Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
– Во-первых, – тихо ответил наместник, – безопасность вы мне обеспечить не сможете, даже если захотите. Во-вторых… – он поднял лицо, но фразу не закончил, а уронил голову обратно на руки.
Вся эта сцена… вообще говоря, по-прежнему Коленвалу нравилась. В нормальном мире именно так и должно случаться с теми, кто предпочитает арестовывать без суда и следствия. Отведайте, что называется, собственного лакомства!
– Давно пора, – решительно вскочил он. – А то вы совсем охамели, людей за людей не считаете! Самое время вспомнить, что у простых горожан, у нас, тоже мнение и права имеются!
– Революционный Комитет, то есть мы, – неожиданно серьёзно нагнулся к наместнику Хикеракли, – люди мирные, не Охрана Петерберга. Ежели вы у нас будете, сможем с ними поговорить, а где говорят, там и договариваются. Они-то, солдаты, и не знают, кажись, куда вы нынче запрятались – вы на выезде не расписывались? Ну а мы вас ещё глубже пока запрячем. Чем не безопасность?
Наместник бессильно выдохнул.
– Вы так отчаянно отгораживаетесь от Охраны Петерберга, – по-прежнему тихо сказал он, – но не питайте иллюзий: это ваши листовки их спровоцировали. Вы ведь тоже листовочник, верно? А главное, даже не понимаете, чего добиваетесь.
– Например, чтобы вас не было, – запальчиво воскликнул Коленвал. – Почему росскими городами управляют люди из Европ? Нонсенс! И на Охрану Петерберга должна быть управа, и законы надо принимать по уму, и рождаемость поднимать иначе, и управление тоже иначе выбирать, и город открыть…
– А что, открылся город? – наместник косо хмыкнул. – Когда я был в вашем возрасте, молодые люди, мне тоже казалось, что всё просто. А теперь… Если Городского совета действительно больше нет, как вы думаете, что произойдёт с Петербергом? Солдаты попросту установят здесь военную диктатуру, и у вас, обыкновенных горожан, жизнь станет гораздо хуже.
– Но тут вступаете вы! – победно взмахнул руками Хикеракли. – В роли ценного пленника, как понимаете.
– Я? Молодой человек, когда меня сменят, я перестану иметь хоть какую-то ценность. Вы об этом подумали? О том, какой будет реакция нового наместника, когда он приедет? Какой будет реакция Четвёртого Патриархата и Европ, когда они узнают – а они узнают, через два дня или через двадцать. Или, может, вы тешите себя фантазией, будто Петерберг способен существовать автономно?
Да, они об этом подумали.
Коленвал не без гордости перебрал в уме всё, что затрагивали бесконечные теоретизирования в Алмазах, начавшиеся неделю назад. Способен или неспособен Петерберг существовать автономно; кто и на каких основаниях должен им управлять; какую роль следовало бы отвести Охране Петерберга при разумном устройстве; какие налоги можно было бы отменить и хватит ли банковского запаса, чтобы обеспечить твёрдые цены.
Но и неделю назад, и буквально вчера конкретные планы доходили разве что до очарования господина Пржеславского, или подкупа солдат, или поисков симпатии в Порту.
Кто мог знать, что всё это окажется совершенно несущественно?
Нельзя же было предугадать, что Охрана Петерберга взбунтуется сама! Ну или кто там ей помог.
– Вы, наверное, считаете меня злодеем, – наместник вздёрнул подбородок и посмотрел на Хикеракли, Коленвала игнорируя. – Наверное, считаете злодеями Четвёртый Патриархат. Но злодеев не существует. Вы, молодой человек, спрятали оружие за пояс Йихинской Академии. Вы знаете, что в Академии систематически игнорируют нарушения Пакта о неагрессии? Я стар и давно в Петерберге, я могу закрывать на это глаза, а следующий наместник – не станет, и тогда закроют саму Академию. Может, вы знаете и о том, что в Порту проходят нелегальные боевые турниры, куда съезжаются недобросовестные зрители из Европ? Европейское Союзное правительство – знает, и оно возмущено, и оно бесконечно требует от меня это прекратить. Что будет, если я не сумею? Торговые условия для Росской Конфедерации ухудшатся. Четвёртому Патриархату придётся надавить на народ, ввести наказание за безработицу или нечто вроде. Или не давить, а пойти по пути реформ, развить собственное производство, но стоит им взяться за такие реформы, Европы тотчас пересмотрят экономические отношения, и в вашей стране начнётся серьёзный кризис. Попытки избежать подобного развития событий могут быть неприятны, но они необходимы. И я умею это делать, и Городской совет умел. А вы – нет. Поэтому, молодой человек, вы – или те, кто захватит в Петерберге власть, – окажетесь куда большими злодеями.
