Текст книги "Вечная память (СИ)"

Автор книги: Ainessi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

========== Ars vitae (искусство жизни) ==========

игла, которой я себя сшиваю,

размашисто, не обметав края,

настолько основательно живая,

что я задумываюсь – точно ли моя.

она дрожит, вибрирует, как будто

стежков тугой морзянкой взад-вперёд

трёхмерное послание кому-то

через нутро моё передаёт.

а этот кто-то, грамотный, как сканнер,

читает альфу, бету, еръ и ять,

с неспешностью размеренной листая

всё то, что больно было зашивать.

он редко, но, случается, хохочет;

он запивает хохот коньяком.

могу признаться, любопытно очень -

о ком же там написано? о ком?

чьё имя в педантичности морзянки

сейчас его исследует лорнет?

игла меня татуирует. зябко.

и нет покоя. и тревоги нет.

(Яшка Казанова)

В конечном счёте может оказаться, что благодаря молекулярному протезированию – долговременному вводу в клетки автономно функционирующих молекулярных роботов, которые будут предотвращать повреждения молекул или лечить их сразу после возникновения, – а также перепроектировке геномов клеток старение замедлится настолько, что в его лечении уже не будет необходимости.

Значительная перепроектировка генома может в итоге привести к искусственной трансформации Homo sapiens в другой биологический вид.

(президент Геронтологического общества РАН Владимир Анисимов)

В день, когда Стана впервые вошла в тот дом, была весна, он помнил так четко – будто это было вчера. Сегодня тоже была весна, и на деревьях в университетском саду набухали и прорывались нежной зеленью на диво крупные почки. Островки почти сошедшего снега – грязно-серого в индустриальных районах города – здесь были кипенно-белыми с прожилками красного и желтого: палой листвы, и пожухлой травы.

Алек улыбнулся, натягивая выше теплый шарф, поежился от порыва пронизывающего ветра. Пальто бы не помешало, но с этим он разберется позже.

Мягкий звон колокольчика на входе в почтовое отделение университета заставил его улыбнуться снова. Он взял у девушки за стойкой фирменную коробку, отказался от помощи и отошел в самый светлый угол, к столу. Сверток нашелся в сумке почти сразу, в конце концов, вещей у него было немного. Пока немного. Он положил сверток в коробочку и накрыл его чистым листом, но это – отчего-то – показалось неправильным. Пальцы нащупали ручку, лист лег на стол. Он не думал, что писать, слова пришли сами. «Честь и верность» – единственно правильное решение, нет смысла в долгих письмах и объяснениях. Нет смысла в извинениях, тем более что Алек ни о чем не жалел.

Сложенный вчетверо лист уютно примостился сбоку свертка. Он скользнул пальцами по боку заклеенной коробки, будто лаская, а потом, надписав имя и адрес, положил ее в ящик для посылок. Еще раз, на прощание, улыбнулся девушке за стойкой и ушел, провожаемый мелодичным звоном.

Последний долг чести был отдан.

Ах, нет. Он рассмеялся и запрокинул голову, подставляя солнцу свое-чужое лицо. Еще он клялся его убить.

Он шел по улицам неторопливо, наслаждаясь каждой минутой вновь обретенной свободы, такой невозможной и такой желанной. Он хотел жить когда-то, болезненно, страстно, до панического ужаса и перехватывающего горла. Потом он также страстно хотел умереть.

Сейчас он хотел к морю.

Алек улыбнулся и подошел к самым перилам, глядя на серебристую ленту реки. Рябь на водной глади успокаивала, расслабляла. Он позволил себе минуту слабости, закрыв глаза и прислушиваясь к ветру, плеску воды и шуму машин в отдалении. Потом пошел дальше, перекатывая между пальцев ключ.

Квартира Дена будто замерла во времени. Она осталась такой же, какой была в его воспоминаниях, в воспоминаниях Станы. Он даже замер, глядя на свое отражение в зеркале, в таком знакомом зеркале, в такой знакомой ванной. Он очень хорошо помнил, как Стана притаскивала сюда табуретку и становилась на нее, пристраиваясь рядом с мамой, когда та чистила зубы или умывалась. Как мешалась и лезла под руку, но мама никогда не злилась – только разворачивала ее к зеркалу и обнимала, показывая, как смеются и они, и их отражения.

