Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)"

Автор книги: Альфина и Корнел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Хотя хотел, хотел ведь сдержаться!

Оскопист по-прежнему смотрел в упор – спокойно и глубоко, как течёт за бортом морская вода.

– Вам не нужно. Как лекция мистера Фрайда.

И тут до Метелина докатилось осознание – его выкрик в аудитории слышали. И поглядывали теперь, от души забавляясь.

Все следы вчерашних побоев разом заныли.

И одновременно с этим приключилось нечто ещё менее предсказуемое, чем даже посещение оскопистом Академии.

В аудиторию зашёл припозднившийся граф Набедренных. Весь в белом, по своему обыкновению нездешний, он с порога улыбнулся оскописту. Не без некоторого изумления, но определённо так, как улыбаются доброму знакомцу.

– Признаться, не ожидал вас здесь увидеть, – графу и в голову не пришло говорить скрытно. – Я искал вас в других точках на карте.

Оскопист улыбнулся в ответ – столь, казалось, искренне, что даже морок чуть развеялся:

– Чему вы удивляетесь? Не вы ли твердили мне, что это был бы не только достойнейший символический жест – оскопист в Академии, откуда и берёт своё начало сия эстетическая традиция, – но и небесполезная разминка для ума?

– Кто же знал, что вы будете столь решительны! Душа моя, я покорён, – под бездыханное молчание аудитории граф Набедренных занял стул с другой стороны от оскописта.

Метелин же встал – к лешему комедию!

Зачем являться на лекцию, если это не доставляет удовольствия? Затем, что хочется увидеть побольше жизни – перед тем, как… Но не в такой же форме!

Это не жизнь, это комедия, просто дурная комедия.

И да, пусть она катится к своему лешему, вот только Метелин в том участвовать не согласен.

В коридоре он с размаху налетел на Хикеракли. Редкий случай, когда Хикеракли попался на дороге даже к месту, – влияние комедии, не иначе!

– Здравствуй, разносчик слухов, – не дал ему пройти Метелин. – Найдутся ли у тебя нынче сведения более компрометирующие, чем тот факт, что вот там, за моей спиной, сиятельный граф Набедренных воркует с оскопистом?

В точности оправдывая предположения о комедийности всех разворачивающихся событий, Хикеракли Метелина не заметил. То есть вроде бы и заметил – в конце концов, лбами они не столкнулись потому лишь, что лоб Хикеракли располагался примерно там же, где лоб Гныщевича, а значит, низковато для встречи с метелинским лбом! – но если и заметил, то очень не по-хикераклиевски. Не стал зубоскалить первым, глянул как-то недоумённо – не то обеспокоенно, не то просто не слишком понимая, чего от него хотят.

И добивающим ударом переспросил:

– А?

– За моей спиной аудитория. Ты, наверно, туда сейчас зайдёшь, – сказал Метелин и тут же усомнился своей гипотезе, ибо выражение у Хикеракли было вовсе не для лекции Сигизмунда Фрайда. – Так или иначе, в аудитории граф Набедренных. Обменивается любезностями с заявившимся в Академию оскопистом. Из любезностей следует, что граф сам его на это и надоумил. Взываю к твоему остроумию, ибо только оно способно примирить меня с абсурдизмом этой сцены.

Вместо остроумия Хикеракли явил рассеянность, больше подошедшую бы нездешнему графу Набедренных:

– С оскопистом?.. – нахмурился, встряхнулся. – Метелин, не мешай, я человека ищу. Ты чего вообще не на лекции?

– Могу задать встречный вопрос.

– Человека ищу, сказал же, а ты ко мне с графьями! В оплот вольнодумия перенести свои светские шашни заблагорассудилось, а? – Хикеракли сосредоточенно пошарил глазами по коридору, что-то заметил, выдохнул, удостоил наконец и Метелина взгляда: – Ну, граф Набедренных. Ну, с оскопистом. Хоть не с тромбонистом!

И был таков.

Метелин только мотнул головой, словно отгоняя сновидение, уродующее обыденный ход вещей. Всё-то в нём вроде бы верно, всё-то как и было прежде, но пара деталей изменились безвозвратно – и вот из-за них-то естественный порядок летит кувырком. И чем дальше, тем выше скорость переворотов в полёте.