– И взятки вы тоже по доброте душевной берёте! – возмутился Коленвал.
– Ни единой в жизни не взял.
– Значит, не боретесь со взяточничеством в собственном аппарате.
– Потому что если никто не будет их брать, – пожал плечами наместник, – вход в приёмную просто завалят. Неужели вы сами не видели реакции петербержцев на введение нового налога? Может, это я их подговорил тащить к моим дверям весь свой скарб?
– Вы же знаете, что новый налог Петербергу во вред, – мягко заметил Хикеракли, и Коленвал вдруг сообразил, что он по-прежнему на удивление серьёзен. – Почему вы не попытались ничего сделать?
– Не попытался? – наместник высокомерно поморщился. – Я немедля направил в Четвёртый Патриархат свои рекомендации. Четвёртый Патриархат ответил, что не может выдать Петербергу эксклюзивные права, поскольку это вызовет возмущение в других населённых пунктах, но может отложить введение налога на срок до двух с половиной лет, то есть до расширения города. Но, поскольку меня скоро сменяют, рекомендацию должен подтвердить и новый петербержский наместник. Он успел бы.
Хикеракли растерянно откинулся на стуле.
– Вам бы, сударь, людям это объявить, глядишь и успокоились бы.
– Вы слишком нетерпеливы. Это не мгновенные процессы.
– Хватит заговаривать нам зубы! – закричал Коленвал. – Этот закон глуп и бесчеловечен по сути своей, правки и сроки тут значения не имеют!
– В вымирающих городах за Уралом считают иначе.
– И как будто дело только в нём. Пакт о неагрессии не умнее, это попытка насильственно запретить человеческую природу!
– Это попытка помешать людям делать друг другу больно и страшно, – отозвался наместник, – и в Европах она работает.
– Вы уверены? – Хикеракли наклонил голову. – Вы же знаете о сейчашних Европах только по переписке.
Наместник невесело усмехнулся. Вообще, пусть и с неохотой, ему следовало отдать должное: будь Коленвал на его месте и в его возрасте, он ни за что бы не стал тратить время на пустые объяснения с какими-то, как выражается Гныщевич, малолетками, револьвер не револьвер. Он, собственно, и на своём бы месте не стал. Но куда больше недоумения вызывал у Коленвала сейчас Хикеракли.
Он являл собой воплощение фразы «прислушиваться к чьим-то словам», револьвер не револьвер. Наместника рассматривал очень внимательно.
Коленвал тряхнул головой, отгоняя свои наблюдения. Хочет пялиться – пусть пялится.
Хикеракли развёл руками.
– Да мы ж вас не бьём, хэр мой Штерц, не обижаем. Ежели вы во всём правы, то и поможете нам не допустить военной, что называется, диктатуры, раз уж вы такой многомудрый и всё-то понимаете. Поможете же?
Наместник низко склонил голову.
– Я был бы рад.
– Ну вот видите! – Хикеракли протянул руку и без зазрений потрепал его по плечу. – Всем радость, а уныния не надо!
– Если вам так любезно ворковать, воркуйте без меня, – решил Коленвал, вернулся к столу и грозно повис над любителями болтовни. – Мне в Алмазы?
– В них, родимые. Думается мне, ежели ты в казармах полное ситуации непонимание нарисуешь, в город тебя пропустят, это ж не из города, – почесал Хикеракли в затылке. – А ты уверен, что возвращаться хочешь?
Сие Коленвал ответом не удостоил.
– Господин Штерц, ключи от наручников.
