Текст книги "Волчье логово (СИ)"
Автор книги: Aurelia1815
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
И внезапно, женщиной, к которой устремились все его чувственные мечты, стала Бланш де Сюрмон. Юная и наивная Бланш. Жалкая Бланш. Загадочная Бланш. Он сам не мог понять, какая таинственная сила влекла его к этой бедной девчонке. Существовали женщины ярче и красивее. Хотя бы блистательная Сесиль. Он видел женщин, от которых веяло чувственностью и сладострастием. Ничего подобного не было в Бланш. Она состояла не из горячей плоти и крови, а из прохладного тумана. В ее лице не было румянца. Ее движения не соблазняли и не искушали. Но именно ее голос, ее силуэт, ее присутствие жгли Жозефа, будто адским пламенем. Именно в эту белую, неживую кожу он жаждал впиться хищными, жестокими поцелуями… Прикосновение именно этих тонких пальцев заставляло его трепетать, как в лихорадке. У нее был странный взгляд. Взгляд ребенка и взрослой женщины. Взгляд невинный и порочный. Такой, какого еще не было и никогда не будет ни у одной женщины на свете…
Жозеф ненавидел ее за то, что она внушила ему эту мучительную, тяжелую страсть. Он ненавидел себя за то, что поддался этой безумной и низ-кой слабости. Напрасно. Это не могло ничего изменить.
Но он не хотел больше испытывать боль. Он устал от страданий, которые преследовали его всю жизнь. Он готов был на все, чтобы только прекратить свои новые мучения. Это безумие должно безвозвратно уйти из его жизни. И если не получается расстаться с навязчивыми мыслями о Бланш, значит остается единственный путь: исполнить свое жгучее желание, чтобы навсегда избавиться от него…
Но как осуществить это преступное намерение? Невозможно надеяться, что девушка уступит ему сама. Несомненно, она питает к нему такое же непобедимое отвращение, как и другие женщины. Остается взять ее силой. Но как потом заставить ее молчать? Ведь она дочь благородного сеньора, у нее найдутся храбрые защитники. Если он поступит с ней так, это может разрушить ее жизнь… Но что такое ее жалкая жизнь по сравнению с полной чашей его страданий? Жизнь несчастной, никому не нужной девчонки. Как это мало. Как это ничтожно мало!
Однажды Жозеф проснулся рано утром, когда розоватые лучи рассвета едва проникли в маленькое окошечко кельи. В голове его снова и снова проносились эти жестокие, дурные мысли. Через несколько мгновений он опять погрузился в давящий, тяжелый сон. Он не знал, сколько прошло времени, но вскоре сознание вернулось к нему. Чувствуя, что снова проснулся, Жозеф хотел открыть глаза и сесть на постели, но, к его дикому ужасу, это оказалось невозможно! Все его тело было скованно неведомой, жуткой силой. Он делал отчаянные, немыслимые усилия пошевелиться, но не мог сделать ни единого движения! Его сознание бодрствовало, но тело больше не принадлежало ему. Он был жив и мертв одновременно! Жозеф слышал свое тяжелое, стесненное дыхание, он чувствовал холодный воздух на губах… Но его потрясенный дух был заключен в темнице неподвижного, мертвого тела! Ему казалось, что этот жуткий кошмар будет длиться вечно. Пока тянулись эти ужасные мгновенья, он умирал тысячу раз…
Внезапно его слуха коснулся далекий звон колокола. Страшные чары рассеялись в единый миг, уродливый сон исчез. Резко вздрогнув, он проснулся весь в холодном поту. Сердце бешено колотилось в груди, зрачки бы-ли расширены от потустороннего ужаса…
В это утро Жозеф опоздал на мессу в замке. Когда он, бледный и подавленный, вошел во двор, то увидел сеньора де Сюрмона, стоявшего на полуразрушенных ступенях крыльца и отдававшего приказы сновавшим вокруг крестьянам и слугам.
Брат Жозеф медленно подошел к мессиру Анри.
– Вы поздно сегодня, святой отец, – сухо, но спокойно сказал сеньор де Сюрмон после обычного приветствия.
