Текст книги "«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)"
Автор книги: Альфина и Корнел
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
– Взятки командованию вы подразумеваете? – не пожалев сидящего подле него Скопцова, спросил хэр Ройш.
– Ну что вы так сразу, я же не смету вам составляю! Но я могу… смету, в смысле. Серьёзно: мне бы на стол документацию по проекту второго кольца, и я за несколько дней сосчитаю, каков наш минимум, каков должен быть запас… Это несложно, с заводом поначалу и менее понятные вещи приходилось прикидывать на коленке, – обезоруживающе пожал плечами господин Приблев.
– Талант ты, Сашка! – присвистнул Хикеракли. – А кто твой талант выкопал, своим, так сказать, именем нарёк?
– Талант, – по-хозяйски шагнул, закрывая господина Приблева, Гныщевич. – Мальчик Приблев, ты-то сосчитаешь, pour sûr, но порядок и я прямо отсюда прикинуть могу. Серьёзный порядок. Где такую сумму наскрести? У нас с тобой всего один завод, и мы его на сомнительные предприятия, уж прости, разбазаривать не станем. Граф Метелин из Столицы заругает.
И тут открылись двери, впуская уж точно последних на сегодня гостей.
– Добрый вечер, граф! – аж подскочил с дивана господин Приблев. – Простите великодушно, но сколько точно у вас верфей? Пять или шесть?
Граф Набедренных вопросу ничуть не удивился, но прежде чем ответить, прошёл вперёд и подвинул для Вени кресло к столику:
– Теперь – пять.
– Что? – Золотце словно током электрическим прошило. Как бы там ни было, а на верфях графа он и поработать успел, прикипел, получается, душой.
– Недавно я договорился о передаче третьей грузовой, а к сегодняшнему дню нотариусы как раз подготовили все документы. Потому и задержался. Что меня, конечно, ничуть не извиняет, – ровно выговорил граф Набедренных и обратил взгляд к Вене, уже занявшему кресло: – Душа моя, шампанского?
Веня отреагировал без своего всегдашнего показного достоинства:
– Бальзам, если можно, – и даже явственно потянулся спрятать лицо за ладонью, но остановил себя.
– Передача верфи? – деревянно переспросил хэр Ройш. – Вы лишились монополии?
– Вы же знаете, она меня так тяготила… – взмахнул ресницами граф, и Золотцу впервые в жизни эта его вечная безмятежная манера показалась чудовищной.
– Будете ещё чем-нибудь тяготиться, зовите меня, – хмыкнул Гныщевич, но и он не смог скрыть за иронией оторопь.
– Не валяйте дурака, граф! – хэр Ройш всамделишно повысил голос, и это было неуютно. – Вы имели неосторожность называть меня своим другом. И теперь по праву друга я бы предпочёл узнать подробности этой чрезвычайно значимой для города сделки от вас, а не из пересказов своего отца.
Граф Набедренных послал хэру Ройшу какой-то замысловатый, противоречивый взгляд, а Веня залпом хлопнул поданную ему стопку твирова бальзама.
И вслед за тем ещё один человек в гостиной тоже хлопнул – Хикеракли.
Себя по лбу.
– Веня, – ткнул он пальцем в Веню. – Оскопист. Дорого. Сколько денёчков вы, уважаемый граф, пользовались единолично его услугами-с?
Граф Набедренных только прикрыл глаза.
– О чём ты толкуешь? – зашипел хэр Ройш.
– А о том, господин хэр, что оскописты не так работают, как граф – уж простите покорно, граф, – себе вообразил. Не разгуливают по городу эскортом, для этого, – как ни в чём не бывало подмигнул Хикеракли хэру Ройшу, – другие заведения имеются. А ежели всё-таки разгуливают, то вот так оно и выходит. Накладно-с.
– Ну не настолько же! – почти очаровательно, если в свете сложившихся обстоятельств, возмутился господин Приблев. – Это несоизмеримая оплата, она вообще-то смешна, поскольку противоречит здравому смыслу. Хикеракли, ну раздели среднюю стоимость корабельного предприятия на тридцать… да пусть даже на шестьдесят, на девяносто дней!
