Текст книги "Тристан из рода л'Эрмитов (СИ)"

Автор книги: A-Neo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Ферка напрягал все свои чувства, но не услышал больше ни единого звука, доказывающего присутствие чужака. Осмелившись, цыган выбрался из укрытия и, предупреждающе выставив вперёд руку с оружием, прокрался ему навстречу. Там, где только что стоял незнакомец, никого не было. Он словно растворился во мгле, заросли скрыли его. Скоро распрямится трава, примятая его ногами, тогда никто не сможет сказать, действительно ли в табор приходил враг, или только привиделся он пылкому воображению юноши.

Стража у городских ворот, разбуженная в неурочный час, солдаты, стерегущие заградительные цепи на улицах, могли бы приподнять покров ночной тайны, рассказать о том, перед кем открываются двери и падают засовы. Однако дозорные приучены держать язык за зубами. Спроси их – так никто не проходил по улицам и уж тем более не покидал города.

Тристан вернулся домой перед рассветом, стянул сапоги и, не раздеваясь, лёг на кровать. Среди груды подушек и одеял зашевелилось нечто живое, перед удивлённым мужчиной, сонно моргая, предстала Эсмеральда.

* Мулло – в цыганском фольклоре нежить, вампир.

========== Глава 18. Закат Людовика Благоразумного ==========

Эсмеральда, как ни была она взвинчена, всё же почувствовала, насколько глубоко ранили Тристана её слова, каким колоссальным усилием подавил он злость, признав себя побеждённым. Цыганка видела, как он дёрнулся, словно от жгучего, рассекающего плоть, до самых костей пробирающего удара плетью. Взгляд, брошенный Великим прево напоследок, поведал ей всё. В первый миг девушке захотелось догнать Тристана, испросить прощения за нанесённую обиду, но гордость удержала её. Эсмеральда опустилась на пол, села, обняв колени, не обращая внимания на ластившуюся к ней козочку. Так, недвижимо, она ждала, не решаясь узнать, что её грозный господин сделал с несчастным Готье. В её душе гордость боролась со стыдом, возмущение – с сожалением.

– Чалан, ох, Чалан, – тихонько заговорила цыганка, обняв козочку, – что я натворила…

Животное, чуждое человеческих переживаний, вытянуло гибкую шею, поглядывая на хозяйку плутовскими глазищами с вертикальными зрачками. Через силу улыбнувшись, девушка почесала Чалан между рожек – не вызолоченных, как у Джали, но таких же острых и крепких.

Наконец Эсмеральда поднялась и крадучись, чтобы не привлекать внимания слуг, пробралась в покои Тристана. Она по собственной воле переступала этот порог – обычно королевский кум во время кратковременных визитов сам приходил к ней. Всё существо её замирало, однако цыганка, преодолев побуждение сбежать, осталась в пустой комнате, ожидая хозяина. Взобравшись на постель, сбросив платье, она улеглась, укрылась и сама не заметила, как задремала. Пробудилась она от того, что кто-то лёг с нею рядом. Завозившись спросонок, цыганка откинула одеяло, моргая, уставилась на смотревшего на неё во все глаза Великого прево.

Комната плыла в предрассветной мгле, за свинцовым сплетением рам розовел краешек неба. Тур ещё сладко дремал за закрытыми ставнями, наслаждаясь прохладой. Был тот час, когда сны наиболее чутки и сладки. Но волнующее зрелище, открывшееся королевскому куму, существовало наяву. У Тристана перехватило дыхание, как в тот миг, когда его мальчишкой, уча плавать, швырнули из лодки в середину пруда. Тогда, не успев испугаться, он ушёл под воду с головой, по-щенячьи забарахтался, пытаясь выбиться на поверхность. Вынырнув, он, отфыркиваясь, жадно глотал ртом воздух, а спасительная лодка удалялась всё дальше; человек, сидевший на вёслах, не заботился его участью. Маленький фламандец, задыхаясь, замолотил руками и ногами, стараясь удерживать голову над водой. Безошибочный инстинкт подсказал ему, что бояться, как и расходовать понапрасну силы, ни в коем случае нельзя. Жестокий метод обучения возымел действие. Тяжело дыша, Тристан выбрался на берег, где и упал, обессилевший. Он постиг первый серьёзный урок.

