Текст книги "Нотами под кожу - 2. Разные (СИ)"

Автор книги: Anzholik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Страсть животная, первобытная захватила тайфуном и унесла. Вскипятила кровь в жилах. Сжала легкие в тисках, мешая дышать нормально. Убийственно. С ним всегда вот так, на грани. Словно скольжение по склону, а после и вовсе резкий обрыв – и ты падаешь, не зная глубины… падаешь, как в бездну, но это не пугает. С ним ведь.

Вижу, что Гера не остановится. Понимаю, чего он хочет и готов отдать. Всего себя в данную минуту, словно приз вручить. Хочу почувствовать его внутри. В себе. Глубоко. Соединится, законектить души. Влипнуть телами друг в друга. Срастись.

Жадно ласкать, везде, где руки достают. Целовать, вылизывать, кусать. Дышать таким правильным и любимым запахом. Наслаждаться молочной кожей, соприкасающейся с моей, контрастирующей. Чувствовать нетерпеливые руки на ремне брюк, на ширинке, что поддается легко под умелыми пальцами. Пытаюсь и его раздеть, расстегиваю джинсы, только вот он руки мои отбрасывает. Сам. Все сам. Да бога ради, я не против, а главное, пусть смотрит так чаще. Клеймит. Метит. Сжигает своими черными глазами, в которых легко читается лишь одно: мой. Согласен, я его на двести процентов. Его уже давно и тело, и сердце, и душа. И назад не требую, не нужно мне.

– Смазка? – промаргиваюсь, фокусируя взгляд на его лице. Подхожу к столу, достаю из нижнего ящика тюбик и бросаю ему, вспомнив, что дверь на замок не заперта.

– Гребанный извращенец, все свое ношу с собой? – насмешка и щелчок ласкают слух.

– Кому-то же надо, сомневаюсь, что она у тебя имеется, – в тон ему, ни грамма не мягче. Легкая ирония. Капелька ехидства. Это лишь подогревает. Намного лучше томно-влюбленных фраз. С Герой это неуместно. Вот с Сашей да, тому можно хоть мурлыкать на ухо и звать его солнышком. Он наоборот любит всю эту телячью нежность, так присущую женскому полу. Герман же другой. Тут только по оголенным нервам раскаленным металлом. Голыми руками глубоко в душу, но молча или вот так. Поддевая. Раззадоривая, как перед боем.

– Гражданин начальник, я сейчас Вас трахну, – готов кончить от одной этой фразы, произнесенной глубоким голосом с возбуждающей хрипотцой. Сам поворачиваюсь спиной, упираясь руками в стену. Чувствую влажные пальцы проникающие. Непривычное ощущение, меня распирает, а это всего лишь пальцы. – Ты же внутри, словно раскаленная лава, – шепчет, утыкаясь лицом в мои волосы, вставляя третий, доставляя дискомфорт телу, но удовлетворение душе. Мазохистское. Принадлежать ему – главное, ключевое. И все, что происходит, особенное. Уникальное.

Боль. Страсть. Пока еще нелегкое скольжение. Рука его на моей шее, прижимающая к себе. Почти удушающая. Поцелуи по скуле, подбородку, вскользь по губам. Плечи искусаны. Исцарапаны зубами, немного саднят и пощипывают. И стоны его… оглохнуть бы от них. Громкие, хрипло-срывающиеся. Ощущение его внутри невероятно. Скользящий член, расталкивающий пульсирующие мышцы в стороны, врывающийся в мое тело – одурманивающее наслаждение. Пьянит. Вставляет. Крышу сносит напрочь. И мне просто пиздец как хорошо сейчас. Настолько, что едва стою, если бы не крепкая хватка рук, уже вероятно сполз бы вниз по стене, словно желе.

– Маркелов, мать твою, – стоном. – Я не могу больше, – хрипом. Толчок резкий, глубокий заставляет почти выть в голос. И горячая сперма, ударившая следом по коже ягодиц. Поворачиваюсь. Целую, задыхаясь от возбуждения. Стону в его же рот, когда чувствую руку на своем твердокаменном стволе. Сам двигаюсь навстречу, ритмично скользя в хватке пальцев. И многого не нужно, чтобы кончить. Достаточно посмотреть в пьяно-мутные чайные глаза. Ощутить зализанные, искусанные губы с привкусом его же крови на своих.

