Текст книги "Нотами под кожу - 2. Разные (СИ)"

Автор книги: Anzholik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Наработки за год, а точнее, за почти два года должны принести результаты. Причем незамедлительно. Пускать дорожки на радио я отказался. Клип снимать пока еще рано, да и не знаю я, с какой конкретно песни начать, ведь все они часть меня, в каждую вложены пережитые, неподдельные эмоции и выделить лучшую или же худшую не получается. Давать же концерт с такой программой пока рано, да и имя мое настоящее на слуху не водилось, народ не придет… наверное. Разве есть те, кто идут к малоизвестному, а точнее, совсем неизвестному певцу на концерт? Только если как предлог скоротать слишком унылый вечер, не более. А мне такого счастья не надо. Совсем. Уж лучше петь в ванной, ну или на студии, чем перед кучкой безразличных к твоему творчеству людей.

Те, кто говорят, что поют для себя – врут. Для себя ты можешь под нос мурлыкать, готовя на кухне, принимая душ или от нехуй делать нервируя кого-то зачем-то. Для себя делая, ты не будешь выжимать максимум из возможного. Для себя… для себя вообще вряд ли кто-то будет столько убиваться. Всё, всегда… делается ради какой-то цели. Или же ради конкретного человека. Но точно не безоговорочно для себя. Блеф.

Для чего все это мне? А почему, по-вашему, наркоман тянется к дозе? Отчего у алкоголика трясутся руки? Я зависим. От музыки. От нагревающегося в руке микрофона. Зависим от восторга поклонников, чистых взрывных эмоций, эйфории. Мне это нужно, как доза кайфа внутривенно. Слишком нужно. Я без этого не смогу… и лечиться не собираюсь. Это стало неотъемлемой частью меня. Слишком близкое, вросшее в нутро. То, что пропитало собой каждую клеточку. Нет музыки – нет меня настоящего. Без нее существует только оболочка, холодно глядящая по сторонам и изредка реагирующая на окружающих. Без музыки почти все мои эмоции мертвы. Есть лишь отголоски. Но ведь этого мало?..

Холодно. Стоять вот так у окна, курить не в себя и думать… внутри холодно. Телу плевать, оно ко всему привыкает, рано или поздно адаптируется. А душа?

Любить оказалось сложно. Намного сложнее, чем я думал и представлял. Любить оказалось больно, ревновать дико. А привязать к себе кого-то – невозможно. Я понял свою ошибку позже необходимого. Давать полный зеленый свет Маркелову – нельзя. Он остывает, словно костер, в который больше не подкладывают дров, медленно, но уверенно затухает. Он теплится, тонкими язычками пламени облизывая накаленные угли. Он есть, но едва живой. Наши отношения мне как раз таки и напоминают этот чертов огонь. Ярко вспыхнувший и все порывающийся погаснуть в одночасье.

Сразу все было идеально. И по правде, я рассчитывал на то, что так оно и продолжится еще очень долго. Ссор не было. Накала также. Все стало тихим и мирным, размеренным. Тягучим. Местами слишком мягким. Но я молчал. Почему-то молчал, позволяя всему остывать. Молчал и он. Приходил. Звонил. Все так же с желанием целовал. Все также… но, как оказалось, внешне. Внутри у него произошли перемены, которые я не заметил вовремя.

Для меня все стало слишком важным. Он, музыка, жизнь… любовь. Тепло, совместное молчание, ужины и завтраки, секс в душе, чужие стоны, ставшие родными. Все стало СЛИШКОМ важным, и я забыл о себе. Совсем. Эгоист внутри снова умер, тот самый, которого я взращивал, потратив уйму времени, скончался в муках от моего телячье-нежного отношения к Маркелову. Да-да. Так оно и было… самому, блять, дико понимать, каким бесхребетным дерьмом я стал, не видя очевидного. Слепым тупым мудаком, позволившим дорогому для меня рушиться, но после пожара и хуй шланг, так что сожалеть и думать “а если бы…” не собираюсь. Глупо это.

Хлопком закрываю окно. Плетусь на кухню, ставлю чайник, завариваю себе крепкий чай, делаю пару тостов и безо всякого аппетита ем. Потому что надо. Жизненно необходимо. Как блядский робот, просто делаю и все.