Наместник саркастично улыбнулся.
– Всё сложнее, молодой человек, чем вам кажется. Ключи – у господина Бауэра, а он, если не ошибаюсь, заперт на некоем малом складе вместе с двумя своими коллегами и их оружием.
– Вы можете приказать им сдаться, – мирно заметил Хикеракли.
– Могу. Был бы рад. Но не стану, как не станут все те, кто продолжит осложнять вашу жизнь впредь.
Коленвал, чьё терпение иссякло окончательно, препираться не стал. Предположив, что дальше Хикеракли как-нибудь сам разберётся, он быстро вышел из кабинета и разыскал Драмина. Резать сразу браслеты тот не решился, но с цепочкой преспокойно справился обычный токарный станок. Драмин, конечно, подступался и к браслетам, вот только на них требовались время и калибровка, а калибровки, кажется, сейчас не хватало самому Коленвалу.
Возле завода стояли две «Метели», на которых приехал наместник с охраной, и конь – видимо, хикераклиевский. Коленвал предпочёл авто.
– Если не выделываться, всё очень даже просто, – сердито пробурчал он, усаживаясь на водительское кресло. – Если не выделываться.
Глава 36. Опека
Ах, до чего просто было завернуть в один из бараков Северной части, обратиться вежливо к полковнику Шкёву и уверенным голосом, будто расспросы сами собой разумеются, разузнать, что же творится в городе! Скопцов вовсе не ожидал подобной простоты – потому, видно, что за прошедшие два года казармы окончательно перестали быть ему родным домом, сменились на общежитие Академии, и что с того, сколько раз в неделю он заходил к отцу? Когда же сегодня шёл, мерещилось, что непременно задержат, правды не раскроют, а вместо того выгонят или арестуют.
Да ведь и следовало бы.
В отсутствие отца полковник Шкёв просто попался под руку. Полковником он служил у Йорба, но капитаном когда-то был у Скворцова, а потому Скопцов с детства знал его лично. Сегодня же Шкёв и вовсе отыскался в Северной части, у Стошева.
На площади Скопцов не был – специально плутал от Людского до казарм кругом, широким кругом, словно на соседней улочке могло до него дотянуться… что-то.
Может, страх, а может, мысль о том, что это сделал отец.
Его родной отец, так плакавший из-за смерти единственной дочери, совсем забыл подумать о том, что члены Городского совета тоже для кого-то были единственными.
И нарочно шёл Скопцов подальше от отца – до части Северной.
Полковник Шкёв до полковника дослужился не только выучкой, но и особенной какой-то насупленной честностью, а потому перед Скопцовым юлить не стал, отвечал прямо. Советовал на ночь остаться в казармах, не искушать лешего. Советовал дождаться отца.
Скопцов вежливо распрощался.
«А зря ты в свои академии вцепился, вот что, – с отеческой прямой фамильярностью посетовал Шкёв. – Был бы сейчас при погонах и на коне. Как поуляжется, кончай дурака валять, возвращайся в казармы! Видишь же, тут самое для мужчины место».
Скопцов молча развернулся и тем же до глупого кружным путём направился в Алмазы.
В Алмазах было пусто и притом немыслимым образом всё равно суетливо. Нашлись там только господин Солосье-старший, граф Набедренных и За’Бэй, но и втроём они умудрялись создавать беспрестанное какое-то движение. А вот слуги, как ни странно, на глаза не попадались: точно в лучших аристократических домах, они возникали, когда нужно, из воздуха, по кивку господина Солосье передвигали графу прямо в гостиную стол и вновь исчезали. Граф же прятался за порхающими кипами бумаг и чернильницами, строчил кому-то нескончаемые письма и нескончаемо же вздыхал.
– У него верфи, – жизнерадостно пояснил За’Бэй, когда воздушные руки слуг поставили перед Скопцовым чай, – теперь не шесть, а пять, но всё равно верфи. А где верфи – там управляющие, а где управляющие – там указания управляющим. Но работать в кабинете господина Солосье он отказывается.