Даже кончать в его руку – как-то по-особенному. Смешно, да?

Одеваемся после все так же молча. Только больше нет того трещащего вокруг воздуха, напряжения, как перед бурей. Стало тепло. Правильно. Наполнено. Нет больше того жуткого ощущения сосущей пустоты внутри. Замещено все теперь.

– Будешь? – садится на мой подоконник, распахивает окно, выпуская насыщенный запах секса, разбавляя его свежим воздухом, выветривая произошедшее. Стены видели, слышали, чувствовали. Но это стены, людям ни к чему знать о том, что происходит. Звукоизоляция тут прекрасная. Дверь была закрыта, окна также. Все только наше. Личное. Общее.

– Буду. – Можно, конечно, сесть рядом или просто стоять напротив, но я развожу обтянутые черной джинсой ноги в стороны, не преминув возможностью пройтись по ним руками. Затягиваюсь из его рук, что подставили мне сигарету. Глубоко в себя впускаю сизый горький дым. Прикрыв глаза, расслабляюсь еще сильнее. Медленно через приоткрытые губы позволяю ему просачиваться. Это почти как медитация. Релакс полный. Все, что нужно мне для комфортного, счастливого существования – со мной. И это потрясно.

– Мог бы и раньше вот так ответить, или ты ждал, пока у меня яйца зазвенят? Сволочь ты, Тихон. От недотраха звереют не только бабы.

– Пришел бы сам, знал же, где найти, – искушение облизать алые после поцелуев губы слишком велико, чтобы его избежать.

– Ты думаешь, вокруг все идиоты и не поймут, что со мной, когда я отсюда выйду?

– Со свечкой никто не стоял, – пожимаю плечами. А он ведь дело говорит. Лишние проблемы нам обоим не нужны. Их и так немало было, есть и будет.

========== Герман ==========

Это было феерично. Ярко. Ново. Ошеломляюще. Чувствовать податливость мужского тела, кусать совсем не изящную шею. Царапать массивные плечи. И стонать громко, не сдерживаясь, когда он внутри, где так горячо и тесно… сжимает. С девушкой хорошо, но с ней ты не позволишь себе размашистых резких толчков, когда яйца со шлепком врезаются в ягодицы. Не позволишь себе кусать кожу до крови, ставить ало-фиолетовые засосы, где ни попадя. С женским полом ты никогда не будешь настолько груб и не сдержан, с девушкой отпустить в себе животные порывы непозволительно. Ведь они хрупки, нежны, ласковы. И даже если бывает немного жестче секс, то только по просьбе. А вот так, как сейчас, вжимать лицом в стену и буквально долбить разгоряченное тело или оттягивая волосы с силой, заставлять выгибаться и исцеловывать подставленную шею, вгрызаться в загорелую кожу, зная, что максимум шипение услышишь в ответ, но ни слова более, никаких претензий. Вот она, страсть первородная, которая заставляет звереть, забывать обо всем. Сгорать.

Чувствовать власть над Тихоном – это нечто. Управлять его желанием, руководить полностью процессом. Изводить. Наблюдать за каскадом эмоций, мелькающих в мутных от возбуждения глазах. Пошло вылизывая друг друга. Это не поцелуи, это высасывание самой души, ей-богу. И не объятия, мы срастаемся телами, слипаемся, как две ириски друг с другом, еще немного – и станем едиными, а это… пугает. Серьезность происходящего. Об этом умалчивается. Только я уверен, что мы оба прекрасно понимаем, что так, как раньше, быть ничего не может. Сейчас все или ничего. Вместе или врозь, половинчатой хуйне нет места.

Однако проблем, которые никуда не делись, секс не решит. Оргазм не избавит от назревающего разговора. Это очевидно, но вот после столь одурманивающе-страстного секса даже открывать рот впадлу. Тело, все еще разгоряченное, остается крайне чувствительным, и даже легкие касания рук Маркелова не отпускают от меня пытающееся ускользнуть возбуждение.