Хикеракли шутовским жестом ткнул себя в грудь и выпялился: я, мол, раздели? Я?
– Ай, – сплюнул в сердцах господин Приблев, – но это же получается какая-то вовсе сказочная сумма за услуги соответствующего рода, не верю. Тут что-то другое.
– Да нет, не другое, – тихо оспорил граф и предпринял неудачную попытку улыбнуться. – Просто разделите среднее корабельное предприятие на среднюю продолжительность жизни.
Господин Приблев пронёс высокую чашку с парижским чаем мимо рта.
За’Бэй, что с ним бывало крайне редко, выбранился на родном языке, но его тотчас перекрыл захохотавший взахлёб Гныщевич.
Хохотал Гныщевич долго, громко, с упоением и даже, пожалуй, освежающе. За это время Золотце как раз успел перебрать в памяти все прецеденты, когда они вдвоём с За’Бэем по какому-нибудь поводу перемывали графу кости и в итоге обязательно соглашались друг с другом в том, что граф, конечно, чудеснейшее явление природы и, возможно, гений, но иногда нестерпимо хочется отвесить ему крепкий подзатыльник. А то и пинок под зад.
Все былые поводы к пинкам меркли в сравнении с выкупом оскописта из салона.
– Граф, c'est magnifique, c'est admirable, c'est à se mettre à genoux! – стирая рукавом выступившие слёзы, заявил Гныщевич. – Вы спасли мою старость! Теперь, если я вдруг всё потеряю, я знаю, как без натуги сколотить капитал – пойти в сутенёры! Для состоятельной, конечно, публики, – Гныщевича всё продолжало трясти. – Нет, в Порту такое, без сомнения, тоже случается, хотя как-то больше выкрадывают или убивают, но вы, граф, вы…
– Перестаньте глумиться, – раздражённо бросил хэр Ройш. – Вы воображаете себя деловым человеком, господин Гныщевич, так напрягите разум и вообразите заодно, что в ближайшем будущем грозит нашей экономике.
– Не драматизируйте, – возразил разговорившийся господин Приблев, – одна грузовая верфь от шести, в процентах…
– Поразмыслите о процентах серьёзней, – не дал ему закончить мысль хэр Ройш. – Это ведь сорвавшиеся сделки, это пересмотр многолетних контрактов, это леший знает что ещё, проистекающее из гипотетического нежелания крупных собственников, то есть сплошь аристократов, иметь дело с новым партнёром. Который, во-первых, как владелец судостроительного предприятия никому неизвестен, и уже потому не заслуживает доверия. А во-вторых, тут могут обрести вес факторы нравственные или эстетические, сколь бы мы с вами их ни презирали, подсчитывая проценты!
За’Бэй, явно не до конца ещё поборовший в себе интенцию хорошенько врезать графу по лицу, угрожающе потряс рукавом шубы, провозглашая тост:
– Хэр Ройш говорит, нашу экономику хоть сколько-нибудь, да искорёжит. Хикеракли говорит, Охрана Петерберга обиделась и жаждет крови гражданских. В общежитии грядут обыски, и мой сосед говорит, что это его нервирует. Господа, у нас у всех только один выход, – засмеялся За’Бэй над собственными словами. – Так выпьем же за революцию в Петерберге!
Последовали разрозненные аплодисменты – каждый вложился в меру сил и исходя из текущей фазы собственного, гм, изумления. Если не выражаться грубее.
Золотце краем уха расслышал, как негромко стукнули двери в переднюю: кто-то выскользнул. Но Золотцу сейчас вовсе не было до того дела.
– Я думаю, – изрёк Скопцов, – несмотря ни на что, вы поступили благородно, граф. Если отрешиться от подробностей, так и подавно.
Граф Набедренных сдержанно, но с признательностью кивнул.
– Я предполагаю, – откашлялся префект Мальвин, – вы столкнулись с опасностью физической расправы над…
Граф кивнул снова.
– А я шагаю не в ногу! – не утерпел Золотце. – И задам вопрос, на который кивком ответить не получится. Или-или. Стал ли по факту совершения вашей немыслимой сделки Веня свободным человеком – или же он по-прежнему оскопист, только теперь ваш личный?
