Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)"

Автор книги: Альфина и Корнел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Глава 42. Что считать предметом мечтаний

Мальвин не находил удовольствия в снисходительном оплёвывании чужих дел – пустая и развращающая это забава. Но сегодня, когда он получил-таки относительно полную картину происходящего, сдержаться и не плюнуть (хоть бы и мысленно) в Охрану Петерберга было непросто.

Организационное скудоумие простительно многим, но никак не армии.

Всегда далёкий от амбициозности, Мальвин с недоумением обнаружил в себе ту самую интенцию, которая отравляла существование хэра Ройша, вдохновляла на труд Гныщевича, гнала в дальние дали Золотце и уводила из медицинского института Приблева.

Пропустите, даже я сделал бы лучше, чем вы.

Наивность подобного крика души Мальвин сознавал в полной мере, но обстоятельства, меняющиеся со скоростью самой лихорадочной, буквально подначивали: плюнь, попробуй, возьми и попробуй, какая уже разница, когда всё леший знает как перепуталось.

Возьми себе то, что плохо лежит.

Он так и не поговорил с Тимой – о причинах и поводах, о том, что за прошедшие два с лишним дня уже втоптали в грязь сапоги, – но Мальвин был уверен, что и у Тимы приключилось оно же: неодолимое желание самому распорядиться лежащим плохо. Ничего сверхъестественного.

Сверхъестественное начинается с признания факта: Тиме удалось.

Удалось.

Тиме.

Такого беспомощного бреда, такой бесстыжей комедии не выдумал бы и граф Набедренных на четвёртой бутылке шампанского вина. Потому бреду и комедии не оставалось ничего, кроме как осуществиться в реальности.

– Вот и ты… вы. Добрый день, – размашистой походкой вывернул из-за угла генерал Скворцов, – а то и добрый вечер, что-то я совсем счёт потерял.

Мальвин сдержанно кивнул, настроившись на очередную потерю времени: у генералов нынче столько забот, что и ради минутного дела их приходится ожидать вечность.

– Составил… тьфу, вы уж простите, составили свой список? – генерал Скворцов человеком был простым, плоть от плоти казарменным, и его неловкость в обращениях обиды не вызывала.

Вызывала она, пожалуй, опять позыв снисходительно оплевать: власть, значит, Охрана Петерберга захватывает, а с выканьем-тыканьем определиться не может. Ну куда это годится – неуверенность даже в таких мелочах являть?

– Да, список готов, – ответил Мальвин, – в двух экземплярах: для вас и для господина Пржеславского. Верно ли я понимаю, что подписи одного из генералов будет достаточно?

– Чтоб я сам понимал, – хмыкнул генерал Скворцов. – В мирное время так оно и должно быть, а у нас тут – сам… сами видите. Вдруг завтра солдатня и нас четверых расстреляет?

Это генерал Скворцов так хохмил, скрывая за хохмой явную растерянность. Мальвину не к месту вспомнилось, что в семье подобную манеру суеверно осуждали: пошутишь о дурном исходе, мол, и непременно его-то призовёшь на свою голову. Источником суеверий была бабка, сама в жизни ни единого договора не подписавшая, зато направлявшая руку сначала мужа, а потом сыновей. Уповая повертеть в своё удовольствие ещё и внуками, она не стеснялась проращивать предрассудки в их счастливо чистых головах.

Мальвин знал наверняка, что в последние смутные дни семья гордится им, если не хвастает: он ведь префект, он на пороге не показывается, потому что в Академии важными делами занят, важным людям – тому же господину Пржеславскому! – помогает. С неуклюжестью купеческого самолюбия Мальвин примирился давно, как только стал её замечать, но сейчас вдруг подивился про себя той пропасти, которая пролегла между настоящими его занятиями и иллюзиями оных.

Важному человеку господину Пржеславскому он помогал всего несколько часов, сразу после вестей о расстреле Городского совета, а теперь всё наоборот – это господин Пржеславский помогает Мальвину, да к тому же сам того не ведая. Отправляясь позавчера в сторону казарм, Мальвин понял, что наилучшей тактикой будет соорудить бюрократический мираж именем как раз таки господина Пржеславского.