Произошедшее ничего не прояснило. Все по большей части осталось в тупике. Чувства по-прежнему под вуалью спрятаны. Только взгляды стали еще более испытующие. Руки жадные, неотпускающие. И ярое желание присвоить. Но мы не животные, чтобы нас клеймить и вешать бирки о чьей-то принадлежности. Не рабы, хотя тут спорно… любовь ведь порабощает не меньше чертового желания. Обозначивать наши отношения не хочу. Не решаюсь. Что-то внутри останавливает, призывает не спешить, не газовать, иначе снова будут резкие тормоза, а после мы метнемся друг от друга в разные стороны, но уже явно навсегда. Пять попыток может быть только в гребанных песнях до оскомины дебильной попсы. В жизни? Не верю в то, что кто-то осознанно будет биться головой об стенку и переться бараном туда, куда смысла идти нет, наглухо все забито. И неважно, ждали ли тебя за этой стеной, важно то, что ее тебе не преодолеть. И ты лишь просрешь бесцельно годы, изведешь себя вконец и либо скатишься с катушек, либо будешь банально жалеть собственных усилий. А нихуя уже не исправить. Нет ахуенно нужной кнопки replay.

Сидеть вот так на подоконнике, прижимать к себе ближе ногами Тихона напоминает мне студенческие вылазки в туалет. Совместные перекуры и минуты полного безумия. Тогда Маркелов был другим. В нем было больше огня. Надменности. Лучезарности. Он как несгорающий фитиль. Солнце в человеческом обличье. Был. Сейчас он словно посерел. Обесцветился. Поблек, будто на светило пелену накинули. Он по-прежнему красив, как-то по-своему чертовски идеален. Но будто яблоко наливное надгрызен. А что его так подточило… вопрос открытый.

– Сидеть-то сможешь, начальник? – тишина хоть и уютна, но молчать вот так уже с полчаса не дело. В разряд молчаливых любовников я записываться не желаю. А-ля потрахались, перебросившись парой слов в процессе или после, и разбежались в разные стороны. Я слишком многое хочу узнать от него. Мне любопытно, как он жил. С кем. Вспоминал ли? Думал ли? Или это у него заново вспыхнуло. Кабы не погасло… блять.

– Не называй меня так, – бескомпромиссный ответ. И если тон достаточно мягкий, то в глазах твердость читается. Сучий потрох. Ненавижу и обожаю одновременно его такого. Противоречащего мне. Так и хочется сразу начать все делать наперекор. Выводить. Доставать.

Ох, Маркелов… ты ебаная красная тряпка для меня. Ебаная… смешок сам срывается с губ.

– Это еще почему? – маскирую усмешку вопросом.

– Потому, что лично для тебя я не просто начальник, – заставляет скривиться и снова закурить. Серьезность. Она как тупой нож крошит свежий хлеб, вместо того, чтобы резать ровно, не деформируя пласты мякоти. Не хочу, мать его, сейчас вот этого.

– И кто же ты для мня?

Вопрос несложный, по сути. Однако он замялся. И я его в этот раз прекрасно понимаю. Ответить однозначно сейчас будет глупостью. Мы не пара, по-прежнему не пара. Между нами стоит прозрачная стена, но она есть. Серьезный разговор, который все расставит по своим местам или же, наоборот, усугубит, нависает над нами грозовой тучей. И нет той крыши, под которую можно убежать, спрятаться и переждать. Нет. Как бы мы ни пытались оттянуть его, время придет, когда отвертеться станет невозможно. А я бы сбежал, правда, сбежал. Так проще. Не знать ответов и делать вид, что они тебе не нужны. Потому как истина может быть совершенно не той, которую ты подсознательно ожидал. А разочарование страшная вещь. Его и так слишком много было в моей жизни.

Не знаю, что так сильно на меня повлияло, сам ли секс или то, что именно я был в ведущей роли, но внутри шторм поутих. В голове перестали диким роем шуметь мысли. В груди больше не давит. Спокойно. Как-то правильно. На время? Вероятно. Но я буду наслаждаться этим размеренным чувством внутренней наполненности. Упиваться затишьем и похуй, что оно перед бурей.

Сегодня, да и на ближайшие дни я даю себе установку выбросить из головы прочь, словно отработанную макулатуру, рыжеволосого парня, вытравить ревность изнутри. Она не нужна, бессмысленна. Лишь разрушает меня, крошит, откалывая по краям от души по мелким кускам. Все нахуй и всех. Отключаюсь.