– Я… я немного… не здоров, – неуверенно ответил сарацин, отводя глаза в сторону.
– Что ж, наши жизни и здоровье в руках Божьих. Подождите пока тут. Потом сразу отправитесь к демуазелям.
Брат Жозеф поклонился.
– Управлять хозяйством и замком нелегкий труд, – пожаловался сеньор де Сюрмон, окидывая взглядом унылый двор, старые башни и светлую линию горизонта, тонкой лентой убегавшую вдаль. – Здесь нужно большое терпение и хороший пример для слуг. А они удивительно ленивы и нерадивы. Все вырождается в нынешние дни… В старые времена слуги и вассалы почитали сеньора, как самого Господа.
– Я думаю, – отозвался Жозеф, – в старые времена вассалы воевали со сеньорами ничуть не меньше, чем сейчас. Хронисты красочно повествуют о древних войнах, которые шли на наших землях, пока не ввели «Божий мир».
– Нет, и не убеждайте меня, – и мессир Анри сделал властный жест рукой. – В балладах постоянно поется, что раньше мир был полон великих добродетелей, а теперь повсюду клевета, измена и преступления.
– Должно быть, этим балладам уже две сотни лет, а люди все поют об одном и том же.
– Вы даже не можете себе представить, – не унимался сеньор де Сюрмон, – до чего бестолковые и ленивые стали теперь вилланы! Кроме окриков и кнута, им недоступен никакой другой язык…
– От той жалкой жизни, какую они влачат в нищете и невежестве, разве можно быть другими? – пожал плечами сарацин. – Сеньоры обрекли их на такое горькое существование. Ваше благополучие и моя грамотность куплены ценой их лишений и невежества…
Сеньор де Сюрмон пристально посмотрел на своего собеседника.
– Сдается мне, святой отец, вы заговорили бы иначе, если бы взбунтовавшиеся мужики напали на вашу обитель. Что бы было, если бы их гнев угрожал вашей жизни?
– Это было бы, по крайней мере, справедливо, – холодно ответил монах.
– Вот как? – удивился мессир Анри. – Неужели вы думаете, что они пощадили бы вас?
– Не знаю… Надеюсь все же, что они пылали бы меньшей ненавистью к тому, кто хотя бы не презирает их, как остальные сеньоры. Да и какое все это имеет значение… Смерть уравняет нас всех.
Сеньор де Сюрмон перекрестился.
– Вы удивительный человек, мессир Жозеф, – задумчиво произнес он. – Как вы решились покинуть свой замок, когда каждый сеньор обязан защищать его, как свою последнюю крепость?
– А что еще я мог поделать, если за мной гналась толпа вооруженных вассалов? Я вовсе не желал погибнуть нелепой смертью.
– Нелепой смертью! – возмутился мессир Анри. – Долг каждого благородного рыцаря защищать свой замок до последней капли крови!
– Наверное, об этом тоже красиво поется в балладах, – усмехнулся сарацин. – Моя жизнь стоит больше, чем груда холодных камней.
– О, мессир, да это просто трусость! – воскликнул сеньор де Сюрмон.
Впрочем, он тут же сам испугался своих резких слов. Он вовсе не хотел ссориться с монахом, так как обещал аббату быть с ним вежливым.
Однако, слова мессира Анри нисколько не задели Жозефа, и он спокойно произнес:
– В таком случае, то, что вы зовете храбростью, я назову глупостью.
На этот раз был оскорблен уже сеньор де Сюрмон.
– Мессир, – холодно проговорил он, – окончим этот разговор. Он не ведет ни к чему хорошему. Отправляйтесь в замок и приступайте к своим обязанностям.
С тоской в сердце отправился брат Жозеф к своим ученицам. Присутствие Бланш превращало занятия в ежедневную пытку.
Девушки уже ждали учителя в зале. Сарацин указал им отрывок в книге, к которому надо было написать толкование, а сам погрузился в размышления. Когда он по привычке взглянул на Бланш, то увидел, что она украдкой кусает губы и вытирает слезы. Это не вызвало у него никаких эмоций. Наверняка, девчонка плачет из-за какой-нибудь глупости в то время, как ему приходиться по ее вине мучиться от безумных фантазий и кошмарных снов.
