Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)"

Автор книги: Альфина и Корнел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– Так вот почему они были выряжены докторами! – радостно воскликнул За’Бэй. – Приблев и Золотце, в смысле, нам довелось с ними здесь повстречаться.

Скопцов предпочёл бы не говорить ничего. Даже его склонности к оптимистической казуистике не хватило бы здесь на то, чтобы заявить, будто всё сложилось к лучшему.

Но в то же время речи хэра Ройша вызвали у него оторопь. «Ответные меры»? «Чтобы события развивались постепенно»? Всё это звучало так, будто Революционный Комитет не был студенческим кружком, а был, к примеру, фракцией Четвёртого Патриархата или хотя бы Городского совета. Да, хэр Ройш всегда относился к политическим событиям серьёзней всех остальных – или, вернее, не серьёзней, а внимательней, с бóльшим любопытством. Но Скопцов и представить не мог, что любопытство сие – не досужее!

Он и представить не мог, каким должно быть любопытство, чтобы человек пожелал ослепить своего отца.

Вот только как на такое отзовёшься? Ведь тут и попрекать вроде как нечем, а если и есть чем, то не Скопцову. К счастью, на выручку пришёл Мальвин:

– И что вы намереваетесь делать дальше? – привычно экзаменационным тоном спросил он, и у Скопцова отлегло: экзаменационный тон был ему приятней военного.

– Вы имеете в виду, собираюсь ли я бежать? – насмешливо уточнил хэр Ройш, поудобней устроился на диване и окончательно пришёл в себя. – Разумеется, нет. Я не собираюсь показывать нос из этого дома без веских на то оснований, но скрываться из Петерберга сейчас было бы абсурдно. Сейчас, когда всё в наших руках.

За’Бэй смерил наряд хэра Ройша чрезвычайно выразительным взглядом.

– Пару минут назад в ваших руках была сумочка, – фыркнул он.

– А я бы остановился на тезисе «сейчас абсурдно», – лирически запрокинул голову граф, – и это прекрасно. Жизни к лицу абсурд, он бодрит и не даёт душе лениться. Вы попросили безотказных друзей ослепить собственного отца и сообщаете эту новость, обрядившись в женское платье. Знаете, хэр Ройш… вы, сами того не ведая, сейчас по аналогическому принципу убедили меня в реальности ещё одного сегодняшнего абсурда. Почему бы ему не быть реальным, если уж и вы переплюнули самые смелые фантазии…

– Нет-нет-нет, граф! – решительно перебил его За’Бэй. – Таким абсурдом нельзя делиться сразу, пусть сначала господа выскажут свои трезвые, не омрачённые абсурдом точки зрения. Об акции Охраны Петерберга, я имею в виду. Господа?

Господа весьма недвусмысленно обернулись к Скопцову, и он, разумеется, ощутил волну смущения. Ах, но теперь-то почему? Быть может, дело всё ещё заключалось в том, как уверенно говорил только что хэр Ройш про «ответные меры» и влияние Революционного Комитета на развитие ситуации. Рядом с этой уверенности конкретные факты, выспрошенные Скопцовым у полковника Шкёва, немедленно начинали расплываться и оборачиваться слухами. Там, в казармах и в городе, был один мир, но самоуверенность хэра Ройша принадлежала к миру иному, с первым никак несочетаемому.

– Я знаю не так много, поскольку Охрана Петерберга, как это ни смешно, и сама знает немного, – Скопцов прочистил горло. – Кроме того, мне не удалось… и не захотелось встретиться с отцом, – он взглянул на хэра Ройша почти что с вызовом, но на лице того не отразилось и тени раздражения. – В общих же чертах слухи, кажется, верны. Всё действительно началось с гражданского, некоего Твирина.

Граф с За’Бэем опять переглянулись, но Скопцов волевым усилием не позволил себе сбиться:

– Мне известно только, что это достаточно молодой человек. Прошлой ночью он пробрался в казармы Западной части – никто не знает как, а это, между прочим, тоже непростая задача! – так вот, он пробрался в казармы и нашёл способ поговорить с генералом Йорбом, а потом и с остальными генералами. Полковник Шкёв, с которым я беседовал, не знает о чём и не знает как, но этот Твирин, видимо, убедил их… выходит, в необходимости переворота? Только, прошу, не забывайте, что всё это тоже слухи, пусть и из Охраны Петерберга! Генералы созвали срочное совещание Городского совета, прямо в казармах, как я понял, это иногда бывает… Хэр Ройш, а почему ваш отец его не посетил?

