Текст книги "Вечная память (СИ)"

Автор книги: Ainessi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Слова уже прозвучали, а он не верил.

Восемьдесят. У Алека было восемьдесят. Даже тогда, давно, когда они проводили самые первые тесты, вводили самые первые ограничения. Невозможно, если только лаборанты не подкуплены.

Может, он не дошел до девяноста девяти и девяти? Может, они знали это, может вот тот самый, виновато улыбавшийся Алле мальчик – перенастроил анализатор? Не максимум, но – значит пятьдесят?

Кирилл не понимал как, но был твердо уверен, что все подстроено.

Он метнулся к ним со скоростью, которую сам в себе не подозревал и вонзил иглу в собственную вену. Медленно, мучительно медленно закапала в пробирку густая темная кровь, отсчитывая секунды, отсчитывая удары сердца. Когда набралось достаточно – он выдернул иглу, не обращая внимание на струйку, побежавшую к запястью, отобрал у лаборанта анализатор.

Тишина, отдающаяся звоном в ушах.

Тихий писк.

Семьдесят два процента.

Кирилл затряс головой, швыряя анализатор на стол, метнулся к сумке – своей сумке, достал другой. Этот точно никто не трогал, этот точно…

Тихий писк.

Семьдесят два процента.

Алла подошла к столу, ее никто не остановил, не попытались даже.

– Кирилл Блэк, – равнодушно сказал лаборант, успевший взять прибор раньше Аллы. – Семьдесят два процента…

Лаборант растерянно захлопал глазами. Он что-то говорил, но Кир его не слышал, он не слышал ничего, кроме шума собственной крови в венах – предавшей его крови – стука своего сердца и дикого, безумного смеха Аллы.

Он вышел, пошатываясь, а этот смех все еще преследовал его, настигал и сжимал сердце болезненными ледяными тисками.

Это было невозможно.

Это – было.

Проклятый, блядский Алек.

***

Забитое досками окно вызывало хохот, облупившиеся стены вызывали хохот, даже крошки плитки на полу заставляли его ржать, беззвучно, затыкая рот руками, запрокидывая голову, содрогаясь всем телом. Он чувствовал, как осколки впиваются в спину сквозь футболку, царапают до крови, но больно не было – становилось только еще смешнее.

Семьдесят два. Цифра почти горела перед глазами, и Алек смеялся, до боли, до судорог. Господи, это было каким-то безумием, но таким сладким, таким желанным. Семьдесят два.

Он помнил, ясно и четко, будто это было вчера. Помнил презрение в глазах Кира, помнил ядовитый голос, холодно и равнодушно рассказывающий ему, как они «сами» отказались от своей человечности. Как они выбрали становиться роботами, хотя могли бы прислушаться к приказу, исполнить его, выпить те таблетки и остаться людьми, жить как люди, быть нормальными. Помнил ограничения, отвращение в синих глазах при взгляде на результаты его анализов, на меняющиеся и растущие цифры. Помнил гордость от сорок пять с половиной, стабильно живущей в бумагах самого Кирилла.

Семьдесят два. Привет, нелюдь, как ощущения?

Он захихикал, провел по лицу руками и поднялся, чувствуя тянущую боль в спине и плечах, где крошево плитки и бетона прорезало кожу. С трудом отряхнулся, выглянул в коридор, воровато оглядевшись. Никого там не было, и слава Богу. Свидетелей своей истерики Алек бы не пережил, было почти стыдно, но он вспоминал цифру, лицо Блэка – и губы снова расползались в улыбке.

Коридор, обшарпанный и мрачный, казался декорацией из ужастика, но он шел по нему, пританцовывая и улыбаясь, ощущая, как распирает грудь абсолютное чувство счастья. Алек чувствовал себя отмщенным. Алек чувствовал отмщенными их всех: запертых в сумасшедших домах, разделанных на опыты в лабораториях, сидящих в тюрьмах поселках – всех модов, кому не посчастливилось перешагнуть через заветные пятьдесят процентов, всех, кого не считали людьми.

Семьдесят два.