Никогда не видел этого, но помнил.

Сейчас в этом зеркале не было ни ее, ни мамы. Только усталое бледное лицо с серыми сверкающими глазами. Он закрыл лицо руками, зеркальный Алек повторил это движение. Он пошел в комнату, поднялся на чердак. Репликатор стоял там же, где и при Дене. Когда все еще были живы. Когда живущие здесь были счастливы, когда Ден уходил сюда, смеясь и говоря: «Я на техобслуживание». Алек прижался лбом к холодному металлу, чувствуя боль, свою – и чужую. Чужую боль от осознания того, что и опять, и снова, снова, снова – все сначала. Нельзя стать собой, нельзя быть собой – только кем-то другим. Чтобы жить. Чтобы никто не узнал его самую страшную тайну. Он улыбался и плакал, скользя пальцами по сенсорной панели. Он продолжал улыбаться, даже опускаясь в металлическое нутро и чувствуя, как сходятся на теле литые оковы. Он улыбался до тех пор, пока не пришла боль.

Тогда он закричал.

Нейры могут делать с собой все, что угодно. Нейры могут управлять изменением и восстановлением собственного тела.

Но для этого им надо оставаться в сознании.

«Я знаю форму боли», – подумал он, чувствуя, как рот и нос заполняются горькой жидкостью, как она заполняет легкие.

Я знаю форму боли.

Знаю.

========== Акт первый – Falax species rerum (Наружность вещей обманчива) ==========

Быть может, только потому вновь и вновь возникают войны,

что один никогда не может до конца почувствовать, как страдает другой.

(Эрих Мария Ремарк, «Возвращение»)

Вокруг посылки Стана ходила неделю, не решаясь ни открыть ее, ни выбросить. Угловатый почерк, которым на коробке было надписано ее имя, был слишком знакомым, перед глазами вставали тонкие и плотные, измятые и идеально ровные листы, исписанные той же рукой.

«Здравствуй, Скай…»

Эти слова вертелись в голове и на языке, ей нравилось произносить их вслух, нравилось, как они звучали в тишине комнаты – сорвано, отчаянно, с какой-то затаенной искрой надежды. В эти моменты ей казалось, она знает, что чувствовал Алек (называть его Алым она так и не смогла привыкнуть), когда писал эти строки. Произносила и замолкала. Это было не ее. Не ей. Она права не имела читать дальше: слишком близко, слишком лично, слишком интимно.

И эта посылка. Почти ничего не весящая коробка, которую положил курьер к ее дверям. Штамп почтового отделения университета намекал, что Алек приходил, а дата явно доказывала, что он, к тому же, жив и здоров. Ну, в достаточной степени, чтобы дойти до почты. Коробка стояла на столе. Стана ходила вокруг, касалась ее кончиками пальцев, раз за разом перечитывала собственное имя – и сбегала прочь, не открывая. Встать с утра и потрогать ее стало традицией, погладить картонный бок перед сном – доброй приметой.

Слава Богу, Скай к ней не заходил. С тех самых пор, как рассказал ей, казалось, всю жизнь. Порой ей снились сумбурные сны, в которых она была им, но эти сны… в них не было ровным счетом ничего общего с кошмарами, которые дарил ей Алек.

Дарил?

Да, так казалось все чаще. Но сны исчезли раз и навсегда, и ей их не хватало, как не хватало объятий и насмешливого взгляда серых глаз. Или небесно-голубых – Ская. Но их не было, ни одного из них. Иногда она ненавидела их за это, но все чаще – радовалась, что они живы. Просто радовалась. Они могли быть счастливы и без нее. Она могла быть счастлива знанием, что они просто есть.

Их в сто пятый раз гоняли по курсу новейшей истории на госуправлении в тот день, когда она все-таки не выдержала и вскрыла коробку. Тонкий, сложенный вчетверо лист. Сверток под ним.