Решительно отщёлкивая каблуками каждый свой хромой шаг, Метелин вышел из Академии и заодно из дурного сна.

Кувырком – это, пожалуйста, без него.

Глава 25. Жужжание

Приблев вышел из дому, когда город ещё только начал просыпаться, не потому, что поручение Гныщевича требовало столь незамедлительного исполнения. Не имелось в нём особой спешки. Но дома было тягостно, и на душе было тягостно, и на месте не сиделось.

Приблев знал о новом налоге уже давно, однако не стал делиться своим знанием ни с кем – посчитал, что это было бы неэтичным поступком в адрес хэра Ройша. Недели полторы назад закон наконец-то огласили.

И дома стало тягостно.

Придлевы не осуждали и не обсуждали. Мама шутливо заметила, что давно хотела взять дополнительных учеников, – она давала юным аристократам и даже разночинцам уроки фортепиано. Отец молча нахмурился. Юр раздражительно пожал плечами.

«Я учёный. У меня нет времени на такую чепуху».

Он учёный – и несравнимо лучший, чем Приблев, и у него никогда нет времени на чепуху. А это значит (не сказал никто вслух), что чепухе следует стать уделом Приблева. И отец, и мама, и Юр возмутились бы, заяви он о таком, но мысль невольно глодала.

Что ж, по крайней мере, он способен выплатить свою часть налога самостоятельно. И воспрянет Росская Конфедерация… Но вот что любопытно: все однозначно интерпретировали новый закон как способ стимулировать рождаемость. Это логично – так его и объявили. Но мало кто почему-то задумался о другой стороне – о том, сколько денег этот налог принесет казне. Может, его потому ввели, что казна прохудилась?

А впрочем, это ведь перенаселённый Петерберг воспринял новый жест Четвёртого Патриархата в штыки. Быть может, в остальной части страны всё иначе. Из закрытого города не разглядишь, по радио не услышишь.

Приблев пересёк Писчую, и только теперь ему стало вдруг ясно, что не так и сонен Петерберг, как виделось из окна. По улицам сновал люд – уже недели полторы сновал; и не то чтобы его было так уж много, но казалось, будто все разом заговорили, забормотали, заворчали, как разбуженные псы. Даже в утренней тишине словно вилось некоторое жужжание, и чем глубже Приблев заходил в Старший район, тем громче оно становилось.

Но не один же Петерберг особенный – особенности свои имеются где угодно! Например, с логической точки зрения равнинные тавры – тоже жители Росской Конфедерации, согласны они с этим или нет. Что же получается, Четвёртый Патриархат и от конных воинов ожидает демографических пополнений? Экая ирония!

«Если б им аукнулось, вышла бы ирония, – ответил на всё это Гныщевич. – Но, mon garçon, закон живёт там, где есть кому его исполнять».

Приблев задумался.

«Зато теперь, если Европы снова заинтересуются войной на Южной Равнине, ответить будет проще… верно? Мы не захватываем, мы просто пытаемся исполнить закон. С логической точки зрения, может, так и есть».

«Ты слишком много времени проводишь в компании хэра Ройша, – фыркнул Гныщевич. – И ты прав. Но рабочие обязанности твои состоят несколько в ином. У меня, мальчик Приблев, есть к тебе задание. Ты ведь помнишь дорогу к дому Золотца?»

«Помню… А что с нашими таврами? – не отступался Приблев. – Ты говорил, что они будут недовольны».

«Они и есть недовольны. Затеяли défense, закрылись, молчат. – Гныщевич нахмурился: – Кое-кто, я слышал, предлагает полностью уйти в Порт и в подполье. Таких мало, но l'idée est encore en vie».

«То есть ничего конкретного?»

«Я давно там не был. Exécuter! Работать, мальчик, работать!»

Но работать у Приблева не получалось, мысли уводило в сторону, и на следующий день, то есть сегодня, Гныщевич, строго вздохнув, отправил его с поручением к отцу Золотца.

