Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)
– И кто в нём уже состоит? – заинтересованно спросил управляющий резиновой мануфактуры графа Ипчикова.
– Все, кто видит такую необходимость. То есть я. Но скоро вступите и вы.
Раздался смешок.
– Всё это пробовали уже четырежды четыре раза, – раздражённо заметил мужчина в очках. – Европейские модели в Росской Конфедерации не работают. Создавались и союзы, и организации. А потом либо аристократы меняют людей, либо люди меняют организации на жалование повыше.
– А у меня всё будет иначе, – беспечно сообщил Гныщевич, подзадоривая слушателей.
– Это почему же? – продолжал лучиться снисходительным дружелюбием управляющий Ипчикова.
– Ну, видите ли, вы жалуетесь на то, что аристократы к вам не прислушиваются. Но, parole d'homme, виноваты не они, а вы. Вы обращались не к тем ушам. К счастью, теперь эта трудность позади, – Гныщевич заложил руки за спину, мечтательно прошёлся вдоль собравшихся, а потом замер и скороговоркой закончил: – В Петерберге переворот, Городской совет расстрелян, на остальных аристократов идёт охота.
Что тут началось, quelle beauté! Все кинулись задавать вопросы разом, перебивая друг друга, и гулкие стены ангара превратили слова в нерасчленимую мешанину. Гныщевич, утихомирив болтунов жестом, коротко пересказал всё, что успел услышать у Цоя Ночки, несколько преувеличивая бедственное положение аристократов, но не приукрашивая разлившуюся по городу суматоху – тут приукрашивать не потребовалось. К счастью, чересчур быстро никто сбежать не попытался, а кто делал шаги к дверям, натыкался на красноречивого Гныщевича.
В момент смуты только дурак побежит спасать свои тряпки, плошки и стулья, а умный человек попытается мыслить перспективами. А дураки сейчас требовались Гныщевичу куда сильнее умников.
– Слушайте меня внимательно, – повысил он тон, решив оставить шелка да патоку в стороне. – Охрана Петерберга не представляет, что творит. Rien du tout. Совсем. Сейчас они покуражатся, побьют стёкла и поубивают тех, кто мешал нам, настоящим хозяевам заводов и предприятий, развиваться. Сейчас покуражатся, а завтра им нужно будет делать что-то с городом. Если мы принесём им готовый план, если мы станем сотрудничать, они нас послушают. У них просто не будет сил и времени на другое.
– Если только наш план совпадёт с их интересами! – закричал кто-то.
– А я не предлагаю сочинять план без них! Я предлагаю создать Союз Промышленников. Официальную организацию, с которой можно будет говорить. Адрес, на который можно будет отправить требования. В минуту смуты это облегчит Охране Петерберга жизнь, а нам… Мы не сможем диктовать условия солдатам, но, если кто из аристократов выживет, им – сможем.
Гныщевич не чувствовал, что создаёт сейчас иллюзию власти из прозрачного воздуха. Знал, но не чувствовал. Потому что, почувствуй это он, то же передалось бы и остальным, и час пробил бы у кого-то иного.
– Но почему это ваш Союз Промышленников? – рявкнул мужчина в очках.
– Нам нужен представитель, – хмыкнул Гныщевич. Очень хорошо, что господин недовольный решил поставить под вопрос выбор руководства, а не саму идею Союза.
Очень хорошо.
Уж себя отстоять Гныщевич умел.
– Почему вы? Почему какой-то зелёный юнец, а не…
– Во-первых, зелёный юнец, повысивший за полтора года оборот своего предприятия на три тысячи процентов, – насмешливо перебил Гныщевич. – Во-вторых, у меня есть связь с Охраной Петерберга. Я могу зайти к ним с чёрного хода, и меня они послушают.
Это не была ложь. Вернее, это была пока что ложь, но она перестанет быть таковой, как только Союз Промышленников Гныщевича признает.
Не откажет же Охрана Петерберга главе Союза Промышленников?