– Ну, коль готов список, давайте в кабинет, – звякнул ключами генерал Скворцов. – Я подпишу и вас отпущу, а то вы ж немерено времени тут у нас потратили. Всем бы такое рвение да такую дотошность!

– Благодарю.

Чистейшая правда: и дотошность бы многим не помешала, и времени Мальвин в казармах потратил немерено. В том, собственно, и была его цель.

Позавчерашний день условия задачи поставил следующие: беспокойство в городе вылилось в самую неожиданную форму – расстрел Городского совета Охраной Петерберга, причём в качестве мотивации слухи предлагали солидарность Охраны Петерберга с простыми горожанами. В отношении, мол, к новому налогу в частности и курсу действий Городского совета вообще. Это откровенное безумие требовало перепроверки, отдельным пунктом – во всём, что касается Твирина, неизвестного гражданского лица, коему молва приписывала и вовсе фантастическую роль.

Да только нельзя прийти в казармы и потребовать объяснений, кто ж их Мальвину даст. А значит, нужно изобрести основания на территории казарм находиться и, того больше, свободно по ним перемещаться – посмотреть своими глазами, послушать своими ушами, составить полную картину из непосредственных наблюдений за казарменной жизнедеятельностью. Тот же Золотце здесь бы прикинулся – кем-нибудь, кто был бы уместен, но сколь бы Мальвин таланты Золотца ни уважал, сам он похвалиться навыками перевоплощения не мог. Ему оставалось разве что показательно перевоплотиться в самого себя – и этого, как выяснилось, вполне достаточно.

Сначала, правда, вышла заминка: в позавчерашней суматохе найти хоть кого-то при внятных полномочиях было трудно, а первый же встреченный поручик разбираться с человеком, посланным руководством Йихинской Академии, не хотел совершенно, и потому, не мудрствуя, посадил Мальвина под замок. Да, прямиком в камеру до лучших времён – то есть до свободной минуты у кого-нибудь постарше званием.

Мальвин ничуть не расстроился – такого приёма он более чем ожидал. С первого взгляда – досадный проигрыш по времени, но точен ли тут первый взгляд? Мальвину виделась однозначная польза в том, чтобы переночевать в камере и начать сбор сведений позже. Если что-то собирать, осмысленно будет подождать, когда пена хоть немного отстоится – а то ведь позавчера творящееся с Охраной Петерберга не слишком понимала и сама Охрана Петерберга.

Так что, в камере очутившись, Мальвин ещё раз критически обдумал свой предлог, сделал пару пометок в блокноте и употребил выпавшую ему отсрочку на то, чтобы хорошенько выспаться. Чего, откровенно говоря, не удавалось со всей этой листовочной деятельностью уже которую неделю.

Спал он в итоге за четверых и пробудился к обеду, рассчитывать на который, конечно, не приходилось, но в том была единственная беда. Прочее же прошло гладко: за час ему сыскали моложавого капитана в своём уме, который даже принёс извинения за бессмысленное заточение и пообещал выбить для Мальвина (и его серьёзного поручения от самого руководства Академии!) аудиенцию сразу у командования. Мальвин ответил, что из командования его вполне устроит всего один человек – генерал Скворцов, например, раз уж мы и так в Южной части. Про себя же Мальвин понадеялся, что хотя бы для генерала Скворцова Академия не пустой звук и от аудиенции тот отмахиваться не станет. Надежда эта оправдалась ещё часа через три, что в имеющихся обстоятельствах было буквально подарком судьбы.

Генералу Скворцову Мальвин передал выдуманный поклон от господина Пржеславского, выдуманности смущаясь не слишком, зато описал вполне правдиво – на случай, если Охрана Петерберга ещё сама не разобралась, – положение дел в Академии. Так и так, господин Пржеславский опасается беспорядков, а потому студентов и вольнослушателей собрал под крышей общежития – и готов содержать там до тех пор, пока молодым людям с естественными для них максималистскими замашками не станет вновь безопасно разбрестись по городу. Генерал Скворцов покивал и мудрость господина Пржеславского многословно похвалил, после чего Мальвин позволил себе высказать просьбу, ради которой он всё это и затеял.