Дорога пролегала прямиком мимо здания Городского совета. То есть, откровенно говоря, не совсем прямиком, могла бы и не пролегать, но ноги сами несли на шум и гомон.

Шум и гомон в Городском совете, как и в остальном Петерберге, стояли всё те же полторы недели. Пересказывая со слов отца, как прошло оглашение приказа о введении налога, Скопцов не мог удержать тёплой иронии.

Генерал Ригорий Скворцов, ничего не знавший о кулуарной жизни Городского совета и не желавший принимать в ней участия, о законе слышал впервые. Он был ошарашен, возмущён и назвал его «невообразимым бредом». Все усмехнулись; генерал Скворцов поправился и сообщил, что считает принятие такой правовой нормы на территории Петерберга опрометчивым.

Все усмехнулись ещё раз, а барон Копчевиг, рассказывал Скопцов, похлопал генерала по плечу.

«Я предлагаю отправить в Четвёртый Патриархат официальное прошение, – продолжал гордый своей смекалкой Скворцов. – Объяснить им нашу ситуацию. Они ведь её не учли! Это необязательно… незачем писать в агрессивном тоне, просто напомнить. Петерберг – город особый, у нас специфическая ситуация…»

«Под таким прошением нужна подпись наместника, – снисходительно объяснял барон Копчевиг, – а господин Штерц никогда её не поставит».

«Как сказать, – замечал хэр Ройш-старший (то есть хэрхэр Ройш, как обозвал его Хикеракли), – дни господина Штерца в Петерберге сочтены, его замена прибудет из Европ в течение года. Ему нечего терять, так что он вполне может и присоединиться к столь здравой петиции. Вот только писать её мы не будем».

«Это лишено смысла, – коротко прибавлял генерал Йорб. – Подобное не практикуется. Никогда не практиковалось и никогда не будет».

Скворцов был подавлен. Позже, в казармах, четыре генерала обсуждали этот вопрос снова и снова. Скопцов со слов отца знал не так уж много; судя по всему, генерал Стошев – тот из них, что получил свой высокий чин последним, – уже давно предлагал проект расширения Петерберга. Иными словами, он хотел строить второе кольцо казарм. Можно в принудительном порядке направить на строительство всё работоспособное население города, настаивал он, и тогда сделать это получится быстро. Если, мол, протянуть время, если ввести закон в силу не через год, а через три года, когда город выдохнет, расширится, когда за первым кольцом казарм хоть как-то наладится инфраструктура…

«И как же согнанные на принудительные работы юнцы найдут время обустроить женитьбу?» – ехидно спрашивал барон Каменнопольский, четвёртый генерал Охраны Петерберга.

«Мы можем вынести предложение на следующее заседание Городского совета, – мрачно кивал Йорб, – но его не примут».

Йорб был прав. Выслушав генерала Скворцова, Городской совет вздохнул, а барон Копчевиг ещё раз похлопал оратора по плечу.

«Они сказали, – делился Скворцов обретённой политической мудростью с сыном, – что вот этого-то Штерц точно не подпишет. Зачем ему? Ему год остался, не больше. Когда год остался, на перспективу не рискуют. На перспективу! А на здравый смысл? И зачем я на это несчастное право совещательного голоса согласился!»

«Но, папа, у тебя ведь не было выбора, – ответил Скопцов. – Как и с законом».

Пересказывая всё это, он умилённо посмеивался над отцом – но потому только, что говорить о прочем ему было слишком неприятно. А то и, пожалуй, страшно. Во всеобщем жужжании Скопцов будто замер, затих, озабоченно сведя брови и не желая распространяться. Он боялся реакции рядовых солдат Охраны Петерберга.

Интересно, задумался Приблев, прав он или всё-таки утрирует?

С этой мыслью он и вышел на площадь перед Городским советом – да там и остолбенел. Аккуратная брусчатка, засаженная по кругу щёгольскими для Петерберга кустиками в британском стиле, кишела, кипела и плескалась народом. Невнимательный человек мог бы спутать происходящее с ярмаркой: кое-кто завтракал прямо здесь, на краю площади, многие явно вырядились в парадное, а некий купец держал в руках целую и по-своему праздничную свиную тушу.

