом не меньше чем в тысячу кынов.
Гнев Нольбу тотчас же растаял, будто снег. Вновь ожила в его душе надежда, и он молвил про себя:
– Наконец-то тыква с сокровищами в моих руках! Судя по ее весу, в ней сплошь одно золото. Потому, наверное, она и спряталась среди стеблей, подальше от чужого глаза, что в ней заключены несметные богатства. А я-то сокрушался понапрасну! Выходит, что те господа в масках, которые давеча явились из тыквы, не обманывали меня, когда говорили, что в одной из них есть золото. Эх, знай я раньше, что тыква с золотом лежит именно здесь, я бы не стал пилить остальные тыквы, а начал сразу с этой!
И ликующий Нольбу покатил тыкву вниз, весело напевая:
Чоыль, чоыль, чоыльсиго!
Чихваджа чоыльсиго!
Жалкий горбун не дождался
И убежал раньше срока —
Вот вам и все его счастье!
Но тут навстречу ему выбежала жена и закричала:
– Что вы делаете? Перестаньте! Неужели вам еще не опротивели эти тыквы? А если из нее снова вылезут дурные люди? Зачем вы притащили ее?
– Ступай прочь, глупая баба! – отвечал ей Нольбу. – Эта-то тыква как раз и есть золотая. Разве ты не станешь важной птицей, когда мы будем обладателями сокровищ? Перестань говорить чепуху да берись за пилу.
Установив тыкву перед собой, Нольбу приставил к ней пилу и принялся за работу.
Плавно ходит пила.
Ну, наддай! Сама пошла!
Когда пила углубилась в тыкву почти до половины, Нольбу с волнением заглянул в щель: вся полость тыквы была заполнена чем-то желтым-прежелтым, похожим на чистое золото.
– Наконец-то! – воскликнул Нольбу. – Загляни-ка, жена, в эту тыкву! Видишь, как там все отливает желтым? Это слитки золота!
Жена отвечала ему:
– По цвету и впрямь будто бы похоже на золото, да только что-то уж больно мерзкий дух идет из этой тыквы. С чего бы это?
– Экие глупости ты говоришь! – сказал Нольбу жене. – Разве ты не знаешь, что тыквы бывают перезревшие и недозревшие? Эта тыква слишком перезрела, вот она и пахнет так скверно. Давай-ка поскорее распилим ее!
Но вот пилить осталось уже совсем немного. Тогда супруги остановились и, опустившись на корточки, с опаской и любопытством заглянули каждый со своей стороны внутрь тыквы. Внезапно оттуда рванул ветер, послышался гул, и хлестнула струя зловонной жижи, заставившая Нольбу и его супругу шарахнуться в сторону.
В мгновение ока бурлящий поток нечистот, который мог бы сдвинуть с места гору Тайшань и заставить выйти из берегов море, заполнил доверху все помещения в доме.
Испачканные с головы до ног, супруги бросились бежать прочь, а когда оглянулись, то увидели, что их жилище целиком погребено под нечистотами. Узнай о них торговцы удобрениями из Вансимни, Нольбу мог бы стать обладателем круглой суммы.
Ошеломленный Нольбу затопал ногами и закричал:
– Что же нам теперь делать, жена? Чаяли мы обрести сокровища – и промотали все свое добро. А эта мерзость лишила нас даже одежды! Что будем есть мы с малыми детьми в долгие дни лета, во что оденемся студеной вьюжною зимой? О горе, горе нам!
Пока Нольбу горестно стенал, зловонный поток достиг домов живших по соседству янбанов и стал заливать их жилища. Тогда янбаны посовещались меж собой и, спешно позвав слугу Кодусве, приказали ему схватить немедля Нольбу и доставить к ним.
Словно на крыльях, помчался Кодусве к Нольбу, на которого он уже с давних пор точил зуб, схватил его за шиворот и поволок на расправу.
Когда Нольбу оказался на коленях перед янбанами, один из них обратился к нему с такими словами:
– Слушай меня, мерзавец Нольбу! Ты никогда не чтил своих родителей, с братом рассорился, ни с кем из родичей не ладишь – одни лишь деньги у тебя на уме. Мало того что ты хуже всякого разбойника, еще и какое-то пагубное дело затеял. Нам, здешним янбанам, уже все уши прожужжали про то, как на твой дом обрушились несчастья и как ты погубил себя. Это тебе возмездие за грехи, но из-за твоих прегрешений пострадали также дома янбанов. Мыслимо ли найти еще где-нибудь такого негодяя? За свои преступления ты в скором времени предстанешь перед судом, а сейчас ты обязан до захода солнца убрать все эти нечистоты. Будешь медлить – не быть тебе живу.
Затем янбан велел Кодусве связать Нольбу, поставить его коленями на черепицу и колотить большим пестом для обдирания риса, не отпуская до тех пор, пока он не уберет нечистоты.
Вконец убитый горем, Нольбу настолько растерялся, что не мог выговорить ни слова, а когда вышел из оцепенения, то, стоя по-прежнему на коленях, велел жене взять пятьсот лянов и поскорее нанять работников.
Созвала жена Нольбу торговцев удобрениями со всех предместий столицы: из Вансимни, Ангамнэ, Итхэвона, Тунгоми, Чхонпхэ, Чхильпхэ, установила им щедрую плату, и только после того, как они убрали все нечистоты, Нольбу был отпущен на свободу.
Обнялись бесприютные супруги и горько зарыдали.
Но вот о разорении и позоре Нольбу узнает Хынбу. Глубоко потрясенный, тотчас велит он слугам снарядить двое носилок с парою лошадей, отправляется к Нольбу и, усадив брата с супругой и племянников в носилки, везет к себе домой. Там он отвел гостям женскую половину, щедро снабдил их всем необходимым и часто принимал у себя, всячески выражая им сочувствие.
Тем временем Хынбу выбрал подходящее место, построил за большие деньги дом на манер своего и поселил в нем брата, выделив ему домашнюю утварь, платье и пищу – все точь-в-точь такое же, как у него самого.
Благородство Хынбу глубоко растрогало даже такого закоренелого негодяя, как Нольбу. Покаялся он тогда в своих дурных деяниях, и братья зажили в мире и согласии, какие редко встречаются у людей.
Хынбу и его супруга счастливо прожили в богатстве и почете до восьмидесяти лет. А у яшмового дерева и ветви яшмовые: в счастье и радости пребывали также дети и внуки Хынбу, и дом их из рода в род был полная чаша.
С тех пор народ не устает славить доброту Хынбу, и имя его будут помнить многие века.