«Честь и верность», – прочитала Стана и развернула тонкую ткань.

Рубины и гранаты полыхнули алым в лучах заходящего солнца.

Девушка разрыдалась.

***

Он был стар, слишком стар. Слишком много жизни, слишком много боли, слишком много усталости. Иногда, вечерами Кирилл подолгу смотрел на мерцающие огни шоссе вдалеке и пытался осмыслить все случившееся и неслучившееся, но память подводила, отказывала. Жизнь, какая она была до модификации, вспоминалась урывками, самыми несущественными почему-то. После – в деталях, но, что радостного было после в его чертовой жизни?

Он силился вспомнить лица: Оли, Алекса, майора из учебки – но они приходили неясными, подернутыми серой дымкой видениями. Любой прохожий казался достаточно похожим на них, любой студент даже. Это убивало сильнее всего. Это – и сын. Сын, сбежавший в восемнадцать на учебу в другую страну и прошедший там модификацию. Он орал, ругался, но сделать уже ничего не мог, а Слава только смеялся и говорил, что он странный. Что его отношение давно уже ненормально, а за модификантами будущее. Кирилл задолбался спорить и начал просто кивать, но отношения с сыном испортились безвозвратно.

Слава сейчас был где-то далеко, уехал в одну из европейских столиц. То ли работать, то ли учиться, в подробности не вдавался ни один из них, после смерти бабушки они практически не общались. Он вообще ни с кем не общался, даже Юки как-то сторонилась, избегала его общества. Кирилл сперва не понимал, почему. Потом сел, подумал – ответ был традиционный в общем-то. Алек.

Проклятый, блядский Алек. Причина всей мерзости, которой была так полна его жизнь. Чертов псих, из-за которого он и сидел сейчас один перед окном и пытался победить отчаянное желание нажраться. В сопли, слюни, чтобы расслабиться наконец и хоть на час забыть, что потерял и от чего отказался.

Проклятый, блядский Алек.

Кирилл закрыл лицо руками и глухо застонал. Лицо стояло перед глазами, четкое, как фотография, изможденное, обескровленное. Стоило вспомнить это имя – и он почему-то видел его именно таким, прикованным к операционному столу в исследовательском центре, бессильным и полумертвым. Абсолютно безумным, не считая редких прояснений сознания. Да, черт, каких еще прояснений?

Просто иногда Алек угрожал. Иногда стонал. Иногда звал кого-то, знакомые и незнакомые имена чередовались, сменяли друг друга, пока он не отключался то ли от седативов, то ли от боли, чтобы прийти в себя и посмотреть. Пристально, почти прозрачными глазами, полными густой, отчаянной ненависти. Впрочем, Кирилл вполне откровенно ненавидел его в ответ. И даже сам себе не всегда признавался, почему.

Алек, Алек…

Он встал, дошел до кухни и запустил приготовление очередной порции кофе. Кофеин уже давно не сколько бодрил, сколько помогал примириться с монотонностью и бессмысленностью собственного существования. Кирилл хотел умереть, честно говоря. Боялся только. Не за себя – за то, во что без него могут превратить этот таким трудом выстраданный мир. Он слишком часто видел смерть в глазах этих «героев», слишком часто смотрел, что творят они, оставшись без контроля.

Когда они со Скаем еще общались, тот обижался на него за ограничения, за то, что модов не считают людьми. А он пытался, честно пытался считать, не получалось только. Ни их, ни себя. И у Юки не получалось, потому они и сошлись, наверное. Ничего не получилось, конечно, слишком много боли их объединяло, и никакой романтики. Да, и не мог он ей дать того, что она хотела. Ни семьи, ни детей – моды не могут вынашивать, не могут рожать, а к чему ей кольцо без этого? Юки проклинала Алека за потерянную человечность, он – за потерянных друзей. Ненависть их и толкнула друг к другу, ненависть и боль. Они же помогли расстаться.