С площади по городу и лилось жужжание.

Выливалось оно в странные формы. Не надеясь дождаться своей очереди в приёмной, некоторые, как знал Приблев, осаждали и личные резиденции членов Городского совета. Приближаться к казармам никто не осмелился, а вот на ступенях особняка терпеливого барона Копчевига разбили целый лагерь. Просительский, не более: прямо как в Академии, люди самых разных сословий просто ждали за дверьми, чая накинуться на всякого, кто из них выйдет. Барон выходил; барон объяснял, барон приказывал даже вынести еды.

Позавчера чувствительная баронесса Копчевиг попыталась всех прогнать, а потом слегла с горячкой. Утверждала она, что у неё случился удар, и позвала доктора. Несмотря на общую немногословность, об этом отец Приблеву всё же рассказал.

А впрочем, тот мог бы догадаться и сам. Даже в Академии к хэру Ройшу и Скопцову стали относиться иначе, окружили жужжанием. Даже к особняку никак не связанного с Городским советом графа Набедренных подходили. У особняка же Ройшей, выстроенного не в Усадьбах, а неподалёку от площади, в Белом районе, толпились постоянно, и бесполезность этого дела никого не отваживала. Даже граф Идьев, ещё один член Городского совета, пригрозивший спустить на чернь псов, не сумел полностью избавиться от просителей.

И только одного Приблев так до конца и не понял: чего же вот уже полторы недели эти люди столь настойчиво – и в то же время по-своему безобидно – добивались.

Видимо, потому ноги и вынесли его на площадь.

Несмотря на ранний час, приёмная Городского совета не спала: стоило Приблеву оглядеться, как двери ее открылись, выпуская одного посетителя и впуская следующего. На вышедшего отреагировали вяло – не ожидали, кажется, ничего нового, но тот взмахнул руками:

– Они сказали, что сегодня пожалует сам господин наместник!

Произошло оживление.

– Пожалует-пожалует, – язвительно пробормотал кто-то рядом с Приблевым, – и ничего хорошего он вам не скажет.

– Если вы не думаете, что наместник скажет… озвучит некую положительную реакцию, то почему сами тут, гм, стоите? – не удержался Приблев.

Собеседник – среднего роста крепкий мужчина со жгуче-рыжими волосами – обернулся к нему недоумённо, но после усмехнулся:

– Потому что я, молодой человек, возглавляю наместнический корпус.

Приблев перемялся с ноги на ногу. Не узнать такую важную персону было невежливо.

Глава наместнического корпуса сделал несколько быстрых шагов вперёд, врезался в неплотную толпу, не слишком стремясь огибать людей, и добрался до ступеней здания Городского совета. Развернулся, поднял руку, привлекая внимание.

– Уважаемые господа! – громко воскликнул он. – Я призываю вас прекратить беспорядки и вернуться к своим делам.

– Какие беспорядки? – немедленно заволновалась толпа. – Мы тут просто стоим!

– В самом деле, пока что, – с нажимом проговорил глава наместнического корпуса, – беспорядков в юридическом смысле здесь нет. Но скажите мне, уважаемые господа: это – порядок? Вы жалуетесь на то, что новый налог ударит по вашему карману. Уже полторы недели жалуетесь. Не ударит ли по вашему карману то, что вы уже полторы недели обиваете пороги – в том числе и частных домов! – вместо того чтобы работать?

Толпа возмущённо загудела.

– Да у меня же пять сыновей, пять, – всплеснула руками дородная дама – видимо, купчиха, – как же мне вернуться? Неужто невозможно послабление?

– Скидка за опт? – хмыкнул стоявший рядом с ней господин в парадном фраке, будто прибежавший на площадь прямиком из Филармонии. – У вас-то деньги есть, а мою дочь осаждает этот… тип. А ей всего шестнадцать! Шестнадцать! Он же с ней что-нибудь сотворит, с этим нужно отдельно разобраться… А по нынешним порядкам его ещё и оправдать могут!

– Да не переживай ты, – снисходительно обернулся к нему третий, в кафтане, – цену набивают-с. Это ничего, мы вложимся, будет всё по людски-с.