…

– Позвони ему.

– И не подумаю, – прозвучало жалко. Чересчур жалко, так что Макс скривился, будто хлебнул лимонного сока.

– Потеряешь.

– А я не боюсь, – пожимаю плечами. Лежащие перед носом бумаги кажутся сгнившими осенними листьями. Противно пахнущие сыростью, затхлостью и гнилью. К подобному прикасаться – желания ноль.

– Не боишься?..

– Потерять его не боюсь. Уже, ну или теперь не боюсь. А смысл? Столько лет, столько разного дерьма. Аааа… к черту. Ему, блять, не надо, так мне подавно. Я прогнулся уже не раз, не два и даже не десять. И бегать за мужиком не буду, я за бабами-то не бегал никогда. Любовь – это, конечно, хорошо, но в меру. И отношения эти ебанутые себя изжили. Пуф – и нет их. Туда им и дорога. Так что, сорри, мой сердобольный друг, звонить этой скотине не буду стопроцентно, пусть идет на хуй, но не на мой. – К концу моей тирады у Макса лицо закаменело. В самом прямом смысле этого слова, а взгляд выражал лишь одно – «тебе пиздец», ну или «полный пиздец». Чем озадачил, к слову.

Поворачиваюсь, чтобы проследить траекторию его прихуевшего взгляда и натыкаюсь на невозмутимо стоящего у стола Маркелова. Выглаженный костюм, начищенные туфли, лоск и шик с блеском во всех проявлениях. Красивая тварь, надменно приподнявшая бровь. Любимая тварь, но держать не буду, да и не держал. Потрясающая тварь и, возможно, лучше не найду, хотя – стоп, я и не искал. Это та самая тварь, что хотела меня, та самая, что приставучая была похлеще колючки, впутавшейся в шерстяную ткань, стоит сейчас и с чувством собственного превосходства смотрит на меня, как на кучку зловонного мусора. И это после месячного отсутствия и ни единого звонка. Спустя МЕСЯЦ он возвращается каким-то чужим и почти незнакомым. Но все равно мои глаза следят за губами. Они отмечают перемены внешние, которых нет практически. Скользят по телу, каждый сантиметр которого знаком. Скользят… и я понимаю, что скучал, и как бы ни злился, вернуть все обратно был бы рад. Только не со своей подачи.

– И на чей же хуй мне идти, Филатенков? Не подскажешь? А быть может, проведешь? Путевой лист выпиши с подробным разъяснением, чтобы дорогу я нашел. А то авось заблужусь в мире хуев. Раз уж тебе настолько безразлично, не нужно, и ты, наш бедный мученик, устал от отношений ебанутых и от скотины неблагодарной в моем лице. Я, может, компенсировать это чем-то смогу, а? Ну… моральный ущерб тебе возместить. Ты только выбери чем. Заплатить могу, хотя, стой… то место, на котором ты сидишь, мной тебе дано. Те деньги, которые ты в себя вкладываешь – также. И ты мог бы воспользоваться советом друга и позвонить, спросить где я, а не строить из себя обиженную бабу с внезапно проснувшейся гордостью.

Молчу, сжав челюсть, смотрю на него исподлобья. С каждым последующим словом все чаще дергая ногой, отчего пряжка на штанах противно звенит о железную ножку. Нервирую, непонятно кого сильнее, его или себя. Но мне необходимо выплеснуть то, что наросло, что, словно гарь, слой за слоем накопилось внутри. Отвратительная накипь на душе. Чудовищная нужда в немедленном сексе либо насилии. И так как в кабинете мы не одни, да и подставляться под это блондинистое чмо после того, как он поступил, я не особо горю желанием – буду бить.

– Молчишь? О, ты всегда красноречив только тогда, когда тебя хочется заткнуть! Никакой ответственности, никакой заботы, нихуя.

– Создается впечатление, что ты ему хотел банально проверку устроить, а он, – палец друга уперся мне в плечо, – ее не прошел.

Приподнимаю теперь я бровь с вызовом, ухмылку задавив в зачатке. Проверка?! Серьезно? Ебануться. Что тут проверять-то? С ним я. И только с ним. Под ним, на нем, да какая, к черту, разница. Давно все решено, обговорено и забыто. Но нет же, надо все испортить.