Луи Тристан л’Эрмит не мог похвастаться знатным происхождением. Природные смекалка, отвага и злоба – вот и всё, что он тогда противопоставил полному опасностей миру. Он был жилистым, ловким и недоверчивым, точно молодой волчонок. Другого и не взял бы к себе на службу Артур де Ришмон. Прирождённый воин, с детства закалённый муштрой, он не умел проявлять нежность – она не пристала ему, и негодовал, и терялся в ответ на ласку. Он, досконально изучивший закон власти и оружия, пользовался непреложным правом сильного, в том числе и в отношениях с женщинами. Но впервые женщина сама искала его общества.

– Не заблудились ли вы часом, сударыня? – язвительно спросил Великий прево, справившись с оторопью.

– Я ждала вас, монсеньор, – тихо произнесла Эсмеральда, прильнув к нему. – Где вы были?

Тристан ощутил прилив знакомого волнения и разозлился. О, он хорошо теперь знал эти трюки, понимал, зачем мнимая цыганка поджидала его, зачем добровольно приносила себя ему в жертву. Чего ещё ждать от отродья публичной девки из Реймса?

– Зачем тебе знать, чёртова лисица? – нарочито грубо ответил Великий прево. – Нет, я не тронул твоих оборванцев, хоть у меня и возникло искушение перерезать их всех, как цыплят. Незачем тебе пытаться задобрить меня. Довольна? А теперь поди вон, я хочу вздремнуть перед дорогой.

– О, не гоните меня, мессир Тристан! – взмолилась Эсмеральда, похожая сейчас на птицу, готовую вспорхнуть. – Я виновата перед вами и хочу искупить свою вину. Ведь вы хотели… Хотели, чтобы я принадлежала вам. Я пришла к вам сама. Что… Что мне сделать, чтобы вы простили меня?

– Убирайся, шлюха! – зарычал Великий прево.

Он осыпал её площадной бранью, гнал прочь, словно прилипчивый суккуб, пришедший смущать его покой. Цыганка, вжав голову в плечи, покорно терпела его оскорбления, чувствуя себя грязной, навеки запятнанной и тем, что она совершила, сама явившись сюда, и этими его словами. Она всё так же жалась к нему, как напуганный зверёк, а у свирепейшего из мужчин Франции недостало решимости оттолкнуть её. Окончательно выдохшись, Тристан смотрел, приподнявшись на локте, как вздрагивают хрупкие девичьи плечи. Молча он потянулся к ней, расплёл косу, распустив шелковистые волосы.

– Я виновата, мессир…

– Молчи…

Тристан в то утро словно впервые открыл для себя сущность цыганки. Она оказалась не ведьмой и не ангелом, а такой же обычной женщиной, как и все другие, как почившая Гильеметта де Мондион, связанная с ним узами брака, рожавшая ему детей, как кратковременные любовницы, чьих имён он не знал или не помнил. Открытие не разочаровало его, радость обладания оставалась всё такой же полной.

– Эй, волк! Разве ты никогда не спал со своей волчицей? Разве у тебя нет волчат? – прозвучал в его сознании хриплый от ненависти голос затворницы Гудулы.

Тристан, засыпая рядом с Эсмеральдой, провёл ладонью по её животу, словно пытаясь удостовериться – не дремлет ли в её чреве новая жизнь. Он разрывался между двумя своими привязанностями, каждая из которых доставляла ему огорчения. Привитое годами чувство долга победило в нём. Он вернулся к королю, готовый принять любое наказание за отлучку в тот момент, когда так нужен был господину. Но король, памятуя прежнее обещание, встретил куманька дружелюбно. Всё же с того дня Великий прево больше не покидал Плесси. Лишь во сне он видел иногда широко распахнутые глаза Эсмеральды, её запрокинутую голову, её руку, то, лаская, робко касавшуюся его плеч, то безвольно падавшую. Такие сны представлялись ему воскресавшими видениями из прошлого, подобными размытым чередой долгих лет воспоминаниям о женщине, породившей его на свет.

Из донесений, приходивших из Тура, Тристан знал, что девушка не выходила больше из дома, хоть он и не запретил ей прогулки.