Кирилл даже радовался за нее и Ская, почти перестал беспокоиться, глядя как Влад смотрит на Алека, потому что он не смотрел. После парада друг видел только рыжую, а Алек, не сопротивляясь поехал в изоляцию, легко признав свою вину в нарушении протокола. Взгляд только был какой-то странный, неправильный, но тогда Кирилл не обратил на это внимания, порадовался, что обошлось без проблем. Юки и Влад жили вместе, Алек работал даже в дачном домике в закрытом поселке, Слава рос и напоминал ему, о том, что жизнь продолжается.

А потом Алек вернулся в город и все пошло по пизде.

Кирилл швырнул чашку в стену и скривился. По белой поверхности причудливо расползлись коричневые брызги, в полумраке кажущиеся почти черными, почти кровью.

Джейк. Ден. Алла.

Разрушенный кабинет.

Кошка и покореженная квартира.

Еще раз Джейк. Скай. Охранник в медцентре.

Скромный список жертв одной сумасшедшей твари, укравшей у него все. Он помнил безумные серые глаза, помнил кровь на лице, помнил, как он слизнул каплю и улыбнулся. Господи, и после этого он должен считать его человеком? Должен считать их людьми?

Если бы только Алекс послушался его еще тогда и избавился от этой девки. Если бы командование не позволило тащить ее в летчики. Если бы Скай ее не спас, хотя бы. Так много «если». Он усмехнулся и сел на пол спиной к окну, опираясь на стекло и почти надеясь, что оно наконец-то вывалится наружу вместе с ним. Алек был мертв, должен был быть мертв. А он должен был быть рад. Была только одна проблема: в эту смерть Кирилл не верил. Не верил в сошедшего с ума Джейка, расстрелявшего охрану, сунувшего Алека на очистку в репликатор и почему-то сбежавшего.

Прекрасная сказочка для Станы, для Ская, для следователей даже – для всех кроме него. Он слишком долго жил и слишком хорошо знал обоих. И Джейка, и проклятого, блядского героя-модификанта. Сука. Остро хотелось вернуться в прошлое и распотрошить распятое на операционном столе тело на запчасти. Тогда – не хватило смелости, все вспоминалась война, вспоминалась девочка еще, ироничная и улыбчивая, спасенный Скай, счастливый Скай. Даже Алекс вспоминался, которого она пыталась спасти. Потому и не смог, потому и согласился. Надеялся, что сломанный и запертый, этот псих перестанет быть проблемой.

Перестанет быть.

Не сложилось.

Кирилл вздохнул, прижимая пальцы к вискам. Он не мог вспомнить ни Олю, ни Алекса, зато так легко вспоминалась улыбчивая и тонкая Станислава, постоянно испуганная, постоянно удивленная. Почему-то жалеющая Ская, почему-то боящаяся его. Интересно, а Алека она жалела или боялась? Только бы с ней он ничего не сделал, только бы. Юки обещала посмотреть, проследить, но она была вся в их с Осаки проекте, она стремилась к своей мечте, и до Кирилла с его страхами ей дела не было, похоже. Он еще раз вздохнул, покосился на комм, но набрать не рискнул ни Ская, ни Юки. Он и в университете появляться не рисковал в последнее время – ждал психованное сероглазое возмездие. Возмездие не приходило, но в то, что Алек просто сбежал, Кирилл все равно не верил. А отпуск заканчивался.

Надо было возвращаться в университет, не на день, на два – насовсем. Надо было рисковать собой и всеми сразу.

Кириллу было очень страшно.

***

Ей снился сон, и в нем не было зеркал и осколков, не было тьмы и нежной женской улыбки. Она чувствовала спиной холодный металл, жесткие скобы впивались в тело, кружилась голова. Она смотрела на полупрозрачные нити и откуда-то знала: если потянуть рядом с правым запястьем – запищит сирена, и ей вколют новую дозу счастья. Если ближе к бедру – заорет кардиомонитор, и толпа медиков будет толкаться вокруг, силясь понять, что не так. Если дотянуться левой рукой до вибрирующей в воздухе нити – голову вдруг наполнят самые разные образы. Иногда ей везло посмотреть обрывки фильмов, иногда новостные порталы, а один раз перед глазами полчаса маячили модели сумок. Она знала это, знала абсолютно точно. Феерическое безумие оказалось чем-то странным и до невозможности реальным.