– Не прошел, – голос режет слух, словно острым куском мела по гладко выкрашенной доске. Резануло так, что скулы сводит. Давно не слышал я эту тональность, слишком давно, хватило, чтобы забыть, насколько противным он может быть. И никакая любовь, а-ля приправа, безвкусную массу нашего разговора не спасет. Успокаивающе провожу короткими ногтями по внутренней стороне ладони, мягко, едва касаясь, поглаживая, устраивая себе мини-медитацию, мать ее, иначе кинусь на это уебище с кулаками. Как же злость все уродует, вы не представляете. Искажает реальность. А может, когда мы злимся, маски слетают, и мы видим настоящими тех, кого рисовали в мозгу иначе? Может, те идеалы, что полюбили мы – выдумка?

Озарение. Либо банально крыша едет, хер пойми. А меня на хохот пробивает. Противный. Каркающий. Вырывается уродливыми хрипами изнутри, а в глазах блеск. Вот какое оно, разочарование. Не болючее, нет, оно сумасшедшее. Безумное. И заполняет собой в мгновение ока, отравляя.

Не хочу видеть его. Слышать. Чувствовать шлейф полюбившегося парфюма. Не. Хочу. Любовь не повод стать рабом другого человека. Любовь не дает права ездить на другом, как на воле. Любовь не должна быть такой истязающей. Только не моя…

С хлопком закрываю дверь, отрезая себя от него. Пусть стоит в своем кабинете, тут ведь все его. Куда не плюнь, там ступала нога Маркелова. Пусть подавится и деньгами, и работой, всем пусть чертов ублюдок давится, мне не нужно ничего. И он… нужен. Блять.

========== Тихон ==========

Огонь обычно обжигает, оставляет после себя разрушение, в нем созидающего слишком мало, он редко по-настоящему дарит тепло, точнее, он редко делает это ОХОТНО. Ведь если откинуть мысли о кострах согревающих, о тепле живительном в пасмурную или того хуже промозглую погоду, то огонь – убийца, беспощадный, жестокий, мать его, убийца. О чем я? Да все банально просто. Огонь уничтожает все, к чему прикасается, огонь заставляет вспыхивать, чтобы после оставить отвратительно оседающий пепел. Люди, побывавшие в огне и спасшиеся, навсегда запомнят его касания, что остались отпечатками на подплавленной и ныне зарубцевавшейся коже. Огонь оставляет шрамы. Огонь плавит. Огонь… к черту его, потому что страсть и любовь еще хуже.

Я не умничаю, более того, не пытаюсь философствовать, но моя теперешняя ситуация ставит меня же в тупик. Все хорошо, как бы хорошо. Он со мной уже немало времени, перестал быть колючим, убрал ненужную дерзость, он стал одомашненным, почти стал, а огонь когда-то слишком быстро и ярко вспыхнувшей страсти, что поглощал и уничтожал вокруг все, не щадя и нас самих… потух. Любовь она есть, она тлеющим углем теплится в груди, и я уверен, что не затухнет еще очень и очень долго, но… страсть погибла. Вместо нее внутрь скользкой змеей заползли недовольство, подозрительность и хуй его разбери откуда взятая обида.

Гера стал бесить. Бесить своим спокойствием, невозмутимостью, плавностью и, черт его возьми, предсказуемостью. Привычное утро в душе, опостылевший кофе после, совместная дорога до парковки, раздельная дорога до офиса, короткие кивки якобы приветствия при всех, подъем до кабинета и… и полдня постоянной суматохи дел, подозрительные взгляды со всех сторон, а после снова дом, снова Гера… ГЕРА! Не чертов Фил, что прожигал внутренности своим демоническим огнем. Это просто Гера… который даже не пробовал еще раз взять меня, хоть я и не особо горел желанием после хромать, как побитая лошадь, от боли в заднице, но все же… Черт бы его побрал, я даже изменить ему пытался и, к слову… успешно, физически успешно, внутри после словно тонна навоза образовалась, и я чувствовал себя прогнившим и отвратительным, но признаться ему? Ни за что.