Он протиснулся между составленными койками и тумбочками, пробираясь к двери, за которой была отреставрированная и обновленная часть базы. Забавно, что его каморку оставили напоследок, была в этом какая-то ирония. Алек улыбнулся и медленно пошел вперед, поправляя волосы. Почти год, а это тело было все еще непривычным, как новые, не разношенные туфли. Он думал, что будет счастлив после репликатора, думал – это воплощение мечтаний, думал – стоит любой боли.

Боль… его до сих пор передергивало, когда он вспоминал. Они случайно обнаружили это, когда он еще в НИИ работал: на одного пострадавшего нейра, которого они с Аллой укладывали в репликатор, почему-то не подействовали седативы. Он кричал, Боже, как же он кричал, но, когда вылез, пошатываясь и сгибаясь от тошноты, от еще бьющих его судорог – они долго разглядывали изменившееся лицо и тело. Тот нейр сделал это случайно, Алек тогда долго его расспрашивал, написал подробный отчет и запомнил. Никогда, правда, не думал, что пригодится.

Никогда не думал, что настолько сойдет с ума, чтобы проделать это с собой. Что же было той критической точкой, после которой он лег вот так вот в гроб в квартире Дена, сознательно отключив подачу части лекарств? Что заставило его биться в судорогах, чувствуя, как кислота растворяет кожу и часть мышц, что помогло ему оставаться в сознании и упорно заставлять бездумную машину моделировать его новое тело? Что помогло ему не сойти с ума от боли, когда формировались новые ткани, когда иглы раз за разом входили в тело?

Алек не знал ответ.

Но, похоже, эта боль и вернула ему разум.

Или не боль? Или это было позже, когда он стоял над трупом Юки и не чувствовал ничего? Или еще позже, когда рыжая заливисто смеялась в его сне и он чувствовал боль, не менее сильную, но не имеющую формы?

Или когда впервые посмотрел в зеркало и понял, что отражение – это не он?

Столько потерянных лет. Алек усмехнулся девушке в оконном стекле, давно мертвой девушке, завернул в душевую, вытащил линзы и распустил волосы, кое-как продрав пальцами спутавшиеся пряди, вычесав из них серую пыль. Темная волна накрыла плечи, скользнула по спине и груди – проклятой, такой неудобной груди – и он скривился, глядя на самого себя. Так хотелось, тогда, после войны. Казалось – это решит все проблемы. Казалось – только этого не хватает чтобы стать счастливым.

Мозгов, мозгов ему не хватало.

Он еще раз отряхнулся, сполоснул руки, закрыл воду и вышел. Комната Кирилла была неприлично близка, а перед закрытой дверью стояла Алла и смотрела прямо на него. Улыбалась, печально и скупо, словно зная, что он чувствует. Алек улыбнулся в ответ, глядя на единственного человека, к которому он не побоялся прийти после. На единственного друга, которому доверился, которому поверил – и который полностью оправдал доверие. Она не подвела. Он хотел бы знать, откуда Алла достала этих мальчишек так здорово сыгравших его самого. Хотел бы знать, кто они, но никогда не спрашивал. Он и так попросил ее слишком о многом, он и так – опять и снова – ломал ей жизнь. Его, его вина.

– Он там? – негромко спросил Алек, кивая на дверь и едва заметно вздрагивая от звука собственного голоса.

– Да, – Алла вздохнула. – Ты уверен?

– Пора заканчивать, Аллчонок, – он улыбнулся, зная, насколько безрадостной получилась эта улыбка. – Я устал. Пора заканчивать.

– Ты…

Она смешалась, замолчала, не договорила, но он знал вопрос. Убьет ли он его, будут ли криминалисты и следователи завтра кружить по базе и искать зацепки, которых нет? Будет ли девочка Алина хлопать ресницами и смотреть огромными зелеными глазами на мужчин в форме, сдержанно всхлипывать и уверять их, что понятия не имеет, что могло произойти и кто это мог быть? Алек снова улыбнулся.

– Нет. Я – нет. Обещаю.

Алла всхлипнула, он обнял ее, крепко прижимая к себе на миг, а потом отпустил и взялся за ручку двери. Было страшно, страшнее, наверное, чем даже самому Кириллу все это время и сейчас. Было смешно, веселье поднималось от низа живота и застревало в горле клокочущими вспышками. Иррациональное, безумное веселье. Семьдесят два процента модификации и сумасшедший мод-убийца за дверью. Бедный Кирилл. Алек подмигнул Алле, повернул ручку и резко толкнул, шагая за порог.