Приблев нашёл глазами свиную тушу и наконец-то сообразил.

– То есть вы принесли, ммм, подарки? Ну, чтобы убедить Городской совет… пересмотреть решение? – обратился он сразу ко всем и ни к кому в частности.

– Ну а как иначе-то, скажи на милость? – пожал плечами человек в кафтане. – Оно известно же, иначе-то не послушают-с.

– Не смейте обвинять меня во взяточничестве, я требую справедливости! – рассердился господин во фраке.

– Но это же… не очень логично. Вы пытаетесь дать денег, чтобы у вас не брали денег. И потом, – развёл Приблев руками, – это не решение Городского совета, это решение Четвёртого Патриархата!

– Да что они, не разберутся? Большие люди способ найдут, – купчиха сложила руки на груди, – а то и правда, цену набивают. Бумаги напишут или что ещё, надо только подход сыскать.

– Уважаемые господа! – не сдавался глава наместнического корпуса. – Я ещё раз призываю вас разойтись. Господин наместник действительно прибудет сегодня в Городской совет, но прибудет он по другому вопросу. Как представитель наместнического корпуса, официально извещаю вас о том, что рассматривать ваши прошения он не станет.

– Мне в приёмной другое сказали! – немедленно завопили из толпы.

– В приёмной ошиблись, – отрезал глава наместнического корпуса и попытался спуститься. Однако же стоило ему сделать шаг, как откуда-то справа вылетело яйцо; в цель оно было послано неверно, а потому пролетело мимо и разбилось прямиком о двери Городского совета. «Вот тебе беспорядки!» – крикнул кто-то. Глава наместнического корпуса остановился.

– Это было прямое нарушение Пакта о неагрессии, – отчётливо сказал он. – Поскольку кинули вы всего лишь яйцо, а я не формалист, пусть этот инцидент останется… незначительной ошибкой. Не повторяйте её впредь.

И ушёл.

Созерцая всё это, Приблев подумал, что по-своему ему стало уютнее. Это, наверное, даже аморально, но его как-то поддерживала мысль о том, что недоумевает не он один. С уходом главы наместнического корпуса жужжание возобновилось, расстроенное и возбуждённое.

А ведь у настоящих пчёл, подумал Приблев, тоже покидая площадь, есть жало.

По дороге до дома Золотца он чувствовал себя кровяным тельцем или, скажем, импульсом в мозгу, разносящим по некоему маршруту свой ресурс: новости. Даже в чинном Старшем районе окна то и дело открывались, а незнакомые люди прямо посреди улицы спрашивали, «что там». Приходилось останавливаться и рассказывать, потому что не остановиться и не рассказать казалось неправильным – не в нравственном смысле, а просто неправильным. Будто бы это выходило за рамки некоего заложенного алгоритма, некой единственно верной схемы действий.

К чему она ведёт, эта схема?

Дом Золотца по-прежнему выглядел так же удивительно, как и замысловатая биография его отца. По размерам и богатству фасада сей особняк вряд ли мог бы тягаться с аристократическими, но зато ему хватало… даже не вычурности, а вывернутости, что ли. Не зря же он смотрел окнами прямиком на Людской! Например, второй этаж дома выпячивал вперёд балкончик, превращённый в крошечный садик, а над крышей возносилась голубятня.

Несмотря на то, что дом Золотца наводил на мысли об аристократическом особняке, и несмотря на то, что там имелись слуги, проходить сразу в переднюю не следовало – следовало сперва позвонить в затейливый колокольчик. А называть господина, открывшего Приблеву дверь, дворецким не полагалось. Впрочем, проявить учтивость он всё равно бы не сообразил: при втором посещении убранство слепило не меньше, чем при первом.

Алмазы. Повсюду алмазы. «Ну конечно, это не так, бриллиантов такого размера не водится и в коронах европейских монархов, – чуть самодовольно разъяснял когда-то в „Пёсьем дворе“ Золотце. – В основном шпинель и хрусталь, кое-где обычное стекло. А вот сапфиры над зеркалом – настоящие».