– Удача, – иронически ответил тот. – Мой отец всегда полагал собственную работу важнее спонтанных сборищ.

– Да… В общем, полковник Шкёв уверен, что изначально они собирались Городской совет только арестовывать, но что-то произошло уже на месте. Кажется, этот Твирин действительно кого-то первым застрелил, а потом… Считается, что потом случился официальный расстрел, но полковник Шкёв сказал мне, что между генералами и тогда не было полного согласия, а стрелять начали чуть ли не рядовые. Быть может, он просто выгораживает командование. Ну а дальше… дело-то уже сделано! Полковник говорит, что на публичной демонстрации трупов, на публичном объяснении тоже настоял этот Твирин, но, мне кажется, он преувеличивает – ведь не станут же генералы слушать в таком вопросе стороннего человека! Хотя, выходит, изначально-то они его послушали.

За’Бэй склонился шепнуть что-то графу, и тот с охотой кивнул.

– А теперь, – чуть повысил голос Скопцов, – город официально полностью закрыт, все выездные аннулированы, телеграфные провода обрезают, а все почтамты заняты солдатами. Как я уже упоминал, Охрана Петерберга планирует создать новый совещательный орган из всяческих авторитетных людей, к прежней власти отношения не имевших, – например, графа, господина Пржеславского и так далее… Только это командование планирует, но оно… – Скопцов окончательно захлебнулся словами, смущённо выдохнул и продолжил: – Но оно не слишком-то управляет солдатами. Вернее, управляет, и как раз поэтому не может всерьёз заняться ничем другим. Потому что солдатам, конечно, хочется большего, чем расстрела одного только Городского совета. Откровенная агрессия пока поутихла, но ночью полковник просил быть бдительными. Он говорит, что всё равно начнутся грабежи и мародёрство и что командование не сможет пресечь все случаи.

– Иными словами, они совершили очень серьёзный шаг, не слишком хорошо его продумав, – медленно проговорил хэр Ройш, почему-то совершенно отказываясь выглядеть в своём дамском платье несуразно. – Очень в духе Охраны Петерберга. И всё из-за одного дара убеждения некоего молодого человека. Что сталось с молодым человеком?

– С Твириным? Он в казармах – я не уверен, что физически, но, скажем так, он под патронажем Охраны Петерберга. Полковник сам не разобрался, как именно с ним решили поступить, – кажется, никто ещё не разобрался. Но они его держат – это ведь их доказательство того, что всё произошедшее – не самоуправство солдат, что это начали простые люди, солдаты ведь говорят от лица всего города… якобы. Им нужно подтверждение того, что расстрел – воля народа. Попросту говоря, им нужен виновник, которого они могли бы предъявить в своё оправдание… А ещё, кажется, Твирин понравился солдатам – и немудрено, если он… Граф, За’Бэй, ну прошу вас! – не выдержал Скопцов. – Я ведь не просто так здесь выступаю, и если вам тоже есть что сказать, скажите же!

– Простите великодушно, мы забылись, – учтиво извинился граф.

– И вы сейчас тоже забудетесь! – куда менее учтиво, но зато с чувством воскликнул За’Бэй. – Тут, как вы знаете, пробегали Золотце с господином Приблевым – с площади прямо в Порт. К слову, зачем Золотце повёл Приблева в Порт? Он ведь раньше так боялся посвящать в свои печные дела новых людей… Впрочем, ладно. Пробегали, да – а мимо них самих пробежал Хикеракли. И высказал насчёт таинственного Твирина ошеломительное предположение.

– Только помните, господа, что мы имеем дело с абсурдистским жанром, – очень серьёзно напомнил граф.

– Хикеракли утверждает, – За’Бэй обернулся к Мальвину, – что это может быть ваш Ивин.