– Вон.

Кир сидел в кресле, лицом к окну, спиной к нему. Алек чувствовал густой аромат, смешение запахов алкоголя, сигарет и чужого страха, чужой боли. Он закрыл дверь и невозмутимо пошел вперед до второго кресла, по дороге прихватил второй стакан, налил себе и сел, прикуривая дорогущую сигариллу из чужого портсигара. Табак был дивно хорош, а джин горчил и оседал на языке кисло-сладким древесным послевкусием.

– Я сказал выметай… – Кир обернулся и осекся, замер, как какой-то пустынный грызун перед хищником.

Алек снова улыбнулся и сделал еще глоток.

– Нет, – ровно сказал он, глядя как пальцы Блэка ложатся на комм.

Тот отдернул руку и замер, в синих глазах был страх, озера страха и капля боли, которой он упивался минутой раньше. Киру нравилось страдать, всегда нравилось. Еще ему нравилось быть первым, только не получалось никогда.

– Ты…

Алек кивнул, опустошая стакан и затягиваясь. Выдохнул, зажал сигариллу в зубах и налил себе еще. Кирилл следил за каждым движением, подобравшись. У него дрожали пальцы, он кусал губу – и это не вызывало ничего кроме смеха. И вот это вот он ненавидел? Вот этому обещал отомстить?

– Я. Хотел извиниться, веришь?

Кирилл помотал головой, Алек усмехнулся.

– Правильно не веришь, в общем-то, – он затушил сигарету в тяжелой хрустальной пепельнице, подсознательно посчитав ее вес, объем и силу, которую надо приложить, чтобы раскроить Киру череп. Прикурил следующую. – Хороший табак, я таких в магазине не видел. Доставляют?

– Да, – Блэк неуверенно взял свой джин и тоже закурил. – Пришла меня убивать?

Алек засмеялся, тем хриплым, грудным, женственным смехом, который вызывал дрожь у него самого. Жуть, прости Господи.

– А как же прелюдия, Кир? Поговорить там сначала: природа, погода, пироги? Давно не виделись, все-таки, друзья, опять же, – он улыбнулся. – Мы же друзья, Кир?

Сердце частило в горле, по чужому лицу скользили, ласкаясь, алые-алые тени. Алек чувствовал грань своего безумия, чувствовал остро, как никогда раньше. Он будто стоял на краю пропасти, но край больше не осыпался под ногами. Он мог шагнуть в бездну, но этот шаг он должен делать сам.

– Да, – хрипло ответил Кирилл, и он снова засмеялся.

– Да нихуя мы не друзья, Блэк, – вздохнул Алек, затягиваясь максимально глубоко и чувствуя, как прочищает мозги горький дым. – Впрочем, какая разница. Я хотел тебя убить. Долго, кроваво, так, чтобы ты понял, что я чувствовал. Очень хотел.

– И…

– И не убью. Твой друг, наш друг, Алекс, он когда-то сказал мне, что надо ждать. Надо ждать, когда человек станет счастлив, а потом мстить, чтобы ему было что терять. А ты не умеешь быть счастливым, Кир, – он улыбнулся, криво и безразлично. – Или я не научился мстить – однохуйственно, если честно.

Кирилл смотрел, недоверчиво и испуганно, алые тени исчезли, растворившись в настоящих густых тенях подступающей ночи. Когда-то он почти считал себя богом в своем сладком безумии. Когда-то он ждал этой минуты и воображал, как будет слушать музыку чужих криков и стонов, как будет длиться и длиться агония, прежде чем он решит ее прервать. Когда-то.

Когда-то он отчаянно и безнадежно хотел снова стать собой. Стал. Но ни это, ни смерть Юки не принесли ни счастья, ни облегчения. Только давящую пустоту и ощущение страшной, неисправимой ошибки.

– Не ищи меня, Кирилл, – Алек допил джин одним глотком и встал. – Не ищи меня, забудь меня, оставь прошлое прошлому. И я тоже – оставлю.

– Чего ты хочешь? – вопрос прозвучал уже в спину, и Алек остановился перед дверью, по-настоящему задумываясь над ответом.

Пожал плечами и отбросил сигариллу прямо на пол, к стене. Плитка – не загорится.