Твердыня, именуемая Плесси-ле-Тур, стояла нерушимо, устремив к небу башни и стены, утыканные железными остриями. Людовик Одиннадцатый сохранял своё могущество, держа в руках Бургундию, Фландрию и Бретань. Соседние государства искали его дружбы, люди преклонялись перед ним. И только самые ближайшие подручные знали, каких колоссальных усилий стоило их господину удерживать власть, заниматься повседневными трудами, притворяться сильным. Его час неотвратимо приближался.

Лето, наполненное благоуханиями трав, щебетаньем птиц, зноем и грозами, шелестом колосьев на ветру, подходило к концу. В понедельник последней недели августа короля сразил второй удар. В тот час Людовик отдыхал в своих покоях и только огромный тигровый пёс Голиаф разделял его одиночество. Немощь настигла его неожиданно, напав со спины. Шотландцы, несущие караул, её не услышали. Король, по обыкновению, сидел в кресле у камина, читая Вульгату, когда знакомые симптомы насторожили его. Так же, как и в прошлый раз, разрослось в груди сердце, бешено заколотился пульс, зазвенело в ушах, зарябило в глазах, язык стал ватным.

– Тристан! Оливье! – хотел было позвать умирающий, и ему почудилось, будто он крикнул во всё горло, и голос его переполошил придворных. На самом деле он издал едва различимое для человеческого уха сипение. Только огромный булленбейсер видел, как хозяин, хватая ртом воздух, поник и затих в кресле, уронив на пол Библию, раскрытую на жизнеописании многострадального Иова. Пёс басовито залаял. Этот-то лай и привлёк внимание стражи за дверями.

Тристан л’Эрмит и Оливье ле Дэн, перенеся омертвелое, ничего не чувствовавшее тело на кровать, предоставив его заботам Куактье, безмолвно переглянулись.

– Вот и всё! – говорили их угрюмые встревоженные глаза.

Между тем человек, обмякший на пуховых перинах, беспомощный и белый, как горный известняк, ещё оставался их королём и господином, душа покуда не отлетела от него. Тристан признавал над собой эту могущественную руку, возведшую его, безродного фламандца, к вершинам государственной власти, однако Оливье, чуя неизбежное, перестал слушаться её. Пришло время исполнить то, о чём он тайком шептался с Жаком Куактье. Настала пора отплатить за монаршее пренебрежение, изгнать прочь из Плесси набившего им оскомину старца.

На следующий день король очнулся, но речь его не восстановилась. Он был так слаб, что не мог поднять руку, пошевельнуться, диктовать подчинённым свою волю. Людовик едва не рыдал от собственной беспомощности, он продолжал упрямо цеплялся за уходящую жизнь. Вопреки всем предписаниям, он напрягал дряблые мышцы, прилагал чудовищные усилия, чтобы снова возобладать над своим истощённым непослушным телом. Он видел, какие взгляды бросали на него украдкой Куактье и ле Дэн, забывшие прежние подачки и благодеяния. Они обернулись стервятниками, слетевшимися клевать полуживую добычу, зная, что гибель её – вопрос нескольких дней. Они ждали смерти, они не верили в его выздоровление. Они больше не подчинялись ему.

Всё же Куактье, повинуясь профессиональному долгу, а также опасаясь мести Великого прево, продолжал ухаживать за больным, пока Оливье вершил государственные дела, а Тристан надзирал за придворными, солдатами и слугами, населявшими Плесси. Никто без особого на то распоряжения не имел права покидать стены замка, Великий прево сам проверял всю корреспонденцию. Людовик Одиннадцатый оказался на редкость живуч. В пятницу он вернул себе дар речи.

– Позовите ко мне старца Франциска! – велел он тихим надтреснутым голосом.

Тогда умирающий монарх в полной мере познал, кого пригрел и возвысил.

– Сир, мы должны исполнить свой долг, – отвечал Оливье ле Дэн, Оливье Дьявол, – не уповайте более ни на этого святого человека, ни на что другое, ибо пришёл ваш конец.

– Подумайте о своей душе, больше ничего вам не остаётся, – подхватил лекарь.

Вознесясь в своём гибельном превосходстве над беспомощным повелителем, они не заметили приоткрытой двери, не увидели того, кто подслушал их жестокие речи от первого до последнего слова. Ошеломлённый Людовик, много раз переживавший взлёты и падения, ходивший иной раз буквально по острию ножа, с честью выдержал очередное испытание.

– Не так-то уж и сильно я болен, как вы думаете, бездельники, – яростно просипел он, хмуря брови. – Господь поможет мне!