– Раз уж вы меня, пользуясь моим мягкосердечием, заточили, – граф не поднял глаз от бумаг, – я предпочту самое потенциально людное место моей темницы. Мало ли что ещё стрясётся.
– Вас заточили… разумно, – извиняющимся тоном проговорил Скопцов. – Ситуация очень неспокойная, и именно аристократы сейчас вызывают у всех повышенный интерес. В самом деле, не стоит попусту рисковать.
– Да за что охотиться на аристократов в Петерберге? – в комнату бодро вошёл господин Солосье с кофейной чашкой в одной руке и эклером в другой. – Тут ведь даже феодализм какой-то игрушечный, аристократам принадлежат предприятия и земли, но никак не люди. А вот довелось мне лет сорок назад застрять в одном европейском королевстве в интересный момент – вы ведь историю изучаете, понимаете, о чём я? Я, конечно, поучаствовал в меру сил, представляю, так сказать, процесс изнутри. Ну и вот: настоящий государственный переворот в стране с настоящей монархией – это и правда для аристократов опасность, когда травят просто за титул. Яд ведь совершенно, совершенно неагрессивен, – лукаво усмехнулся он. – Сейчас же будут бросаться просто на всех, кто богат, – как бросаются везде и всегда. Так что вам, граф, если вы очень захотите нас покинуть, вполне хватит одёжи поскромнее. У меня, уверен, отыщется…
– Всё немного сложнее, – деликатно поправил Скопцов. – Видите ли, безотносительно к действительному влиянию аристократов, в Городской совет всё равно могут… могли входить только они, а это вызывает определённую предвзятость. Это с одной стороны. А с другой, я выяснил, что командование Охраны Петерберга нуждается в лояльной аристократии, и вы, граф, у них в списке кандидатов. Вот только не уверен я, что это то внимание, которого следует искать…
– Чему, говорите, лояльной? – нежно улыбнулся своим письменам граф.
Краткий его вопрос суть проблемы открывал удивительно точно, и Скопцов невольно с иронией рассмеялся:
– Неким неназванным идеалам благого будущего. – Он вновь посерьёзнел. – Но, граф, даже если б вы и были им лояльны… Видите ли, командование Охраны Петерберга вроде и собирается созывать на место Городского совета некий новый совещательный орган, куда вас бы пригласили, но собирается… Ну, знаете, в будущем. Благом, да… А главное, я вовсе не уверен, что солдаты разделяют их воззрения. Боюсь, тут есть опасность явиться к тем, кто позовёт с добрыми намерениями, но попасть под удар тех, кто таковых не имеет.
Это была спасительная мысль – мысль, что расправу учинили простые солдаты, пусть и с молчаливого согласия генералов, но всё же простые солдаты. И, понял вдруг Скопцов, спасительной она была с двух сторон.
С одной стороны, если это простые солдаты, то дело не в отце, не в его руках, не в его решении, он просто проявил слабость.
С другой, если это простые солдаты – то это только солдаты, это не все люди таковы, не все готовы кинуться на любого богатого, на любого титулованного, на любого беззащитного, чуть только ослабнут удила.
Это была спасительная мысль, и сегодня Скопцов предпочитал в неё верить.
– Граф, заклинаю вас, прекратите тянуть время, – За’Бэй склонился над другом и с решимостью выдернул у него из-под локтя исписанные листы, – всю свою мудрость не изложите, надо когда-нибудь и отослать. Распишитесь, я сыщу курьера.
– Не стоит, господин За’Бэй, – мгновенно и как-то хищно отреагировал господин Солосье. – Курьером вполне способен поработать кто-нибудь из моих слуг, а если вы в них вдруг сомневаетесь, всё же позвольте побегать за посыльным мне.
За’Бэй горестно всплеснул руками.
– Да ведь я же не граф, мне-то где взять сил в четырёх стенах сидеть! Мне ведь тоже интересно, у меня там приятели…
– У вас, простите уж, не приятели, а национальность на лбу написана, – грубовато отрезал господин Солосье, но немедленно смягчился: – Думаете, иностранцы сейчас рискуют меньше аристократов? Вы же член Революционного Комитета, – прибавил он с незлой насмешливостью, – займитесь лучше стратегическим планированием.