– Чего бы я не хотел, Кир, ты не сможешь мне это дать. Прощай.

Едва слышно скрипнула дверь, Алек закрыл ее за собой и пошел к себе. Возможно, Кирилл говорил что-то еще, возможно, ему даже было, что сказать, что предложить – но Алек не хотел слушать. Алла сидела на подоконнике перед его комнатой, он открыл дверь и жестом пригласил ее войти. Хотелось – полежать в тишине, хотелось – вдоволь нарыдаться и нахохотаться над своей печальной и абсурдной жизнью, но прогонять ее казалось предельно нечестным.

Он усадил ее в кресло, поставил чайник, сказал:

– Он – жив, – и сбежал в душ.

В конце концов, в том, чтобы плакать под горячими струями тоже была своя прелесть.

И смеяться под ними же.

Непременно.

========== Акт тринадцатый – Vale (Прощай) ==========

К тебе ее безумная любовь и довела ее всего больше до несчастья.

(Денис Иванович Фонвизин, «Недоросль»)

За окном закатывалось солнце, кроваво-красное небо было по-своему прекрасным, но сегодня он не замечал этой красоты, он вообще ничего не замечал, смотрел в пустоту невидящими глазами и вспоминал фарс, в который превратилась проверка: отчего-то хохочущего Альку, сдержанно улыбающуюся Аллу и растерянного, испуганного Кирилла, большими глазами смотрящего на дисплей с собственными результатами.

Семьдесят два процента. Таблетки оказались не панацеей, может ли что-то сдержать первую модификацию, видимо, открытый вопрос. Могло ли – поправил он сам себя и печально улыбнулся. Кира было жаль. Человечность, невысокий процент изменений – единственное, за что он держался – вдруг оказалось фикцией. А он сам – модом из тех, что люди только пока проходят проверки. Мир Кира рассыпался у него на глазах, а он стоял, как дурак, и не мог ничего сказать. И не сделал ничего.

Друг называется. Скай закрыл глаза, глубоко вздохнул. Было грустно, почти больно за Кира. Еще больнее становилось, когда он вспоминал, что послужило причиной этой странной проверки. Алек. Кирилл верил, что Алек тут, Кирилл верил, что Алька – это Алек. Кирилл верил, что Алек жив, а значит, белой массой в репликаторе в том доме был Джейк. Но как? И почему Кир в этом так уверен?

Скай хотел верить тоже, хотел – но боялся. Мертвый Алек был воспоминанием, болезненным и приятным, печальным и радостным. Живой – сам был его болезнью, отчаянной страстью, которую он столько лет пытался избыть, но так и не смог. Скай не мог быть с ним, быть без него – не мог тоже. Безумие, чертово сумасшествие без выхода и без конца. Он сдавленно застонал, сжимая пальцами виски, будто пытаясь выдавить из них стоящие перед глазами образы: серые глаза и насмешливая улыбка, карие глаза, длинные пряди и влажные губы, карминово-красные, нежные, такие сладкие на вкус…

Лица плавали, сменяли друг друга и он боялся вспоминать, боялся думать. Вот он целует ее, но миг – и лицо меняется. Блядские стальные глаза подернуты поволокой, и Алый – не Алая, Алый – стонет, хрипло стонет и выгибается в его руках, такой близкий и такой горячий. Руки сами сжимались в кулаки, хотелось разбить лицо из фантазий в кровь. Хотелось целовать его дальше, хотелось перешагнуть через самого себя и исполнить уже самую заветную мечту. Хотелось умереть.

Кирилл верит, что он жив. Проклятье.

Дверь открылась резко и невыносимо громко, Скай дернулся, почти подпрыгнул. На пороге стоял Блэк, вот уж легок на помине, грудь друга часто и тяжело вздымалась, он оглядывал комнату так, словно ожидал найти здесь кого-то помимо Ская. Откровенно говоря, он выглядел почти безумным, но был – скорее пьяным, резкий древесно-спиртовой запах Скай чувствовал даже со своего места.

– Кир?

– Аллу найди, – бросил Кирилл, все еще шаря взглядом по сторонам. – Срочно, сейчас!

Скай встал, натянул футболку и пошел к двери; Кирилл никуда не делся, но больше не разглядывал комнату, скорее напряженно размышлял о чем-то.