– Ладно, кесарь, мне работать нужно, а то зарплату не выплатишь моей бедной нищенской заднице, – птичкой выпуливаю бычок в окно. – Что? – вскидываю бровь на укор во взгляде. – Окурок не булыжник – никого не убьет.

– У тебя проблемы с деньгами?

– Гораздо меньшие, чем у тебя с головой, видимо, – скрываю удивление от вопроса в язвительной фразе. Сползаю с насиженного места, влипая в стоящего столбом Маркелова.

– Годы идут…

– А я не меняюсь, – закатываю глаза. – Что-то ведь должно оставаться неизменным? Ты вот до сих пор хаваешь блевотные апельсины. А я язва. Давно пора привыкнуть, любовничек.

– Я отвык, не без твоей помощи.

А вот это неприятно. Резануло. Но если раньше я бы продолжил эту бессмысленную перепалку, то сейчас предпочитаю замолчать. Себе дороже. Подойдя к зеркалу на стене, поправляю одежду, прячу чертов засос на шее приподнятым воротом рубашки, распустив волосы, причесываю те пальцами. Удовлетворившись тем, что вижу, поймав взгляд зелено-карих глаз в зеркале и подмигнув и своему отражению, и Тихону, ухожу. Молча.

…

Я слишком давно не пел. Поставив на себе крест после произошедшего со мной дерьма, не трогал синтезатор и гитару, оставив их пылиться в дальней комнате, где бываю крайне редко. Но сегодня, придя домой, меня туда как магнитом потянуло.

Открыв дверь я, мягко говоря, ахуел от слоя пыли. Ладно там, в фильмах показывают паутину и прочую радость в ветхих зданиях, но, блять, в квартире за пару лет – и вот такое? Пиздец, товарищи. Вооружившись метлой, влажной тряпкой и прочим инвентарем, убираю эту отвратительную хрень, так похожую на пепел. Трачу на все про все около часа, а после, удовлетворенный сделанной работой, присаживаюсь на высокий стул. Упираюсь одной ногой в перекладину между ножками. Пальцы отвыкли от натянутых струн, а потому каждое движение чувствуется особенно ярко. Удлиненный на мизинце ноготь цепляется, мешает. Нервно откусываю тот, выплюнув прямо на пол. Потом уберу… все потом. Сейчас мне больше, чем воздух нужна гитара. Хочу почувствовать, что я еще не потерял самого себя.

Прикрыв глаза, вспоминаю аккорды одной из песен. Только они кажутся мне неверными. Неправильными, неподходящими. Начинаю наигрывать, попеременно останавливаясь. Кусаю губы, не понимая, чего мне не хватает. Почему то, что казалось идеальным, теперь банальностью отдает. Хочется нового. Неиспробованного. Неужто тот факт, что я трахнул сегодня впервые в жизни парня, меня так сильно подтолкнул? Мол, если я открыл один горизонт, пора дергать ручку соседней двери и рвать покорять другие? Глупо… а пиздец как хочется.

Тетрадь падает на синтезатор, почти соскользнув. Ловлю руками за ворот обложки с черепами, в зубах держу ручку, на коленях гитара. Слова песни… слова, мать ее, песни. Помню ли? Да. Хотел бы – не забыл. Слишком врезалось мне в память все, что было после того, как погибла мать с Сеней. Все, что было после них, как постоянная раскадровка цветного фильма в голове прокручивается. Что-то чаще, что-то реже, но все же забыть не получается ничто.

Записываю корявым беглым почерком строки одну за другой, на ходу меняя слова. Вычеркивая старое, замещая новым, снова… снова… снова. Не заметив, что за окном уже темно. И кто-то свет включил, а я и не слышал прихода. Настолько увлекся?

Свожу вместе лопатки. Разминаю затекшие плечи и наконец, решаюсь проиграть вновь сделанное, а точнее переделанное старое доброе. После первых же аккордов останавливаюсь, так и не дойдя до вступительного куплета. И это больно. Неприятно и скривиться так и хочется, словно кто-то ножом по тарелке скрипит. Пенопласт с маньячьей улыбкой голыми руками ломает и крошит, так что скулы сводит от звука. Воспоминания слишком яркие – и позитивные, и негативные. Они душат. Мне будто петлю на шею одели и затягиваюсь с каждой попыткой начать играть. Я хочу! Я пиздец как, черт его дери, хочу, но меня словно назад отталкивают, молотком бьют по пальцам, бросают дротики ровно в сердце… не промахиваясь.