Скопцов господина Солосье наблюдал совсем недавно, но подумалось вдруг, что есть в нём нечто общее с полковником Шкёвым – тоже знакомцем неблизким, но сегодня вспомнившимся. Некая такая отцовскость, добродушная снисходительность, которой – так уж вышло – не имелось у генерала Скворцова.
А в другом зато господин Солосье от Шкёва отличался: умел он быть одновременно хозяином и слугой, ничуть такой ролью не смущаясь, умел быть ниже и незаметней, отпирать другим двери и бегать за курьерами, прикрывая тем свою опеку. Он, верно, думал, что юнцам опека претит, и уж наверняка – что они не заметят.
Да только разве ж может человек не заметить, каким твёрдым, пусть и вежливым движением господин Солосье у За’Бэя из рук письма забрал?
У самого Скопцова никогда толком не было дома – или, вернее, не так: комната в казармах до недавних пор оставалась ему драгоценной и родной, но нельзя ведь в самом деле поставить люльку при ружьях! Уж конечно, детство его прошло не так, как у тех, кто жил с родителями в обыкновенных городских квартирах или даже особняках, и, конечно, трудно читать, когда прямо под окном непременно на самом интересном месте проходят учения. А о доме, об уединении нередко мечталось – и тем удивительней было сознавать, насколько те, кому оно выпало, им не дорожат.
Ведь Алмазы – это ларчик с диковинным замком, тут буквально в отделке драгоценные камни, а в кладовки «соваться не стоит – уж простите, не хочу вас лично знакомить со своими методами предохранения». Скопцов, впервые в Алмазы зашедши, всё не мог удержать совершенно младенческого восторга, когда Золотце гордо знакомил его с двойными ящиками секретеров, потайной дверью на чердак и прочими причудами. И понятно, что золочёная клетка – тоже клетка; непонятно, как можно в такую клетку всех на свете пускать за одно только прозвание «Революционный Комитет».
Как их можно в сердце своё пускать, как можно, лишь несколько раз за два года За’Бэя увидав, уже о его безопасности печься.
Изумительное у господина Солосье великодушие, и тем изумительней, что он его не то чтобы скрывает, но будто переставляет на антресоли, в задний ряд, за книги, чтоб на глазах не маячило.
Вот и сейчас ведь – даже сам Скопцов пришёл сюда как домой, совершенно не задумавшись о том, есть в Алмазах Золотце или нет, и, как дома, его приняли без расспросов, без церемоний.
Отец иронически называл комнату Скопцова в казармах европейским словом «штаб», но он ошибся.
Штаб – это Алмазы.
– А где, прошу прощения, господин Золотце? – несмело почему-то поинтересовался Скопцов, будто лез в какие интимности. – Я, откровенно говоря, ожидал застать здесь в первую очередь его.
– В Порту, – с готовностью хмыкнул За’Бэй, который рад был, раз уж не удалось улизнуть, хотя бы поговорить. – Вы же знаете, у него там… – он нарисовал руками в воздухе замысловатую фигуру.
Господин Солосье беззвучно усмехнулся, забрал у графа последнее письмо и беззвучно же притворил за собой дверь.
– Наследие лорда Пэттикота? – уточнил Скопцов и получил в ответ решительный кивок.
Сам Скопцов слышал о наследии лорда Пэттикота в самых общих чертах, а в детали предпочитал не напрашиваться, потому что, казалось ему, нельзя погрузиться в такие детали и не лишиться рассудка.
Знал, что у Золотца есть некие британские алхимики, которые будто бы открыли способ создавать искусственных людей – совершеннейшая фантазия! Знал, что алхимики эти живут в Порту, по-своему у Золотца в рабстве, но вроде не жалуются, поскольку что-то с ними такое лорд Пэттикот страшное сделал, что они теперь только и рады просто продолжать своё дело. Знал, что Золотце по поводу этому не философствует, а использует своё личное колдовство в сугубо практических целях.