А всё же алмазы! От бесконечно переворачивающих свет граней у Приблева зарябило в глазах. Слуга велел ему подождать господина Гийома Солосье тут же, в передней, поскольку хозяин пребывал в голубятне. Приблев покорился.

Когда рябь в глазах улеглась, он обнаружил, что в другом конце передней, на обитой изумрудным бархатом софе, сидят граф Набедренных с наделавшим давеча столько шуму оскопистом.

– Граф! – немедленно протянул руку Приблев, перебегая переднюю. – И господин м-м-м… мы не представлены. Я Сандрий Придлев, но можете называть меня Приблевым, – он улыбнулся. – Это потому что я работаю счетоводом такое прозвище дали.

– Рад знакомству, господин Приблев, – с ответной улыбкой склонил голову оскопист. – Веня.

Удивительно, что, несмотря на догоравший за окном сентябрь и прохладный ранний час, одет оскопист – Веня – был в одну лишь лёгкую рубашку, а верхней одежды поблизости не виднелось. А впрочем, может, у него по врачебным причинам с температурой всё иначе? В остальном же Веня выглядел совершенно здоровым – даже, пожалуй, холёным. Неожиданно худым (а Приблев был готов поклясться, что от кастрации полнеют!). Тот его глаз, что не скрывался за кокетливой чёлкой, лучился своеобразным теплом – будто снисходительным, но лишённым жеманства (а Приблев, опять же, готов был поклясться – но, выходит, и о других сторонах оскопизма ничего он не знает). Глаз этот был светло-карим, почти золотистым, и Приблеву бессмысленно подумалось, что эстетствующий граф вполне мог привести своего, видимо, друга в переднюю к Золотцу потому только, что больно уж красиво Венин типаж вписывается в интерьер.

И всё же рубашка на голое тело не давала покоя. Интересно, издалека он в таком виде шёл? Приблев не имел никакого представления о том, где в городе располагаются оскопистские салоны. И, кстати, он думал, что оскопистам из них выходить в целом не полагается.

Руки Веня не подал, и потому Приблев сделал это сам.

– Очень рад знакомству, – повторил Веня, не шевельнувшись.

Вышло неловко.

– Вы, полагаю, к Золотцу? Давно ждёте? – невольно зачастил Приблев. – А я к его отцу, ха, легендарному, сами понимаете. Видели, что творится на площади?

– А который уж час? – как-то недовольно уточнил граф.

– Думаю, около девяти.

– Ах, Жорж! Мы ведь договаривались заранее, что ж такое, – сетуя, граф Набедренных даже позволил себе экспрессивно дёрнуть плечами – ровно так, как делает сам Золотце. – Официанты из «Нежной арфы» обещались сегодня провести нас на утреннюю репетицию. А там ведь такая секретность – премьера, новый сезон! Только через официантов и можно пробраться. А господин Золотце до девяти изволит пропадать. Неужто у него опять производственные накладки?

Приблев ровным счётом ничего не слышал о том, чтобы Золотце работал на некоем производстве, тем более ночью, да и отец его занимался своим делом индивидуально. Но граф на сей счёт распространяться не стал, а отмахнулся вместо этого беспечным жестом и чрезвычайно любезно Приблеву улыбнулся:

– Не желаете с нами на репетицию, господин Приблев? Только чёрным ходом и в официантском, но это сущие мелочи перед возможностью урвать вне очереди глоток искусства!

Приблев улыбнулся в ответ.

– Боюсь, собственные производственные дела не позволяют, – извинился он, – рабочий вопрос к господину Солосье.

– Не мучайте его, граф, – Веня говорил чрезвычайно учтиво, но нотка покровительственности всё равно мерещилась. – Разве вы не видите, что площадь волнует господина Приблева сильнее искусства?

– Площадь-площадь, будь она неладна, – граф Набедренных печально вздохнул. – Как же так вышло, что идея площади выродилась до беззубого подношения даров со смутными целями?