Сдавив зубы, дохожу до припева, сбившись несколько раз, дыша все более шумно, злясь на себя же. Бездарь гребанная, даже чисто сыграть не сумел. Позорище недостойное.

Курить. И похуй, что я не жрал весь день, если не считать пару кружек кофе на работе и какой-то там чизкейк. Сейчас куда важнее сосредоточится и чисто сыграть около половины песни. И лишь когда сумею, пытаться петь. А после того, как не распевался очень долгое время, будет хуже вопля кота, у которого дверьми зажат хвост или, того пуще, яйца.

Пальцы чуть подрагивают от возникшего волнения, словно не один я, а на сцене. Мечтатель…

Раз за разом старательно проигрываю отрывок обозначенный, но мне не нравится. Теперь я понимаю, что именно. Сама мелодия. Хочу другую.

И бит бы, ненавязчивый, приглушенный. Быстро включаю синтезатор. Колупаюсь в нем еще довольно долго, подбираю примерное звучание, настраиваю инструмент. Выбрав, бросаю взгляд на часы и ахуеваю. Полшестого утра. Мне через час на работу собираться, а я и не ложился. Красавец. Только какой смысл сейчас срываться и падать в кровать? Только хуже сделаю.

С жутким недовольством все оставляю, выхожу из комнаты. Плетусь в душ, а в голове проигрывается то, что я надумал. Слова замещенные куда более плавно и правильно звучат, ложась идеально. Строки словно просачиваются в музыку, а та благодарно впитывает. Улыбаюсь. Я не спал, не ел. Чертова квашня с урчащим животом, но я счастлив. Я, черт возьми, блять, по-дебильному но счастлив. А всего-то стоило коснуться того, что так полюбилось. Того, без чего душа ныла.

Маркелов… а от тебя и польза есть, однако. Трахнул узкую загорелую задницу и словил вдохновение вкупе с музой за хвост. Три в одном. Идеально.

Сонный, однако, восторженный, словно горящий изнутри, захожу в здание, в лифт заскакиваю. Придерживаю дверь, не давая той закрыться, и спустя минуту возникает Маркелов. Какой пунктуальный, чтоб его. Улыбаюсь сам себе, ловлю пытливый взгляд и, как только закрывается дверь, тяну его к себе. Мои волосы еще немного влажные, я из душа всего как полчаса. Во рту четкий привкус ментола. Покурить я не успел… и не смог бы, сигарет нет, а я на такси, короче, не купил я.

Целую сам, улыбаюсь в его губы, чувствуя вкус апельсинов с ноткой корицы. Закрываю глаза, откровенно наслаждаясь. И вероятно пугаю Тихона, но мне так хорошо… Восторг. Чистейший. Такое испытывал я довольно давно, и только на сцене. Ничто не заменит для меня эти ощущения. Секс. Любовь. Боль. Да что угодно, оно не затмит восторг от стонущей в руках гитары и микрофона, что словно желанные губы, которые так хочется целовать.

Вкусно. С умеренной страстью. Приятно быть прижатым к стене лифта крепким телом. И слышать дыхание чуть более шумное, неспокойное. И чувствовать сердце, гулко бьющееся прямо напротив моего. Совместить бы все это, склеить, скрепить – и я от экстаза скончаюсь на месте. Маркелов, музыка и сигареты – формула моего комфортного существования.

– И тебе с добрым утром, что-то случилось? Ты светишься как лампочка, несмотря на то, что вокруг глаз у тебя явно не тени, а самые настоящие синяки, как от недосыпа.

– А я и не спал, – улыбку бы затолкать внутрь, да не могу. По-идиотски уголки губ сами в стороны расходятся. Глаза шальные, словно я энергетика въебал.

– Совсем?

– Совсем, – киваю, можно было бы подъебать или съехидничать, но нет желания. Хочу, чтобы сегодняшний день был максимально положительным, поскорее оказаться дома, чтобы гитара вновь ласкала отполированным боком мои ладони.