А собравшимся хотелось домой. Их там ждали тряпки, плошки, стулья, жёны, дети, друзья и прочие обременяющие штуки. Они куда сильнее боялись, чем соображали головой, и были способны проглотить вынесенные им на тарелочке достоинства Союза Промышленников с Гныщевичем во главе, но не были – задуматься и уловить недостатки. Многие уже спустя четверть часа махнули рукой и со всем согласились, лишь бы выпустили поскорее. Другие обсуждали, вносили даже предложения.
Затягивать тут нечего.
– Вы, – ткнул Гныщевич пальцем в очкастого, – у вас есть бумага? Вы выглядите как человек с бумагой. Вот, хорошо. Составьте мне список имён, и первое заседание предлагаю считать закрытым. Да, да, вы секретарь. Comprenez-vous? Резолюция: разослать до вечера приглашения другим уважаемым людям, которым следует в Союзе состоять. Этим я займусь сам. Можете там отчеркнуть на бумаге и внести предложения. Вопросы?
– Напомните, вас как зовут? – хмыкнул очкастый.
– Пишите просто «Гныщевич», я с метелинского завода. И можете идти. О дальнейших шагах правление Союза, – он иронически приподнял шляпу, – вас известит.
И они ушли, а Гныщевич на сей раз предпочёл задержаться у стапелей – выдохнуть. Дошёл по рельсам до самой воды и добрых минут двадцать просто созерцал её плеск.
Говорят, после подобных escapades должно становиться страшно. Ему не было страшно ничуть. Просто хотелось унять собственный полёт. Полёты следует унимать, а то улетишь куда не надо.
Сколько бы он над «Революционным Комитетом» ни смеялся, следует оный поблагодарить. Не будь листовок, не будь обсуждений, не будь этого чрезвычайно серьёзного отношения к политике и своему в ней месту, Гныщевич всё же вряд ли воспринял бы расстрел Городского совета так спокойно. Не то чтобы испугался бы, нет; не совладал бы с любопытством. Помчался бы выяснять подробности. Но вымышленные расстрелы, перевороты и полёты над морями Революционный Комитет обсуждал так жарко и долго, что воплощение одной из вариаций – далеко не самой безумной – оказалось чем-то вроде внезапного экзамена. Неожиданно, но справиться можно.
Это придало скорости, а скорость в таких делах – главное. Главное – мыслить наперёд.
На перспективу.
И вот, s'il vous plaît, у кромки морской стоит не безвестный студент, не подающий надежды управляющий единственного заводишки, а целый глава Союза Промышленников. Выдохнет – и пойдёт выяснять, что полезного можно из этого статуса извлечь.
Конечно, по уму волноваться всё же стоило, а ещё вернее – стоило бы обзавестись в пару к ножу револьвером. За сохранность свою Гныщевич никогда не боялся, но – по уму опять же – он никогда и не жил в городе, где всерьёз бушует Охрана Петерберга. С этим вряд ли и Порт сравнится. Даже бои – на боях ведь есть регламент.
Да и затея с Союзом Промышленников могла не выгореть. Может не выгореть. Очкастый может оказаться прав, и Гныщевичу нужно не на водицу любоваться, а быстренько вспоминать всех остальных управляющих и строчить им письма. И ещё стоит когда-нибудь зайти в Алмазы – поглядеть, чего успел добиться за сегодня амбициозный и политизированный Революционный Комитет. Там Скопцов, и граф Набедренных, и хэр Ройш, и остальные тоже. Они сейчас Гныщевичу нужны.
Oui, он всё это понимал. Понимал, что скорость в таких делах – главное. И всё же первые минуты после обретения своего статуса свежеиспечённый глава Союза Промышленников провёл в мёрзлой ноябрьской грязи на сходе со стапелей.
Слишком уж хорошо было у него на душе.
Глава 38. Способ отвлечься
В Европах с душой нередко ассоциируют голубей, а зря. Глупые ведь птицы, ни малейшего соображения во взоре, к тому же бурлят беспрестанно – утробно и как-то жадно.
Разве такова душа?
Граф Набедренных отвернулся от клеток к окошку: европейская – быть может. Пусть чем хотят, тем свою душу и считают, хоть индюком. Но в чужую-то землю с насаждением уставов зачем было приходить?
