Текст книги "Человечность (СИ)"

Автор книги: Ainessi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Достаточно на сегодня, – она выбежала из аудитории одной из первых, таща друга за собой.

Уже в кафетерии, устроившись напротив нее, Джейк широко улыбнулся и, наконец, заржал.

– Ну, судя по ее взглядам, чести я тебя уже лишил. Теперь обязан если не жениться, то напоить кофе.

Стана засмеялась в ответ и радостно закивала. Кофе – это было бы чудесно. Может быть у нее все-таки получится согреться. Джейк растрепал ей волосы и ушел.

Вернулся он спустя минут пять с обещанным кофе и – неожиданно – Скаем. Профессор Ланской вежливо улыбался и помогал другу нести поднос с пирожными. Стане он кивнул, но сел не рядом, а напротив. Скай предпочел чай, и от его чашки поднимался ароматный дымок. Девушка завистливо вздохнула и глотнула свой кофе, стараясь не принюхиваться к запаху машинного масла.

Вот дома у Алека был настоящий кофе, дивно вкусный и не менее дивно дорогой. Она мысленно начертила табличку «плюсы и минусы модификации» и в графе «плюсы» записала: «Дают вкусный кофе при производственных травмах», – и хихикнула себе под нос. Скай улыбнулся уголком губ, то ли заразившись ее весельем, то ли просто поймав отголосок ее фантазий.

Как ни странно, после тех затянувшихся посиделок в библиотеке она совсем перестала его бояться. Даже встреч теперь иногда искала сама, по вполне благовидной причине, правда, советовалась насчет доклада. Список фамилий изрядно вырос, а каждую из них сопровождала небольшая справка: где и кем служил, чем отличился, при каких обстоятельствах погиб – но, по словам Ская, он все равно был и близко не полным.

– Как продвигается доклад? – он, как всегда, почти читал мысли.

Раньше это ее пугало, сейчас стало привычным. Господи, сказал бы кто год назад, что она, так невыносимо боящаяся и ненавидящая модов, в одного из них влюбится, а двух других станет считать друзьями – не поверила бы ни за что. Но ведь именно так все и вышло…

– Продвигается. Медленно, но верно, – Стана отпила еще кофе и скривилась. Какая же все-таки гадость. – Кстати, профессор, – мысли убежали в сторону и ярко вспомнилось, как он впервые подошел к ней в этом кафетерии. – Помните, вы спрашивали, кто ставил мне защиту?

Скай широко улыбнулся и кивнул на Джейка.

– Он, не так ли?

– Да, а как вы?..

– Одна и та же рука, Станислава. Это заметно, даже для неспециалиста, – он повернулся к Джейку и хлопнул того по плечу. – Мои поздравления, кстати, уровень на высоте. Я не пробился.

Джейк гордо сверкнул глазами и даже плечи распрямил.

– Ну, как вы уже сказали, вы не специалист, – нарочито спокойно протянул он. – Но спасибо, ваша похвала дорогого стоит.

Насмешливую улыбку профессор скрыл чашкой, и Стана поймала себя на том, что сделала ровно то же самое. И улыбнулась так же, и прикрылась. Стало смешно: нашлись заговорщики, блин.

Комм на запястье пискнул, девушка раскрыла пришедшее письмо и обнаружила в нем счет за заказанный с утра коммуникатор. Простенькая модель, но и ее достаточно будет. Первый и единственный подарок подопечному. Стана очень надеялась, что Алек возьмет, а не откажется, сохранив ей хотя бы иллюзию того, что она ему небезразлична.

Она торопливо распрощалась с Джейком и Скаем и поспешила к остановке, где ее ждал курьер из службы доставки. Расплатилась, забрала заказ и, чтобы не передумать, запрыгнула в первый же автобус, идущий в нужном ей направлении. По дороге ее трясло: в фантазиях Алек отказал ей уже не один десяток раз – реальность же оказалась намного проще и приятнее. И обнял, и спросил, как дела.