Приблев хотел было сказать, что дары иногда ещё и подбрасывают – прямиком в дверные створки! – но Веня его опередил:

– Вы правы, граф, но не до конца. Вчера, например, с площади в приёмную вошёл поджигатель. Замяли, разумеется, инцидент – тем более что поджигатель оказался душевнобольным. Настолько, что его и со службы в Охране Петерберга прогнали прошлым летом, – он помолчал, а потом добавил с неожиданной тоской: – Идея площади распалась на вырожденческие дары и не менее вырожденческих душевнобольных. Так ещё страшнее.

– А вы, господин… Веня, осведомлены о происходящем лучше моего, – удивился Приблев. – Откуда вам всё это известно? И знаете, о поджигателе на площади ни слова, будто уже забыли. А вы тоже правы, граф: вот и меня удивляет смутность целей. Чего они хотят добиться?

Веня сверкнул единственным обозримым глазом.

– О, это прекрасно само по себе, – его сарказм звучал зло. – Когда они стоят на площади, все как один твердят, что Городскому совету следует строчить слезливые письма в Столицу, упирать на бедственное положение нашего города и канючить о поправке. Стоит же им зайти внутрь – о чудо! – половина вдруг вспоминает о личном благосостоянии. Например, просит записать их ненаглядным сыновьям несуществующих незаконнорождённых детей. Один раз вложиться ведь вернее, чем на неясный срок оказаться под бременем налога! Проще хотя бы планировать финансы. Так вот: в Городском совете за сиротскими домами присматривает барон Мелесов – ныне он в отъезде, у него в Кирзани хворает дядюшка. И вот пока барон Мелесов стенает у дядюшкиного ложа, наши предприимчивые горожане умоляют его помощников совершить череду подлогов. Берётся сирота подходящего возраста, тайком записывается на бездетного юношу, а помощник барона Мелесова в ближайшее время попивает коллекционное вино за счёт какого-нибудь счастливого ресторатора или бесплатно шьётся у счастливого портного.

– Неужели же они за взятки идут на прямые подлоги? – удивился почему-то Приблев.

– Нет, всё проще и вместе с тем хитрее, – злоба Вени испарилась, оставив за собой какое-то ленивое презрение. – Существует у нас такой обычай – бросать ненужных детей не просто так, а совестливо. Через надзорные органы, которыми барон Мелесов и заведует, дотации передавать. Почему не прямиком в сиротский дом? Потому что проследить легко – кривотолки никому не нужны. Соответственно, некую документально подтверждённую связь с сиротой нарисовать можно. А извилистые пути дотаций в карман помощника разве кто отследит? Но это, конечно, лазейка для людей умных и сведущих.

Приблев вновь изумился – но на сей раз вовсе не сложности схемы, ибо не такая уж она, положа руку на сердце, и сложная, – а осведомлённости Вени. Ведь, если подумать, откуда оскописту знать всяческие такие тонкости? Выходит, специально разбирался. Неужто с подачи графа? Приблев не льстил себе и не претендовал на тонкое знание душ человеческих, но ему казалось, что того интересуют несколько иные материи. А впрочем, оно и не выглядело так, будто Веня говорит за кого-то другого; нет, кажется, его действительно волновали и «идея площади», и хитрости, на которые стремились для спасения от налога пойти люди.

С другой стороны, а кого в городе всё это сейчас не волновало.

Граф Набедренных тем временем возвёл очи к настоящим сапфирам над зеркалом:

– Со мной ведь тоже народ нынче разговаривает. Вот пару дней тому назад на третьей грузовой верфи один пропитчик спросил, отчего бы нам, Петербергу, не отделиться от Росской Конфедерации. Туго им без Порта придётся – можно будет таможенным сбором выживать. И армия у нас, что самое смешное, имеется…

– А у них – ещё две против нашей одной, – с какой-то профессиональной будто ловкостью подхватил беседу Веня. – Как думаете, граф, рискнёт Четвёртый Патриархат в таком случае идти на нас, как на тавров с Южной Равнины? Презрит неагрессию?

– Ему и не нужно это, душа моя. Главные наши предприятия – за кольцом казарм. Угодья сельскохозяйственные – за кольцом казарм. Если армию привести и занять позиции хотя бы вдоль Межевки, мы сами сдадимся, оголодав.

– А ежели спровоцировать их на кровопролитие? – Веня тонко улыбнулся. – Вступятся Европы или нет?