Ворча себе под нос, Оливье вышел, будто бы позвать старца, искать которого даже не собирался. Как только за его спиной хлопнула дверь, железные цепкие пальцы сжали его горло. Человек, в совершенстве владевший мастерством борьбы, со злобной силой притиснул ле Дэна к стене так, что тот больно ударился затылком. Королевский любимец похолодел – он знал эту хватку, он встретил яростный взор Тристана л’Эрмита. Он понимал, что караульные, подчиняясь Великому прево, не вмешаются.

– Он наш господин и останется им до последнего вздоха! – сдавленно прорычал Тристан, вздёрнув верхнюю губу. Он встряхнул свою жертву, снова приложив затылком о стену. – Худо придётся вам с коновалом Куактье, если хоть один волос упадёт с головы старца!

Оливье побагровел, захрипел, закатив глаза. Тогда Великий прево разжал пальцы, с удовольствием глядя, как поверженный противник, дрожа от перенесённого ужаса, растирает шею со следами живых тисков. Ле Дэн прекрасно знал, что ради короля его верный страж не остановится ни перед чем.

– Иди и делай, как он сказал! – присовокупил Тристан. Когда посрамленный ле Дэн, пошатываясь, побрёл прочь, Великий прево, знаком приказав ошеломлённым гвардейцам помалкивать, скрылся так же бесшумно, как и появился. Он не вошёл к Людовику, он ждал, когда господин сам позовёт его. Тот же Оливье, наученный горьким опытом, явился к нему через час, передав, что король срочно хочет его видеть.

Тристан, с удовлетворением отметив присутствие Франциска Паолийского, склонился над ложем больного. Из-под одеяла, скрадывавшего очертания иссохшего старческого туловища, виднелись только голова в капюшоне на седых волосах, да тонкая правая рука, чуть приподнявшаяся и снова упавшая. Преклонив колени, Великий прево коснулся губами монаршей руки, как когда-то давно-давно, когда они – и Людовик, и куманёк – оба были молоды, когда государь, взойдя на трон, призвал отцовского советника, забыв его участие в подавлении Прагерии*, принимая к себе на службу.

– Кум мой, ты всё так же предан мне, – дрогнувшим голосом проговорил Людовик, с трудом шевеля губами. – Исполни для меня одно поручение, в точности выполни… В Амбуаз, Тристан! Скачи в Амбуаз, позови ко мне дофина! Пусть он придёт…

Глаза утомлённого монарха закрылись. Людовик берёг силы – ему предстояло многое сказать сыну. Не мешкая, Великий прево отправился на конюшню, приказав седлать самого быстрого коня. Он, пригнувшись к луке седла, пугая встречных, мчался во весь дух по дороге, вьющейся вдоль северного берега Луары, торопясь в замок Амбуаз, чтобы как можно скорее привезти дофина. Самый надёжный гонец, какого только мог сыскать Людовик Одиннадцатый, спешил с донесением, не зная, что исполняет последний приказ своего государя.

* Прагерия – восстание феодалов против короля Карла VII, возглавляемое дофином, будущим Людовиком XI. В подавлении восстания принял участие и Тристан Отшельник.

========== Глава 19. Агония ==========

Гожо, вожак цыганского табора, размышлял, не слишком ли его люди злоупотребили гостеприимством Турени и снисходительностью Великого прево. Волей или неволей, придётся сниматься с насиженного места, не дожидаясь неприятностей. До первых холодов покуда далеко, а старая римская дорога, тянувшаяся от самого Парижа через Орлеан и дальше, в Пуату, манила вперёд – в край лесов и болот, ручьёв и заросших осокой каналов, солончаков и песчаных дюн, обрывавшихся на берегу Бискайского залива. Туда, где есть спрос на их ремесло, где стража приветливее, а ворота Пуатье, быть может, распахнутся перед путешественниками. Кроме того, цыганский барон надеялся, что новые заботы и впечатления помогут Ферка скорее забыть прекрасную содержанку синдика. Юношу словно подменили с тех пор, как девушка с козочкой впервые пришла к табору. Вместо того чтобы выбрать жену из своего племени, Ферка грезил о девице, которая даже имени настоящего никому не открыла, утаила и имя своего хозяина. Гожо похолодел, когда случайно услышал, как слуга назвал госпожой Агнесой ту, что сказалась цыганам Эсмеральдой. Вожак был достаточно умён, чтобы понять, какую именно Агнесу привело к ним провидение и какой синдик ей покровительствует, и достаточно благоразумен, чтобы держать язык за зубами. Содержанка Великого прево – цыганка! За такой секрет можно было поплатиться головой. К несчастью, Ферка оказался не столь сметливым, как египетский герцог, он не понимал, почему Гожо препятствует встречам с Эсмеральдой. Вожак, в свою очередь, не решался открыть ему правду. Ферка слишком несдержан, тайна цыганской подруги прево вылетит из его уст и пойдёт гулять дальше. Гожо не хотел навлекать на табор гнев Тристана Отшельника.