А над коммуникатором он и вовсе ахал, и восхищенно вздыхал добрые четверть часа. Когда Стана созналась, что с него открыт доступ в сеть – сверкнул глазами и расцеловал. В щеки, к счастью. Ну, или «к сожалению», определиться она не могла.

Оставаться на ночь Стана не стала: сделала ему ужин и сбежала, отговорившись кучей заданий. Награда за внеплановый визит пришла к ней уже дома в виде коротенького сообщения от Алека: «Я, кстати, почти восстановился. Надеюсь скоро выбраться отсюда – жди мороженое и карусели».

«Жду, – ответила ему Стана, чувствуя, как часто и неровно бьется сердце. – И надеюсь. Удачи».

Той ночью она уже не спала, лежала, глядя на звездное небо за окном и вспоминала полузабытые слова молитв, которым когда-то учила ее мама.

========== Акт девятый – Sic transit gloria mundi (Так проходит мирская слава) ==========

Мы истину, похожую на ложь,

Должны хранить сомкнутыми устами.

(Данте Алигьери «Божественная комедия»)

Сквозь тучи, наглухо затянувшие небо, не пробивалось ни лучика света. В аудитории было темно, как ночью, хотя часы упорно показывали все те же десять утра. В панорамные – на всю стену – окна бились снежинки: иные – ломались и падали вниз, иные прилипали, будто им было интересно, что происходит внутри.

Стана украдкой провела пальцем по стеклу, оно было теплым, и дыхания уличного мороза здесь совсем не чувствовалось. Если бы не снег и не серое небо, можно было бы представить, что на улице лето. Ну, или весна – кому как больше нравится. Ей больше нравился второй вариант.

Она любила весну, любила с жаром человека, заставшего конец войны, с жаром ребенка, выросшего после победы. Весна – это не только пригревающее яркое солнце и набухающие на деревьях почки, расходящиеся нежными молодыми листочками. Весна – это смех, это яркие флаги и растяжки на улицах. Это парады и концерты, сотни, тысячи людей в форме и много больше – без. Весна – это улыбки и музыка, вкус сладостей и горького, слишком крепкого чая, потому что именно так его пили на фронте. Весна – это и была та победа, которую она знала.

А еще – и это Стана узнала относительно недавно – для кого-то весна была болью и слезами по тем, кто не дожил до той далекой победной весны.

Она стиснула в руках планшет, прижимая его к груди. Выходить и рассказывать было страшно, но молчать… молчать – еще страшнее. То, что говорил Джейк тогда, это ведь правда. Они и так слишком долго молчали. Но, все равно, страшно. Стана поймала на себе ободряющий взгляд Ская, пришедшего, как они и договаривались, ее послушать и поддержать, вздохнула и встала. К кафедре она спускалась, как на казнь, не поднимая ни взгляда, ни головы. Когда она подключала планшет к проектору, провода выскальзывали из влажных от пота пальцев. Историк похлопал ее по плечу и призвал аудиторию к вниманию. Стана в последний раз глубоко вдохнула, прикрыла глаза и начала говорить – свой доклад она знала наизусть.

– Третья мировая война – величайшая трагедия всего человечества. В ней погибло более восьмисот миллионов человек, из которых порядка двухсот миллионов были военнослужащими. К окончанию войны сложилась ситуация, при которой людей пенсионного возраста было вдвое больше, чем двадцатипятилетних. Жертвами войны и оккупации в нашей стране стало порядка девяти миллионов военнослужащих и около тридцати шести миллионов мирного населения. Помимо всего этого, страны-участники Третьей мировой понесли косвенные людские потери в связи с сокращением рождаемости и повышением смертности из-за ухудшения условий жизни, – Стана откашлялась. – Однако, эта война подарила нам наших героев, тех, чьи имена и по сей день у всех на устах, и тех, чьи имена незаслуженно забыты.

Кто-то вздохнул. Кто-то зашептался. Фоновый шум не отвлекал, но заставлял нервничать еще сильнее.

– Продолжайте, – негромко бросил профессор рядом.

Стана кивнула.