Мальвин выдержал удар абсурдизмом с честью, и на лице его отразилось самое ироническое выражение, какое Скопцов мог у господина префекта припомнить. Уж конечно, верить в подобное он отказался, но и для смеха над шуткой будто чего-то не хватило.

– И на основании чего же, – со схожим скепсисом уточнил хэр Ройш, – Хикеракли это утверждает?

– Если я верно понял Золотце, а Золотце верно понял Хикеракли, то он вашего Ивина так называл, – радостно пояснил За’Бэй, – потому что, мол, рыжий.

Повисло молчание, как когда хэр Ройш сообщил о слепоте своего отца, только куда более недоверчивое.

– Этого не может быть, – стряхнул наконец оцепенение Мальвин. – Тима – Твирин? Тима расстреливает людей?

– Т. В. Ивин, – За’Бэй пожал плечами, – каламбур.

– Для Хикеракли слишком хороший, – без души съязвил хэр Ройш, продолжая явно думать о другом.

– Этого не может быть! – повторил Мальвин громче, что обычно означает – менее уверенно.

– Думаете, не может? – заговорил вдруг господин Солосье, о присутствии которого как-то забылось. – А на меня произвёл как раз такое впечатление… Неврастенический мальчик, мечтательный и покамест весь в себе. Это ваш друг? – обратился он к Мальвину. – И где он был вчера?

– Вероятно, с Хикеракли, – растерялся тот и поискал поддержки у Скопцова.

А Скопцову оставалось только головой покачать – Хикеракли вчера целый день просидел в общежитии, поскольку возжелал неожиданно поучиться, и никаких Тимофеев Ивиных при этом не наблюдалось.

– Вы для меня загадочней дамских туалетов, господа, – расстроенно заметил граф. – Не верите в абсурд – пожалуйста, не верьте. Но если вы хоть на мгновенье допускаете мысль о возможности абсурда, к чему столь пасмурные лица? Если некто Твирин – вдруг – всем нам знаком, да ещё и прозван с лёгкой руки господина Хикеракли, то это же повод для шампанского! Ведь выходит, что ниточек, ведущих к Охране Петерберга, у нас больше, чем можно было надеяться.

– Я уже говорил сегодня эти слова, но, боюсь, всё немного сложнее, – Скопцов снова почувствовал, как голос его подводит. – Я не успел… Господин Твирин, кем бы он ни был, Революционного Комитета не упоминал, от листовочников отрекается и, более того, призывает их искать и карать. Так мне сказали…

– Вот как? Ну что ж, – без печали отмахнулся граф, – значит, обойдёмся без шампанского.

– Это ухудшает ситуацию, – сложил пальцы хэр Ройш. – Если командование недостаточно хорошо контролирует солдат, а вдохновенный Твирин убеждает их искать листовочников, они могут кого-нибудь и найти.

– Вот именно! – воскликнул Скопцов. – Это и само по себе было бы, наверное, опасно, а так… Если представить – абсурд, но всё же! – если позволить себе на секунду поверить догадке Хикеракли, то получается, что искать и карать листовочников требует человек, коему доподлинно наши имена известны! Он же сам говорил когда-то, что достаточно одному предать, помните?

– Неужто он это всерьёз? – впервые будто бы нахмурился За’Бэй.

– Да, – Скопцов скорбно кивнул. – То есть я не знаю, кто этот Твирин и зачем, но листовки – листовки же обидели простых солдат, – он подавил желание напомнить, что в самом ещё начале предупреждал о таком исходе. – Зато теперь простые солдаты, говорят, к Твирину прониклись. И тут не слишком важно, что причина, а что следствие. Может, это он им в угоду согласился искать листовочников, чтоб не выкинули его из казарм, а может, предложил сам, чем и впечатлил… Суть в любом случае одна, – он сглотнул. – Мы в опасности.