Как обычно, Клэр закончила свое сочинение первой и протянула его учителю. Взяв листок, он жестом отпустил девушку.
Бланш продолжала что-то нервно писать, отирая слезы, откидывая волосы с лица и покусывая перо. Скоро Жозефу надоело ждать, и он строго произнес:
– Поторопитесь, мадемуазель. У меня еще много дел в монастыре, а у вас и так было достаточно времени.
– Я не могу, святой отец, – ответила она. – Сегодня у меня ничего не получается…
– Мне нет дела до ваших капризов, – оборвал ее сарацин. – Давайте ваше задание.
– Да пропади они пропадом, ваши книжки и задания! – внезапно закричала Бланш, разрывая листок и расшвыривая книги по комнате. – Ничего я не буду писать! Не нужны мне ваши проклятые науки! Не желаю никого слушать!
Ее глаза горели, на щеках проступил неровный, лихорадочный румянец, волосы растрепались и закрыли искаженное бешенством лицо.
Остолбеневший Жозеф смотрел на нее глазами, полными удивления и непонимания. Он мог ударить девушку, чтобы она успокоилась. Но он не хотел этого делать. Он смотрел с глубоким интересом. Что это? Где же вся ее холодность и призрачное спокойствие? Так значит вот что под ними таится. Так значит вот она какая! Строптивая и безумная, дикая и непослушная…
– Прекрати. Дай мне книги, – наконец сказал он, делая шаг к ней.
– Не смейте ко мне подходить! – истерически крикнула Бланш. – Не смейте ко мне прикасаться! Ни шагу, говорю вам! Если только вы сделаете еще шаг, если вы до меня дотронетесь, то я такое сотворю! Я вырву себе все волосы! Я ногтями расцарапаю себе лицо! Я подожгу этот проклятый замок вместе с собой и с вами тоже! Клянусь, я так и сделаю! Вот увидите!
– Да что на тебя нашло, черт возьми! Не собираюсь я тебя трогать.
– Я же сказала, что не могу писать быстрее! Не могу! Не могу! – задыхаясь, говорила девушка. – К чему вы начали меня торопить?! Сегодня я сама не своя… Все валится у меня из рук! Какой вы безжалостный! Я думала, что вы не такой жестокий, как другие люди! Но теперь я вижу: вы тоже злой и холодный!
В этот момент бешенство овладело уже сарацином:
– Послушай, несчастная девчонка! – крикнул он. – Да откуда такому жалкому и бесполезному созданию, как ты, знать, кто я! Этого не знаю даже я сам! Как ты смеешь своим нетвердым детским умом судить о моих поступках, о которых тебе ничего неизвестно! Разве ты знаешь, что такое адская боль от потери любимого существа?! Разве тебе известно, что такое предательство и вероломство?! Тебе известно, что такое беспросветное отчаяние?! А неспокойная совесть?! А груз преступлений?! Ты знаешь, что чувствует человек, заживо превращаясь в тлен?! Да всей твоей пустой, никчемной жизни не хватит, чтобы вместить хоть каплю моего огромного, жестокого горя!
Он больше не смотрел на Бланш. Ее не существовало. Все поглотила собой прежняя, мучительная боль. Его черты исказились, в глазах застыли слезы.
В зале воцарилась звенящая тишина.
Вдруг он почувствовал слабое прикосновение к своему рукаву. Он обернулся. Бланш стояла рядом и смотрела на него глубоким, печальным взглядом.
– Увы, конечно, я не смогу понять… Ведь вы не расскажите мне…
– Зачем тебе это знать? Кого волнует боль моего сердца? Да и где тебе понять весь ад моей несчастной жизни…
– О, но, может быть, я могла бы понять хоть малую часть и взять на себя хотя бы долю вашей ужасной боли. Не отказывайте мне. Может, вам станет легче. Я больше не буду плохой. Я не скажу вам больше ни одного дерзкого слова, если узнаю правду.