Просил он всего лишь доступа к учётной документации постовых – якобы затем, чтобы руководство Академии как можно яснее представляло себе, сколько студентов официально находится за пределами Петерберга.

На самом же деле – чтобы неспешно обойти кольцо казарм по всей длине, поглядеть своими глазами и послушать своими ушами. Человек со скучным бюрократическим предлогом и сопроводительной бумагой от генерала Скворцова ни у кого не вызовет особенных вопросов, зато сможет невзначай позадавать свои. Простейшая задумка, лишённая всякого внешнего лоска, но тем и удачная.

Учётную документацию постовых каждому встречному-поперечному не предоставляют, но в «мирное», как изволил выразиться генерал Скворцов, время регулярно возникают уважительные необходимости: то пропавшего без вести проверить родственникам, то очередного мошенника изловить. Мальвин счёл, что его предлог в этот ряд встанет как влитой. От лица господина Пржеславского заверил, что за всех студентов, которые нынче не в Петерберге, но пожелают вернуться, Академия готова отвечать, размещать их всё в том же общежитии и на совесть сторожить. Для того и требуется составить список – пряжка йихинская может при студенте быть, а может и не быть, лучше сразу все имена в письменном виде перечислить и положить на стол перед генералом.

Генерал этой самой дотошности порадовался и разрешение прогуляться по всем постам без колебаний выдал. Получая вчера бумагу на руки, Мальвин даже задался вопросом, должен ли он чувствовать себя обманщиком – так уж генерал Скворцов его привечал, так уж был радушен и говорлив. Но мелькнувшие было терзания совести отступили перед лицом соображений практических: куда же это годится, так запросто желающих удовлетворять? А был бы Мальвин вредителем – вором, смутьяном, поджигателем или взрывателем? Недальновидности сочувствовать Мальвин не привык и тем успокоился.

Обход свой он производил без спешки, держа в уме, что самые полезные сведения на дороге обыкновенно не валяются. Валялись, впрочем, на дороге вдоль казарм не сведения, но предметы самые разнообразные: то шапка, то сапог, то крендель недоеденный. Крендели беспристрастно свидетельствовали об оживлении такого масштаба, которого в Петерберге никто и вообразить не мог. Кого-то в казармы приволакивали – за нарушение спокойствия, противодействие или по каким иным поводам. Кого-то вызывали – несколько часов назад Мальвин видел издалека хмурого и встревоженного человека с эмблемой Штейгеля, чертами напомнившего Приблева. Тот шёл в сопровождении солдат, но, кажется, схвачен не был – ему будто бы указывали дорогу. Был ли это старший брат Приблева или только померещилось, Мальвину вызнать не удалось, один из отставших провожатых только завращал глазами: мол, секретное поручение, нечего тут любопытствовать.

Наибольшее же число горожан в казармы ломилось добровольно: кто с надеждой бежать, кто с расспросами. У многих среди солдат есть знакомцы – сыновья, братья, бывшие соседи, а у кого особенных знакомцев нет, тот, подобно Мальвину, сочинял себе предлог: ожидание товаров для лавки или кабака, а то и что-нибудь повычурней. Некоторых просителей он встретил не по одному разу – не добившись успеха в одной части, они шли осаждать другую. Их упорство и натолкнуло Мальвина на снисходительное оплёвывание командования Охраны Петерберга: люди ищут не столько даже безопасности, сколько ясности – что творится, каковы перспективы? – а ясность-то командование и не может навести. Кроме вот того заявления при трупах, что ещё в день расстрела разлетелось сплетнями по всему городу, ничего больше сказано не было. И это, конечно, зря.

Семья когда-то давно грезила о службе Мальвина в Резервной Армии – только кто мог знать, что общение с нанятым для подготовки отставным офицером Охраны Петерберга и впрямь пригодится ему, но в совершенно ином свете. Пока Мальвин обходил казармы, ему то и дело подворачивался повод поблагодарить судьбу за такой её пируэт: у него не было трудностей ни с чтением знаков различия, ни с пониманием, к кому и как обращаться, о чём и в каком тоне заводить разговоры. И хоть преимущества его перед большинством просителей-горожан были несомненны, радости эти преимущества принесли немного. Слишком уж быстро Мальвин убедился: ни лешего Охрана Петерберга не смыслит в том, что сама же и начала.