Крайние меры, во всем крайности, пока я просто не решил, захлопнув двери, исчезнуть на время, на неопределенное время и, наконец, разобраться в себе, ведь четко понимал и понимаю, что даже без ТАКОГО Геры я не протяну и пары месяцев, я крупно пожалею о его потере, о том, что, идиот, отпустил, не удержал, не уберег. Я осознаю, что слишком сросся с ним нутром, что стал зависим хотя бы от его нахождения рядом, что даже раздражающие громкие зевки и привычка курить у окна прямо в спальне – и та любима мной, как-то извращенно, но все же.

И то, что он спокоен, странно действует и, глядя на подтянутую задницу, я хочу его, и не особо по сторонам смотрю, не ищу кого-то для отношений… и, блять, я дебил.

Вернул ему музыку, а теперь к ней же ревную. Словно это она убила нашу страсть. Словно эта чертова гитара в его руках теперь громко стонет, он ей себя отдает, а со мной привычно, чтоб его черти драли, спокоен. Нет, ну в постели быть спокойным, словно мы сливки лакаем, это же пиздец! Я не жалуюсь… он все так же пластичен, охотен, не отказывающий, но черт… мне не хватает его агрессии, противостояния, не хватает наглости, которой было все его существо пропитано, я не хочу домашнего кота, мне нужен демон, который готов выпить душу через поцелуй, а не мягкое касание пусть и любимого языка… мне нужен он прежний, теперешний он словно и не был моим никогда.

Похоже, месяц все-таки поставил мои мозги на место. Я плохо спал один в постели, постоянно крутя телефон в руке и порываясь позвонить, я ждал его звонка, но напрасно… хоть в чем-то он неизменен, первый шаг от него сродни стихийному бедствию, они редки и ошеломительны.

Телефон я разбил. Выпил чертово море виски, водки… много чего выпил, курил я не ровня ему больше, намного больше, и как не стал огромным свертком из табака, не знаю. Я пропитался весь противно цветочным запахом хрустящих чужих простыней этого номера, который, к слову, всего в пару сотен мне обошелся. Не захолустье, но и не люксы, которые так любил… да и люблю, но роскошь отвлекает, потому мне нужен был такой приют.

Разбил я и зеркала в номере, порывисто сорвал шторы, чудом не вылетев с четвертого этажа гостиницы в открытое окно. После полупьяный чуть не попал в аварию, обгоняя по встречной, с которой отчего-то съезжать не захотелось, пока на горизонте, а после по приближению лоб в лоб, не оказалась многотонная фура. Жить? Не хотелось, вокруг ведь все стало пресным и однобоким, без проблем…

Но когда фары так близко сверкнули, я все же вывернул руль и со скрипом шин ушел на обочину, где по случайности или же с присущим мне сучьим везением было совершенно пусто. Занесло. Слегка. Встряхнуло, приложился носом об руль, но повреждений, помимо удара и кровоточащего носа, не было ни у меня, ни у машины соответственно.

Уже приехав обратно в номер, я понял, что чуть было не совершил. И честно? Испугался. Настолько сильно, что меня стал бить озноб, но позвонил я не Гере, позвонил я Леше.

– Мне приехать?

– Не стоит, во-первых, у тебя вон малая надрывается, во-вторых, я вроде уже в норме, почти в норме. Блять, Леш, что, черт возьми, со мной? Я уже ничего не понимаю, мне всего мало, я запутался, как в паутине, и пытаюсь понять сам себя, но нихуя, понимаешь? Нихуя…

– С Герой ты говорил?

– А с ним зачем? Он не поймет. Да… я более чем уверен, что не поймет, ему лишь бы брынькать на чертовой гитаре, которую я скоро к ебене фене разъебу об стенку, тексты свои пишет, улыбается окрыленно, но не мне, музыке!

– Не рычи.

– Да не рычу я.

– О да, конечно. А что сейчас было? Я вот чего не пойму, Маркелов, ты порывался вернуть ему все, что он потерял, но когда он начал снова взбираться на эту ухабистую гору, рваться вперед, ты начал ему мешать. Какой в этом смысл? Объясни, потому что либо я туп и не понимаю твоих мотивов, либо ты эгоистичная сволочь, хотя ты ей и был, но вроде как, полюбив, изменился, да вот зачатки прежней сволочи проснулись. Что, к слову, не радует.