Иногда к ней приходили Джейк и Блэк, она присматривался к опутывающим их нитям, но зацепиться и потянуть не рисковала, даже когда они оказывались совсем рядом. В другой раз, твердила она себе, в другой раз.

Другой раз все не наступал.

Она дергала и дергала нить у правой руки, но наркотик не давали, даже когда боль и правда становилась нестерпимой. Липкий пот, боль, тошнота – все прелести ломки. Она зажмурилась, пытаясь поймать за хвост ускользающее сознание, но только свалилась глубже в саму себя.

Синхронизация невозможна.

Механический голос был невообразимо четким.

– Почему? – прохрипела она чужим голосом.

Горло заныло, грудь свело позабытой болью. Не вдохнуть – не выдохнуть.

Текущее состояние системы:

Режим ограниченной функциональности.

Зрение – пятьдесят процентов, синхронизация невозможна.

Слух – семьдесят пять процентов, требуется сервисное обслуживание.

Синтезатор речи – синхронизация невозможна. Внимание, аварийное состояние системы!

Двигательная функция – ошибка, ошибка.

Запустить процесс восстановления?

– Да, – шепнула она.

И пришла Боль. С большой буквы, безумная, всепоглощающая – но она держалась на краю ускользающего сознания, пытаясь удержать саму себя в себе же. И, кажется, каким-то чудом ей удалось. Именно с этого раза что-то неуловимо изменилось. Вокруг? В ней? Как знать, но она упрямо тянула за нити и слушала, она прикасалась к ним и пыталась приказывать. Получалось через раз, но получалось. Один раз она прикоснулась к Джейку и отдернулась, ошеломленная потоком чужих ощущений. После – стала аккуратнее.

Проклятое восстановление давалось предельно тяжело. Боль была безумной, невероятной. Эта боль имела форму – она ощущала бархат на кончиках пальцев, чувствовала, как боль скользящим, почти нежным прикосновением обволакивает ее и погружается глубже, пронзая насквозь. Боль имела имя. Ее звали «Да». То «да», которое она каждый раз произносила, шептала перед тем, как она приходила.

Однажды, когда перерыв между визитами Джейка и Блэка стал невыносимо долгим, эта боль добралась до ее зверя и разобрала его на молекулы. Она рыдала и билась в истерике на столе, как наяву видя перед глазами мертвое лицо Ская. Она даже не сопротивлялась, когда Кирилл все-таки пришел и подарил еще одно озеро боли. Не сопротивлялась, но ничего и не сказала. А потом, когда на писк кардиомонитора зашел какой-то лаборант – она набрала в грудь побольше воздуха и вцепилась в его нити отчаянным рывком пойманного в ловушку животного.

И впервые увидела мир чужими глазами.

С тех пор эти вылазки стали на диво постоянными. У нее не было учебников, не было учителя – она училась наживую. Как жить в чужой голове, как нашептывать не-свои мысли, как мягко вести вперед. Когда все врачи центра пришли к Блэку с заключением об абсолютной неадекватности пациента номер восемнадцать – это было ее первой маленькой победой.

Когда Джейк предложил Блэку отправить ее в стандартную резервацию – не первой, но самой важной.

В машине она улыбалась.

И с этой же улыбкой, мечтательной, но едва трогающей уголки губ, Стана поднялась с постели и подошла к окну. Она искала ответы – она их получила. Все ли? Наверное, правду знал только Алек, но не спросить. Где бы ни был сейчас хозяин ее тревожных снов и странных мыслей, он был далеко, и все лето она с надеждой ждала следующего видения. Но сны не приходили, или Алек просто о ней забыл.