– Ну оскопист-то он наверняка, – пробормотал Гныщевич.
– Друг Гныщевич, ай-ай-ай, – пожурил его Хикеракли, – не быть тебе сутенёром для состоятельной публики с таким деревенским пониманием предмета! Учись, пока я жив: оскопист – это всё-таки про душу, а не про тело. И про её, души, способность…
– Хватит, – негромко, но внятно произнёс граф Набедренных.
Именно «произнёс». Не «приказал», не «попросил».
Хикеракли умолк мгновенно, даже удивительно, что не стал на инерции зубоскалить.
– Граф, а вы про обыски уже слышали? – быстро нашёлся всегда спокойный и миролюбивый господин Драмин. – Про то, что на стройке второго кольца казарм творится?
– Ой, а мне ведь тоже есть о чём всем вам рассказать! – вспомнил господин Приблев. – Масштаб иной, но всё же: сегодня я был на практике в лечебнице и столкнулся там с пациентом, которого…
Золотце – как мог бесшумно – улизнул в переднюю. Лучше ему сейчас покурить на свежем воздухе, может, схлынет гнев.
Проклятый граф обменял верфь на оскописта. Веня стоит верфи. Уму непостижимо.
А ведь именно третью грузовую граф намеревался реформировать! Там ведь должны были остаться свободные эллинги, они ведь размышляли с графом, как один из эллингов огородят и переоборудуют под цех с алхимическими печами – когда Золотцево дело пойдёт в гору и под нужды бывшей лаборатории лорда Пэттикота понадобится целый цех.
Не понять же пока, открывает или закрывает перед Золотцевым делом двери в будущее налог на бездетность.
Сам Золотце открыл прозаичную дверь на улицу и увидел, как батюшка не менее прозаично закрывает садовую калитку за Тимофеем Ивиным.
– Интересный мальчик, – брякнул батюшка, поравнявшись с Золотцем, – но неврастенический.
Необходимость переспрашивать, куда и зачем ушёл Тимофей Ивин, отпала.
А из дома в скромный – в Старшем районе себе иного не позволишь – сад вышел ещё и хэр Ройш.
Батюшка, наоборот, в дом вернулся, коротко с ним раскланявшись.
– Пока господа повторяют пройденное ради графа и его выгоднейшего приобретения, – начал хэр Ройш, – я хотел бы обсудить с вами с глазу на глаз вопрос куда более деликатный, чем все сегодня поднятые.
– Я ваш, – чуть нахмурился Золотце, не ожидая уже от сегодняшнего дня ничего хорошего, и с наслаждением втянул папиросный дым.
Ноябрьским днём курить в саду без пальто – изысканное блаженство не для каждого. Как твиров бальзам, которого попросил Веня и к которому Золотце сейчас с радостью бы приложился сам.
– Вы ещё помните, как мы говорили пару дней назад, на параде – об ответственности, что взял на себя персонально мой отец?
– Конечно. Эта ответственность распадалась на две практические задачи: непосредственное расследование деятельности листовочников и работа над законодательным запретом листовок с призывами… С теми призывами, которые он сочтёт осмысленным запретить.
– Рад, что вы не слишком отвлеклись на чепуху, – сухо отозвался хэр Ройш, но Золотце готов был поклясться, что то был комплимент от сердца чистого и даже в своём роде пламенного.
На их головы меланхолично опускались хлипкие ноябрьские снежинки, и уже один этот факт ставил чепуху на место чепухи, высвобождая разум для действительно значимых проблем.
– Видимо, у вашего отца имеются успехи?
– Более серьёзные, чем я мог ожидать. Дело даже не в том, что у него споро продвигается концепция запрета на выражение народного гнева. Дело в том, что он вознамерился как можно скорее заверить её у Четвёртого Патриархата.
– То есть обратить из местного закона в общеконфедеративный? – переспросил Золотце. – Но что, прошу прощения, это ему даст? Ему и всему нашему Городскому совету.
Из чердачного окошка вспорхнули батюшкины голуби, счастливые и шумнокрылые.