– Что сказать-то ей? – спросил Скай уже из коридора, запоздало сообразив.

– Алек был у меня. Пусть снимет ДНК, пусть проверит всех. Он где-то тут, Скай, блядь, он где-то тут!

Слова звучали безумием, вернее показались бы ему таковым, если бы он услышал что-то кроме «Алек был у меня». Пульс глухо бухал в ушах, он не смог даже ответить, только кивнул и ушел. Как пьяный: шатало, путались мысли – от того, по определению Аллы, наркотика его вело и то слабее. Не то что сейчас.

Он бы ни за что не нашел ее, черт, да он бы мимо нее прошел, не заметив, если бы не услышал ее голос из одной из комнат, произносящий такое родное и страшное:

– Ал… – он распахнул дверь прежде, чем она договорила, – …ина.

Алла обернулась, недоуменно глядя на него, а Скаю виделось в ее глазах что-то еще, странное, непонятное. Обнадеживающее и пугающее.

– Тебя Кирилл ищет, извините, – пробормотал он, скользя взглядом по комнате и спотыкаясь на фигуре перед зеркалом.

Стало почти стыдно. Девушка – студентка – в длинноватой для нее белой рубашке, явно только после душа, расчесывалась, разбирая длинные влажные пряди. Он любовался ее движениями, заставлял себя отвести взгляд, мысленно отвешивая пощечину за пощечиной, но возвращался, раз за разом, и продолжал смотреть.

– Чего ему? – устало спросила Алла.

– Хочет всего и сразу. Продолжает паниковать и требует анализ ДНК.

Девушка перед зеркалом отложила расческу и зашарила по столику одной рукой, что-то нащупывая. Алина, вспомнил он. Человек, стопроцентный человек, так же как он сам, почти стопроцентный мод.

– Ты пытался донести до него, что «анализ ДНК модификанта» отдает бредом и ересью?

– Не подумал, – Скай прислонился к косяку двери, глядя как студентка взяла со столика резинку для волос и натянула ее на запястье.

– Блин, за что мне только все это, – Алла обреченно вздохнула, поднимаясь с кресла.

Девушка перед зеркалом разбирала волосы, задравшийся подол рубашки обнажал бедра, совершенные, едва подернутые загаром. Пальцы запутывались в прядях, она дергала их с едва слышным шипением, прикусывая губу, и повторяла, снова и снова, пытаясь разделить волосы на три части. Скай, как зачарованный, шагнул в комнату. Девушка начали плести косу, руки скользили, переплетая пряди, порой она встряхивала запястьем, хмурилась, расплетала немного, разглаживала, переплетала снова. Сощуренные глаза – светло-карие и невозможно красивые, он помнил, – прикушенная губа, еле слышные ругательства, потому что мокрые волосы тянут и путаются, потому что это почти больно.

Она всегда ругалась и шипела, она всегда перехватывала косу – вот так – одной рукой и сжимала-разжимала ладонь второй, пытаясь расслабить почти сведенные пальцы. Рука Аллы уперлась в грудь, он остановился. Как это выглядело со стороны? Будто он хотел наброситься на полуголую студентку? Хотя… Алла не могла не знать.

Тонкие пальцы потянули резинку с запястья на ладонь, пропустили под ней конец косы, перехватили…

– Моторика всегда сохраняется, – тихо сказал Скай, глядя в ее отражение.

Девушка улыбнулась.

– Алина…

– Иди Алл, – с неизъяснимо знакомой грудной хрипотцой сказала она.

А он смотрел на ее отражение и не узнавал. У Алины была нездорово-серая от недостатка солнца и переизбытка учебы кожа, у Алины были почти неестественно яркие зеленые глаза, подчеркнутые неумелым макияжем, у Алины были очки на пол-лица с настоящими – не простым стеклом – линзами. Алина подслеповато щурилась и натыкалась на парты. Алина никогда не смотрела так, открыто и прямо, пусть и в зеркало. Алина скупо улыбалась, щуря ресницы с комочками туши и избегала его взгляда.

Алина никогда не улыбалась так шало и насмешливо.

– Не зеленые, – хрипло произнес он, когда Алла вышла, и шагнул вперед, неуверенно, пьяно, слыша собственное частящее сердце.