Ская она встретила в библиотеке, когда уже и думать забыла о нем и о своих сожалениях, у него был абсолютно больной взгляд и поджатые в странной гримасе губы. Он прятал глаза и говорил о том, что не может отделаться от мысли, что в том доме мог оказаться Алый, что не может спать, не понимает, как такое случилось. Часть Станы захлебывалась чужими непролитыми слезами, отводила глаза и мечтала рассказать ему о своем подопечном, все рассказать: кем он был, что произошло, как он туда попал – все, что она видела в своих снах-видениях. Но вторая часть – холодно и задумчиво смотрела на искаженное мукой лицо профессора и молчала. Потому что было страшно, слишком страшно, и – она не сразу поняла – этот страх был чужим. Кто-то все еще жил в ней, чьи-то чувства порой заглушали ее собственные.

А еще этот кто-то не мог смотреть Скаю в глаза.

Она обняла профессора и сбежала, долго сидела на крыльце корпуса, пытаясь избавиться от образов перед глазами. Первый – накладывал поверх лица Ланского окровавленную безжизненную маску. Второй (и это было совсем странным и незнакомым) неуловимо менял черты лица, окрашивал волосы в черный, глаза в карий, а губы искажал шальной, насмешливой улыбкой. Это лицо было новым, она не видела его ни в своих кошмарах, ни наяву.

Но почему-то именно этот образ сжимал сердце пронзительной, отчаянной болью.

Вечером Стана достала спрятанные бумаги, вырезала портрет Ская, а остальное, не читая, намочила, скомкала и скормила измельчителю мусора. Отправить бы туда же Алую Звезду, но ножи не справятся с металлом и россыпью камней, да и совесть не позволит. Орден, высшая доблесть. Честь и верность.

Именно это он ей и написал. «Честь и верность».

А она никак не могла понять, что сделала.

На следующий день Стана впервые за всю свою недолгую жизнь напилась до беспамятства и проплакала всю ночь, гладя пальцами портрет одного героя и судорожно пытаясь найти в сети фотографии второго. О Блэке она отчего-то даже не вспоминала, а мысли о Джейке отзывались такой яростью в ее душе, что она саму себя начинала бояться. Когда-то она думала, что не способна отнять человеческую жизнь. Теперь – была уверена в обратном. Она убила бы его, если бы Алек не успел раньше.

Джейка, кстати, искали. Насколько тщательно – она осознала на вступительных испытаниях, где подрабатывала в приемной комиссии. Каждого абитуриента просвечивали едва ли не рентгеном, в здание запускали только после сдачи крови, туда-сюда носились медсестры и представители администрации с результатами анализов. Стана тупо забивала в терминал имена и фамилии, сканировала аттестаты и генкарты. Иногда, если компьютер выдавал несколько подходящих вариантов – уточняла предпочтения в профиле обучения.

Абитуриенты шли сплошным, непрекращающимся потоком, ей запомнилась разве что переводная из Питера девочка-Алина. Стопроцентный человек. Стана была в шоке, когда осознала, что написано в документах, даже голову подняла, заглядывая в лицо. Девушка выглядела… обычно, наверное. Темные волосы, собранные в высокий пучок, узкие очки и яркие зеленые глаза, запоминающиеся такие. Еще россыпь веснушек на бледной, нездорово-сероватой коже. Кажется, она пыталась подкраситься, но получилось не очень удачно. Может, из-за нехватки практики, а может в сравнении с идеальными, совершенными лицами модов.

– Совсем естественный? – уточнила Стана, стараясь сдержать дрожь в голосе.

– Простите? – звонко переспросила девушка и непонимающе моргнула.

Стана смешалась.

– А! – Алина рассмеялась и хлопнула себя по лбу. – Да, естественный человек. Никаких модификаций, никаких чипов. Все от мамы с папой.

Располагающая открытая улыбка. Стана улыбнулась в ответ и отдала ей документы, плохо представляя себе, как человек даже без чипирования сможет осилить учебную программу. Девушка поблагодарила и ушла, а до нее вдруг дошло содержание последнего документа с предыдущего места учебы. Санкт-Петербургский государственный университет. Высший балл. По всем дисциплинам.

Она все сидела и пыталась понять, как это вообще возможно, когда пришли те трое. Они хохотали в голос, привлекая к себе всеобщее внимание: совсем еще мальчишки – два брюнета и блондин. Типовые лица, вернее те особенные черты, что есть у каждого мода. Стана не знала, как сформулировать. Излишняя правильность, наверное? И результаты у всех троих были, как на подбор: аттестаты с высшим баллом по всем предметам и пороговые сорок девять и девять процентов модификации. Выше хоть на сотую – и путь в университет был бы им навсегда закрыт.