– Образы героев активно используются в средствах массовой информации и литературе, как примеры высокой морали и нравственности. Официальный список был оформлен сразу по окончании войны, однако некоторые источники оспаривают ряд ключевых фактов, а также существенно расширяют и дополняют его, – шепот стал громче и, определенно, более возмущенным, – Первые упоминания о героях войны начали появляться в ее последние годы. В прессе стали публиковаться заметки и статьи о подвигах отдельных военнослужащих с приведением списков полученных ими наград. После этого их биографии, доработанные профессиональными писателями, стали издаваться большими тиражами. Следует отметить, что в художественных жизнеописаниях и автобиографиях, зачастую, упоминаются другие люди, чьи имена не внесены в учебники и официальные списки, но чей подвиг, несмотря на это, нельзя умалять.

Странно, но аудитория затихла. Пока она перечисляла имена, пока она рассказывала, что они сделали, эти люди, – все молчали. Смотрели удивленно, но и только.

– Артем Сахаров, – один из вписанных Скаем. Стана знала, стоит ей произнести имя командира, и все взгляды обратятся на одного вполне конкретного человека. – 6972-я авиационная база в составе четвертого командования ВВС и ПВО. Военнослужащий, летчик, служивший под командованием Владислава Ланского, – да, она угадала. – В связи с повреждениями машины ему требовалось совершить экстренную посадку, однако он предпочел совершить последний полет к базе врага, подорвав себя вместе с противниками.

Следующее имя было ее последней, почти случайной находкой. Откопала в архиве несколько страниц старых отчетов на тонкой, почти папиросной бумаге, а там была краткая сводка по одному из самых известных сражений войны. Скай не видел их. Ну, и ладно, преподаватель по истории ей их подлинность подтвердил. Стана улыбнулась, выдержала небольшую паузу и продолжила, победно глядя на профессора Ланского.

– Александра Калинина, 6972-я авиационная база в составе четвертого командования ВВС и ПВО. В первый же год войны отправилась на фронт добровольцем, была определена в техники. После гибели нескольких летчиков перешла в летное звено под командование Алекса Литвинова. Погибла в бою под Гродно, где с ее помощью было уничтожено порядка шести летных звеньев врага, – лицо Ская не выражало ничего, ей стало почти обидно. – Незаслуженно забытые нами герои этой войны были награждены множеством орденов и медалей, однако, к сожалению, посмертно. И хочется сказать о них проникновенными словами, звучащими в приказах военных лет и высеченными на множестве гранитных обелисков и памятников: «Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!» – Стана добавила в голос чуть больше пафоса и закончила, гордо и громко. – Честь и верность!

– Почет и слава, – нестройно отозвались студенты.

Жест преподавателя, знаменующий конец занятия, и Скай, вцепившийся в предплечье, определенно, стали ее спасением. Стана позволила ему увести себя, послушно перебирая ногами и не глядя по сторонам: когда она подняла взгляд от пола, они уже были в чьем-то кабинете.

Тяжелый деревянный стол, вращающееся кожаное кресло за ним, мягкое даже на вид. В углу стоял диван, обитый пушистой тканью с забавным рисунком – кролики и незабудки. Стана невольно хихикнула и перевела взгляд на отпустившего ее профессора, тот улыбнулся и жестом предложил ей сесть.

– Чай, кофе?

– Первое, – голос был охрипшим.

Нет, все-таки длинные речи – это определенно не ее конек. Девушка с благодарной улыбкой приняла протянутую чашку и вдохнула ароматный пар. Пахло цветами и слабой, почти незаметной горечью. Улыбался хозяин кабинета – в этом она была почти уверена – так же: радостно и нежно, но чуть печально.

– Ваш доклад удался, Станислава. Разворошили осиное гнездо… – он горько усмехнулся.

Она сделала маленький глоток, терпкий сладковатый вкус прокатился по языку.

– Они ведь действительно заслуживают того, чтобы их помнили. Ну, или хотя бы задумывались о том, что не все знают.

– Стана…

Профессор покачал головой и надолго замолчал. Они пили чай в абсолютной тишине. Стана была уверена, что все сделала правильно, но сейчас ей отчего-то хотелось извиниться.