– Линзы творят чудеса, Скай, – хихикнуло отражение, и девушка, наконец, повернулась к нему.

Это лицо, он так хорошо знал это лицо. Он видел его каждую ночь в своих безумных видениях, в своих самых сладких снах и самых безумных кошмарах. Видел, как она улыбается, как плачет, как прикасается к нему, как рассыпается на части от одного его прикосновения. Так часто видел. Это сон? Это все – сон?

Он замер в шаге от нее, протянув руку и не решаясь дотронуться. Было так сладко.

Было так невозможно, невероятно страшно.

Он медленно коснулся пальцами подола белой рубашки, сжал шершавую, грубую ткань. Насмешливые карие глаза смотрели прямо, а губы то и дело расползались в улыбке.

– Невозможно, – шепнул он, голос сорвался в хрип.

– Здравствуй, Скай, – также тихо шепнула она, и поверх его ладони легла чужая, маленькая и горячая.

Настоящая.

Живая.

Скай дернул плотную ткань, разум рассыпался и покидал его вместе со стуком по полу оторвавшихся и падающих пуговиц. Настоящая. Такое знакомое тело, такое родное, такое… С глухим стоном он притянул ее к себе и впился в губы, не то, что уже не опасаясь, что она исчезнет, как во сне – вообще не думая. Но она и не исчезала. Горячая и влажная кожа, изгиб спины, губы, мягкие и одновременно требовательные – Скай плыл, теряясь в ощущениях. Он целовал ее, отчаянно, пытаясь передать все, что чувствовал. Всю свою любовь, всю свою боль, все годы страдания и все то горе, которое он себе даже чувствовать не позволял. Он гладил, ласкал, стискивал, трогал и, в кои-то веки, не видел серых глаз, в кои-то веки не вспоминал, как дрожало в его руках совсем другое тело. Он оторвался от ее губ, тяжело дыша, опустился на колени, потянул ее за собой – и она поддалась, доверчиво прильнула к нему, совсем как тогда, давно, так много лет назад. Она скользнула пальцами по плечам, и он застонал, гладя узкую спину, спускаясь к резинке трусиков.

Он хотел ее. Одному Богу известно, насколько он ее хотел.

Тонкие пальцы легли поверх его руки и сжались, перехватывая. Твердо и уверенно с совсем неженской силой.

– Нет, Влад.

Он с трудом разобрал слова, настолько в тумане был весь мир, насколько он растворился в этих прикосновениях и ощущении тела рядом, ее тела. Он убрал руки, потянулся к ее губам, но она со смехом уклонилась, зарылась пальцами в его волосы, на миг прижала к себе невозможно крепко, а потом отпустила и встала, отходя к столику, усаживаясь на него.

Это выглядело так, что Скай вздохнул и зажмурился, сжимая кулаки. Разведенные бедра, разъехавшиеся полы рубашки, обнажающие и подчеркивающие живот, грудь, ключицы, линию шеи. Она была так прекрасна. Она была, она просто была – этого уже достаточно, чтобы до боли хотеть прикасаться к ней, любить ее.

Она была – и он хотел, чтобы она кричала в его объятиях.

– Нет, Влад, – повторила она, когда он встал и уперлась в грудь ладонью, не позволяя подойти ближе. – Нет.

Слышать свое имя, произнесенное ее голосом – почти забытое уже наслаждение.

– Почему? – хрипло шепнул он, накрывая ее ладонь своей. – Почему, Саш?

Полузабытое имя отразилось эхом от стен и вернулось к нему, дробясь, сводя с ума своим звучанием, самим пониманием, что она жива, что она здесь, что он может сказать ей все. Наконец-то может, и больше не надо ждать, не надо надеяться, не надо загадывать, потому что они уже не умерли, потому что война закончилась, потому что они, несмотря ни на что, вместе.

– Потому что я не могу, Скай, – алые губы растянулись в печальной улыбке, а ему в этих словах слышалось практически отражение собственных.

Блядские серые глаза вернулись и наложились поверх карих, родных и любимых.