– Вот что… Мне пришла одна мысль. Однажды, когда мне было особенно тоскливо, меня посетила фантазия описать все горести моей жизни. Я принесу тебе эти записки… Правда, не знаю, зачем я это делаю. Это чтение не подходит для молодой девицы. Но раз ты просишь… Ничто не сможет лучше рассказать о моих страданиях, чем эти старые, желтые листы…
========== XV Юсуф ==========
…почтенный приор показал мне оставшиеся после
брата Медарда и хранившиеся в архиве как некая
достопримечательность записки, и лишь с трудом
уговорил я колебавшегося приора позволить мне
ознакомиться с ними. Старец полагал, что эти
записки следовало бы сжечь.
Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»
Ma mére me parlait de l’Espagne
Comme si c’était son pays
Et des brigands dans les montagne
Dans les montagnes d’Andalousie
Bohémienne. Notre-Dame de Paris
Моя мать рассказывала мне об Испании,
Как будто это была ее страна,
И о разбойниках в горах,
В горах Андалузии.
«Цыганка», мюзикл Нотр-Дам де Пари
Я же, чем больше выказывал успехов в науке и чем
легче они мне давались, тем более страстно привязывался
к ним и был одержим такой любовью к знанию, что,
предоставив своим братьям наследство, преимущество
моего первородства и блеск военной славы, совсем отрекся
от участия в совете Марса ради того, чтобы быть воспитанным
в лоне Минервы.
Пьер Абеляр «История моих бедствий»
Следующим вечером Бланш, осторожно озираясь, тихонько пробиралась в свою комнату. Старые, полусгнившие деревянные ступени скрипели во тьме под легкими и быстрыми шагами девушки, заставляя ее вздрагивать через каждое мгновенье. На серых и пыльных стенах плясали легкие косые тени, рождая удивительные и пугающие видения. Бланш крепко прижимала к груди таинственные и страшные записки сарацина, словно они были чудесным сокровищем. Но в эту минуту для нее и вправду не существовало ничего дороже этих старых, измятых листов. Сердце девушки разрывали противоречивые и сложные чувства. Она то замирала от страха быть пойманной, то дрожала в предвкушении тайны, то грустно вздыхала, представляя, сколько горя ждет ее на этих страницах.
Наконец Бланш благополучно добралась до своей спальни, никого не встретив по дороге, и с чувством огромного облегчения резко захлопнула тяжелую дверь. Не раздеваясь, она бросилась на постель, продолжая сжимать в хрупких пальцах записки монаха. Взгляд девушки бесцельно блуждал по темному потолку, не видя старых балок и облупившихся, убогих узоров. Вся комната тонула в мягком, матовом лунном свете, который одевал старинные вещи удивительной, неведомой красотой. За окном тихо покачивались черные ветви раскидистого дерева, и пушистый иней при нежном, неподвижном свете луны казался совсем синим.
Но ничего этого Бланш не видела. Для ее разгоряченного воображения существовали в это мгновение только желтые, пыльные листы, исписанные рукой человека, о котором она почти ничего не знала, но вскоре должна была узнать так много! В висках у нее стучало, губы высохли и пылали. Она и жаждала проникнуть в тайну и боялась ее, словно языков жаркого пламени. Какие преступления, ужасы и пороки скрыты за этими скачущими, неровными строчками? Какие глубокие страдания пропитали измятую бумагу сильнее, чем выцветшие чернила? Почему она так боялась узнать о грехах своего строгого учителя? Почему не имела сил погрузиться в рассказ о его жгучей боли?
Сомнения и нерешительность Бланш длились долго. Она тихо ломала пальцы и кусала губы, пока наконец сердце не стало биться немного ровнее. Она выпустила листы, и они мгновенно рассыпались по постели. Девушка села на колени, дрожащей рукой взяла первую страницу и, набравшись храбрости, начала читать, медленно шевеля губами. Вот что она прочла:
«Живя в святой обители, где другие люди обретают утешение и просветление, я полон отчаяния, тоски и безысходности. Мрак и пустота владеют моей разбитой жизнью. Молитвы и мессы занимают много времени. Но все же, его остается достаточно для мертвящей, чудовищной скуки. Поэтому часы, не отданные службам и моим витражам, я решил заполнить описанием моих прошлых горестей. Великие философы, подобные магистру Абеляру, утверждают, что чужие бедствия и заблуждения могут служить назидательным примером другим людям. Сказать по правде, я этому нисколько не верю. Да и не думаю, что хоть одна живая душа прочтет безумные записки заточенного в глухом монастыре монаха. Кого способны растрогать мои печали? Однако, я почему-то берусь за этот бессмысленный и никому ненужный труд. Должно быть, мне всего лишь хочется убить проклятое время, которому никогда не будет конца… Или я питаю смутную надежду, описав мои страдания, хотя бы в малой мере излечиться от них!