– Я полчаса назад чуть не захоронил себя под фурой, ехал по встречной без тени страха, и хуй его знает, что остановило меня. А ты мне говоришь о Гере? О том, чтобы ему было хорошо? Ты говоришь о том, кто еще больший эгоист и забыл обо мне? Он весь в музыке. В ней, блять, не во мне, – сдавило в груди. Причем настолько сильно, что я запнулся и вовсе отключил телефон, откинувшись в кресле, тупо уставился перед собой, теперь сидя и прокручивая услышанное и мною же сказанное. Звучит со стороны все дико и непонятно. А в самом деле все предельно просто и сложно одновременно. Отношения сами по себе – очень щепетильный и отвратительно, да просто чудовищно сложный процесс.

Принимать его любовь оказалось слишком ответственное дело, с которым я не справился. Не получая отказ брать все, что дают, оказалось скучным. И не гореть…

Я чувствую себя мертвым. Пустым. Словно что-то упускаю, а точнее, разрешаю тому, что наполняло эти годы тихо ускользать изнутри. Все вымывается новоиспеченным ядом, гордыней, эгоизмом и, черт его дери, я не знаю, как остановить этот разрушительный процесс.

Неужели страсть вела нас? Неужели она была словно двигатель, подпитка, топливо? Тащила вперед сквозь стены непонимания и прочего, а после просто испарилась, лопнула мыльным пузырем, даже не оставив после себя малейшей крупицы, она оставила нас, оставила, предоставив все в наши руки, но без нее мы оказались ничем, и были ли МЫ?

______________

А мы действительно были, только понял я это, услышав его «похуй», «не нужно», и «изжили»… И это оказалось больно. Голос пробирал, дерзновенность, наглость, ядовитость его просачивалась вместе с воздухом ко мне в поры, наполняла, и я чувствовал легкое возбуждение, во всем теле возбуждение. Его хотелось придушить, но и обнять, прижать к стене и трахать до боли, сильно вдалбливаясь, почти без подготовки, слышать ругань, крики, чувствовать сопротивление. А после хрипло-срывающиеся стоны, но никаких слов любви. Нет… никакой любви, я просто хотел его наказать, приручить, пытаться приручить – и чтобы он не поддался. Мне нужна была эта игра хищника, мне нужна была встряска, мне… только с ним подобное просто не прокатит. А потерять я не смогу. Не выживу… наверное.

Слова сами вырывались изо рта, необдуманные, болючие, обиженные и злые. Я колол его ими, как острыми шипами, выливал литры яда, прожигал его взглядом, чувствуя, что меня выворачивает изнутри, там начинается тайфуноподобный круговорот, который не щадит. Я понимаю, что причиняя ему боль – делаю больно себе, но его глаза, глаза не смирившегося, глаза того, кому не похуй, но он это будет отрицать, подстегивали. Побуждали продолжать словарный поток полнейшего шлака… я говорил, не думая, я вообще уже и не помню, что говорил, лишь когда хлопнула дверь, остановился, поняв, что его в комнате нет. Макс же деликатно промолчал. Посмотрел задумчиво и отрешенно, видимо, решив не осуждать, но и не выражать поддержку.

А на улице все громыхало. Погода подыгрывала настроению, погода гнала за ним вперед. Я по лестнице не бегал с шестого класса так быстро. Галстук улетел в угол лестницы между этажами, как и пиджак. Волосы растрепались, но я бежал вперед, скользя подошвами туфель по кафелю, скользкому и отвратному, бежал за ним. Зачем?

Выскочив на улицу, увидел, что он стоит и глубоко дышит, грудь мерно вздымается, рука теребит неподкуренную сигарету, а глаза закрыты. На лице если не умиротворение, то что-то предельно близкое к этому. Однако, видимо, я слишком громко двинулся, так как он раскрыл глаза, уставившись немигающе на меня.

Молчание. Затянувшееся в чертовы десятки секунд или минут… это не важно. Просто взгляд, что становился все более раскаленным, что сжигал меня, вскрывал грудную клетку. Губы, что теперь держали сигарету, которую тот сумел подкурить, не оторвав от меня пронзительного взгляда, и гром, что разорвал вокруг нас и без того звенящий напряжением воздух.