Вытаскивает меня на своем этаже, ведет к кабинету. А я и не спрашиваю, зачем. Ну, ведет и ведет. Он же начальник, я ж, типа, крыса офисная, ему подчиняюсь. Захожу в открытую дверь.

– И?

– Ложись? – кивает на диван, кладет кейс на стол, скидывает пиджак.

Наблюдаю, все еще не вкуривая, что к чему, присаживаюсь на диван. Откидываюсь на спинку. Он собрался с утра пораньше трахнуться?

– Диван разложи, удобнее будет.

– Покажи как, – сопротивляться смысла не вижу. Хочет утреннего секса – будет секс. Я что, идиот отказывать себе же в удовольствии? Только вот не уверен я, что он согласится снова подставиться. А у меня никого не было после него… блять, бедная моя задница.

– Рубашку сними, помнешь ведь, я плед принесу.

– Зачем плед? – все-таки подаю голос. Он наоборот, всегда откидывал простынь, одеяло, все подряд, чтобы не мешали на постели, а тут плед?

– Тебя накрыть, – невозмутимо отвечает.

Меня накрыть… зачем? Или я жестко туплю, или мы говорим с ним о разном. Ну, или не говорим, а думаем.

– Ты же не любишь покрывала и так далее, мол, суки, мешают процессу.

– Сразу видно, сонный ты, потому и не отдупляешь. Не трахаться ты будешь сейчас, Филатенков, а спать. Здесь, на моем диване. У меня сегодня никаких встреч, весь день, считай, свободен, если откинуть пару документов, что надо рассмотреть, да сделать пару звонков. Дверь закрыта, Инесса придет позже, в поликлинику поехала, отпросилась вчера. Нам никто не помешает, – стягивает галстук и бросает тот на стол.

А я думаю: радоваться или расстраиваться тому факту, что я не буду трахаться?..

========== Тихон ==========

Видеть счастливое лицо Геры оказалось непривычным до шока, но оттого не менее приятным. И я словил себя на мысли – что бы ни поспособствовало этому, я рад. Чертовски рад тому факту, что чайные глаза стали светлее, все той же густоты, глубины, но уже куда более приятной насыщенности. Герман один их тех людей, которым грусть не идет совершенно. Один из тех, чья улыбка заразительна до безобразия, а увлеченность захватывает и тебя, заставляя поверить, не пробуя, в то, что творимое им прекрасно. Одного лишь взгляда утром в лифте мне хватило, чтобы понять, что перемены в нем произошли всего за ночь колоссальные. Это как второе рождение, пробуждение, да что угодно! Не суть в сравнениях, суть в том, что прошло всего ничего, а передо мной настоящее преображение.

Поцелуй отдавал сладостью и мятой. Без привычного привкуса никотина он был каким-то удивительно родным, уютным… Создалось четкое ощущение правильности, и душа пинаемая, терзаемая болючей любовью, словно вампир в этих новомодных книгах/фильмах, стала стягивать собственные раны. Пусть и не с такой неимоверной скоростью, как принято, но сдвиги значительные начались – и это не может не радовать.

Любовь – чертова боль. Болото вязко-беспросветное. Трясина гребанная. Пучина. А безответная любовь – могила, собой же раскопанная, когда в один прекрасный момент понимаешь, что стоишь в паре метров под землей, на глубине, а вытащить тебя некому. Один. Любить вот так, сходя с ума годами, сродни клаустрофобии, душа твоя так же, как человек внутри лифта, в теле твоем панически мечется. Это страшно.

Почему размышления нахлынули именно сейчас, не знаю. Почему именно тогда, когда тот, кого без памяти люблю, спит, уложив голову на собственные руки, с лицом, полным удивительного успокоения, я воскрешаю все темное внутри себя. С наидебильнейшим мазохизмом я сам же по старым ранам, что от улыбки влюбленной стягивались, прохожусь острыми лезвиями, не давая заживать. Мешая.