И, наверное, потому, что сам избавитель алхимиков к ним так повседневно относился, Скопцову тоже не виделось в этом ничего сверхъестественного. Наверное, потому сейчас он думал вовсе не о том, возможна ли подобная фантазия в природе и как, а о том, что тяжело в минуту смуты владельцам – любого имущества, но особенно ценного да богатого. Им ведь не только за себя приходится переживать, но и за верфи, и за алхимическую лабораторию, и за завод…
А с другой стороны, разве отыщется в мире человек, который в минуту смуты переживал бы только за себя? Ведь у каждого есть что-то дорогое, а значит, каждый чем-то владеет – пусть и не верфями, а привязанностью, скажем, или даже любовью.
С третьей же стороны, человека стоимостью в верфь, то есть оскописта Вени, в Алмазах не наблюдалось. Скопцов подавил вздох.
Идеализм ведь это – в самом деле верить, что люди людям дороже, чем предметы. Мало таких людей, ужасающе мало.
Предметы.
Как сложно поверить, что они способны сводить с ума, и как глупо это отрицать!
– Господа, я не хочу показаться трусом или нервнобольным, но… Это может прозвучать нелепо, но мы скрываемся от городских беспокойств в доме, по самую крышу набитом драгоценностями. – Скопцов покосился на дверь. – Господин Солосье сказал, что могут начаться грабежи богатых, и, боюсь, он прав. Но не находите ли вы, что сам господин Солосье и Алмазы тут – первая кандидатура?
– Вы только озвучьте все свои опасения до тех пор, как вернётся сын господина Солосье, – тепло улыбнулся граф. – Он, знаете ли, непременно бы оскорбился факту беспокойства. Разве он вам никогда не хвастал презрением к неагрессии в этом доме? Тут даже повар стрелять обучен.
– И уже при револьвере! – За’Бэй изобразил пальцем выстрел. – Я убедился. Не мог же я графа привести в не заслуживающее доверия укрытие.
Скопцов тотчас почувствовал, как глуп был его вопрос, – ведь За’Бэй и правда никогда не привёл бы графа в дом, где ему может грозить беда. В минуту особого вдохновения графу способна грозить беда из-за лестниц, косяков и хитрых дверных проёмов, но За’Бэй всегда умудряется его оберечь – что За’Бэю расстрел Городского совета!
Это тоже – опека.
В передней раздался шум, и Скопцов вздрогнул, но зазря: это всего лишь префект Мальвин явился в Алмазы, как и он сам, будто к себе домой. Не поспешил к семье, нет, поспешил сюда.
К друзьям.
В штаб.
В штаб больше, чем к друзьям. Когда Мальвин вошёл и коротко раскланялся, Скопцов совершенно изумился тому, как отчётливо в нём теперь проступила незавершённая военная выучка. Мальвин всегда держал спину прямо, говорил внятно, а голову чуть склонял, но сегодня это выглядело иначе – чеканно, и собранно, и очень надёжно, и Скопцов вдруг подумал, что доверяет собранности Мальвина ничуть не меньше, чем револьверам поваров.
В некотором смысле, быть может, даже больше.
– Добрый день, господа, – сказал Мальвин и сам хмыкнул такому приветствию. – Я хотел собственными глазами увидеть площадь, но понял, что не завернуть сюда было бы преступно.
– Вы из Академии? – пуще прежнего оживился За’Бэй. – Меня, честно признаться, волнуют судьбы моих многочисленных собутыльников, хоть я и бросил их ради друзей более близких.
– Волноваться вам не о чем, – Мальвин шагнул было к креслу, но всё же предпочёл остаться на ногах. – Их не бросил господин Пржеславский. Стоило новости достичь секретариата, он, как и с первой листовкой, прервал занятия, устроил сбор и проявил себя разумным руководителем. Призвал к сохранению спокойствия и порекомендовал студентам немедленно переместиться в общежитие. Отдельно подчеркнул, что зовёт всех: и тех, кто проживает не в общежитии, а в собственных домах, и даже вольнослушателей. Он никого не неволит – кто сочтёт, что ему нужно к семье или по иным делам, может отправляться, но господин Пржеславский полагает сейчас общежитие местом наиболее спокойным, поскольку сам берётся обеспечить его неприкосновенность. Даже пообещал еду и пиво из «Пёсьего двора», что, на мой взгляд, уже перегиб. Я, собственно, занимался размещением по комнатам студентов, в общежитии не проживающих, и отчасти «Пёсьим двором». Как освободился, так сразу в Старший район.