Если и имеет смысл какая-либо революционная деятельность, то лишь та, которая заключалась бы в восстановлении на росской земле росского порядка.
Так размышлял граф Набедренных, нисколько не смущаясь тем, что находится в доме бывшего поданного французской короны, куда его привёл турко-греческий гражданин. То не вина их, а беда, и притом почти преодолённая. Основатель Академии, господин Йыха Йихин, тоже бежал из Финляндии-Голландии, но неужели кто-нибудь о нём осмелится сказать, будто он не росский человек и не на благо росского народа трудился?
Основатель Академии и первооткрыватель оскопистской традиции.
Графа Набедренных немедля потянуло закурить, но он вовремя догадался, что в голубятне, вероятно, не стоит. Голубятня для господина Гийома Солосье была очевидной святыней, и пустил он туда графа Набедренных из неевропейской душевной широты – приметив, что тому невмоготу уже находиться на публике.
Господа всё спорили, предполагали-предлагали, строили догадки и планы, и вынести эту бурю графу Набедренных было не по силам. Он вышел будто бы умыться, а на самом деле – помышляя об убежище от «Революционного Комитета» в самом новоявленном «убежище Революционного Комитета». Господин Гийом Солосье был к нему милостив и предложил голубятню на чердаке: дотуда никто из гостей без подсказки не доберётся, да и на Большой Скопнический можно из окошка поглядеть и тем успокоиться.
Наверное, граф Набедренных уже нагляделся: ни омнибусов, ни личных средств передвижения, а прохожие делились на тех, кто шагает спешно, не разбирая дороги, и тех, кто любую дорогу загородит в горячечном разговоре. Зелёные шинели Охраны Петерберга мелькали чаще обычного, но весь проспект до сих пор не озеленили, как опасался господин Скопцов. Никаких пока ужасов, а в бокале тревоги, небрежно опрокинутом на скатерть города, был бы даже свой шик, если бы не одно-единственное обстоятельство.
Есть ли резон волноваться о человеке просто потому, что он не рядом?
Граф Набедренных встал с занозистого ящика и решительно зашагал к выходу на лестницу. Споры внизу утомительны, но хотя бы отвлекают.
Пока он уединялся в голубятне, вернулись господа Золотце и Приблев, по-прежнему переодетые фельдшерами. Интересно, найдётся ли у них нюхательная соль для хэра Ройша, переодетого девицей?
– …да не могу я судить, можно ли как-то воспользоваться захватившим Порт воодушевлением! – тряс растрепавшимися кудряшками Золотце. – Я не смыслю в портовых делах, я там практически никого и не знаю – кроме тех, кого сам же поселил. И да, мистер Уилбери рвался к своим портовым знакомцам, но я настоятельно ему рекомендовал пока отсидеться. Сами понимаете… Вот и где носит господина Гныщевича, когда он так нужен?
– Господин Гныщевич, – вздохнул хэр Ройш, – из той породы людей, которая о своих делах всегда печётся больше, чем об общественных.
– Вы слишком строги, – привычно вступился за объект порицания Скопцов, но истинного горения в нём сейчас не было, – у господина Гныщевича имеются обязательства перед фамилией Метелиных и перед рабочими. Уверен, он занят решением важнейших вопросов.
– Хотел бы я с ним повидаться, – пробормотал господин Приблев. – Из города, говорят, даже по пропускам сейчас не выберешься, сколько это продлится – неизвестно, но если мы не хотим, чтобы завод замер, следует найти способ обеспечить застрявших там рабочих всем необходимым. Централизованно, потому что нечего им по деревням за крынкой молока разбредаться.
Хэр Ройш думал было подняться с дивана, но с неудовольствием поправил свою пышную юбку и воздержался от демонстрации её во всей красе.
– У меня есть для вас способ накормить рабочих, не выходя за кольцо казарм. Я знаю, откуда и куда можно телеграфировать подобный приказ: у одной деревни на севере как раз задолженность перед моим отцом, которую легко конвертировать в продовольствие, услуги и прочее, в чём ваши рабочие могут нуждаться. Единственное, – посерьёзнел хэр Ройш, – я хотел бы гарантий, что не только вы, но и господин Гныщевич не забудет об этой любезности.