Человек – сволочь. Скотина, в своем роде совершенно неблагодарная, и чаще всего, получая, взамен не отдает и сотой доли. Только у меня все получилось иначе. Отдавать себя ему, любить самозабвенно и не требовать ни черта взамен было куда проще, чем сейчас принять его чувства. Любить – легче, чем быть любимым тем, кого любишь. Тут и запутаться легко – охотно верю. Только вот сердце говорит мне сейчас ликовать и прижимать крепче, не отпускать, замуровать нас обоих где-нибудь до скончания века. А голова настойчиво просит не спешить, мозг насилует душу, уговаривая смириться с мыслью, что без меня ему будет лучше. Намного. Я успел уже испортить слишком многое. Похоронить страсть к жизни. Потушить фитиль. Пусть всего парой капель.

Разорваться – вот чего мне хочется до одури. Чтобы расплющило, как букашку под грузной туфлей. Исчезнуть, отмотав пленку обратно, просто не появиться на его пути. Вернуть ему все, что он потерял, исправить. И будь такое возможным, собственную память я бы не смел тронуть. Вычеркнуть его изнутри, вывести, как закоревшую грязь кислотой, растворить, словно краску едким веществом – ни за что. Чувства к нему, все эмоции, что я испытал, они часть меня, очень важная, возможно, самая важная.

Беру его руку в свои ладони. А он так крепко спит, что даже не чувствует прикосновений, хотя раньше всегда вертелся следом со мной, чрезмерно чуткий, что в постели, что во сне. Рассматриваю покрасневшие пальцы. Неровный обломанный ноготь, диссонирующий на фоне остальных красивых полуокружностей. Несколько порезов на мягких подушечках с тонкими ниточками запекшейся крови. Откуда? Готовил? Не поверю. Кто-кто, но только не Филатенков за плитой, подобное открытие убьет меня, как молния, ровно в темечко. Тогда что? Играл… на гитаре?

И почему собственный вопрос удивляет? Он ведь музыкант, творческая душа. Вдохновленная, совершенно непохожая на нас, типичных смертных, зарывшихся в бумагах, платежах и контрактах. И пусть мы одинаково любим роскошь, внутри мы пиздец какие разные. Но почему-то мне казалось, что с музыкой он покончил бесповоротно. Ведь насколько я в курсе, к болезненным моментам возвращаются крайне редко, если возвращаются когда-либо вообще. А музыка для него ахиллесовой пятой теперь должна была бы стать. Гитара как надгробная плита, возвышающаяся над могилой утраченной популярности. Только было ли хоть раз с ним что-то простым? Он всегда противоречив от макушки до пяток, почему тогда и не в данном случае? М?

Теплый. В моих похолодевших ладонях его рука – как комок тепла, уголек медленно тлеющий, не обжигает – греет. Глажу пальцы. Раскрываю ладонь его, провожу по линиям, перечеркивающим гладь кожи. Уподобившись детворе, сравниваю со своими, словно похожие линии могут что-то значить. До наивности глупо. До непривычного романтично. Еще пару крупиц – и станет до приторности слащаво. Я рад, что он спит и не видит мои щенячьи глаза. Спит, не чувствуя моих рук, ласкающих ладонь, словно та хрустальная. И я бы исцеловал каждый палец, каждую исцарапанную подушечку, костяшку, прижался бы губами к запястью, спрятал бы лицо в его руках. И сидел. Молча. Долго. Но нельзя. Только лишь в мыслях. Наяву это разобьет, подобно тяжелому камню, хрупкое стекло, то, что только начинает устанавливаться между нами.

Кладу на место его руку. Укрываю по самый нос, хотя в кабинете пусть и не жарко, но довольно тепло. Позволяю себе этот маленький жест. Каплю заботы. А самому приятно. Тепло от собственного поступка. И пальцы покалывают, требуя коснуться смоляной пряди, что упала на его лицо, а я лишь сжимаю их в кулак. Перебор. Он мужик, а не слюнявая блондинка, требующая слащавых ухаживаний и трепетно-влюбленных ласк. Он самодостаточный, крепкий, сильнее меня в сотни раз внутренне, потому и отношение к нему должно быть соответствующим.

Сидеть с кипой бумаг, даже безумно важных, сложно, потому как глаза поднимаются выше положенного и смотрят не в расчеты, а на спящего. И было бы разумно свалить по-хорошему, закрыться где-нибудь и поработать, но оставить его одного не могу по многим причинам. И увидят вдруг непрошеные гости и… не хочу я уходить. Кто знает, когда еще он подпустит так близко, позволив охранять свой сон, видеть беззащитным, снявшим маску. Настоящим. Я ценю подобное. Наверное, даже чрезмерно.