Молния разрезала чернеющее небо, отразилась в его таких же, как теперешнее небо глазах, в них нет тепла… во взгляде нет тепла, там чертов вызов и презрение. За что? Он узнал? Или слова настолько задели?

Тело действует на автомате. Словно озон, повисший в воздухе, гроза, что забивалась в легкие сродни удушливому газу, толкала на необдуманные поступки. Рывком тащу его к себе, чувствуя, как мазнула сигарета по щеке, легкое пощипывание, ругань Геры и горькие губы, что я все же поймал, хоть он и стремился отвернуться.

Хотелось застонать и уложить его прямо на асфальт, содрав одежду, трахнуть под начинающимся дождем. Это страсть или охватившее безумие?

– Нахуй пошел, – удар в челюсть, вместе с шипением и куда более грубыми посылами. Опешив, смотрю на него, будто не узнаю, а я и не узнаю. Мы никогда с ним не дрались вот так, пуская кулаки в ход. Студенческие годы не в счет, тогда было слишком много импульсивности и идиотизма… а теперь? Серьезно? Гера? Меня ударил? За поцелуй?

– Что ты, блять, смотришь, проваливай нахуй туда, откуда явился, уебок. Я тебя, суку, видеть не хочу, да что там видеть, даже слышать о твоем существовании. Пидор, блять, – сплевывает на землю и утирает губы. Стремительно уходит, и я уже хочу двинуться за ним, как на мое плечо ложится рука.

– Ты уже сделал все, что мог, и не важно, хорошее ли. Отпусти, теперь он не для тебя, не такой он. Ты проебал свой шанс, Тихон, и, боюсь, теперь будет куда сложнее, если ты захочешь все вернуть, – спокойный голос Макса был словно чтение приговора в суде, когда тебе говорят: «Ну все, чувак, пиздуй на электрический стул». Только вот смертники чаще обычных заключенных рвутся сбежать.

И когда говорят «стоп», чаще всего рвешься по-прежнему вперед. Такова уж натура…

Догоняю Геру, вырвавшись из рук его друга. Разворачиваю к себе, грубо дернув за руку. Уклоняюсь от его последовавшего удара. А во рту солено и горько, кровь словно собственный яд, что наполняет рот, он выходит из меня, страх появляется, я начинаю понимать, что, сука, натворил, сам натворил, испортил, разбил.

– Тебе лучше убрать от меня руки, Маркелов.

– А то что? – и это вместо: «Остановись, давай поговорим…» Кажется, мой идиотизм неизлечим, но вот сломаться перед ним сейчас – это сродни самоубийству, почему? Да, блять, не знаю я! Уже ничего не знаю, внутри все слишком перепуталось, любовь из уголька стала мягкими языками пламени полизывать душу, причиняя боль, висящая камнем измена, словно нефть, льется сверху, распаляя, плюс еще чувство вины, саднящее, как щепотка пороха. Я готов взорваться, но, похоже, только я, ведь напротив раздраженные и почему-то практически равнодушные глаза.

– Я знаю, что тебе нужно. Вижу, – медленно начинает накрапывать дождь, пара капель уже проскользила по щекам, после скрывшись за воротом рубашки. Неприятно. Сигарета в его губах, уголек прожигающий, и дым исчезающий от капель воды. Руки, ободранные об гитарные струны, длинные ресницы и любимые чайные глаза. Знает? Что знает он?

– И что же? – собственное спокойствие удивляет, но он, словно дернув рычаг, вырубил вздымающееся нечто у меня внутри. Я просто жду. Стою. Смотрю. Молчу.

Дым прямо в широко раскрытые глаза на вдохе, это почти противно. Его лицо в паре сантиметров и горькое дыхание вкупе с тонким шлейфом морского запаха. Рука, словно в издевку, сухими пальцами вскользь по моей щеке, убирает выбившуюся прядь за ухо.

– Тебе стало скучно, блондинка, – шепчет прямо в губы, я уже приближаюсь, едва ощутив его губы на своих, но он отстраняется, теперь приложив палец к моим губам. – Тебе не хватает огня и вражды. Я тебе это устрою, но не потому, что я люблю тебя и не смогу просуществовать без твоего присутствия рядом, нет, просто я докажу тебе, что без меня ты – ничто. А заявление об увольнении будет завтра на твоем столе, ведь не такой уж я ценный кадр, вишу на твоей обремененной и без того заботами шее. Неприятно? – подается вперед и целует на удивление медленно и сладко. Словно и не говорил всю эту ересь до…

– Прощальный, так сказать, – оттянув зубами нижнюю губу, выпускает ту, усмешка искривляет его лицо, возрождает в нем необузданного, противоречивого, кого-то чертовски страшного, того, кто угрожает моему спокойствию и я понимаю, что близится ад. Чему… не рад.