И вот я уже чувствую, как капризные и жестокие воспоминания уносят меня к светлым и далеким временам моего детства, когда я еще умел радоваться солнечным лучам, и когда меня звали просто Юсуф…»
Бумага с тихим шорохом выскользнула из пальцев Бланш. Ее зрачки расширились и окаменели. Возможно ли это? Какое невероятное и странное совпадение! Ведь когда-то она слышала, что и великого Саладина, бога и государя ее дивных грез, тоже звали Юсуфом!
Девушка схватила упавший листок и с жаром продолжила начатое чтение:
«Волшебный сон моего детства начинается с прикосновения нежных рук моей обожаемой матери. Не было на свете женщины добрее и прекрасней. Ее нечеловеческая красота сводила с ума окружающих. Мне не забыть ее огромных, сверкающих, как летние звезды, глаз, ее дивных губ, алых, как сок граната, который растет в ее далекой стране, ее вьющихся шелковистых волос, которые окутывали всю ее гибкую, грациозную фигуру. О, как часто я играл с этими блестящими волосами, заливаясь наивным и восторженным смехом. А она осыпала меня бесчисленными поцелуями и, улыбаясь, приговаривала:
– О мой любимый, мой сладкий Юсуф! Ты еще мальчик, мое нежное дитя, но я вижу за твоим гордым лбом замыслы поэта или эмира… Ведь не-даром я дала тебе такое славное и красивое имя. Юсуф ибн Наср завоевал для себя Гранаду. Скажи мне, мой милый сыночек, ты хочешь владеть эмиратами или слагать дивные песни, слушая которые, люди будут заливаться сладкими слезами?
Она носила длинное, белое покрывало, расшитое по краям великолепными узорами, а на руках и на ногах – чудесные золотые браслеты, издававшие тихий звон при каждом ее шаге.
Я не знал ни семьи, ни страны моей матери. Я родился в замке моего отца, среди валлонов, в сером и снежном краю, где у людей лица такие же белые, как их бескрайние зимние равнины. Знал я только то, что ее звали Марьям, и что в ее стране всегда светит яркое солнце. Когда-то мой отец воевал в далеких, южных землях. Он захватил мать в плен, привез сюда и женился на ней. Что лишило ее семьи? Прониклась ли она любовью к своему похитителю? Об этом мне ничего неизвестно.
Все свое раннее детство я провел в нашей маленькой и светлой комнате. Пол ее устилали пышные ковры и цветные циновки. Вместо дверей и по-лога были резные, тонкие, белые решетки, похожие на искусные кружева. Комнату заливали багряные лучи заката. Я закрываю глаза и вижу ее именно такой. И слышу ласковый голос матери… Она забавляла меня от рассвета до заката, играла со мной в диковинные игры и кормила вкусными сладостями.
Пока я жил в покоях матери, у меня была длинная, светлая одежда и блестящие четки, которые я любил задумчиво перебирать. Здесь, в графстве Эно, люди едят за большими деревянными столами, но мы ели, сидя на ковре и скрестив ноги. На рассвете мать, боязливо оглядываясь по сторонам, сажала меня на циновку и велела, повторяя за ней мудреные слова, прочесть намаз. Она говорила, что каждый мусульманин должен поступать так, ибо это завещано великим Аллахом. Она велела мне читать намаз, где бы я ни был. И даже после ее смерти…
Должно быть, я был смышленым ребенком, и у меня была хорошая память, ибо скоро я выучился болтать одинаково хорошо и на арабском, и на валлонском наречии.