– Во-первых, возможность по своему усмотрению ужесточить санкции на местном уровне, что невыполнимо, если местный закон не подкрепляется конфедеративным. Во-вторых, таким образом и все другие города в этом государстве будут с лёгкостью задушены, если у них проснётся вдруг сознание себя. – Хэр Ройш забавно удивился снежинке, осевшей у него на щеке. – Проекту конфедеративного закона пока не хватает некоторых сугубо юридических штрихов. Отец сядет писать в Четвёртый Патриархат не раньше, чем через неделю. И не позже, чем через две.
– И как мы поступим, когда…
– Я успел хорошо подумать и готов заявить: я представляю, как нужно поступить. Вопрос в том, захотите ли вы, господин Золотце, мне помочь.
Глава 33. Человек может всё
Когда Золотцу того хотелось, он, кажется, очень ловко умел изображать некую застенчивость, которая невольно оказывала нужное воздействие, даже если собеседник понимал, что перед ним лишь картинка. По крайней мере, неделю назад, когда он подкрался к Приблеву с идеей сегодняшней аферы, тот вроде бы и знал, что это притворство, лукавство, но всё равно на него реагировал. Видать, привычки и воспитание оказались сильнее здравого смысла.
«Афера» – чрезвычайно неверное слово. Неподходящее.
Золотце к афере готовился с таким тщанием, что сердиться на любовь его к театрализации собственных действий не выходило. Не той, в смысле, театрализации, что должна была стать частью их плана, а этой вот ненастоящей застенчивости, этого смущения, наигранность которого видел даже Приблев.
Слово «афера» тоже принадлежало Золотцу.
Он подошёл к делу со всей ответственностью, какая только возможна в импровизации, даже убедил Приблева провести его в лечебницу – послушать, как говорят настоящие доктора и фельдшеры. Раздобыл халат заранее, купил себе одежды подешевле и изобрёл некий такой хитрый способ подвязывать волосы, чтобы длинный по аристократической моде хвост не бросался в глаза. Не пожалел себя и несколько дней специально портил кожу на ладонях, доверительно объясняя: руки – это ведь общее место, господин Приблев, все смотрят на руки.
Зайдя к нему накануне аферы, господин Приблев обнаружил согбенного Золотце, уткнувшегося головой в кастрюлю.
«Доктора очень странно пахнут, – самодовольно объяснил он. – Вы, полагаю, и не замечаете, но я немного поэкспериментировал, вызвал себе на дом… Запах сохраняется и вне лечебницы. Чтобы подозрений не возникало, им следует пропитаться».
Из кастрюли отчётливо несло камфарой.
Только сегодня утром, ожидая Золотце в одном из переулков Людского (не идти же, право слово, на аферу от родного дома, а ну как приметят!), Приблев подумал: может, это выделанное смущение было устроено для его успокоения?
Золотце появился в назначенном месте за четыре минуты до срока. Он размахивал пузатым саквояжем, при виде которого нельзя было сдержать улыбки.
– Слишком стереотипно? – немедленно насторожился Золотце, не выказывая, впрочем, уныния.
– Вы же молоды! – Приблев предпочёл не медлить и, коротко пожав спутнику руку, зашагал вдоль переулка. – В нашем с вами возрасте юным специалистам вполне естественно играть в стереотипы о самих себе. – Он немного помолчал и прибавил со всей искренностью: – Полагаю, вы выглядите убедительней меня.
– Убедительней нас обоих выглядит бумага в кармане вашего пальто.
– Что не помешало вам подойти к своей роли весьма…
– Романное мышление! – безапелляционно воздел ладонь Золотце. – Не забывайте подлинные стереотипы.
Некоторое время они шагали молча. Это был один из тех ранних ноябрьских дней, когда, несмотря на солнце и чистый воздух, влага, кажется, выступает из самих домов, из щелей между камнями брусчатки, из дверных петель. После давешнего парада Охраны Петерберга город будто заикнулся, как если бы кто покорёжил катушку в телеграфоне, но на стенах Людского продолжали белеть листовки, а на Мшистой улице Приблев чуть не споткнулся о разбитый радиоаппарат.