– Я сам вас не остановил вовремя, Станислава. К чему теперь обличающие речи, – тоскливая гримаса на лице Ская заставила ее вздрогнуть. – Просто, поймите, юная леди: то, что их забыли – это не случайность. А некоторые имена из вашего списка и вовсе не стоит произносить вслух.

– Например, ваше? – Стана понимала, что дерзит, но остановиться было выше ее сил.

– Например, мое, – кивнул он.

Святая уверенность, что он возмутится в ответ на ее слова была так сильна, что теперь девушка даже не знала, что сказать. «Например, его», да? Но он же герой!

– Но вы – герой, – она повторила это вслух, и стало как-то не по себе. – Ваше имя, оно во всех учебниках, журналах, газетах. Самый популярный мужчина века, разве нет?

Скай невесело рассмеялся.

– Но не человек, не так ли, Станислава?

И она снова не нашлась, что ему ответить. Он был неправ и прав одновременно. С одной стороны, большинству людей наплевать на то, что он мод. Их вообще такие «мелочи» не волнуют. С другой – да, он не был человеком, и это меняло, если не все, то многое. Она не была историком, она даже политикой не интересовалась, но даже она не могла не заметить, как в последние годы старательно заменяли имена модов на имена таких же героев, но обычных людей. «Естественных», как писали в ее детстве.

Сейчас писали просто «людей». А модификантов в открытую называли модификантами.

Она считала это правильным, черт, она до сих пор считала это правильным, точно зная, насколько моды опасны. Но, на самом-то деле, это было подло. Они не люди? Да, но…

В ее голове крутились сотни разных «но», только ни одно из них не было достаточным. Раньше так не делали? Раньше было раньше. Раньше не знали, на что способны сходящие с ума модификанты. Раньше – была война.

– Станислава, – его голос вырвал ее из размышлений. – Оставьте это. Неважно, зачем, почему, как. Просто мы больше не нужны.

– Это подло.

– Нет, – она не верила своим глазам, но на его лице была светлая, хотя и чуть печальная улыбка. – Это просто жизнь, юная леди. Мы были нужны – и нас создали. Мы умирали за вас – и по нам плакали. Мы выиграли эту войну – и нас чествовали. Но было бы глупо предполагать, что это продлиться вечно.

– Но…

Он перебил ее, не давая ей договорить:

– Станислава… Стана, поймите, я не бессмертен, но я буду жить долго, очень долго, если меня не убьют. Я буду молод. Я буду – а тех, за кого я воевал, уже не будет. Вот это – подло, с человеческой точки зрения, – он взял ее за руку. – Вы называли имена в аудитории, а я их вспоминал. И, знаете, Стана, за их жизни я бы без раздумий заплатил миллионами человеческих, – ее передернуло, а он улыбнулся. – Вот именно этого люди и не могут нам простить. Именно это сейчас называют психологическими травмами и отклонениями, характерными для модов первого поколения.

Непонятно из-за чего на глаза навернулись слезы. Она плакала, и ей почему-то казалось, что она плачет не из-за него, а за него. Стана действительно ненавидела модов, боялась модов. Но сейчас, понимая сколько они потеряли, она их жалела. Ущербная женская логика, как любят говорить сексисты.

– Вы умирали за нас, – всхлипывая, пробормотала она фразу из старой послевоенной агитки.

– Мы убивали за вас, Стана, – жестко бросил Скай, и она вздрогнула, чувствуя, как высыхают слезы. – Так честнее. У меня был друг, который почти сошел с ума из-за этого. Он не мог жить, зная, скольких убил, сколькие погибли. Он не мог жить, зная, что их всех нет, а он жив. И живы вы – только вам безразличны тех, кто за вас умирал, а не убивал. Мой друг хотел умереть, но ему не позволяли, потому что он был героем.

В его взгляде был лед и затаенная боль. Стана была почти уверена, что знала, о ком он говорит, но не спросить не смогла.

– Что с ним случилось?

– Он все-таки умер, Стана. А потом, как ни смешно, мы перестали быть героями и стали монстрами.