По вечерам, после легкого ужина, мать часто читала мне откровения из Священного Корана. Она привезла эту дорогую, драгоценную книгу из своей страны. Я помню, как она сидела, вся залитая алыми лучами заката, и голос ее звучал вдохновенно и страстно…
Она не только читала, но и часто развлекала меня удивительными рассказами о жизни Пророка и праведных халифов. Она говорила с неземным огнем в глазах, рисуя жестами великие подвиги и старинные события, а я слушал ее пылкие слова с восторгом и восхищением.
Перед моим детским взором проплывали великолепные и ужасные картины. Вот, в обжигающем сиянии, вырастает из тьмы пещеры архангел Джабраил и раскрывает перед потрясенным Мухаммедом священную книгу. Вот гордый халиф Умар отказывает в просьбе персидскому рабу, и тот вонзает в него кинжал на пороге мечети. Или, любитель роскоши Усман погибает от рук взбунтовавшихся египтян, и листы Священного Корана, которые он держал в руках, обагряются его горячей кровью… Бесстрашная Айша созерцает жаркую битву, сидя в душном паланкине, на спине у верблюда. Или честный и вдохновенный халиф Али внимает просьбе о перемирии, увидев на копьях воинов листы Корана…
Мои сны и мои грезы были пронизаны легендами о кровавой вражде и о преданности своей глубокой вере.
Мать рассказывала не только о великих и далеких временах, когда возникла ее религия, но и о своей любимой, удивительной стране. На свете есть такое благословенное место, где почти круглый год сияет солнце, где растут цветущие, пышные сады со сладкими, сочными фруктами, где в жаркий полдень в воздухе танцуют прохладные, тонкие струйки фонтанов. Ночью огромные звезды падают на землю, а до неба можно дотронуться рукой… Там живут страстные и пылкие люди, которые хранят в своих гордых сердцах чистую веру и вечную любовь. Почти все там говорят на языке Пророка, а синее небо прорезают острые, изящные башни прекрасных мечетей. И дома, и храмы там полны воздуха и света. Там не знают, что такое страх и тьма. Мужчины жестоки и ревнивы, а женщины невероятно прекрасны и целомудренны. Эта далекая, но дивная страна находится там, где христиане воюют с маврами. Во владениях испанских королей. Мавры называют ее «Аль-Андалуз». Когда-то она была огромна, но теперь от нее осталась лишь Гранада, да слава о былом безмерном величии…
Увлеченный восторженным повествованием моей матери, я стал чертить свои первые, неумелые рисунки. С них смотрели на меня гордые, жестокие халифы и эмиры, пугливые, как быстроногие лани, прекрасные девушки, закутанные в расшитые покрывала. В зеленых садах щебетали сказочные, чудесные птицы…
Но недолго мне было суждено жить в том маленьком раю, каким была для меня наша светлая, красивая комната.
Первым гостем, часто нарушавшим наше ангельское уединение, был мой отец. Он не был со мной ни суров, ни строг, но и особой любви и внимания тоже никогда не проявлял. С матерью он говорил свободно и легко, но без вежливости и изящества. Он был воином, не привыкшим к лишним любезностям.
Немного позже в нашей мирной жизни появился другой чужой человек, священник. Это был отец Франсуа. В те далекие времена он был молод, очень красив и приятен в обращении. Впрочем, он и сейчас почти не утратил своего былого очарования. А я? Во что превратился я за эти долгие годы?..
Отец Франсуа приходил почти каждый день, вел с матерью долгие, умные и увлекательные беседы, из которых я не понимал почти ни слова, и читал нам Библию. Он горячо и увлеченно рассказывал нам о величии бога, о временах первых христианских мучеников и жестоких страданиях Христа во имя рода человеческого… Мать только загадочно улыбалась. Ведь нам с ней уже была известна истина. Напрасно христиане бранят и поучают нас. Они еще не уверовали. Что бы они сказали, если поняли бы, что все в руках милосердного Аллаха?..