– Как можно! – энергично замотал головой господин Приблев.
– Как? Исходя из принципа «каждый сам за себя», – хэр Ройш побарабанил пальцами по скромным юбочным кружевам, – который в тяжёлые времена всегда одерживает победу в душах большинства.
– Не понимаю ваших опасений, – нахмурился господин Приблев. – Но обещаю сделать всё, что только смогу…
– Так или иначе, час уже поздний для телеграмм, придётся отложить до утра. И не волнуйтесь: линия конфиденциальная, то есть неучтённая, ведёт от выселок шахтёров прямиком к дому одного из отцовских управляющих; если моего отца уже арестовали, резать её не догадаются. Я бы вернулся к вопросу, но после того, как мы побеседуем кое о чём с графом. – Хэр Ройш требовательно обернулся: – Признаюсь, опасался вашего бегства.
– Я созерцал голубей. И размышлял о душе.
– Как вовремя, – фыркнул хэр Ройш. Кружева на юбке и кокетливая шляпка ничуть не смягчали его скверный нрав. Наоборот, так становилось только яснее, что, уродись хэр Ройш девицей, его гипотетическому супругу следовало бы от всего сердца посочувствовать.
Граф Набедренных с печалью отметил, что в сегодняшней оперетте роль насмерть запиленного супруга причитается ему самому.
– Скажите сразу, что вам от меня требуется.
– Остановка морского сообщения с Европами.
Не стоило и надеяться, что бриллианты или экипаж по новой моде. О нет, жена из девицы Ройш вышла бы совсем иного толка.
– Вы сознаёте, что я контролирую судостроение, а не судоходство?
Хэр Ройш швырнулся испепеляющим взглядом:
– А гарант соблюдения Морского кодекса – Городской совет! Там есть статья, поясняющая, кому подчиняется Порт в случае расстрела Городского совета Охраной Петерберга? Наверняка нет. Вот и воспользуйтесь своим неписаным правом – совершенно очевидно, что в данных нам обстоятельствах к вашему мнению прислушаются в первую очередь. Очнитесь, граф: это ваше море. Вернее, оно было всецело вашим ещё неделю назад, пока вы не разменяли монополию на…
– Может, мы всё-таки не будем бесконечно пенять графу на утерянную монополию? – встрепенулся Скопцов.
– Мы бы с удовольствием, но есть нюанс, – с преувеличенной галантностью поклонился хэру Ройшу Золотце, наверняка тоже сражённый наповал сим дивным преображением. – Надеюсь, все согласны, что вмешательство Европ будет лишним, что бы тут ни происходило? Какой угодно Твирин, какая угодно военная диктатура лучше, чем европейские санкции. Жители города должны разобраться сами, в худшем случае – с привлечением Четвёртого Патриархата. А значит, в наших интересах задержать распространение слухов по Европам.
– Что представляет собой некоторую сложность, – хэр Ройш нацедил новую порцию яда, – ввиду обретения человеком неизвестных политических предпочтений целого судостроительного предприятия.
Вздохнув, граф Набедренных плеснул себе немного вина, чтобы запить яд.
Золотце зашагал от стены к стене:
– Третья, гм, грузовая… Сколько к ней приписано малых судов? А вспомогательных? Имеется ли прямо сейчас там в доках что-то, на чём можно было бы…
– Я услышал вас, – прервал репетицию оперетты о всем не угодившем главе семейства граф Набедренных. – Я, если угодно, разделяю ваши опасения. И готов проверить на практике степень своего влияния на Порт. Но ни на каких управляющих такую ответственность не возложишь. Следовательно, переговоры я буду проводить самолично – а значит, Охрана Петерберга с необходимостью узнает, что для переговоров я нынче доступен. Всех присутствующих это устраивает?
Хэр Ройш сдвинул брови – неужто увлёкся мечтами об экспансии в городскую политику до того, что не учёл столь очевидного следствия?
О хэр Ройш, страсти государственные – тоже страсти! И, как всякие страсти, туманят разум.