– Напротив, – хэр Ройш говорил всё тем же непривычно самоуверенным тоном, звучавшим из-за дамского платья комически. – Если предположить – хотя бы в рамках дискуссии, – что догадка верна, а Твирину наши имена известны, то почему никого из нас до сих пор не схватили? Ведь к Алмазам не проявляют повышенного внимания? – Он обернулся к господину Солосье; тот покачал головой. – Следовательно, если Твирин посвящён в тайну листовок, но принял решение нас не выдавать, это делает наше положение как раз таки более безопасным. По крайней мере, – с усмешкой прибавил он, – тех из нас, кто не имеет родственных связей с членами Городского совета. Но я бы скорее заключил, что Твирин всё-таки к господину Ивину никакого отношения не имеет, иначе зачем вообще акцентировать на листовочниках внимание? – Хэр Ройш скептически качнул головой и светски заметил: – К слову, граф, помните, вы когда-то отказывались признавать термин «муза» применительно к идее революции? Я уже единожды подумал, что вы ошибались, когда ваш Веня расклеил свои листовки, и теперь думаю о том же второй раз.

– Веня! – охнул Скопцов – и на сей раз действительно покраснел, поскольку возглас вырвался у него сам, и граф немедленно посмотрел в его сторону столь видящим взглядом, что не продолжить было нельзя. – Простите, я не должен был… Не должен… Это личные вопросы. Я тоже не знаю, насколько верно предположение, будто Твирин – это господин Ивин, и я вполне доверяю доводам хэра Ройша, но если это бредовое предположение всё ж таки верно… Хикеракли говорил, а точнее, упоминал, что господин Ивин не питает к вашему, граф, другу большой симпатии. В том смысле, что, может быть, немного… завидует. Только не просите подробностей, пожалуйста, это, в общем-то, не наше дело. Но, видите ли, я невольно подумал, что Вени здесь нет, а он ведь, кажется, своей связи с листовками не скрывал и за пределами нашей компании…

Конечно, тут было бы неуместно говорить и даже думать о том, что Скопцов и сам не сумел проникнуться к Вене чрезмерно светлыми чувствами, но, как ни странно, это в любом случае не играло роли. Важно было, что графу Веня очевидно симпатичен и дорог, а в листовках он, напротив, не виноват – или, вернее, вовсе не он один виноват, и бесчестно было бы ему одному за весь Революционный Комитет пострадать.

Скопцов испытывал изрядные затруднения с пересказом чужих и не слишком публичных переживаний, но граф вряд ли сумел это оценить. Он внимал с вежливым недоумением – кажется, говори Скопцов на индокитайском, граф и то понял бы больше. С учётом его любви к Индокитаю – наверняка.

Обидеться на это было невозможно.

– Экий вы сентиментальный роман выдумали, – усмехнулся господин Солосье. – С другой стороны, если вы выдумали, а участвуют в нынешней кутерьме ваши же друзья, одной, гм, лужайки цветочки, то где гарантия, что у них не такие же сентиментальные романы на уме?

– По-моему, на сегодняшний день уже достаточно допущений, – слабым голосом пробормотал граф. – Я пресытился.

– Я тоже, – неожиданно громыхнул Мальвин, и в нём вновь проступило куда больше военного, чем экзаменатора. – Господа, я думал, чтобы удовлетворить мою потребность в точных сведениях, придётся идти на площадь, но сейчас понимаю: нет, не на площадь, а прямиком в казармы.

– Куда, простите? – заинтересованно наклонился вперёд хэр Ройш. – Разумеется, мы бы все сейчас много отдали за более конкретные сведения из казарм, но неужто вы полагаете, будто вам добраться до них будет проще, чем тому же господину Скопцову?

– Я префект, – ни на секунду не усомнился Мальвин, – а потому могу представиться парламентёром от Академии. Господин Пржеславский меня не назначал, но я вправе принять подобное решение самостоятельно.

– Допустим. И вы полагаете, что сможете после этого из казарм выйти?

– Думаю, да.

Скопцов понял, что удивлён, хотя удивляться было решительно нечему – недаром ведь у префекта Мальвина проступила военная выправка? Человеком же он действительно всегда был дотошным, а слухи из казарм…

Может, ему просто сделалось обидно, что кому-то потребовалось собирать по казармам собственные слухи.

– Если вдруг я задержусь, надеюсь, мы всё же сможем поддерживать связь, – кивнул Мальвин и вышел. Хэр Ройш удовлетворённо расправил на юбке воланы, явственно занося новые факты действительности во внутренний каталог.