Профессор отвернулся и почти лег на диван, глядя в потолок. Его лицо было абсолютно пустым и безэмоциональным, только где-то в глубине глаз – она не видела, но точно знала – жила та же звериная тоска, что сейчас прорвалась в голосе.

Стана одним глотком допила чай, встала и ушла, не прощаясь. Слова были лишними, а рыдать по Алому на два голоса – попросту пошло. Он бы не оценил. Перед глазами мелькали его письма: неровный угловатый почерк, его формулировки, обращения, от которых она краснела и смеялась – «моя прекрасная леди», «моя принцесса». Тогда она верила, что вырастет и он женится на ней. Тогда она надеялась, что с ней – именно с ней – ее герой будет счастлив. Герой же посылал ей конфеты и игрушки, а потом покончил с собой.

На миг девушке показалось, что она слышит его смех, хриплый и тихий, чувствует запах дыма его сигарет, но воспоминание мелькнуло и пропало. Осталась только глухая тоска. Она знала, что не имеет права даже думать об этом, но сейчас она понимала Ская. Слишком хорошо понимала.

Терять всегда больно. Терять тех, кого считаешь родными – больно вдвойне.

Стана не знала, кем он был для Ская, но догадывалась, что не только и не столько другом. Черт, кем может стать человек, с которым жизнью рискуешь бок о бок изо дня в день на протяжении восьми лет? Братом? Отцом? Отражением?

Она очнулась от размышлений, уже стоя на знакомом КПП. Забавно, автопилот привел ее не домой, а к Алеку. Или именно это место она уже и считала домом?

Стана привычно улыбнулась охраннику и пошла вперед. Она даже не жалела, что, пусть и неосознанно, приехала сюда. Хотелось с кем-нибудь поговорить. Долго, бездумно и болезненно, выдавливая из себя слова и признания, хотелось поделиться тем, что рассказал ей профессор. С Джейком бы не рискнула.

Подопечный встретил ее объятиями и широкой улыбкой. Правда, уловив ее настроение, нахмурился и посерьезнел. За ужином Стана чувствовала себя, как на допросе, только отвечала она охотно, сама захлебываясь словами. Пока она мыла посуду, Алек читал ее доклад, вслух и с выражением, слегка дурачась, но ровно настолько, чтобы не разозлить, а чуть поднять настроение. Только на именах и биографиях он запнулся и посерьезнел. Даже дочитывать не стал, хотя, может быть, дело было и в том, что она пришла к нему и села рядом.

Алек отложил планшет и притянул ее к себе. Стана блаженно улыбнулась, прижимаясь спиной к его груди.

– Тебя только доклад так расстроил? – прежде чем она успела возмутиться, он поправился. – И несправедливость в отношении героев, разумеется!

– Нет, – она вздохнула. – Скорее рассказ Ская.

– Эксплуатация чистых образов маленьких модификантов?

Легкий налет ехидства в его голосе не раздражал. Стана улыбнулась и признала:

– Звучит глупо, да. Но, знаешь, вроде как они были нужны, нужны, а потом: «Ребята, всем спасибо, все свободны, вы недостаточно люди». Это фашизм, Аль…

– Это жизнь, Стан, – отозвался он ей в тон. – Но, не могу не согласиться. И не спросить не могу, – он помедлил, тяжело вздохнул. – Извини заранее, но… ты же не любишь модов?

Не совсем та тема, о которой хотелось говорить, о которой она готова была говорить, но – это она начала. Сама. Убегать, прятаться и отнекиваться после этого… глупо и недостойно, наверное.

– Не люблю. Это личное, – он молчал. Он ничего не спрашивал, ничего не говорил, казалось, даже не дышал, и Стана решилась. – Мой отец погиб в последний год войны, Алек. Я его совсем не помню, мне и года тогда не было. А потом все закончилось, и мама… ну, она встретила его сослуживца, кажется, даже друга.

– Любовь, свадьба и много маленьких Стан? – его улыбка была явственно слышна, она тоже улыбнулась, представив себе эту идиллическую картинку.