От нашедших для него минуту солдат и офицеров Мальвин наслушался такой несуразицы, какую и пересказывать неловко. Никто не имел точного представления о планах командования, зато всякий считал своим долгом что-нибудь эдакое предположить. Сначала Мальвин решил, что вершиной услышанной чепухи будет фантазия об отделении Петерберга и прилегающих деревень в качестве самостоятельной государственной единицы, но потом подоспела мысль об отделении Петерберга в пользу Европ, и он бросил ранжировать чепуху. Более толково звучали разговоры о реформах и привилегиях для Петерберга, но в чём эти реформы должны заключаться, ответить мог редкий офицер, зато у простых солдат по неведомым причинам получалось лучше.

Солдаты в большинстве своём были против того, чтобы перенабирать Городской совет из нерасстрелянной знати и ратовали за разнообразие во власти – с перевесом в сторону самой Охраны Петерберга, конечно. Встал вдруг вопрос, с чего в прежний Городской совет входили всего два генерала из четырёх, да ещё и лишь совещательными голосами. Этому Мальвин не удивился – об установлении в Петерберге военной диктатуры не подумать мог бы только человек катастрофически неотмирный. Тем сильнее поражали воображение солдатские идеи допустить до управления городом кого-нибудь ещё – представителей, то бишь, самых разных сфер и слоев. От корабельных капитанов до торговцев.

Мальвин ушам своим не верил.

До тех пор, пока один скучающий на посту ефрейтор не пролил свет на происхождение сих не в меру прогрессивных фантазий: когда, мол, Городской совет расстреляли, Твирин буквально с речью выступил перед всеми, кто на том плацу оказался. Заявил: мол, никакое это не преступление против власти, потому что не власть и была. Разве ж, мол, имеет право Городским советом собрание аристократов называться? Разве ж, мол, понимают аристократы хоть что-то в чаяньях города, чтобы городу советовать? Показали, мол, уже этим злосчастным новым налогом, что нет, не понимают.

И привёл в пример саму Охрану Петерберга: много, мол, в ней выходцев из аристократической среды? Есть такие, но их меньшинство. И что, мол, лучше они в чём-то других солдат, кроме того, что сразу в офицерском звании на службу заступают? Ведь нет же, мол.

Мальвин, услышав этот сбивчивый рассказ, потряс головой и стал у ефрейтора подробности выпытывать: кто такой Твирин, откуда взялся, как ему вообще слово дали?

А ефрейтор в ответ засмеялся: никак, мол, не дали. Сам взял.

На плац пришёл при генерале Йорбе, в гражданском, стоял там рядышком, пока члены Городского совета соображали, что их не на экстренное совещание в Западную часть позвали, а сейчас перед вооружёнными солдатами к ответу призывать будут. В камеры, мол, побросают за преступления перед Петербергом. Тогда, мол, никто и не знал, кто такой Твирин и откуда взялся, а потом он бац – и из обреза главного аристократического болтуна застрелил. Без приказа и разрешения, просто подошёл и дуло-то затылку и приставил. Ну и всё, мол, покатилось.

«А как же его не арестовали?» – спрашивал Мальвин, ещё не зная, в каких выражениях про Твирина ему будет отвечать едва ли не всякий солдат.

«С чего нам арестовывать человека, который правду говорит и за правду не побоялся на виду у всех – у генералов прямо! – неагрессию нарушить?»

«А если бы генералы приказали?» – спрашивал Мальвин уже не у того первого ефрейтора, а у целого патруля, отправлявшегося в район Гостиниц.

«Дураки б они были!»

«А не задевает гордость в герои гражданское лицо возводить?» – спрашивал Мальвин у компании, резавшейся после трудного дня в карты.

«Дык наоборот! Нашего кого командование бы быстро за пояс заткнуло, а от гражданского такой прыти никто не ждал. За то и любим».