А может, дело было в чём-то ином. Может, в непривычно громком, как если бы он с кем-нибудь спорил, прощании Мальвина прозвучало некое чувство, которому Скопцов не решился бы сходу подбирать название – да и сам Мальвин наверняка изумился бы, укажи ему кто-нибудь, что в деловитых его словах мелькнула надежда.

Но кое-что подчас заметней со стороны.

Глава 37. Мышление перспективами

Гныщевич ожидал со стороны Цоя Ночки всяческой excentricité, но не столь прямой наглости. В этом даже нечто успокаивающее имелось: пока таврский толстосум остаётся до смешного жадным, есть в жизни постоянство.

– Давай ещё раз. Ты мне предлагаешь у себя же воровать? Так ты понимаешь производство?

– Ну отчего ж вороват’? Это небол’шая контрабанда, никому не убудет.

– Кроме моей репутации, как только разберутся. Подумай заново.

Цой Ночка сегодня пребывал в настроении хорошем, а Гныщевича принимал в собственной резиденции. Умудрился же, толстосум, отстроить себе в крошечном таврском райончике почти настоящий особняк! Больше похожий на Алмазы, чем на жилища аристократов из Усадеб, но это уже частности. Всё равно роскошествовал. Теперь ещё и соорудил un garage для дарёной «Метели», хоть кататься ему на ней было некуда.

Что-то эта «Метель» в Цое Ночке переменила, и чуял Гныщевич, что не ценой своей, а тем, как вовремя догадался он свой подарочек презентовать. Проявил хватку и сообразительность.

И теперь Цой Ночка почитал его за взрослого.

Разговаривали они сегодня не как отец-хозяин и сын-слуга, а как партнёры. Вот только к партнёрам у Цоя Ночки было отношение истинно кровососущее. Наизнанку выворачивал. Мягче и прямее, чем обычных, неродных, но всё же.

– Ты пойми, – вернулся к увещеваниям Гныщевич, – я себе подлог позволить не могу. Ну сговорюсь я с ювелиром, давай даже представим, что он не выдаст. Ты думаешь, у аристократов своих ручных ювелиров нет? А в других городах? Думаешь, они фальшивку от камня не отличат? C'est stupide, так не делают. Да и если бы я тебе отсыпал, кому ты эти брильянты сбывать будешь, равнинным таврам? Не смеши.

– Жадный ты, мал’чик, – насупился Цой Ночка.

– Не я себе дом на полрайона отхватил.

Цой Ночка задумался и тем опять произвёл на Гныщевича приятное впечатление. Раньше он при детях молчать себе не позволял, а если и молчал, то всегда с таким хитрым лицом, чтоб думали, будто всё он знает, просто жилы тянет. Гныщевича-то паузы эти не печалили, он зато в них сорок новых слов успевал вставить, но всё равно сейчас самолюбие волей-неволей тешилось.

Acceptation – это брильянт каратами побольше, чем на всех «Метелях».

– Ну и что ты мне тогда можешь предложит’?

– Тавров могу нанять, – Гныщевич поднял руку, прерывая предсказуемое разочарованное мычание, – и не ной! Ты б сам определился, тебе чего нужнее – влиться в общество или от него отгородиться, а то на двух конях скачешь. Если тавров с росами за один станок поставить, это первый шаг к тому, чтоб от вас на улицах не шарахались.

– А зачем мне хотет’, чтоб не шарахалис’? – хитро улыбнулся Цой Ночка.

– Tu peux faire ce que tu veux. Ещё вот чего придумал: могу тебе на заказ автошек сделать каких надо. Задёшево, конечно. Я посмотрел, там под сиденьями есть место для тайных отделений – уж ты сыщешь применение, не сомневаюсь. Дело не одной недели, но зато возможности безграничны.

– Неплохо, мал’чик, неплохо, – пожевал Цой Ночка губы. – Вот чем ты мне всегда нравился: не ден’гами мыслишь, не вещами, а перспективами. Так не каждый умеет. Опередил старика! Я ж тебя и сам в начал’ники готовил, хотел «Угол’я» выкупит’ да передат’. Очен’ бы нам пригодился росский кабак.