Когда девица исчезла, молодой цыган истосковался по ней, всё бродил по округе как неприкаянный в надежде случайно встретить её. Гожо нёс ответственность за каждую жизнь в таборе. Он боялся, как бы Ферка, вконец отчаявшись, не решился проскользнуть в городские ворота мимо стражи. Тогда висеть ему в петле на площади Плюмеро – прево Тристан не привык шутить.

– Походи-ка по лесу близ Плесси, это так же опасно, как пытаться пробраться в Тур, – увещевал вожак, – там ты увидишь тех, кого вздёрнули на пищу воронам по приказу господина прево. Им висеть там, покуда совсем не истлеют. Такая же участь ждёт и тебя, если не выбросишь вон из сердца ту девушку. Не ищи её!

– Ты говоришь мне это каждый день, баро Гожо! – отвечал Ферка, понурившись, ковыряя землю большим пальцем босой ноги. – Я понимаю тебя, но сама мысль о ней невыносима! Два месяца я разлучён с ней – это как два года. Я не знаю, что с ней, не могу позабыть её, а ты хочешь отнять у меня и последнюю надежду.

– Пройдёт и два года, и три, смирись – ты больше не увидишь её никогда, – стоял на своём барон, равнодушный к мукам первой юношеской любви. – Береги голову, пока она крепко сидит на плечах. Дорога излечит тебя.

Молодой оборванец потупил горящий взор, притворившись, будто внял наставлениям старшего. Он не мог смириться с мыслью о предстоящей разлуке с местами, к которым прикипел душой – покинуть Турень значило лишиться последней возможности увидеть Эсмеральду. Многие лье, отмеренные безжалостным расстоянием, пролягут между ними. Наивная надежда, на какую способны только дети и влюблённые, питала чаяния Ферка. Он не мог смолчать.

– Нет нужды торопиться в долгий путь, баро Гожо! – уверенно произнёс он. – Скоро грядут перемены.

Вожак усмехнулся, поправил расшитый шёлком кушак на поясе, окинул взглядом своих людей, занятых насущными заботами.

– Ты обрёл дар предвидения, Ферка, что решаешь за весь табор? Или сам мессир ле Дэн поделился с тобой вестями? – осклабился он, демонстрируя крепкие зубы, способные с лёгкостью щёлкать орехи и обгладывать кости.

Ферка не смутился. Пусть он появился на свет от безродных отца и матери, пусть скитался вечным странником, но он умел наблюдать и делать выводы из увиденного. Слоняясь по окрестностям, пытаясь прогулкой отвлечься от тоски, он встретил того, кого одинокому путнику лучше не встречать там, где высятся стены Плеси-ле-Тура. Осторожный цыган нырнул в придорожные заросли, а всадник, даже если и заметил его, был слишком занят гонкой, чтобы прерывать её ради преследования чужака. Пытливое воображение Ферка подсказало ему причину спешки Тристана так же ясно, будто бы он сам находился подле королевского ложа и слышал приказ Людовика.

– Я видел сегодня… Видел Великого прево, – зашептал молодой цыган на ухо барону. – Он нёсся как бешеный по дороге на Амбуаз. Что могло заставить его так всполошиться, если не нечто, из ряда вон выходящее?

– Мало ли какого дьявола ему понадобилось, – отмахнулся осторожный Гожо, понимая, куда клонит юнец. – Небось, прибыл очередной старец, или просто его величеству пришло на ум справиться о самочувствии дофина, а ты придумал невесть что.

– Либо наш христианнейший король… – продолжал Ферка, однако старший товарищ, сделав страшные глаза, закрыл ему рот ладонью.