– Саш, я понимаю, это было некрасиво, но… – он замялся, подбирая слова, вздохнул. – Я люблю тебя, – усмехнулся, – веришь, я всегда хотел это сказать и всегда откладывал. Я люблю тебя, безумно люблю. Господи, Саш, я на все готов ради тебя, я так скучал, ты не представляешь, просто не представляешь…

Карие глаза на миг закрылись, а потом почему-то стали жестче, холоднее. Скай чуть не отпрянул, он слишком хорошо знал этот взгляд, слишком видел в нем стальной отблеск, и в тенях, в облаке растрепанных после их поцелуев темных волос рождалось другое лицо. Тонкое и холодное, неуловимо близкое и неуловимо чужое.

– Я тоже, – сказала она и замолчала.

Что-то внутри взвыло от радости, сердце часто-часто забилось, но он стоял на месте и ждал продолжения. Потому что стальной блеск не исчез. Потому что ухмылка, кривящая эти губы, Саше не принадлежала.

– Я тоже всегда хотел сказать, что люблю тебя, Влад.

Он не хотел отпускать ее руку, но пальцы разжались сами. А она засмеялась, печально и болезненно. Убрала ладонь с его груди, запахнула рубашку.

– Саш…

– Не надо, – перебила, раздраженно дернув уголком губ, и это движение тоже принадлежало не ей. – Не называй меня так, Скай. Пожалуйста.

– Почему?

– Меня зовут Алек, Скай, – она улыбнулась мечтательно и светло, запрокинула голову, глядя в потолок. – Наверное, стоило вернуть это тело, чтобы это понять. Меня зовут Алек. Я мод. Я нейр. Я хочу обратно свое тело, я хочу новую жизнь, я хочу море и… – она помедлила и вдруг взглянула на него, насмешливо и как-то безнадежно. – Я хочу тебя. Потому что я тебя люблю, Скай. Потому что я наивно верю, что у нас может что-то получиться. Пойдешь со мной?

Серые глаза в его сознании сощурились. В комнате были только они, только вдвоем, а он слышал бархатный смех тела, от которого она избавилась. Человека, которым она была. Плоская грудь, рельеф мышц, теплая кожа и частое дыхание. Изменчивая ртуть во взгляде, вздернутая бровь и тонкие губы.

Его боль. Его наваждение. Пойдешь?

Он так этого хотел. Он же был на все согласен, лишь бы Алек жил. Лишь бы она жила. Она.

– Я не могу. Прости.

Они улыбнулись, одновременно. Она в реальности – его воплотившаяся мечта, его оживший сон – и Алек в его голове. Так одинаково улыбнулись.

– Прощай, Скай, – сказала она.

– Я тебя не забуду, – хрипло прошептал Влад в ответ и ушел, не прощаясь.

Остро хотелось плакать. Хотелось кричать. Хотелось вернуться, согласиться на все, уйти с ней.

«С ним», – поправлял разум, и Скай не оборачивался.

Он так этого хотел. Он был готов на все и на все согласен.

Нет, не на все.

***

Ей снился сон. Или не снился? Стана сонно моргала, разглядывая фигуру, сидящую на краю кровати, такие знакомые темные пряди, тонкие пальцы, нервно мнущие ткань брюк. Она знала лицо, скрытое в тени, помнила ее глаза, изгиб губ и улыбку, радостную и печальную, кривую и искреннюю. Это должен был быть сон, должен был быть. Но она чувствовала тепло, исходящее от чужого тела, а матрас просел под весом.

Стана села, подтянула к себе колени. Девушка повернулась к ней, улыбнулась, подставляя лицо рассеянному лунному свету, позволяя Стане рассмотреть ее, как следует рассмотреть и убедиться, что это – та самая героиня ее снов. Кошмаров. Ее и Ская.

Рука потянулась как-то сама собой, Стана прикоснулась к чужому плечу. Девушка не исчезла, кожа под пальцами была горячей и плотной, Стана ощупывала проступающую кость, литые и твердые мышцы; на глаза наворачивались слезы, и она смаргивала их, продолжая смотреть на это совершенное лицо, легкую улыбку, тонкую, почти эфемерную в неверном свете, фигуру.

– Не получилось как-то, с каруселями и мороженым, – тихо сказало слишком реальное видение и улыбнулось шире.

Стана замерла.

Голова шла кругом от внезапно нахлынувшего осознания, от понимания, кто она такая. От непонимания – как такое вообще возможно.

– Ты… – Стана замолчала.