– Чтоб от вас шарахались, а вы при этом шпионили? То не я опередил, то ты запоздал!

Цой Ночка добродушно посмеялся и подлил Гныщевичу клюквенного киселя.

Хитрая у тавров жизнь, сложная, но кисель отменный.

– Ещё одним делом ты мне подсобит’ можешь, – Цой Ночка поправил кувшин, чтобы тот стоял ровно посреди салфетки, – да тебе и самому будет интересно. Граф Набедренных продал недавно одну из верфей кой-какому человеку…

– Третью грузовую, – еле унял смех Гныщевич, – и не кой-какому, а владельцу оскопистского салона.

Вся эта история вызывала у него неистовое веселье. Безудержное, как говорил Хикеракли.

Плеть – Плеть, тоже вот bonne tête, умник сыскался! – утверждал, что это потому же, почему веселят карлики и уроды. Потому, мол, что смех – реакция на чужое и непонятное. А как можно не верфь, не в верфи же дело – как можно монополию на человека сменять, Гныщевичу в толк действительно взять не удавалось. Граф вроде репутацией щеголяет интеллектуальной, другого способа не сыскал? Дурной.

И, конечно, ясно – в теории и на бумаге, – что те, кто корабли делает, их просто делает, а тем, кто, что, как и почём на них возит, вроде бы управляет государство, но то – в теории и на бумаге. А на деле Городскому совету по Порту ходить недосуг, они в основном изъявляют желания да дают рекомендации. И потому монополия графа раньше была не только на корабельные палубы, но и на их содержимое. Делалось это именем Петерберга, но на практике-то он нанимал людей, которые нанимали людей, которые опять нанимали людей, которые уже решали, что грузить и сколько стоят их услуги.

А теперь в этом деле вдруг ещё один человек получил право голоса, из чего не может не иметься далеко идущих следствий.

– Знаешь уже? Хорошо. Что будешь делат’?

– Да ничего, – пожал плечами Гныщевич. – Мне морские перевозки пока не нужны, чего мне возить? «Метели» – рано, ещё не всё отечество охвачено. Из Европ сюда – тоже обойдусь, спасибо, дороже выйдет.

– Так вед’ не в том дело, мал’чик. А подорват’ монополию? Ест’ у тебя на этого человека выходы?

– У меня на графа Набедренных есть выходы.

– С ним дорого, – протянул Цой Ночка. – Ты вед’ знаешь, мы равнинным брат’ям помогаем, отсылаем их туда, где росов нет.

– В Латинскую Америку, je sais.

– Да. Туда одна дорога – на корабле. У нас с люд’ми Набедренных уговоры есть, но бол’но уж дорого берут. А новый человек тут – всегда новая возможност’. Вдруг мы найдём ему что такого предложит’, отчего все в прибыли останутся?

Гныщевич заложил руки за голову и прикинул.

Вокруг нового владельца верфи развернулась нынче та ещё agitation, всяк думал, как бы у него себе кусок урвать. Из промышленников люди, из торговцев – Гныщевич давно уж почитал своим долгом держать с ними немного связь, полезное это дело. И все они, конечно, головы себе переломали.

Как так? Зачем это граф? Что за тонкая такая интрига, собственными руками свою монополию рушить? Может, у графа дела шибко не на лад, раз пришлось на такие жертвы идти? Может, новый человек – его ставленник? Как и по кому это ударит? Али перекрыть какие каналы пытаются?

En somme, не знали они графа.

Оно и понятно: кому в здравом уме придёт в голову, что его сиятельство верфь просто так выкинул, за красивые оскопистские глазки? Ну да это ладно. Чего точно никто не разумел – так это что новый человек, хозяин борделя, и сам никакого понятия не имеет, как дальше-то ему. Он несколько иными услугами промышлять привык.

– Не обольщайся, – постановил наконец Гныщевич. – Этот новый владелец в верфях ни лешего не смыслит. О равнинных брат’ях, – передразнил он, – всё равно договариваться – с управляющими да матросами. А они пока всё те же, две недельки нонешнему хозяину дали на очухаться. Так что тут я, друг мой, не вижу более сочных пастбищ, чем раньше.