Людям надоело слушать занимательные истории о том, как спасти душу по европейским лекалам, – с гораздо большим интересом они послушали бы, как живётся Четвёртому Патриархату, что он додумался до этих новых налогов. Но о таком радиоаппараты молчали. А ведь давешний площадной ажиотаж наглядно демонстрировал, сколько бы вышло пользы, понимай простые люди в делах политических… ну, хоть что-нибудь.
На Большом Скопническом Приблев заметил солдат, спешно, но не очень устремлённо куда-то бежавших. У самого высокого и, кажется, старшего по званию было необычной формы поджарое лицо – будто ему откусили часть щёк в попытке дотянуться до самых скул. На лице этом было написано нечто странное, почти лихорадочное, а на плече солдата висело ружьё.
Между ним и Приблевым, подумалось вдруг, не стояло никакой преграды. Знай солдат об авторстве листовок, снял бы он ружьё с плеча?
В Белом районе большинство зданий были в самом деле выложены светлым кирпичом, а потому здешние листовки предусмотрительно отпечатывали на цветной бумаге.
– Господин Золотце, – позвал Приблев и самому себе удивился: он вовсе не собирался заводить сторонних разговоров, особенно сейчас. – Господин Золотце, я не могу не… Вас не смущает то, что мы делаем?
Золотце ответил не сразу, но шаг его замедлился.
– Вы ставите меня в неудобное положение. Я ведь, как бы то ни было, рискую куда меньше вашего – потому хотя бы, что моё участие в сегодняшней афере доказать будет труднее…
– Нет-нет, я не о том. Я… Вы видели патруль, когда мы проходили Большой Скопнический? Я невольно подумал – я сам листовок не писал, так что в этом, ха, как раз таки я рискую меньше вашего, но расклеивал же – и я подумал: знай они о том, что это мы, стали бы они стрелять? И, знаете, мне вовсе не страшно. Вернее, страшно, конечно, но мы ведь не делаем ничего дурного, мы даже не нарушаем Пакт о неагрессии…
– Это временно, – мягко перебил Золотце, – о чём вам прекрасно известно.
– Да, но я про дух, а не про букву. Мы просто пытаемся говорить о несправедливости – это правильно, что может быть правильнее! Правильно и весело, и в этом есть неоспоримая романтика. Но, – Приблев замялся, – но то, что лично мы с вами делаем сегодня… это же совсем иное.
– Вам не хватает романтики? – язвительно уточнил Золотце.
– Тот солдат, – ответил после некоторого размышления Приблев, – нёс на плече ружьё. По большому счёту, пока это так, всё, что мы делаем, смешно. Я не хочу сказать, что бессмысленно, – поспешно прибавил он, – просто мы находимся в положении слабого. Мы, Революционный Комитет. Потому что они всегда могут выстрелить, а если не выстрелить, то поймать и – сами знаете… Говорить вслух о недостатках того, кто сильнее, – смелый поступок, даже если и не всегда полезный. Понимаете? Но то, что делаем мы – не «мы, Революционный Комитет», а мы с вами, – это ведь совсем другое. Это ведь наоборот. Мы идём к беззащитному, в сущности, человеку…
Фраза умолкла сама, поскольку продолжать Приблев не видел смысла. Золотце, по всей видимости, его понял, но ответить вновь не спешил.
– Мне нечего сказать вам в утешение, – медленно начал он. – Если вам нужна смелость, припомните ещё раз, что вы рискуете не только собой, но и репутацией своей семьи. Если же вас интересуют беседы о нравственности, право, обратитесь лучше к господину Скопцову.
– Просто я боюсь, что я боюсь, – тихо признался Приблев.
– Если господин Хикеракли не врёт, когда-то вы боялись тратить время на посещение Академии, – ободряюще улыбнулся Золотце.
И на этом они пришли.
В отличие от дома Золотца, к аристократическим Ройшам полагалось входить без стука – в передней посетителей встретил на удивление моложавый лакей, поклонившийся двум юным фельдшерам с чрезвычайной учтивостью и поспешивший наверх. Ожидание обещало быть недолгим.