Граф почти рассмеялся:

– Пока Европы будут решать, мы с вами состариться успеем – не то что оголодать.

– Господа, вы что же это, в самом деле подобные, м-м-м, варианты рассматриваете? – Приблев с неудовольствием ощутил в себе настоящую тревогу. – Провоцировать армию на кровопролитие – это ведь…

– Что вы, что вы, – легко отказался от кровопролития граф. – Мысленный эксперимент проводим – и только. Слишком я привязан к отечеству, ко всему безразмерному нашему отечеству, чтобы от него за казармами укрываться. А как же леса по дороге к Старожлебинску? Как же уральские седые хребты, как же рыбачьи поселения под Куём, как же бумажные фонарики на улицах Фыйжевска – вроде бы индокитайские с первого взгляда, а всё равно наши? Нет, господин Приблев, от отечества прятаться никак нельзя!

– Это вам, граф, фыйжевские фонарики снятся, а большинство петербержцев их что так, что эдак в жизни не увидит, – хладнокровно заметил Веня. – У кого разрешения на выезд нет, тому закоулки Людского да Большой Скопнический – вот и всё отечество.

Приблев совсем уж было хотел припомнить свои размышления по поводу особенностей жизни в закрытом городе, но из гостиной наконец-то раздались голоса.

– Дети, говоришь? – дверь раскрылась, и в переднюю вышли давешний слуга и господин Гийом Солосье. – Уволю дурака. Какие ж это дети? Тут вон Сандрий Ларьевич, он заказчика серьёзного представляет.

Господин Гийом Солосье был уже в возрасте – думается, ему насчиталось бы за шестьдесят, а то и к семидесяти – неровным пятном сед, затейливо усат, немал в плечах, но, как и при первой встрече, Приблев не смог не поразиться тому, что и на его широком лице просматривались несколько кукольные черты Золотца (прежде почему-то казалось, что достаться они должны были непременно от ветреницы-матери). Кафтан господина Солосье пестрил блёклыми пятнами и вылезшими нитями, но пальцы руки, которую он вытер поднесенным слугой полотенцем и протянул Приблеву, оказались неожиданно белыми и тонкими.

– Приятно удивлён, что вы меня помните, – отчеканил Приблев, руку пожимая.

– Хорошая память – залог долгой дружбы, – усмехнулся господин Солосье, после чего обратил внимание и на графа с Веней: – А вы, господа, полагаю, к Жоржу? Он только что слал голубя – утверждает, дожидаться его нынче не стоит. Занят чем-то, писал, вы поймёте.

Граф Набедренных тяжко вздохнул. На его лице отпечаталась непередаваемая горечь от отсутствия у друга истинной тяги к искусству.

– Граф, не серчайте, – вполголоса проговорил Веня, и Приблеву померещилось в нём неожиданное смущение. – В конце концов, я отчасти рад нашему уединению.

Граф Набедренных окинул Веню долгим взглядом.

– Примите нашу благодарность за донесение печального известия, – обратился он к господину Солосье, отрывая глаза от своего спутника тем не менее с неохотой. – Раз судьба к нам жестока, не будем далее тратить ваше время. – Граф поднялся и пожал присутствующим руки: – Господин Солосье, господин Приблев, всего наилучшего.

После этого руку он подал Вене. На сей раз никакой неловкости не приключилось: Веня руку принял благосклонно – жестом одновременно чуть девичьим, но по-прежнему напрочь лишённым жеманства и грациозным. Приблев так и не понял, откуда граф извлёк плащ, но всё-таки, получается, по улице Веня ходил не в одной тонкой рубашке. Плащ лёг на плечи с тем же изяществом, с которым его обладатель поднялся с дивана.

Приблев не полагал себя чрезмерно стыдливым, но при виде этой сцены ему подумалось, что наблюдает он нечто непристойное – то, пожалуй, чему место за закрытыми дверьми, пусть бы и оскопистского салона. А впрочем, граней обычной светской учтивости ничто не переступало; наверное, дело состояло в том, что видеть в графе столько, гм, внимания к одному человеку было очень странно.