– Первое и второе – да, с третьим не сложилось. Они три года были вместе, он играл со мной, гулял. Учил читать, – голос сорвался, и она замолчала, пытаясь отдышаться и глотая непрошенные слезы. – Он нас любил, Аль, но через три года, как-то ночью мама встала… не знаю, воды попить, наверное. А во дворе сработала сигнализация. Психолог мне говорил, что ему показалось, что снова война, но я не понимаю, не могу понять…

По щекам катились крупные слезы. Стана запрокинула голову, надеясь, что они остановятся, но становилось лишь больнее, и тело сотрясали рыдания. Алек стиснул ее с силой, почти до боли.

– Что он сделал? – тихо спросил он.

– Убил ее, – проскулила Стана и развернулась в его руках, пряча лицо и рыдая, рыдая, рыдая, уже не сдерживаясь.

Алек ее держал, просто держал, ничего не говоря и ни о чем больше не спрашивая. Засыпая, она подняла голову, пытаясь увидеть его лицо, и, сквозь пелену слез ей показалось, что он тоже плачет и что-то говорит, без звука, одними губами.

Но через мгновение она уже спала.

Ей снился сон: она смотрела в пронзительно голубое небо, покрытое редкими перышками облаков: безумное, странное, чистое. И солнце светило как-то ярче, чем обычно, и весь мир был феерией красок: слишком зеленая листва, слишком яркие стены, слишком чистый воздух.

Она посмотрела под ноги: отдраенный до блеска асфальт. Она посмотрела вперед: свисающие с балконов и фонарных столбов полотнища флагов, цветы, растяжки.

Это был праздник – она знала – тот праздник, который ждали больше, чем дни рождения и праздновали шикарнее, чем новый год. «Праздник» с большой буквы. День Победы, но теперь флаги казались ей слишком цветастыми, а сам праздник – слишком фееричным, для своего повода.

Все было слишком. Всегда.

Она чувствовала себя бесконечно усталой, но все же криво усмехнулась и пошла вперед к скопищу людей в ровно такой же, как и у нее самой, форме. Безумно красивой, но слишком – все слишком – неудобной: маска давила на виски и переносицу, кожу на щеке неприятно щипало от выступившего пота, а воротничок парадного мундира натирал шею.

Она остановилась, сдвинула маску, прикурила. Последняя попытка выторговать еще пару минут на свою слабость. Потом будет все по сценарию и много-много лжи и фальши. Зачем? Она не знала, просто глотала горький дым и боль.

Что же вы делаете, люди? Мы же умирали за вас, убивали за вас.

За что – так?

Она яростно затушила окурок о каменный бортик урны, прошипела под нос пару ругательств, поправила маску и пошла дальше. Хотелось напиться, горланить песни, обнимать немногих, оставшихся в живых друзей. На мгновение небо перед глазами стало серым от пепла, и ее передернуло. Это хотелось забыть, все забыть. Себя. Свое прошлое.

Она устало прикрыла глаза, заставляя себя собраться. На плечо легла тяжелая рука, она даже не вздрогнула – только привычно улыбнулась и обернулась. Белая маска, темные, вечно растрепанные пряди, небесно-голубые глаза. Скай потянул ее за собой к воротам, туда, где были люди, сотни людей.

Она прикрыла глаза и расправила плечи. Чеканить шаг получалось само собой, равнения, грохот то ли пульса, то ли барабанов в ушах, заволакивающая мир алая дымка. Она стояла навытяжку под палящим солнцем и глотала слезы обиды. Она кричала вместе со всеми, шла, останавливалась, снова кричала и снова шла.

А потом все закончилось – и она торопливо побежала в ближайший переулок, просто чтобы Скай не успел найти и догнать, потому что говорить с ним, смотреть на него… Это было выше ее сил. Так больно, так невозможно больно.

Кто-то прикоснулся к ее предплечью, глаза в прорезях маски показались смутно знакомыми, но мир уже заволокла темнота, всполохи пламени, запах пепла. Они расступались медленно, не желая выпускать свою жертву, но исчезли, растворились в белом, как молоко, густом тумане, и она оказалась в каком-то баре.