– Ч-ш-ш, щенок! Нашего ли это ума дело? Будет как я сказал, а если вздумаешь снова отлучиться из табора, вздую плетью так, что ты долго не сможешь спать на спине. Помни мои слова, Ферка!

Сделав такое внушение, цыганский герцог неторопливым шагом отправился прочь. Он ещё сильнее утвердился в намерении покинуть стоянку и отправиться искать переменчивое счастье.

Тристан, ни на секунду не задерживаясь, чтобы перевести дух или дать отдых коню, которого понукал лететь вперёд, достиг городка Амбуаз. Здесь ему пришлось несколько умерить свой безудержный бег, пробираясь по оживлённой улице, тянущейся вдоль Луары. Прохожие поспешно отскакивали в стороны, испуганно жались к стенам домов, пропуская всадника, ничуть не заботящегося о тех, кто попал под копыта его скакуна. Великий прево был близок к цели: впереди, подобно маяку, устремились ввысь белокаменные остроконечные башни замка Амбуаз. Здесь проживали близкие Людовика: супруга, Шарлотта Савойская, дочь Анна с мужем Пьером де Божё, сын – дофин Карл, его маленькая невеста, а также их многочисленная свита. Здесь, в Амбуазе, на площади Карруар произошла первая встреча дофина с Маргаритой Австрийской, предназначенной ему в жёны. В замке появились на свет дети Людовика и Шарлотты, здесь, в капелле Святого Михаила, король в присутствии пятнадцати баронов огласил устав созданного им рыцарского ордена. Тристан, следовавший за Людовиком, как тень, сохранил в памяти пышную церемонию, сопровождавшую учреждение ордена Святого Михаила, призванного противостоять Золотому руну Великого герцога Запада*.

Проскакав вдоль линии тяжеловесных контрфорсов, плавно переходящих в украшенные витражами окна, королевский кум остановился у восточных ворот, служивших главным входом в замок. В мирном Амбуазе произвело настоящий переполох появление всадника на взмыленном коне: просто так государь не прислал бы Тристана. Анна де Божё, нахмурив тонкие брови, выслушала доклад отцовского подручного о пошатнувшемся здоровье его величества и о том, что король срочно требует к себе монсеньора дофина. Всё в замке пришло в движение и, после кратких сборов, кортеж юного Карла выдвинулся в Плесси-ле-Тур. Принц по привычке сутулился, его пухлые губы подрагивали, ноздри длинного, как у отца, носа трепетали. Его настораживала и пугала предстоящая встреча, томили неясные предчувствия. Он, привыкший к роли пешки, передвигаемой направляющей рукой по шахматной доске, не ждал ничего благоприятного для себя от сурового отца и оглядывался украдкой то на мать, то на сестру, словно искал у них поддержки. Вместе с дофином, королевой, герцогом и герцогиней де Божё ехал и Тристан. Он отказался от предложенных ему пищи и отдыха. Он боялся по возвращении не застать Людовика в живых.

Однако король ещё дышал – более того, рассудок его оставался ясным, а речь, хоть и звучала тихо, всё же не изменяла ему. Людовик не издал ни единого стона, ни единой жалобы. У него не оставалось времени на слабость. Он уже сложил с себя бремя власти, считая правителем сына. Истекали его последние часы в этом мире – ни подручные, ни кольцо Ценобиуса, ни миро из Реймса больше не хранили его бренную жизнь.

Когда в его спальню вошли те, кому он не доверял в последние месяцы, но больше всего хотел видеть возле своей постели, Людовик успокоено вздохнул: верный куманёк успел вовремя и исполнил приказ. Иного и не следовало ожидать от Тристана Отшельника – он бы из кожи вон вылез, но справился с любым поручением, что не раз доказывал прежде. Прерывисто дыша, едва шевеля исхудавшими руками, не в силах оторвать голову от подушки, Людовик говорил. Он оставлял сына, чьего возмужания так и не дождался, поручив его опеке монсеньора де Божё. Он, никогда не живший в мире ни с другими государствами, ни с собственным отцом, ни с вассалами, завещал преемнику оберегать покой Франции, не вступая в противостояние ни с Бретанью, ни с англичанами, удерживающими власть над Кале. Он выбрал людей, достойных находиться рядом с новым королём до его совершеннолетия, отослал часть своих лучников в Амбуаз, отдал распоряжения насчёт своего погребения. Дальновидный монарх всё продумал заранее, даже в таком щекотливом вопросе, как выбор последнего пристанища, выделившись из череды предшественников, спящих вечным сном в аббатстве Сен-Дени.