Удаляющиеся шаги не слышны, зато с неба, будто кто-то открыл махом краны, начинает лить беспощадный ливень, скрывая его от меня, словно стеной.

========== Герман ==========

– О, да перестань, что, блять, за детский сад, ей богу? Личное личным, а работа тут при чем? Ты хоть понимаешь, что станет с филиалом, который остался без руководителя? Нельзя. Так поступать НЕЛЬЗЯ, Гер, твою мать, ну хотя бы ты будь с остывшей головой! – забавно кричащее зрелище растрепанного и мокрого после дождя Макса, если честно. Я и не услышал толком, о чем он вообще. Так, пара фраз, чтобы уловить саму суть. Громко. Емко, да вот не затронуло.

– Не взывай к совести, она взяла бессрочный отпуск, – потерев переносицу, поднимаю на него глаза. А он злится… Ох, как злится. На меня причем. Заебись, что тут скажешь, все кнуты для меня, пряники же белобрысой стерве. Тот ведь бедняга у нас вечная, изнывающая, измученная жизнью и скотиной в моем лице. Забыл, неблагодарной скотиной – о, как. Он, видимо, в блокноте, блять, отмечал, сколько штукарей мне перечислил, сколько на меня потратил и так далее. Я как-то не заморачивался никогда, куплю то, куплю сё, еды закажу, полный бак ему заправлю. Много чего в общем-то было. Только я не считал, даже не задумывался о затратах, для меня они были НАШИ, не мои на него, а общие, для обоих.

– Мудак.

– Ага, – киваю, выныривая из потока мыслей. Ну да, мудак я, точно. Полюбил не того и очутился по уши в дерьме.

– Безответственный мудак, – ехиднее. И неприятнее, следовательно. Ну а чего можно еще ожидать от взбешенного друга? Понимания? Мне что, сейчас рассказать тому, как нам под одной крышей с Тихоном жилось? Нахуя? Я привык уже собственное говно собственноручно разгребать, повзрослел типа. Местами.

– Дальше, – киваю и жду продолжения тирады. Послушаю сейчас комплиментов, пожеланий, посылов в радужные места, желательно безвозвратно, а после с чувством выполненного долга пойду в дальнюю комнату, возьму гитару и пошлю всё и всех нахуй. Устал. От всего. Особенно от непонимания и чуши, что с завидной регулярностью творится вокруг. Почему-то именно я всем и вся должен, постоянно причем, только это не взаимно, оказывается. Мне не должен никто. Ха.

– Ну почему все так?! – в сердцах выкрикивает Макс. Уже не со злостью. Обреченно, обиженно и чертовски горько. А действительно, почему?..

– Ты что думаешь, я знаю?

– Может, поговоришь с ним?

– Уже.

– Ну да. Я, блять, слышал. Это было познавательно, содержательно и пиздец как мило. Под дождем махать кулаками, посылать «на» и «в». Оскорблять, кричать. Очень круто. А особенно, я бы сказал, по-взрослому. Как у пятиклашек.

– От меня-то ты чего хочешь? Я, что ли, свалил хуй знает куда, на хуй знает сколько, без слова? М? Я зажрался? Мне стало всего мало? – поднимаю руку, останавливая уже глубоко вдохнувшего и готового к длинной тираде друга.

– По-детски бросать человека, словно игрушку, а то, что я уже немало времени тупо игрушка в его руках – уверен, после того как увидел более красивую, или та просто стала слишком привычной и, возможно, надоела. Молча взять и оставить, самоуверенно полагая, что та будет покорно ждать возвращения хозяина, когда тот натягается, блять, где ему угодно и интересно. Молчи, – опять, только более раздраженно, показываю, что лучше меня не перебивать и вообще не встревать. Хотел откровений? Да пожалуйста. Хавай.