Исцарапанный столик темного дерева, вкус спирта на языке, горько-сладкий дым. Она плакала и цеплялась за чужую руку, кто-то обнимал ее, гладил по голове, но лицо – его лицо – расплывалось и ускользало. Она четко видела большие ладони, широкие плечи, обтянутые форменной рубашкой. Она прижалась лбом к его груди, вдыхая полузабытый запах близости с другим человеком и с трудом отпуская свою безумную боль. Она рыдала, хрипло и отчаянно, сминая накрахмаленную ткань, а он обнимал и гладил, будто впитывая ее страдания, ее безумие, ее боль.

Все делилось надвое – и ей становилось легче. Она смеялась и плакала, они пили и обнимались. Курили, вдыхая морозный ночной воздух, и снова пили, а в его глазах появлялись и исчезали блики, тени, алые, как ее безумие.

Туман на его лице на миг расступился, и она закричала, глядя в глаза своего отчима. Больные глаза, в которых плескались озера чужой боли, чужой ненависти, чужого отчаяния. Она провалилась в эти глаза и плыла в потоке крови, подчиняясь ему, пока ее не вынесло в кольцо чужих рук, и кто-то держал ее, почти ломая ребра в жестком захвате, пока легкие ходили ходуном, а сквозь стиснутые зубы прорывался глухой рык. Она-зверь хотела крови тех, кто сделал ей больно.

А потом позади разверзлась знакомая бездна.

Она падала в нее, летела и смеялась, думая, что, может быть их не зря считали выродками, недостойными жить среди людей.

Может быть, они это заслужили.

А может быть, их заслужили люди.

========== Акт десятый – Conclamatum est (Всё кончено) ==========

Я утром просыпаюсь с содроганием

И чуть не плачу, зная наперёд,

Что день пройдёт, глухой к моим желаньям,

И в исполненье их не приведёт.

(Иоганн Вольфганг фон Гёте «Фауст»)

За окном стаивали сугробы, несмело запевали птицы, мешался с дождем снег. Весна подбиралась незаметно, уже чувствовалось ее дыхание в запахе ветра, в едва, но все же пригревающих лучах солнца, в проталинах и несмело набухающих почках. Зима еще властвовала над миром, но потихоньку сдавала позиции. Все менялось, а Стана смотрела в окно и не знала плакать ей или радоваться.

Ей ничего не снилось. С того самого приснопамятного дня, когда она проснулась в объятьях Алека от собственного крика, когда она отбивалась спросонья, продолжая кричать и плакать. Тогда помогли лишь две дозы успокоительного, но, все равно, следующие несколько дней она боялась спать. Спасали энергетики: до еды, после еды, вместо еды – правда, через три дня они перестали действовать, и она отрубилась. Вопреки всем опасениям, кошмары не вернулись, только тяжелый, тревожный сон без сновидений, из которого ее вырвал взволнованный библиотекарь. Стана так и не поняла, боялся ли он за книгу, на которой она заснула, или за нее.

Следующие недели главными кошмарами были каждый вечер и каждая ночь. Она боялась засыпать, боялась сильнее даже, чем в самих снах, которых, кстати, так и не случалось. Стана просыпалась посвежевшей и отдохнувшей, училась, читала, делала все-все-все, а потом лежала, смотрела в темное беззвездное небо и дрожала от страха. Она старалась не закрывать глаза, но усталость брала свое и, уже под утро, она неизменно отключалась, чтобы проснуться по будильнику и долго смотреть в потолок, не веря своему счастью.

Отпускало постепенно: день за днем дышать становилось легче, дрожь слабела, отступала паника. День за днем – пока, однажды, она просто, не задумываясь, не закрыла глаза и не провалилась в сон. Слишком сильно устала, для того чтобы переживать – убеждала она себя. Но, как бы то ни было, страх ушел и не возвращался, но сны так и не вернулись, будто она оставила их в доме Алека, забыла, торопясь сбежать от них же и от самой себя. Следовало бы радоваться, а Стана отчего-то скучала по своим кошмарам: по ярким краскам и чувствам, по своим-чужим мыслям. Ей хотелось понять. Ей хотелось еще раз увидеть его – свой последний сон – хотя бы для того, чтобы перестать чувствовать себя таким… человеком.