Навстречу лакею, натягивая на ходу перчатки, спускался хэр Ройш.
По посетителям он скользнул равнодушным взглядом, после чего, не смущаясь отсутствием прислуги, самостоятельно открыл гардероб и накинул на плечи пальто. Приблев наблюдал за совершенно тривиальным ритуалом одевания столь заворожённо, будто перед ним был не знакомый и близкий хэр Ройш, а король всея Германии.
Ему невольно подумалось, что аристократ, решивший одеться без прислуги, – это ведь тоже в некотором смысле редкость.
А впрочем, граф Набедренных наверняка регулярно это проделывает, поскольку лакеев своих – или их отсутствия, – задумавшись, не примечает.
Хэр Ройш, собравшись, подошёл к двери всё с тем же равнодушием, но, положив пальцы на ручку, замер. Замер и Приблев. Смотрел хэр Ройш прямо перед собой, не поворачивая головы; в теле его не дрожало ни единого мускула. Аккуратно причёсанный, гладко выбритый, он будто позировал для картины или фотокарточки.
Лишь чуть повернув лицо и по-прежнему не глядя на своих однокашников, хэр Ройш коротко кивнул, решительно распахнул дверь и вышел.
Донёсшиеся с лестницы слова лакея о том, что «хэр Ройш готов их принять», прозвучали фантастически и нереально. Как же он может их принять, если только что изволил покинуть дом?
– Благодарим, – любезно улыбнулся Золотце и потащил Приблева вверх, а тот, считая ступеньки, поймал себя на мысли: ну какая нравственность, какой господин Скопцов? Вовсе никогда ему не приходилось слишком уж о нравственности терзаться, специальность не та, да и склад характера тоже. И тогда, когда Приблев не смел слишком часто заглядывать в Академию, дело тоже не в нравственности было.
Просто не слишком он решительный. Поболтать – это ведь одно, а самому сделать шаг – совсем иное, тут уж надо брать на себя всю ответственность.
Вот из-за боязни всю ответственность брать Приблев, наверное, так и не сумеет стать хорошим доктором.
А впрочем, с Академией же вышло славно. Тут прав Хикеракли: лучше не голову ломать, а делать просто каждому то, к чему он уродился.
Приблев вот, к примеру, уродился Придлевым.
Хэрхэр Ройш ожидал юных фельдшеров в комнате, являвшейся, по всей видимости, приёмным кабинетом. По массивному столу были рассыпаны некие бумаги, но вряд ли такие, которые хранят за восьмью замками, а софа и несколько кресел намекали на то, что сюда допускают посетителей. Над головой хэрхэра Ройша висел в широкой лакированной раме портрет некоего предка – изрядно напоминающего привычного Ройша, но в старомодном европейском костюме и с бородкой.
Сам хэр Константий Вальтерович Ройш своего сына тоже напоминал: несмотря на признаки возраста, старым его назвать бы не получилось. Он был так же длиннонос и черноглаз, как собственный отпрыск, худ и с длинными пальцами, но в движениях его читалась тяжесть, которая приходит только с годами. Хэрхэр Ройш – в парике, при лентах и костюме – писал. Пробежав по посетителям столь же равнодушным, как и у сына, взглядом, он вернулся к своему занятию и высказался лишь через некоторое время:
– Почему не господин Придлев?
– Перестановки в институте, нагрузили-с, – заспешил Золотце, но хэрхэр Ройш, не слушая его, заговорил слегка раздражённым тоном:
– Процедуре полагалось быть на следующей неделе, – он не глядя раскрыл ладонь. – Бумаги.
У Приблева ёкнуло сердце, но бумаги он подал недрогнувшей рукой. В них значилось, что «подателю сего» дозволяется проводить несложные медицинские процедуры от лица и имени Юра Ларьевича Придлева, поскольку тот доверяет и свидетельствует о достаточном его умении.
Разумеется, Юр с лёгкостью написал такую рекомендацию брату.
– Здесь указано в единственном числе, – всё так же быстро, поглощая реальность как проволочную ленту телеграфона, бросил хэрхэр Ройш, но потом поднял глаза и пригляделся: – Ах, вы ведь тоже господин Придлев! Решили сменить брата?