– Куда? – спросила Стана у одного и у всех сразу.

– Летное, – отозвалась троица нестройным хором и заразительно рассмеялась.

Она тоже не удержалась от смешка.

– Имя, фамилия, возраст? Только по очереди.

Ответом ей были широкие белозубые улыбки.

– Александр – на всех. А фамилии, – блондин улыбнулся еще шире. – Я – Литвинов. Он – Калинин, – зеленоглазый брюнет коротко кивнул. – Он – Ланской.

Второй брюнет с потрясающими темно-синими глазами слегка поклонился ей. Стана осознала, что сидит с открытым ртом, а голоса вокруг стихли, и все взгляды обращены на них.

– Простите, это…

– Вам подсказать, как пишется? – синеглазый Александр скупо улыбнулся.

Он казался серьезнее своих друзей. Взрослее, что ли? Улыбка растянулась шире и стала шкодливой. Нет, не взрослее.

Стана послушно забила имена, выдала временные карты и отпустила абитуриентов с Богом, чувствуя на себе внимательные взгляды Ская и Блэка. Кто б сомневался, что эти двое слышали их разговор до последнего слова. И что их тоже смутили эти сочетания не самых часто встречающихся фамилий и имени.

Такого знакомого имени.

– Здравствуй, Алек, – чуть слышно шепнула она зеркалу уже глубокой ночью. – Я так соскучилась.

Кто-то хрипло рассмеялся в ответ.

Она вздрогнула, оборачиваясь, и мир подернулся рябью, потек, изменяясь и оставаясь неизменным. Она провалилась в пол, но изящная женская ручка схватила ее за запястье и вытащила на поверхность. Девушка напротив, такая знакомая девушка с глазами цвета виски и длинными темными локонами, улыбалась.

– Здравствуй, Стана, – грудным, хрипловатым голосом шепнула она.

Стены плыли в каком-то странном ритме, пульсировали, тени метались по ним в диковатом подобии танца.

– Здравствуй, Скай… – шепнула девушка, и Стана улыбнулась и закрыла глаза, засыпая во сне.

В эту ночь ей снились на диво хорошие сны.

========== Акт второй – Acta diurna (Хроника) ==========

Чтобы сознаться в отсутствии смелости, нужна смелость, которой у меня нет.

(Тонино Бенаквиста, «Все для эго»)

Осень принесла с собой начало занятий, алые листья на деревьях в саду, влажный землистый запах и сны, еще более безумные и яркие сны. Стана спала на общеобразовательных парах, благо, студентам факультета госуправления экзамены по ним не грозили. Спала там, вернее поверхностно дремала, потому что боялась спать ночью. Запах гари преследовал ее круглыми сутками, на окнах мерещился налет пепла, а небо окрашивалось в серо-желтый, стоило лишь моргнуть. Повезло, что Алину зачислили на ее факультет, видимо господин ректор тоже впечатлился успехами обычной девушки. Совсем обычной, совсем естественной. Ужасно серьезной, но при этом вполне понимающей и общительной. Стана пожаловалась ей на кошмары, Алина не стала задавать лишних вопросов и отправлять ее к врачу. Просто помогала бодрствовать на профильных парах и отсыпаться в перерывах. А еще, неожиданно, помогла подружиться с теми тремя братцами-акробатами. «Александр на троих».

Они, кстати, поступили в полном составе и тоже были зачислены на государственное управление сразу же. Стана думала – беспрецедентный случай, но довольно скоро узнала, что практика, в общем-то, стандартная: высший балл, высокий результат на вступительных и модификация были прямым билетом сюда, к ним. Профили, конечно, разные, но виделись они все равно часто, на общих парах, там и познакомились. Блондина называли Ли, по началу фамилии. Зеленоглазого брюнета – Алексом, он был самым серьезным из этой троицы, реже всех улыбался и чаще всех хмурил брови. Синеглазого и самого смешливого – Алька, и от этого сокращения почему-то дергался на парах Скай, а профессор Юлия, очень рыжая и очень строгая, косилась как-то странно. Но молчали, и ректор молчал и как ни в чем ни бывало здоровался со всеми тремя студентами. И отчитывал, и хвалил их наравне с остальными.