– Никак? – расстроился Цой Ночка. Гныщевич вздохнул.

– Я могу пошерстить. Господа промышленники и купцы новичку всеми силами строят dumping… как это по-росски? Демпинг. Не делай такое лицо, умные книги я не на росском читаю! Следовательно, на третью грузовую можно заглянуть, разобраться… когда-нибудь. А вот когда настанет это когда-нибудь, зависит от того, что ты можешь мне предложить.

Партнёры так партнёры, пора и Гныщевичу поднести его чашечку крови.

В дверь постучали – нервно и требовательно. Цой Ночка любые встречи у себя в резиденции обустраивал – следил за сроками, за закусками, за освещением и кто где стоять будет. Видать, художественная жилка какая-то нереализованная. А потому любые вторжения на полуслове были делом экстренным, и все имели об этом прямейшее представление.

А потому Гныщевич немедленно навострил уши.

Через пару минут выяснилось, что это было излишним. В комнату влетел Тырха Ночка – не слишком большой любитель забегов на скорость, сейчас он прямо-таки тараторил.

Городской совет расстреляли. Трупы привезли на площадь. Происходит переворот, Охрана Петерберга «от лица народа» захватила власть. Ничего непонятно, но свои люди среди солдат говорят, что город спешно блокируют. Порт пока никого не волнует, но скоро взволнует, ибо Порт – первый канал утечки вестей в Европы. На тавров всем плевать.

– Видишь, как мы правил’но в Порт не ушли, – мягко и с хитрецой заметил Цой Ночка, после чего изменился в лице: – Урху Байду, Бахту Лапу ко мне. Быстро.

Дальнейшие полтора часа Гныщевич занимался тем, чем занимался вообще-то очень редко: не привлекал к себе внимания. В комнату быстро заходили молодые тавры, излагали Цою Ночке сведения, убегали и сменялись новыми. Вместе с ними сменялась и картина происходящего: не двигаясь с места, можно было полюбоваться на то, как снаружи, в Петерберге, общественный ступор переходит в общественную же панику.

Гныщевич с интересом отметил, что не испытывает никакого choc, никакого потрясения. Дело не в том, что к чему-то подобному давно шло. Просто есть данность, с которой нужно как-то обойтись, а отношение к ней – это для болтовни от скуки.

Ценных моментов наблюдалось два.

Во-первых, затеял происходящее не Революционный Комитет. Ну и слава лешему, иное было бы чересчур.

Во-вторых, листовочников ищут, а заодно бьют и грабят всех богатых, особенно аристократов.

И ещё третий, наиболее ценный.

Никто ни лешего не смыслит в происходящем, аки хозяин салона – в верфях. Вот только верфь Гныщевичу не сдалась, а от города никуда не денешься. Conséquemment, надо что-то предпринять.

Ещё минут через двадцать стало совершенно ясно, что.

– Я, с твоего позволения, пройдусь до третьей грузовой, – дождавшись, пока комната очистится хоть на мгновенье от бессчётных гонцов, Гныщевич встал и тронул пальцем шляпу.

– Куда? Зачем? – Цой Ночка выглядел взволнованно. – Мал’чик мой, у тебя за пределами Петерберга один завод, а у меня – целая Южная Равнина. Если коноеды город закрывают, как нам тепер’ связ’ держат’?

– А я тут при чём?

– Мне сейчас каждые руки нужны.

– Нет, mon ami, тебе нужен план. Как и всем. Внятные планы в этом городе нынче – самый ценный и бесценный ресурс.

– У тебя ест’ план? – навострился Цой Ночка. Удивительно всё-таки, как легко он скидывал с себя всю вальяжность, когда припечёт!

– Имеется. Но я, прости, не люблю говорить о своих планах, пока они не воплотятся. Вдруг не сложится? Как я тогда буду выглядеть? – Гныщевич сокрушённо покачал головой. – То-то. Оставлю тебя, чтоб не мучить, с загадкой, с devinette эдакой. Когда закрывают город, что случается с его экономикой?