Мальвин слушал эти оды в изрядной прострации. Сколько обсуждали в Алмазах, что одна лишь Охрана Петерберга и может в городе что-то изменить, но такой вариант её воодушевить не рассматривали. Тот же Приблев предлагал мирить горожан с солдатами жалованьем за работы на втором кольце казарм, хэр Ройш размышлял, что бы эдакое предложить командованию, но никому и на ум не пришло, что можно просто-напросто снискать солдатские симпатии.

Впрочем, почему же «никому»?

Тиму Мальвин увидал вчера мельком, да так и обмер: это же Тима, он же Мальвину куда больше младший брат, чем братья родные, он ещё совершеннейший ребёнок, он вечно смущается незнакомых людей, какие речи он мог читать и тем паче – в кого мог стрелять, какой из него Твирин!

И тем не менее именно Тима пронёсся вчера мимо одного из постов Восточной части – в окружении солдат и сам в шинели рядового, что было совсем уж немыслимо. Минуты две было – покуда Мальвин не узнал нечто куда более немыслимое.

Патруль в Усадьбах взял и расстрелял полковника, мешавшего аресту семьи одного из членов Городского совета. Эта новость облетела кольцо ураганом, и все, кто дослужился хотя бы до поручика, разом сошли с лица. Потому что генералы, посовещавшись, тот патруль приставили к награде, а расстрелянного полковника объявили предателем интересов города.

Пошли, проще говоря, на поводу у солдатского самоуправства и тем поставили под угрозу жизни офицерского состава, повод для недовольства которым, как известно, у рядовых всегда сыщется.

Мальвин только диву давался: это ж надо, взяли и спустили расправу над полковником! Так и не озвучив, в чём же «интересы города» заключаются. И сколько бы офицеров ни полегло теперь за неназванные эти интересы, все они будут персональным достижением сказочно недальновидного командования.

– Ну всё, вот ваш список студентов, которых мы обратно в город пропустим, если ещё кого-нибудь не расстреляют, – поднялся из-за стола генерал Скворцов. – Отнесите экземпляр господину Пржеславскому и отдохните наконец – а то всё бегаете по постам, к тому же в одиночку! Получается, со вчерашнего дня прямо? По молодости оно, конечно, легче, но и в двадцать лет силам предел есть…

Мальвин кивал, не вникая, как за время учёбы в Академии привык делать перед семьёй: невежливо беспокойство обрывать, да только не имеет это беспокойство ни малейшего отношения к подлинной сути его дел. Не о том беспокоиться надо.

– Позвольте сторонний вопрос, Ригорий Ванович? – рискнул-таки Мальвин. – Я всё же префект, для меня не тайна, что Охрана Петерберга подозревала в распространении листовок студентов Академии. А позавчера было объявлено, что она теперь на стороне горожан – то есть, в некотором смысле, и на стороне листовочников. Но вот буквально пару часов назад я слышал, будто кого-то, якобы имеющего отношение к листовкам, держат в казармах. Есть здесь противоречие, в котором мне бы хотелось разобраться… Да, это вовсе не моего ума дело, и я бы ни в коем случае не решился заговорить с вами – когда бы не давешние подозрения в адрес студентов. Прошу прощения.

Генерал Скворцов одарил Мальвина взглядом, полным усталости:

– Ох, да как бы вам сказать… Н-да. Я всю эту истерию вокруг листовок не одобрял и не одобряю, но солдат очень уж зацепило, что кто-то посмел против них писульки строчить. И вроде против них-то всего одна была, в самом ещё начале, а никак её забыть не могут. Я-то думаю, оно и хорошо, если критику высказывают, ну а что в дерзкой форме – так это всё от испуга. Не налажен же разговор с горожанами, вот и выходит дерзко. Но то я, а простые солдаты иначе мыслят. Да даже в командовании у нас есть те, кто иначе мыслит.

– Стало быть, однозначного решения по листовочникам нет?