– Я не хочу его терять, как ни банально и глупо. Но мне противно от происходящего. Меня выворачивает от дебильной правды жизни, от собственной слепоты, от того, как наивно я верил в его «люблю», фальшивое, как и он весь от кончиков пальцев до кончиков волос. Мне горько, будто я сожрал табака горсть и запил водкой. Жжет изнутри. Блевать охота, понимаешь? Не от него, а от поступков. Я не бросаю его. Не перечеркиваю пережитое, не отказываюсь. Но, сука, проучу, как бы мне хуево не было. Поставлю на место, так… как я умею. А не получится? Значит, так и должно было быть. Значит, все напрасно.

Не знаю, что из сказанного потушило огонь в глазах напротив. И не узнаю, потому что, договорив, ухожу туда, куда планировал, отрешаясь от всего и вся. Ибо заебало. Утомило.

…

Рука не дрогнула, когда я подписал заявление об уходе. Пусть гордыня взыграла и это действительно глупо и показушно. Пусть так, но, видимо, с Тихоном нужно бороться его же методами.

Только вот добровольно увольнять меня отказались.

– Я тебя не отпускал.

– Тогда я сам себя отпускаю.

– Гер…

– Маркелов, не фамильярничайте. Мы на работе. И Вы начальник.

Неприятно вот так отсекать. Особенно когда самого тянет, несмотря ни на что, магнитом к нему. Когда чужая боль на дне глаз внутри отдается. Но я только в начале пути. Ради нас. Я должен. Обязан ради нас обоих, ради того, чтобы было в дальнейшем МЫ, пройти этот путь. Наказать и проучить. Не потому, что хочу, а просто надо.

…

Выйти из здания, закрыть дверь и выдохнуть. А после глубоко вдохнуть в себя прохладный воздух. Доехать на такси до дома. Выпить большую кружку кофе и скурить полпачки сигарет, до тошноты, на пустой желудок… за вечер. Не поев ни разу с самого утра. Забыв о себе, сидеть и бездумно писать что-то в тетрадь, надеясь, что после эти строки сольются, и будет текст. Пусть дерьмовый. Пусть слишком сопливый и обреченный, а может, наоборот злой, мерзкий, жалящий. Сидеть и смотреть в окно, на стену, на потолок, на собственные руки. Срываться и идти в душ, холодный, и до дрожи в теле стоять под ним, бездумно тупясь в мокрое стекло дверцы. И не жалеть себя, жалкого такого, любовью обиженного, жизнью выебанного. Не жалеть, а еще больше добивать и злить, потому что не могу делать осознанно больно ему. Не получается.

А после служба доставки, подгоревшая пицца, старая запись какого-то ток-шоу. Запертые двери, но распахнутые окна. Ветер, играющий с занавеской, пробирающий до костей, ласкающий ледяными пальцами мои мокрые волосы.

Все как-то тупо. Так ведь не было, пока Тихон отсутствовал. На тот месяц я будто замер, сейчас я двигаюсь, только не пойму, в каком направлении. Я скучаю… и мне холодно. Мне плохо. Всего день прошел, а мне плохо. Я ведь даже видел его сегодня, такого знакомого и близкого, такого далекого и чужого. Такого своего… и в тоже время впечатление, что он и не был моим. Он взял меня, давая взамен куда меньше. Теперь я это увидел. Тогда мне казалось, что скотина я. И именно мои ноги топтали его сердце и душу. Только вот открывшись, я отдал всего себя. Он же… неважно, впрочем. Сути проблемы это, увы, не меняет.

Да и не меняло ничего, а время шло.

Месяц. Чертов месяц, еще один, блять, чертов месяц мы порознь. И да, я не уволен, я хожу в офис когда душе угодно, я вижу Маркелова, хоть и не постоянно, но все же. Я уворачиваюсь от него, порой делаю вид, что не вижу, не слышу и вообще не знаю, кто он, что он и как он. Заговорив же, издеваюсь, язвлю, огрызаюсь, словно неудовлетворенная малолетка, а у самого ком в горле и сплюнуть собственную искусственно взращенную желчь охота. Но я тараню его, давлю, прессую, а самому не лучше. И понимаю, что только травля тут не подействует. Нужно радикальнее. И больнее… Наверное.