– Верное решение, – заметил Скопцов. – Вряд ли господин Пржеславский в самом деле может студентов защитить, но ведь сейчас им – нам – достаточно просто не показываться на глаза, не раздражать… Граф, я сказал вам, что Охрана Петерберга помышляет о создании нового совещательного органа из лояльных аристократов, но я солгал. В частности, господина Пржеславского, пусть он и не титулован, они бы тоже хотели туда пригласить. Их интересуют не столько долгие родословные, сколько состояние или авторитет. – Он перевёл взгляд на Мальвина и, хоть не хотел, всё равно задал следующий вопрос: – Господин Мальвин, а… зачем вам на площадь?
– Да всего лишь из любви к точности. Казалось бы, мал Петерберг, а на той стороне Большого Скопнического, где Людской, слухи бродят дичайшие. Кого убили, как убили, что сделали с телами. Господин Пржеславский изложил сведения скупые и претендующие на объективность, но, сами понимаете, буйство воображения так не остановишь. В «Пёсьем дворе» мне и вовсе шепнули, что это акция не Охраны Петерберга, а неких гражданских лиц… Даже будто бы одного лица. Звучит сомнительно, но не зря же мы с вами обучаемся в Академии – всякий сомнительный слух имеет под собой хоть какие-то основания.
В ответ на это граф и За’Бэй переглянулись с таким видом, словно имели о сомнительных слухах более точные представления, но говорить ничего не стали. Скопцов же подумал, что удивительно, сколь спокойно можно говорить о лежащих на площади телах. Нет, он вовсе Мальвина не порицал – подобное было бы лицемерием, он ведь в некотором роде мысленно за его уверенность хватался, – просто это было удивительно.
Не подло ли опираться на чужие грехи и всё равно их притом грехами называть?
Входная дверь вновь издала неким своим сложным механизмом приятный перезвон, но теперь Скопцов не дёрнулся, поминая, как собирался Революционный Комитет ещё совсем недавно – постепенно, по одному. Господин Солосье, однако же, ввёл в комнату некую девицу, обходительнейше поддерживая её за локоть. Наверное, Скопцов всё же начал ему за недолгое время знакомства доверять: ни на мгновение он не позволил себе предположить, будто господин Солосье не догадается, что посторонней девице в штабе Революционного Комитета не место. Как и золотцевских алхимиков, в первую секунду он принял эту нелепицу без размышлений.
Судя по приличному, достаточно скромному, несмотря на множество оборок, тёмно-зелёному платью, девица происходила из Конторского района. Впрочем, кокетливая шляпка с вуалью и тугой корсет выдавали в ней скорее любительницу моды, чем прирождённую красавицу, поскольку вряд ли подчёркивали естественные прелести, а больше показывали знание дамских журналов. Длинные шёлковые перчатки обтягивали тонкие пальцы, украшенные парой простых колец, пальцы же сжимали небольшую бархатную сумочку. Несмотря на свой не самый аристократический вид, держалась девица прямо.
– Вы меня, старика, уж простите, что с советами лезу, – отпуская локоть девицы и галантно ей кланяясь, начал господин Солосье, – но, вот леший мне свидетель, нельзя упиваться в присутствии дам! И это я сейчас не про манеры. Ехал я как-то поездом из одной европейской столицы прочь, накатила на меня чернейшая меланхолия, ну и я, гм, накатил. Не постеснялся того, что со мной в купе, между прочим, путешествовала прелестница, ещё и без какого-либо сопровождения, что, конечно, экстравагантно. Ну и манеры меня подвели окончательно, сами понимаете. Не понимаете вы – вернее, не предполагаете, – какой тут может случиться конфуз, ежели прелестница незнакомая, прячет лицо и тоже едет ночным поездом из большого города…
Из-под кокетливой шляпки с вуалью на плечи девицы падали густые русые локоны.
Ещё из-под неё прохладно выглядывал хэр Ройш.