– А ведь это наилучший вариант… – задумчиво протянул Скопцов и сам взялся за вино. – Если вы, граф, будете успешны в своих переговорах с Портом, то на переговорах уже с Охраной Петерберга у вас появится козырь. Кому, как не им первым, выгодны задержки на пути осведомления Европ о нашей ситуации? Оказав такую услугу заранее – прежде чем вас попросят, – вы только выиграете и станете в их глазах действительно ценным союзником.
Представив себе все эти предстоящие переговоры, граф Набедренных вновь сник.
Сколько бы ни ахали на него в свете (теперь – том свете, раз всех расстреливают), сколько бы ни питали надежд друзья, апеллируя к верфям, а всё-таки он не любил деловой грызни и политической маеты. И не был уверен, что в наступающий на пятки ответственный момент сможет дебютировать в оных жанрах на высоте.
С другой же стороны, в жанре листовок дебютировал – и ничего. Вроде как даже недурственно.
– …таким образом, граф… Граф? – сердито окликнул его хэр Ройш. – Будьте любезны, либо найдите в себе силы на внимание, либо ложитесь уже спать, у вас завтра тяжёлый день.
– Благодарю вас, но я предпочту ещё немного пободрствовать.
Будет ли толк от попыток сна, когда тревога по капле подтачивает волю?
– Знаете, – улыбнулся господин Приблев, – у меня голова кружится. От всего, что я сегодня услышал и увидел, – покосился он заговорщически на Золотце. – Я даже не пойму, с чем сравнить свои ощущения. Не со сном же, это было бы банально. Как-то всё слишком быстро происходит: в начале сентября мы только возмущались за пивом этим налогом на бездетность, потом о нём официально объявили, грянуло недовольство, люди толпились на площади, чего-то требовали, листовки вот… случились. А теперь мы посылаем графа, если называть вещи своими именами, перекрывать Порт. Останавливать, получается, торговое и пассажирское сообщение. Это как-то… слишком серьёзно.
– Прекрасно вас понимаю, – кивнул Скопцов, мёртвой хваткой вцепившийся в бокал вина. – Мне, признаться, несколько неуютно в этом водовороте. Некоторые важные для меня вещи предстали в совершенно незнакомом свете, и я не понимаю, как теперь с этим быть. И нет, я думаю не только о личном своём счастье, но и о том, как все мы, петербержцы, будем жить после того, что сегодня произошло.
– И что о наших планах на жизнь скажет Четвёртый Патриархат, – вклинился хэр Ройш. Тон свой он замаскировал под лирический, но кто ж поверит столь прозрачному обману.
– Четвёртый Патриархат всё закончит, – скорбно провозгласил Золотце. – Мы тут можем хоть на головах ходить, учиться дышать под водой и метать икру – по давнему предложению графа, но ведь они никогда, никогда не позволят нам жить по-нашему…
– Сначала им надо о нашем желании жить по-нашему узнать, – возразил хэр Ройш, но как-то блёкло, будто и сам уже заранее тосковал. – Потом им надо будет обдумать полученную информацию, обсудить на сорока заседаниях, вынести решение, внести в решение поправки, собрать комиссию, распустить комиссию, собрать новую, запросить совета у Европ… Время есть.
– Но когда оно истечёт, – продолжил Золотце, – Петербергу ничего не оставят.
В голосе его слышалась печаль ребёнка, которого наказали, запретив играть на улице. Сравнение с ребёнком можно толковать как оскорбительное, принижающее значимость переживаний, но в данном случае граф Набедренных, наоборот, подразумевал сходство в силе и искренности чувств, их всеобъемлющую, загораживающую солнце природу.
Графа Набедренных эта невыносимая печаль друга застала врасплох, обесцветив на миг его собственные печали. Душа забила не по-голубиному трепетными крыльями, порываясь помочь – да только чем тут поможешь.
– Жорж, – позвал негромко господин Гийом Солосье, – хочешь в Четвёртый Патриархат?
Золотце инстинктивно шагнул вперёд, ошалело, но вместе с тем доверчиво хлопая ресницами.
– Что это вы имеете в виду? – наклонил голову хэр Ройш.