Эти трое действительно выбрали профилем летное училище, входящее в состав университета. И прошли. А потом господин ректор вызвал к себе еще и Стану и мягко предложил ей тоже сменить специализацию, мол, Скай зовет, а он сам вполне готов подписать документы. Все равно пары по микробиологии она бессовестно гуляет с того самого, приснопамятного образовательного видео. Стана недельку посомневалась и согласилась, а теперь волком выла от профильных предметов. Физподготовка с нормативами, до которых ей, как до луны. Математика, физика, моделирование – она закапывалась с головой в задачи, которые ее одногруппники щелкали, как орешки. Если бы не помогали, и вовсе не справилась бы, но, как ни удивительно, особой конкуренции в летном не было – наоборот, процветала взаимопомощь. Тот самый Алька – личный кошмар профессора Ланского – сидел с ней часами, матерясь себе под нос, и пытаясь вбить в нее хоть каплю понимания, как надо работать с пятимерными проекциями. У него даже получалось, Скай хвалил.

Его хвалил, а ее ругал и хватался за голову, когда Стана, решая очередную задачу, приходила к совсем уж немыслимым результатам.

– Полет к ядру земли? Станислава, вы серьезно? – отчаянно говорил он и закрывал лицо руками.

Стана густо краснела, одногруппники ржали, а после пар в карты разыгрывали, кто именно будет объяснять непутевой ей последнюю тему. Сама она разобраться отчаялась уже давно и пыталась перевестись обратно, но раз за разом получала отказы.

– Раньше надо было думать, теперь Скай расстроится, – с обезоруживающей улыбкой пояснил ей Блэк, когда она устроила скандал и дошла до самого ректора.

И посоветовал не волноваться. Мол, еще пару лет и можно будет сменить основной профиль на техника или диспетчера и взять дополнительный. Зато будет полный университетский курс с двумя специализациями, не об этом ли Станислава и мечтать не смела?

Злая Станислава послала ректора по матушке и хлопнула дверью: последний пиетет перед высоким начальством она растеряла в том самом доме полгода назад. Искренний и радостный смех Блэка преследовал ее еще несколько минут, пока не сомкнулись двери лифта, отрезая все звуки внешнего мира и даря блаженную тишину. В тот момент она практически благословила зимние каникулы, избавляющие ее от всего этого феерического бреда хотя бы на пару недель. Но они настали, а Стана не чувствовала себя счастливой, скорее опустошенной и разбитой.

В тишине и спокойствии, в размеренности похожих друг на друга дней из глубины души поднялась та грусть, та неизбывная тоска, которую смывала безумная гонка дней учебных. Она пила чай и думала об Алеке. Она читала и думала об Алеке. Она просто думала об Алеке. Постоянно. Его лицо стояло перед глазами, будто она видела его только вчера. Ей слышался его смех в шуме системы климат-контроля. С ней здоровался Скай, а в ушах звучал совсем другой голос, хриплый и насмешливый. Стана даже снова дошла до психолога, но горло привычно перехватывало, и вместо рассказа получился какой-то бессвязный набор бессмысленных фраз. На диво глупый и неуютный вышел сеанс психотерапии.

– Вы кого-то потеряли, Станислава, – негромко сказал психолог на прощание. – Вам надо осознать эту потерю и научиться с ней жить.

Она кивнула и ушла.

Небо над головой было сплошь затянуто тяжелыми серыми тучами. Крупные хлопья снега, кружась, летели и падали: на землю, на деревья, ей на плечи. Они запутывались в волосах и таяли, пряди набрякли и отяжелели от воды. Осознать потерю, ха. А что, если не было потери? Если он жив, если он где-то рядом, просто не с ней? Что если вся ее боль – от того, что она ему не нужна? Никто не нужен?