И не дожидаясь ответа, он ушёл, довольный театральным воздействием.

В своих похвалах Цой Ночка был прав: бодро вышагивая в сторону Грузового порта, думал Гныщевич о перспективах. И немного – об их недавнем отсутствии. Его сиятельство молодой граф Метелин отправился из Петерберга подальше, да таким чинным образом, что папаша его к заводу цепляться не стал, но сомнительности положения Гныщевича это не отменяло. Пришла пора искать новые приложения своим талантам. Давно пришла.

И потому, пока Цой Ночка слушал подробные пересказы того, кому разбили окно, где перерезали телеграф и какое депо заколотили досками, у Гныщевича в ушах звучало навязчивое «l’heure est venue».

Твой час пробил.

На третьей грузовой верфи он никогда не был, но расположение её знал, да и крупная цифра «3» подсказывала верный путь. Проскользнув прямо в огромный ангар со стапелями почти незамеченным, поймав лишь пару косых взглядов и послушав минутку тамошние речи, Гныщевич понял, что нынче ему немыслимо, фантастически везёт.

У стапелей сегодня собрался едва ли не весь производственный цвет Петерберга: управляющие и помощники управляющих со множества окрестных предприятий. Купцов было меньше. Часть из собравшихся Гныщевич знал в лицо и по имени, с некоторыми успел заиметь даже почти приятельские отношения. При этом самого господина нового владельца верфи не наблюдалось – сбежал, видать, от дел притомившись. Управляющие же остались договорить свои разговоры.

Поразительно, но новость о расстреле Городского совета до них ещё не добралась. По этому поводу пребывали они в самом подходящем расположении духа, которое только можно было вообразить: пытались совместно сочинить программу влияния на нового владельца верфи, которая помогла бы обрушить все цены на морские перевозки.

En résumé, ситуация сложилась бы лучше, только если б они сами пришли к Гныщевичу с петицией.

Над головами присутствующих гордо реял нос недособранного корабля. Освещать весь гигантский ангар электричеством было бы невыгодно, а потому лампочки скромными гирляндами висели по стенам, но обходилось помещение тем, что пробивалось из окон и невероятного размера ворот, под которые и убегали стапеля. Снаружи было ясно, так что ворота оказались неплотно прикрыты.

Гныщевич, недолго думая, ухватился за массивную рукоять и потянул створку на себя. Накинуть засов у него бы сил не хватило, но, к счастью, на воротах имелась и человеческих размеров щеколда, которую он и закрыл.

Это сразу привлекло нужное количество внимания.

– Господа, – Гныщевич вежливо приподнял шляпу и кивнул паре знакомых, – вы тут, je vois, обсуждаете выгодную коммерческую стратегию? Бросьте. У меня есть лучшая.

– Это ещё кто такой? – мигом донёсся из задних рядов недовольный голос. Всего в ангаре толпились, с ума сойти, человек сорок, и вглядываться Гныщевич не стал.

– Здесь собрались уважаемые, умные, ценные и богатые люди, почему-то не использующие своих сил, – сказал вместо этого он, делая шаг вперёд. – Посмотрите сами: торговаться с господином владельцем оскопистов пришли вы, в то время как плоды трудов пожинают ваши наниматели. Мы с вами не просто сотрудники заводов, фабрик и так далее, – Гныщевич решил исключить из своей речи купцов, всё равно их было немного. – Мы держим в руках самое сердце производственного процесса, а нас при этом держат как простых рабочих! Не понравится что хозяину – и всё, мы уволены! Dites voir, разве это справедливо?

Конечно нет. Стоило любым управляющим собраться числом более трёх, а тем более выпить, кто-нибудь непременно начинал на сей счёт изливаться. Без исключений. С таким началом не прогадаешь.

– Это всё не ново, – совершенно справедливо заметил полузнакомый Гныщевичу средних лет мужчина в очках – кажется, с Петербержского керамического комплекса. – Что с того?

– Я предлагаю это изменить, – обыденным тоном ответил Гныщевич. – Я предлагаю вам вступить в мой Союз Промышленников. В организацию, которая представляла бы наши интересы.