– Да так, на ум пришло: наш-то повар в Париже учился с одним из тех, кто сейчас Патриаршие палаты в перерывах между заседаниями кормит. Всяко может юному кулинару рекомендацию черкнуть – младшим помощником младшего помощника уж должны бы взять.
Случилось непредвиденное: хэр Ройш меленько засмеялся. Для человека, встречающего самые крутые повороты судьбы разве что перекошенной ухмылкой, это был воистину прогресс.
– Господа Солосье… оба, – откинулся хэр Ройш на кресле, будто освободившись от некого бремени, – близкое знакомство с вами открыло мне глаза на многие доселе тёмные для меня области. Мы, аристократы, почему-то всегда недооцениваем выгоду, которую можно извлечь руками прислуги – настоящей или ряженой. А это ведь так просто, так просто… Можно же держать такие руки у них прямо на пульсе! Что бы она о себе ни возомнила, Охрана Петерберга бросится целовать нам сапоги, если мы неожиданно завладеем сведениями из самого сердца Столицы, – буквально расцветал с каждым словом хэр Ройш и наконец преподнёс этот букет из самого себя Золотцу: – Понимаю, я слишком часто в последнее время прибегал к вашей помощи, эксплуатировал вашу страсть к авантюрам, но кого просить, если не вас… Пожалуйста, езжайте, Жорж.
Обратившийся к кому-то по имени хэр Ройш – это посильнее самоуправства Охраны Петерберга, хоть и из оного самоуправства прямое следствие.
О призрак перемен, куда ты только ни заводишь очарованных тобой!
– Я, конечно, с превеликим удовольствием… Но я не имею уверенности, – непривычно растерялся Золотце, – ни в чём.
Граф Набедренных вдруг обнаружил азарт и у себя:
– Мой друг, не падайте духом. Удалось же вам обокрасть покойного лорда Пэттикота. Столица – это даже не британский остров, а сведения – не две дюжины людей и уникальное их оборудование…
Господин Приблев, только сегодня о людях и оборудовании узнавший, как-то сам с собой покачал головой, будто бы вёл внутренний диспут, о ходе которого оповещать публику не спешил.
– К британскому острову я вёл подготовку два месяца! – возмутился, но не без кокетства Золотце.
– Да, – расстался-таки с винным бокалом Скопцов, – да, если и выезжать в Столицу, то прямо теперь, безо всякой подготовки. Мы не можем знать, как будут обстоять дела с пропускным режимом уже завтра. И сегодня-то дан приказ никого не выпускать, но тут на нас играет неразбериха – наверняка ещё можно сыскать постовых, недостаточно уверенных в том, что делать в спорных случаях. Чем дольше мы будем тянуть, тем меньше у нас шансов – скоро порядок устоится. Господин Золотце, не сочтите, что я давлю на вас, но нынче не до сомнений.
Золотце заметался по гостиной:
– Какой из меня повар? Пусть даже младший помощник младшего помощника… А впрочем, французскую кухню я в самом деле знаю. Но знаю же, а не умею! Хотя, конечно, не такая уж это премудрость. Допустим, на кухне с пейзажем слиться я смогу, но остальное?
– Я проинструктирую вас, на какие процессы следует обращать внимание, – хэр Ройш деловито огляделся, с нетерпением предвкушая прыжок от листовок и прочих студенческих забав к забавам вроде высокого шпионажа и остановки морского сообщения. – Укажу, к чьим именно словам следует прислушиваться. А уж возможность послушать вы найдёте самостоятельно – кто здесь ещё может похвалиться романным мышлением?
Золотце украдкой покосился на господина Гийома Солосье.
– Главная проблема, которая здесь встаёт, – Скопцов наморщил лоб, – это связь. Зачем нужен шпион в Четвёртом Патриархате, если он не сможет передавать сведения? А с этим непременно будут трудности: телеграф режут, о почте не может быть и речи, Охрана Петерберга перекроет все мыслимые каналы. И признаться, я не понимаю, как с этим обойтись – если, конечно, мы рассматриваем эту экстравагантную затею всерьёз, а не упражняемся в остроумии…
– Вы не понимайте и не рассматривайте, вы садитесь уже сочинять шифр, – усмехнулся господин Гийом Солосье.