Несмотря на то, что отец Франсуа пылко пытался обратить нас в свою веру, не ведая, что нам уже известно последнее откровение, я горячо полюбил его. Сначала я сторонился чужого монаха, похитившего у меня драгоценное внимание моей дорогой матери, но вскоре мое дикое сердце оттаяло. В ответ на мои злобные взгляды отец Франсуа мягко улыбался, встреченный моим мрачным молчанием, он говорил со мной спокойно и ласково, без тени обиды. Я убегал при его появлении, он дарил мне лакомства и книги. Разве мое упрямство и замкнутость могли устоять перед этой искренностью, добротой и горячей любовью к людям?
Скоро он стал моим лучшим другом. Я показывал ему свои первые рисунки, брал у него благочестивые, христианские книги и узнавал все новые и новые вещи о его вере. Когда я стал старше, то часто поверял отцу Франсуа все свои горести, обиды и мучительные сомнения. Не знаю, как ему это удавалось, но он всегда находил нежные и искренние слова утешения, которые излечивали раны моей страдающей души…
Шло время. Я немного подрос, и мне пришлось сменить свой длинный и удобный костюм на валлонскую, узкую одежду, пришлось познакомиться с другими покоями в замке, научиться есть, сидя за столом.
Я уже не мог все свое время проводить с матерью и отцом Франсуа. Я должен был теперь видеться с отцом и моим старшим братом. Ибо у меня был старший брат, Матье де Сойе, с таким же белым лицом, как и у всех валлонов. Он был сыном отца от его первой жены, которая умерла еще до того, как отец отправился на Восток в поисках богатой добычи и счастья…
Отец и брат начали учить меня владеть мечом и ездить верхом, носить доспехи и охотиться. Сказать по правде, ничего хорошего из этих занятий не выходило. Насколько легко мне давалось чтение, изучение языков и мое художество, настолько же тяжело мне было управляться с копьем и доспехами. Я получал раны, падал с лошади, спотыкался на ровном месте… Отец с братом грубо смеялись надо мной, оскорбляли меня, называли «паршивым книжником» и говорили, что мне «одна дорога – в попы». Слушая их, я сгорал от стыда и горькой обиды…
Однако, хоть природа отказала мне в ловкости и гибкости, она одарила меня силой и упрямством. В конце концов, я перестал падать с лошади и научился сносно владеть оружием. Но первые неудачи и грубые насмешки моих учителей навсегда поселили в моей душе глубокое и непобедимое отвращение к военному делу…
Войдя в мир людей, я сразу же ощутил на себе его жестокость и несправедливость. Моя любящая мать звала меня «халифом и поэтом», «ангелом и богом», отец Франсуа называл «милым мальчиком», мой отец стал называть меня «бестолковым растяпой», а от брата я и вовсе не слышал ничего, кроме слов: «ублюдок», «черная тварь» и «мерзкий урод». Не знаю, за какие грехи Матье так жестоко ненавидел меня и не желал признавать своего родства со мной…
Мой маленький рай был разрушен в единое мгновенье! Из любимого и окруженного заботой ребенка я превратился в отверженное, гонимое и проклятое существо… О, как жесток был этот переход с небес на землю!
Отец Франсуа был не единственным гостем в нашем замке. Часто к отцу приезжал его младший брат, Филипп де Сойе, со своей семьей. Отец с дядей устраивали шумные пиры, пили вместе и то клялись друг другу в вечной любви и верности, то о чем-то громко и оживленно спорили. Я ненавидел эти веселые и дикие праздники и старался поскорее убежать и спрятаться в каком-нибудь сарае с книгой или со своими рисунками, где никто не смог бы меня отыскать.
У дяди были дети. Робер, надменный, вспыльчивый и высокомерный юноша. И Сесиль, красивая, гордая, молчаливая и роскошно одетая девочка. Такой она была тогда. Такой она осталась и сейчас: ледяной, яркой и прекрасной… Как и мой брат Матье, кузен с кузиной выказывали мне откровенную неприязнь и презрение. Одетые, как раскрашенные куклы, они жестоко смеялись над беспорядком в моей одежде. Красивые и бледные, они издевались над моим смуглым лицом.