Не хватало ни слов, ни воображения, чтобы продолжить, чтобы сказать в ответ что-то вменяемое, что-то нормальное. Этого же не может быть. Она не может быть им. Не может.

– Наверное, надо поздороваться, – улыбаясь, сказала девушка и опустила свою ладонь поверх ее руки. – И представиться, наконец. Здравствуй, Стана, – «здравствуй, Скай» – послышалось ей в этих словах, но в ровном голосе не было ни боли, ни надрыва. – Меня зовут Алек, можно Саша. Можно и Алина, если ты успела привыкнуть, – добавила она, и Стана, наконец-то узнала черты лица.

Глаза только были не теми, не такими, неправильными. И двигалась Алина по-другому, и говорила. Алина все делала по-другому, Алина была ее подругой. Алины никогда не существовало.

– Ты…

– Я. – она улыбнулась. – Еще я должен извиниться. Прости меня, если сможешь, Стана, я не видел другого способа вырваться оттуда. Я залез слишком глубоко и, надеюсь, смогу исправить то, что с тобой сделал. Ты больше не видишь моих снов?

Стана помотала головой. Она думала сны исчезли, сдались под напором новых впечатлений, она думала все дело в захватившей ее учебе, в первых полетах не в симуляторах, в реальности. Она думала, что справилась со своими страхами, а это – тоже он? Он подарил, и он забрал?

– Ты что-то сделал? – она наконец смогла произнести больше одного слова.

– То, что должен был сделать уже год как, если бы понимал, что произошло. Надеюсь, поможет. Я очень обязан тебе, Стана. За то, как использовал тебя. За то, что с тобой случилось. Чего ты хочешь, моя прекрасная принцесса?

Это было почти наяву – аромат табака, белая маска и черные провалы глаз. Хриплый смех и тихий голос. Девушка сидела напротив, а Стана видела совсем другую фигуру на ее месте, видела Алого из такого далекого прошлого, что оно было уже почти неправдой. Видела алые блики и кровь, бледное лицо и серые тени.

– Убей их, – прошептала Стана. – Убей их всех.

Алый вздрогнул. Алый отпустил ее руку и наклонился к ней, серо-стальные, невероятно яркие глаза стали ближе, она тонула в них, она чувствовала вкус металла, чувствовала, как острые грани царапают кожу.

– Стана, очнись, – прошептало многоголосье вокруг.

Она моргнула, фокусируя взгляд. Женское лицо напротив было растерянным, обеспокоенным. Алек-Алый-Алина хмурились, между бровей пролегли четкие, будто нарисованные морщинки.

– Алек, – беспомощно позвала Стана, цепляясь пальцами за воздух, и снова видя белую гладь маски, серое пламя в прорезях.

– Я здесь, Стана, – кто-то обнял ее, чьи-то руки замком сцепились за спиной. – Я здесь, все хорошо, все уже хорошо, девочка. Ты слышишь меня?

Она кивнула в чужую шею, память подкидывала странные обрывки из не-ее жизни, кто-то держит не-ее, держит изо всех сил в жестком захвате, боль, запах крови, вкус крови.

– Страшно… – Стана почти скулила.

Хоровод видений метался перед глазами, а она уже не могла заставить себя поверить, что это сон.

– Это все не твое, девочка, – она снова была в чужой голове, она ощущала, как безжалостно, будто скальпелем, отсекает что-то, как чистит и закрывает, медленно и осторожно. – Это не твое. Отпусти, забудь.

– Они делали тебе больно, – прошептала Стана. – Они заплатят.

Алый улыбнулся, затянулся, выпустил в небо тонкую струйку дыма.

Кареглазая девушка рассмеялась и перекатилась на спину, бесстыдно выгибаясь.

Алек дернул уголком губ и склонил голову набок.

– Они уже заплатили, девочка, – сказали все трое. – Пора жить дальше.

Девушка рассыпалась ворохом осколком. Алек разлетелся облаком пепла. Алый держался дольше всех – докуривал – но растворился в последней затяжке, в серой струйке, взмывающей ввысь.

На нее смотрели внимательные и серьезные карие глаза той, кого она считала своей подругой, кого она считала просто человеком, обычным человеком. Хуже себя, хуже всех. Недостойной их возможностей, недостойной учебы с ними, недостойной хорошей жизни. Глаза той, кто оказалась много большим.