– Батюшка, неужто вы предлагаете голубей? – первым догадался Золотце.
– Дык по старинке оно надёжней. Жорж, ты господина Ледьера помнишь или мал был, когда он в Петерберге останавливался? Чудесный человек, единственный, кто в голубях и впрямь разумеет, а не дурака валяет. Мы с ним так и так птичью переписку ведём, можно и политикой её приукрасить. Уж к его-то голубятне мои красавцы приучены.
Хэр Ройш скривился:
– Можно ли доверять голубиной почте? И можно ли надеяться, что Охрана Петерберга не сообразит отстреливать почтовых голубей?
– А вы тех голубей видели? – господин Гийом Солосье тоже пригубил вина. – Хотите, провожу на чердак? Это не какие-то там «почтовые голуби», это лучшие в Росской Конфедерации вэльстерские дутыши! Их с земли от самых обыкновенных городских не отличишь, да и не с земли тоже – если не знаешь, куда смотреть.
Вэльстерскими дутышами плели в позапрошлом веке некие лондонские интриги против басков, но граф Набедренных с удивлением и даже отвращением признался себе, что не припомнит так сразу, в чём была суть. Глубина собственного невежества отрезвляла: вот так душевные встряски вытрясают последнее, за что держится человек. Следовательно, встряскам необходимо от дома отказать.
Ах, если бы осуществить сие было бы столь же просто, как постановить.
– А ещё я посредственно держусь в седле, – продолжал искать в себе несовершенства Золотце, – на поезд же и надеяться нечего.
– Да почему же? – вздёрнул брови господин Гийом Солосье. – Добираешься до деревеньки, как бишь её? Перержавка, кажись. Потом забираешь на северо-восток – там пешком-то до железной дороги с час ходьбы. Не наша ветка, а та, которая Столицу с Супковом соединяет. Составы, правда, всё больше грузовые, но и это не беда. Берёшь лишний сюртук, набиваешь его тряпками и кидаешь чучело на рельсы. Машинисту придётся останавливаться, правила такие. Минуты две вскочить у тебя точно будет, только впереди надо ждать, тормозит долго – и всё, считай, уже в Столице. А там к господину Ледьеру – выспишься, отмоешься, чтобы в Патриаршие палаты идти на свежую голову. Нет тут никакой особой трудности.
Графу Набедренных даже показалось, что Золотце к господину Гийому Солосье готов на шею броситься, да обстановка не велит. Зря, между прочим, не велит: если всё сложится, перед господином Гийомом Солосье не то что его родной сын – весь Петерберг в неоплатном долгу окажется.
– Ну что, решено? – кинул тот быстрый взгляд на часы. – Мне будить повара за рекомендацией? Отправлять птицу господину Ледьеру, чтоб ждал гостя?
Золотце сделал пару глубоких вдохов.
– Решено, батюшка. Мы тут все столько грешили на Четвёртый Патриархат – пора наконец выяснить, чего они взаправду стоят. Что запоют, когда из Петерберга начнут просачиваться слухи.
– Первый хор «Кармины Бураны», конечно! – в гостиную влетел За’Бэй, и у графа Набедренных ёкнуло сердце. За’Бэй некоторое время назад устал его сторожить и всё-таки сбежал в город. По какому поводу граф Набедренных не преминул упросить беглеца об одолжении.
– И вновь здравствуйте, – поклонился господин Приблев.
– А вы растёте не по дням, а по часам, господа, – За’Бэй скинул свою драгоценную шубу здесь же, будто оставлять её в передней было жестоко. – Уже замышляете недоброе в адрес Четвёртого Патриархата?
– Единственное наше неоспоримое преимущество, господин За’Бэй, – чрезвычайно серьёзно ответил хэр Ройш, – это скорость, с которой работает наше воображение.
– Оно же наглость.
– Давайте назовём его дерзостью. Вы можете рассказать нечто стоящее о положении дел снаружи? Если нет, я бы предпочёл, чтобы господин Золотце начал свои приготовления к тому недоброму, что мы замыслили.