В тоне его почувствовалось немедленное… не то чтобы расположение, но скорее понимание. Приблев же обмер. За все многословные планы, подробные обсуждения и макания в кастрюлю с камфарой ни ему, ни Золотцу не пришло в голову, что хэрхэр Ройш может тривиально узнать второго сына Лария Придлева в лицо.
Может ли он узнать Золотце, посещавшего со своими аристократическими друзьями светские приёмы? Нет, смерил не самым приязненным, но совершенно спокойным взглядом. Хэрхэр Ройш не спросил даже, зачем при процедуре, требующей лишь одной пары рук, присутствует второй фельдшер; по всей видимости, он был занят и предпочёл завершить визит как можно скорее, а потому без лишних слов снял сюртук и принялся закатывать рукав.
Почти десять лет назад, в нетипично раннем возрасте, хэрхэр Ройш пережил лёгкий удар, от которого полностью оправился. Но в Европах считается благопристойным держать своё тело здоровым, а хэрхэр Ройш мог себе это позволить, и потому раз в несколько недель к нему приходил обычно начинающий доктор и делал инъекцию всяческих сердечных и укрепляющих препаратов.
Приблев не имел представления, откуда у Золотца взялся препарат сегодняшний. Видимо, из Европ: в Петерберге столь любопытных средств, кажется, не встречалось. Тянуло предположить, что основу препарата составляет метанол, но при этом он не пах, а при введении в вену не оставлял язвы, что было установлено на экспериментальной крысе. Она от укола даже почти не дёргалась, а значит, он не слишком болезнен.
А значит, хэрхэр Ройш ничего не заподозрит.
Летальные исходы при отравлении метанолом не исключительны, но редки. Главное его воздействие – поражение зрительного нерва, способное быть почти мгновенным, но исцелимое. Золотце утверждал, что его таинственный препарат фокусирует это воздействие, уменьшая прочие симптомы отравления – вплоть до того, что поставить диагноз будет невозможно.
Если диагноз всё же поставят, что будет с молодым доктором и учёным Юром Придлевым, выписавшим двум начинающим фельдшерам поручительство?
Золотце на удивление ловко повязывал хэрхэру Ройшу жгут. Будь Сандрий Придлев настоящим медиком в душе, он нашёл бы способ выкрасть образец препарата и разобраться в составе.
Но ему это совершенно неинтересно, со странным чувством свободы подумал Приблев и взломал ампулу.
Уходили из особняка они столь же быстро и дельно, как входила в вену игла. По словам Золотца, препарат не замедлит подействовать: уже через несколько часов хэрхэр Ройш почувствует острую тошноту, а зрение его начнёт стремительно падать. Не до полной слепоты, само собой, но писать он вряд ли сможет, а значит – не сможет пока продолжать работу над противолистовочным законом, не сможет засыпать посланиями Четвёртый Патриархат, поскольку не доверит задачу такой важности ни секретарям, ни помощникам.
Удивительно всё же, как при помощи медицины можно отыскать далеко не самое жестокое решение проблемы, удовлетворяющее при этом имеющимся запросам.
– Смею ли я пригласить вас к себе на чай? – с лукавой улыбкой спросил Золотце, когда стены особняка Ройшей остались за спиной. – Парижский, само собой. Мне кажется, он бы вам сейчас не помешал.
– Я сам чувствую себя героем романа, – смущённо признался Приблев. – Отравление в собственном доме! Уму непостижимо.
– Человек может всё, на что хватит у него решимости. Идёмте?
К Алмазам, как прозвал давеча Хикеракли дом Золотца, двигались они едва ли не напрямик, почти не петляя – когда дело было сделано, конспиративные сложности почему-то показались излишними. Сразу на Становой, отделяющей Белый район от Старшего, юные фельдшеры наткнулись ещё на один солдатский патруль, тоже куда-то спешивший.
– Потому что какого лешего селиться не в Усадьбах? – расслышал Приблев щедро сдобренную бранью речь, и ему опять стало не по себе. И – будто развязали ему глаза – как-то неожиданно для себя он заметил, что Старший район нездорово оживлён.