Уже за полдень. Часы показывают аж четверть второго. Леша насилует мой телефон. Инесса порывалась с несколько раз войти, предупредительно стуча, и даже не поверите кто – Саша, хотел проникнуть в мой кабинет. А я затворником сижу, зарывшись по самые уши в бумажках, которых как не стараюсь, не вижу. Придется, видимо, домой тащить все недоделанное, ибо на днях бумаги должны быть готовы, многое утверждено и отправлено по отделам или к партнерам по бизнесу, но уж никак не лежать грудой перед моим носом без печати и подписи.

Забавная ситуация, я – начальник, он – работник. И кто из нас работает? Если придираться, то никто. Если же смотреть поверхностно, то я сейчас вкалываю, а он спит, за что получит деньги.

– У тебя телефон звонит.

Голос словно из самой преисподней, от неожиданности заставляющий вздрогнуть и поднять в который раз за день глаза на диван. А там лежит себе, заложив за голову руки, совершено без тени сна на лице Гера.

– Слушаю, – деловито отвечаю на вызов. Смотрю в наглые глаза, проклиная себя же за то, как реагирую на эту дерзость в профиле. Спал ведь и был мягче пластилина. Теплый, красивый, милый не мальчик, парень, мужчиной отчего-то назвать не могу. А сейчас язва на двух длинных ногах, вытянувшаяся на весь диван.

– Да неужели, я уже грешным делом подумал, что тебя там террорист захватил в собственном кабинете, забрав всю связь с внешним миром. Заточил, так сказать. Который из двух?

– Как бы тебе так ответить-то, чтобы и послать и не обидеть?

– Гера, значит, только при нем ты ехидничаешь, как под копирку. Влияние твоего брюнета слишком заметно всегда. И не говори ничего, я уже понял, что он либо слишком рядом и вы заняты, либо в поле твоего зрения и ты занят.

– Чем? – спрашиваю на автомате.

– А вот об это умолчу, тебе виднее, о чем ты думаешь, пялясь на Филатенкова при малейшей возможности, – хмыкает друг в ответ. – Я, собственно, чего звоню. Мою положили в больницу, дурочка боится смертельно рожать, потому хочет морально подготовиться, – дурочка, а то как же, а в голосе не у него ли тонны обожания? Придурок. – И, в общем, я хотел бы взять отпуск. Чтобы первый месяц хотя бы побыть с малышом максимально много времени. Да и помощь женушке нужна, она же у меня пугливая, паникующая и сорвет мне телефон, уж лучше я буду всегда рядом.

– Слишком много ненужной мне информации. Хочешь отпуск? Иди. Деталей не надо, так и до психически неуравновешенного состояния недолго. Ты же знаешь, как сильно я «люблю» маленьких детей. У меня аллерген на них с детства. Так же, как и на жен.

– Глупый ты. Нихуя в этой жизни не понимаешь. Дети это…

– Благоухающие растения, только не на моем участке. Я занят, потом поговорим.

– Герману привет.

Открываю рот сказать что-нибудь ядовито-острое в стиле как раз-таки Геры, но замолкаю, услышав, что вызов прерван. Откидываю телефон и думаю, встать и присесть к нему на диван или остаться на месте. Расчет постоянный напрягает, но импульсивничать не хочу. Кажется, что малейший шаг в сторону сбросит в пропасть безвылазную, словно мы сейчас друг к другу навстречу по тонкому канату балансируя идем.

– Выспался? – разминаю затекшие плечи и откидываюсь на спинку кресла.

– Почти. Я покурю? – достает смятую пачку из кармана джинсов и, не дождавшись ответа, чиркает зажигалкой, глубоко втягиваясь. Идиот. На пустой желудок. Только проснувшись…

– К черту здоровье, привычка важнее всего?

– К черту нравоучения, я бы от поцелуя не отказался, да тебе комфортнее в кресле, – в тон мне, правда, слегка переигрывая.

– Есть хочешь? – невпопад. Встаю и иду к нему, как по наваждению. Зависимый наркоман. За дозой, почти на бег срываясь. В доли секунд преодолевая расстояние сажусь, замираю в полуметре от него. Трусливая бесхребетная тварь.