Однажды мы сильно поссорились, и Робер в гневе разорвал мои рисунки. Нет слов описать, что тогда произошло в моей душе! Когда я увидел, как он рвет мои наброски, мне показалось, что мое сердце и душу втоптали в грязь и растерзали клыками и когтями дикие животные! Я бросился на него и жестоко избил. Прибежали слуги и растащили нас. Отец не стал разбираться, кто виноват в ссоре. Конечно же, проклятый сарацин, решили все. В наказание меня заперли в сарае, и оставили там на всю ночь.
И тут со мной приключилось нечто странное и необъяснимое. Конечно, я был обижен несправедливостью по отношению ко мне и сильно расстроен. Но я не боялся темноты. Однако, мне пришла невероятная фантазия, что ни за что на свете я не останусь до утра в сарае! Меня охватил такой жуткий приступ бешенства, что я, как помешанный, начал колотить в деревянную дверь и кричать, чтобы меня сейчас же выпустили отсюда. На мои вопли прибежали испуганные слуги. Когда они открыли дверь, оказалось, что я разбил себе руки до крови, ни на минуту не переставая изо всех сил ударять по доскам. Но я больше не чувствовал ни рук, ни своего тела. Обессиленный, упал я на колени, не ощущая ничего, кроме страшной слабости. Мое дикое бешенство прошло, и в то же мгновенье я ощутил резкую боль в изодранных руках и горько и испуганно разрыдался. Слуги смотрели на меня в немом ужасе.
Когда я в таком жалком виде пришел к матери, она громко вскрикнула, покрыла поцелуями мои изуродованные руки, перевязала их и всю ночь гладила мои волосы и утешала меня ласковыми словами, ни разу не спросив, что со мной случилось…
С тех пор я задумался о том, что со мной происходит. Ибо я чувствовал, что во мне существовало нечто, независящее от меня и не принадлежащее мне. В моем существе жил кто-то, кого я не знал… Это пугало меня. Я слышал о духах, которые способны завладеть душой человека, но почему-то мало верил в это. То, что существовало во мне, было частью меня. Я знал, что оно не пришло извне. И это было еще страшнее…
В своем отчаянии и мрачных мыслях я был очень одинок. Увы, тогда я еще не знал, что значит настоящее беспросветное отчаяние!
Брат и кузен с кузиной надменно отвергли меня, и я не искал их капризного внимания. Но с кем мне было играть и где найти детскую дружбу? Все же, я не мог жить в постоянном одиночестве. Игры перепачканных в грязи крестьянских детей казались мне со стороны очень увлекательными. Но и они называли меня «неверным» и гнали прочь. Мне оставалось лишь глотать слезы глубокой обиды… И вот однажды Матье жестоко оскорбил меня при крестьянских детях. Они смотрели на эту сцену с удивлением и интересом. А потом вдруг позвали меня к себе и приняли в свой шумный круг. Постоянно осыпаемые насмешками и издевательствами своих господ, они увидели, что их мучители обижают и меня. И тогда страх и отвращение перед «неверным» оказались слабее, чем глубокая ненависть к блестящим сеньорам, от которых они претерпели столько тяжких унижений! С каким-то бунтарским вызовом они показывали своим изящным и жестоким господам, что дарят свою дружбу тому, кого те презирают и отвергают… И среди этих темных и невежественных детей я действительно узнал настоящую и крепкую дружбу, которая вскоре связала меня с ними сильнее, чем кровные узы когда-либо связывали с братом и кузенами…
Увидев, что я вожусь с детьми мужиков, отец окончательно махнул на меня рукой и сказал, что из меня ни за что не выйдет славного воина.
Но я никогда не мечтал быть славным воином. Я хотел только рисовать. И ничего больше. Все они звали меня Жозефом де Сойе, но мне не нужно было этого благородного имени. Я хотел оставаться безвестным Юсуфом, рисующим зеленые сады и ночное небо Аль-Андалуса, которого я никогда не видел…»
На этом месте Бланш на минуту остановилась, чтобы перевести дыхание. Когда она подняла глаза от бумаги, то увидела, что, вместо холодного света луны, комнату заливают первые лучи рассвета…