Испуганные, возбуждённые и вместе с тем парадоксально притихшие люди переговаривались и кивали в направлении Городского совета, порываясь не то сломя голову помчаться на площадь, не то кинуться от неё прочь. Дорога к площади лежала налево, к Алмазам – направо.
Приблев и Золотце, не сговариваясь, повернули налево.
– Прошу прощения, что-то произошло? – остановил Приблев прохожего.
– Там… На площади… Городской совет, – отстучал зубами тот.
– Да, с самого основания Петерберга.
– Вы не понимаете! – прохожий вырвался и, определившись, метнулся к Большому Скопническому.
– Что-то произошло, – без малейших сомнений постановил Золотце, пряча руку в карман. У него ведь имеется миниатюрный револьвер, сообразил Приблев. Может, в кармане и не он, но ведь имеется.
На площади было не протолкнуться: длинные хвосты толпы вытекали на улицы, растворяясь между домами. Никто не кричал, но над головами метались шепотки.
– Будто рябь по морю, – отстранённо пробормотал Золотце и решительно ввинтился в толпу.
Как ни странно, чем ближе ряженым фельдшерам удавалось пробраться к самому зданию Городского совета, тем слабее давили на них с боков – стеной народ держался лишь по краям площади. То там, то тут в толпе мелькали шинели Охраны Петерберга, но разобрать, пришли ли солдаты просто так или с некоторой официальной целью, не представлялось возможным.
Добравшись почти до первых рядов, Золотце вдруг стал столбом, но Приблев, увлекшись, не сразу это заметил и по инерции сделал ещё пару шагов.
– Смотри, – шепнул Золотце, случайно переходя на «ты».
И Приблев посмотрел.
На крыльце здания Городского совета скромным караулом стояли четверо солдат. Ружья они держали в руках, а спины выправкой слишком уж не напрягали, но при этом молчали и не двигались, никак не реагируя на бормотание толпы. К дверям самого Городского совета был приколот лист бумаги, текста которой, конечно, разобрать отсюда было нельзя, но Приблев почему-то сразу понял, что это не обычная листовка.
Под бумагой, прямо на ступенях, непочтительной грудой лежали люди. Лиц их Приблев не видел, но по парадным сюртукам, лентам и орденам без промедления сообразил, что это и есть члены Городского совета.
Люди были мертвы.
– Кажется, я только что впервые в жизни провёл дистанционное медицинское освидетельствование, – растерянно заметил Приблев.
– Видите, наша афера фактически спасла хэрхэра Ройша, – Золотце вновь заговорил на «вы». – А вы переживали. Если он оказался не с ними из-за своих процедур…
Приблев повертел головой. Все на площади выглядели столь же потерянно и остолбенело, как и Золотце, как и, наверное, он сам; всех невольно тянуло вперёд, рассмотреть, но столь же невольно отталкивало тусклым отблеском ружей.
– Что там написано? Вы читали? – дёрнул Приблев за рукав невысокую даму рядом с собой.
– Граф Идьев, граф Верин, барон Копчевиг, барон Славецкий… и так далее… признаются злодеями, совершившими преступление против граждан Петерберга… – дама говорила быстро, будто пересказывая текст самой себе. – Что выразили оные граждане прямым и недвусмысленным способом… листовками. – Она нервно вздохнула. – Граждане Петерберга, поскольку Городской совет отказался прислушаться к их высказыванию, вынуждены судить преступников и вынести им приговор, исполненный руками Охраны Петерберга. Законы Четвёртого Патриархата неправедны и направлены против граждан Петерберга, а потому считаться действительными не могут, а прямые исполнители и… водворители… этих законов, не отказавшись от них, тем самым подтвердили собственный злой умысел. Граждане Петерберга заслуживают свободы и… так далее.
– Как быстро Охрана Петерберга перестала ненавидеть гражданских и заговорила от их лица, – саркастически заметил Золотце.
– Так ведь гражданские это начали! – обернулся к нему молодой человек – видимо, тоже какой-то студент. – Они устроили заговор, спешно вызвали Городской совет в Западную часть, заманили, но стреляли не солдаты.