– Стоящее? Если вы тут уже перешли на Четвёртый Патриархат, то вряд ли, – За’Бэй выудил трубку, да так и забыл её на столе. – Пиво из «Пёсьего двора» на наших с вами собратьев по Академии подействовало умиротворяюще: общежитие переполнено и пьяно, всем хорошо. Страх перед Охраной Петерберга развеялся, ему на смену пришло соревнование в выдвижении гипотез. Пока самая популярная заключается в том, что это Охрана Петерберга таким оригинальным способом добивается массового увольнения. И упразднения самой себя как института. Мол, кто ж ей после произошедшего даст дальше служить? Вот, мол, и границы города откроются наконец. От господина префекта, к слову, вестей нет?
– Увы, – разочаровал его Скопцов, – господин Мальвин как ушёл в сторону казарм ещё при вас, так больше мы о нём ничего не слышали.
– Жаль. Ужасно любопытно, что там с этим Твириным, поскольку город, конечно, гудит. По кабакам его уже за глаза назначили генералом над генералами, что очевиднейшая чепуха, но как звучит!
– Так приходит и усаживается на шею мирская слава, – пробормотал граф Набедренных.
– А в Гостиницах что творится… – заулыбался За’Бэй. – Все молятся на завтрашние рейсы – в прямом смысле молятся, в кафедрале плюнуть негде! Безумные деньги готовы выложить за билет на корабль, но при том – вот умора! – за выпивкой усердно учат росский. Я так смеялся…
Хэр Ройш со значением обернулся к графу Набедренных, дождался покаянного кивка и тогда принял наконец вертикальное положение, дав всем присутствующим насладиться своим видом в полной мере.
– Господин Золотце, пойдёмте же. Я бы предпочёл совместить ваши сборы с рассказом о достойных внимания членах Четвёртого Патриархата, ибо лишних часов у нас нынче нет.
– Но хоть одно мгновенье, прелестница! – задержал его За’Бэй и одарил чуть затоптанным цветком орхидеи, который хэр Ройш, вздохнув о нестихающем восторге зрителей, даже прикрепил на платье.
Затоптанный цветок орхидеи показался графу Набедренных удивительно ёмким знаком: ясно ведь, что в городе с особенностями особенными будут и беспорядки, но орхидеи на мостовой – это, право, уже какое-то безвкусное роскошество.
Господин Гийом Солосье увёл Золотце и вдохновлённого хэра Ройша куда-то в недра этого гостеприимного дома, чтобы отеческим своим участием хоть немного воплотить деткам политические грёзы, а господа Приблев и Скопцов всё расспрашивали и расспрашивали За’Бэя о студентах в общежитии, о разговорах в кабаках, о патрулях на улицах и прочих мелочах, с теми грёзами уже не соизмеримых.
Граф же Набедренных от отчаянья задумался, есть ли у латиноамериканцев традиции, полагающие душу цветком орхидеи. Если нет, их стоило бы сочинить: орхидеи лучше голубей, поскольку молчаливы, сложны и сложностью своей завораживают. Прямо как душа.
– Ох, все хозяева Алмазов нас покинули! – вдруг всплеснул руками За’Бэй. – Граф, давайте поищем что-нибудь покрепче вина? Господа по сравнению с нами трезвенники, но нам-то с вами давно пора повысить градус, – он мигом переместился к дверям и выразительно глянул на графа Набедренных.
Ничего не оставалось, кроме как повиноваться.
Граф Набедренных давно питал к За’Бэю буквально родственные чувства: тот регулярно крыл его последними словами и считал допустимыми поучения, но все эти поучения характер носили самый благорасположенный. Человеку, сполна хлебнувшему жизни турко-греческой глубинки, сложно удержаться от поучений. Главным же достоинством За’Бэя было то, что южный нрав его остывал столь же скоро, сколь разгорался.
Поэтому-то, когда граф Набедренных всё же заговорил с За’Бэем об отсутствии Вени, он знал наверняка, что сначала услышит о себе немало оборотов со словом «леший», но потом непременно дождётся поддержки.