Граф и сам Скопцов рассмеялись, а вот За’Бэй расхохотался в голос, и даже особенно строгий сегодня Мальвин усмехнулся. Хэр же Ройш совершенно недевичьим шагом прошёл к дивану, уселся и, не меняясь в лице, поправил на себе корсет.
– Ежели прелестница не просто мужчина, а вот прямо хэр Ройш, это уже не «конфуз» называется… – безуспешно пытался стереть слёзы За’Бэй.
– Нам с вами таких росских слов знать не полагается, – кивнул господин Солосье столь серьёзно, что совершенно стало ясно – внутренне и он умирает от смеха. – Это что-то глубинное, простым погружением в среду не уловимое.
– Дамский корсет, надо же… – с каким-то ошеломлённым восхищением распахнул глаза граф. – И все эти ленточки, бантики, завязочки, крючочки – невероятно убедительно! Позволю себе не думать о чулках. Хэр Ройш, вы истинно героическая натура. И как только управились, тронуться умом ведь можно от неприступности загадки дамского туалета!
Хэр Ройш, как разумный лектор, выдержал паузу, ожидая, пока публика успокоится.
– Я, граф, достаточно тесно знаком с женским платьем, – с достоинством и некоторым даже самодовольством ответил он. – Когда умеешь нечто развязывать и расстёгивать, не так трудно освоить и обратный процесс.
Скопцов ещё раз окинул его взглядом и признал, что в задумке своей хэр Ройш преуспел. Конечно, теперь, когда все разобрались, счесть его девицей решительно не представлялось возможным, но разобрались-то не сразу!
– Но к чему такой категоричный маскарад? – с улыбкой осведомился Скопцов и наткнулся на неожиданно резкий взгляд в ответ.
– Мой отец арестован Охраной Петерберга, – говорил хэр Ройш ровно, но в нём всё равно ощущалось внутреннее напряжение, – и я ни на минуту не сомневаюсь, что, попадись я солдатам, я разделю его судьбу – нынешнюю и будущую. Мой отец – один из самых весомых деятелей Городского совета и один из главных спонсоров Академии, отношение к которой нынче неоднозначно. В случае с Ройшами на сомнения рассчитывать не стоит, а значит, мне следует скрыться. Почему так? Потому что мы с отцом слишком похожи. Не каждый солдат знает его в лицо, но словесного описания хватит. А словесные описания обыкновенно подразумевают пол.
– У вас отлично выходят маскарады, вы бы сделали честь любому театру! – продолжил восторгаться За’Бэй.
– Если ваш отец арестован, значит, он жив и наверняка цел, – Скопцов попытался звучать ободряюще. – Кажется, сегодня это уже удача.
– Удача! – раздражённо бросил хэр Ройш, а потом повторил задумчиво: – Да, удача. Я полагаю, что спешить с расправой над моим отцом Охрана Петерберга не станет, потому что он безопасен.
– Вы оптимистичны, – коротко заметил Мальвин, – но я…
– Не станет, – с нажимом перебил его хэр Ройш, – потому что он практически ослеп.
Повисло молчание.
– Простите? – неуклюже переспросил Скопцов.
– Мой отец ослеп. Временно. – Хэр Ройш замолчал, колеблясь, а потом решительно и вместе с тем неприязненно отбросил свою аккуратную сумочку. – Как вам известно, господин Скопцов, он готовил проект закона о запрете листовок, и готовил быстрее, чем мы могли придумать некую ответную меру. В наших интересах было временно приостановить его работу.
– И вы его… ослепили?
– Руками господ Приблева и Золотца. – Хэр Ройш мельком глянул на господина Солосье, но тот внимал рассказу с непроницаемым любопытством. – Это всего лишь инъекция препарата, которая ухудшила его зрение – насколько я понимаю, на длительный срок, но эффект полностью обратим. До полугода. Этого времени нам с излишком хватило бы на то, чтобы события развивались постепенно. – Он заметил, что успел нервически сцепить пальцы, и аккуратно их расплёл. – Вряд ли кто-нибудь мог предположить, что постепенность уступит место расстрелам.