– Да откуда ему взяться, – раздражённо отмахнулся генерал Скворцов. – Поймали кого-то, да. Без приказа – но это у нас теперь в моду вошло, спасибо Твирину. Хотя там непросто – Твирин-то изначально Йорбу того и наобещал – листовочников, значит, разыскать. Тех, что против Охраны Петерберга выступают. Ну вот вроде как задержали подозреваемого. Я не вникал, я уже говорил, что не одобряю. И буду, видимо, ратовать за смягчение меры, тем более что стыдоба, конечно, та ещё – подозреваемый-то у них в ошейнике.

Мальвин не был большим мастером притворства, а потому от души порадовался, что генерал Скворцов, разгорячившись, стал расхаживать по просторному своему кабинету и за реакцией собеседника не слишком следил. Трудно скрыть, что ты в секунду догадался: «в ошейнике» значит «оскопист», а оскопист наверняка не какой-нибудь, а стоивший графу Набедренных верфи.

– Смягчение меры? – уточнил Мальвин.

– Ну а вы как думали. На завтрашний полдень разбирательство назначено, будем дознаваться, – отвечал генерал Скворцов с явной досадой, будто заранее предвидел дурной исход всех разбирательств.

– Благодарю за откровенность, – хотел было по такому случаю откланяться Мальвин, но генерал Скворцов его задержал.

– А вы сами-то с какого курса Академии, третьего? Вы ведь Андрей Мальвин, друг моего Димки?

Вот уж о чём Мальвин не хотел бы беседовать с генералом Скворцовым, так это о его сыне. Слишком непохожим на себя был Скопцов в день расстрела – не нужно даже и другом ему быть, чтобы догадаться: к столь радикальному жесту Охраны Петерберга он оказался не готов.

– Я потому спрашиваю, что мне тут доложили, будто он вчера утром вывез из города девицу и с тех пор не возвращался, – генерал Скворцов обеспокоенно повертел в пальцах неприкуренную папиросу. – Их на повозке до Оругцов довезли, деревенька такая уже в низовьях Межевки, а с тех пор и след простыл. Мы ведь с ним с начала этого бардака не виделись… А тут вдруг девицу спасает. Высокую, говорят, застенчивую, – с неожиданным лиризмом вздохнул он.

Мальвину дорогого стоило не засмеяться. Характеристики «высокая» и «застенчивая» не оставляли сомнений, хоть в последнюю их встречу хэр Ройш и утверждал, что не намерен бежать из Петерберга.

– Увы, о планах вашего сына мне не известно ровным счётом ничего, поскольку позавчера из Академии я направился прямиком сюда. Но если он кого-то спасает, я не вижу ничего странного в том, что он покамест не возвращается. Наоборот, это в высшей степени ответственно и благородно.

– Благородно, да… Девица-то хороша? – всё так же сентиментально прикурил папиросу генерал Скворцов, и Мальвин, днём ещё решивший не чувствовать себя обманщиком, испытал вдруг к нему неуместную жалость.

– Не имею чести быть ей представленным. Ваш сын таит сердечные дела.

Генерала Скворцова отговорка успокоила: раз от друзей тоже таит, то отцу роптать не на что, – видимо, подумал он. Мальвин же подумал, что девица существует и в самом деле – обронил ведь что-то такое Скопцов, когда в первых числах сентября спорили про налог на бездетность.

Только почему-то Мальвина не покидала ничем не подтверждённая уверенность, что вывозил Скопцов всё равно хэра Ройша, а не предмет своих мечтаний. Ещё вопрос, что считать предметом мечтаний в ситуации, когда ни с того ни с сего расстреливают Городской совет, – девицу или…

Мальвин не знал, как верно обозначить это «или», но ощущал его всем своим существом.

Именно это «или» звало его сейчас из кабинета генерала Скворцова наконец-то обратно в Алмазы – рассказать всё, что он вызнал о положении дел в Охране Петерберга и отдельно о задержанном листовочнике, с которым будут разбираться завтра в полдень; расспросить о том, куда и зачем отправились Скопцов с хэром Ройшем; понять, каков дальнейший курс действий Революционного Комитета.

Кажется, Мальвин впервые мысленно воспользовался самоназванием «Революционный Комитет» без тени иронии.

Здравый смысл подсказывал, что рано или поздно привыкаешь ко всему. Даже к Революционному Комитету.