И от этих мыслей, этих чувств Стане становилось по-настоящему страшно.

Но снов так и не было. К счастью. К сожалению.

Она отсиживала лекции, что-то записывала, что-то отвечала. Порой на нее накатывало: воспоминания о невесть когда прочитанных книгах. Она не помнила ни текстов, ни названий, но других объяснений этим озарениям не было. Случались они очень даже кстати, и многие профессора перестали ее спрашивать – к ней обращались, только когда не было альтернативы. А она, казалось, могла ответить на любой вопрос, вплоть до основ нейролингвистического программирования. Последнее даже было доказано практически, несмотря на искреннее изумление преподавателя. Кодить, благо, не заставил, но Стана ловила себя на мысли, что получилось бы, наверное.

Это делало ее почти счастливой. Это – и отсутствие снов.

Огорчало лишь то, что после того далекого, уже полузабытого, дня ее избегали и Скай, и Джейк. На самом деле, она так и не смогла решить для себя, что делать по этому поводу: рыдать или радоваться?

Пейзаж за окном был сер и уныл: несмотря на неотвратимо надвигающуюся весну, тающий снег навевал на нее печаль, а сквозь щели в раме тянуло сыростью. Стана прижалась лбом к стеклу, нервно сминая в пальцах лист настоящей бумаги, украшенный гербом университета. Ей предлагали перейти на факультет государственного управления, сильно специфический и абсолютно закрытый. Единственный профиль обучения, который нельзя выбрать, на него можно лишь получить приглашение. И ей это приглашение пришло. Позавчера.

Согласиться только не получалось, что-то останавливало. Страх? Наверное.

Нет, она не боялась не потянуть программу, не боялась вылететь. Скорее, она боялась самой себя и этих своих непонятных озарений. Лучше бы они кончились, лучше бы их не было никогда, как и этой проклятой бумаги.

Не хотелось ничего отвечать, но сколько еще получится игнорировать косвенные и прямые вопросы секретариата, теряющего терпение на глазах? Еще вчера ей благодушно сказали: «Подумайте». Сегодня – возмущенно: «Вы все еще не решили?»

А она не могла решить, и даже посоветоваться, как назло, было не с кем.

Вздохнув и подавив в себе желание побиться лбом о что-то твердое, Стана спрыгнула с подоконника и пошла в библиотеку. В компании книг ей всегда думалось проще и лучше.

Очередная презентация факультета госуправления уже подходила к концу, когда Стана почувствовала легкое, почти невесомое прикосновение к плечу. Она обернулась: рядом ней стоял профессор Ланской и знакомо улыбался, глядя на нее.

– Мечтаете попасть? – он кивнул на планшет, и Стана, смутившись, неопределенно пожала плечами.

– Приглашают, но я… даже не знаю.

Скай присвистнул, усаживаясь рядом. На мгновение в его глазах мелькнула какая-то чертовщинка, и он показался девушке ожившим героем ее снов.

– Это честь, Станислава. К этим ребятам отбор строжайший. Но и вы, говорят, блистаете.

– Просто много читаю…

– И это с лучшей стороны характеризует вас, как студентку нашего университета, – вклинился в их беседу третий голос, отчего-то показавшийся ей смутно знакомым.

Он ударил по нервам, Стана вздрогнула, запоздало понадеявшись, что Скай и их неизвестный собеседник спишут это на испуг от неожиданности. Она медленно развернулась, глядя в пол. Блестящие лакированные туфли, серые брюки с идеально заглаженной стрелкой – взгляд заскользил выше – пояс, белая накрахмаленная рубашка, пиджак в тон к брюкам, сине-серый галстук и лицо. Смутно знакомое лицо, вызвавшее у нее безотчетное отвращение.

Он – красив, объективно, отметила она секундой спустя. Правильные черты, глубокие синие глаза, длинные, почти девичьи, густые ресницы, располагающая улыбка. Он был действительно красив, но Стане отчего-то хотелось стереть эту улыбку и увидеть его кровь – аж руки в кулаки сжались.