– Я хочу покоиться в базилике Нотр-Дам, что в Клери. Я так решил. Я обо всём позаботился… Моё надгробие пусть украшает позолоченная статуя. Оливье знает… Запомните, сын мой, имена, которые я вам назову. Пусть эти люди идут в траурном кортеже. И берегите… Людей, которых я оставляю вам. Они будут верными слугами.

Дофин, наморщив лоб, сделавшись необычайно серьёзным, запоминал распоряжения августейшего отца. Впервые с пробудившимся сожалением, возобладавшим над страхом, который всегда внушал ему Людовик, смотрел он на умирающего, изнурённого болезнью, оставлявшего всё земное. Тяжесть управления целым государством ложилась на детские плечи. Устав говорить, Людовик смежил веки, погрузившись в дрёму. Страх, преследовавший его целый год, отступил. Он проиграл сражение со смертью, но мысль эта уже не приводила его в отчаяние. Король желал теперь только одного – если умереть, то умереть непременно в субботу. И действительно, наступила суббота последней недели августа, и звонили колокола, славя Богородицу, и день истекал, когда Людовик Одиннадцатый исповедался старцу Франциску и приобщился святых тайн. Он, окружённый теми, кто был ему дорог, читал молитву. Его бескровные губы шевелились, чуть слышно произнося:

– Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Filat voluntas tua…**

Людовик внезапно захрипел, глаза широко распахнулись, по телу пробежала судорога. Куактье, подскочив к постели, схватил его руку, нащупывая пульс. Жилка, прежде привычно бившаяся под подушечками пальцев, утихла, замерла. Взмокнув от волнения, лекарь разжал пальцы, переводя растерянный взгляд на лица присутствующих, не решаясь посмотреть на того, кто лежал перед ним, враз освободившийся, отрешённый и больше не страдающий.

В восемь часов вечера тридцатого дня августа Людовик Одиннадцатый испустил последний вздох.

Тристан л’Эрмит, склонившись над мертвецом, всматривался в разгладившиеся, застывшие, удивительно спокойные черты. Великий прево встречал смерть бессчётное число раз, но почти никогда она не являлась ему вот так, под маской умиротворения. Тристан хорошо знал: именно такого её проявления Людовик опасался больше всего, считая приманкой, предназначенной примирить обречённого с неизбежностью. В конце концов гордый король смирился сам. Губы, отдававшие приказы, сомкнулись навеки, деятельный разум угас, и только окоченевшая телесная оболочка осталась от повелителя Франции.

Над усопшим монархом хлопотали слуги под руководством Куактье, обмывая и бальзамируя тело. Оплывали горячими восковыми слезами свечи в тяжёлых жирандолях. Великий прево тряхнул головой, не вынеся тяжёлого духа благовоний и ладана. Ему захотелось побыть в одиночестве. Он вышел в парк, куда проникали звуки из недремлющего замка – рычание зверей, клёкот птиц, бряцание алебард, голоса, но здесь его не потревожил ни один человек. Резким движением Тристан вздёрнул голову – точно так делает волк, готовясь завыть. Куманёк припомнил, как покинул этот мир Карл Седьмой, как лежал он, бездыханный, на хорах в соборе Парижской Богоматери – но тогда будущий Великий прево, хоть и чуял близкие перемены в собственной судьбе, не ощущал столь неприятной опустошённости, которая настигла его теперь. Тристан тосковал – надрывно, как горюет человек, разлучённый с чем-то бесконечно дорогим. Он давно ждал того, что случилось сегодня вечером, и всё-таки утрата потрясла его. Тристан умел прятать чувства, владевшие им; скрывал и скорбь. Только опущенные углы губ и затуманенные, будто подёрнутые ледяной дымкой глаза выдавали его горе.

Великий прево был лютым тигром, свирепым и бесстрашным, готовым по малейшему знаку растерзать кого угодно. Он не ведал ни сострадания, ни жалости. Кто сделал его таким? Воинственное время, закружившее безродного фламандского мальчишку в водовороте событий? Короли и наставники, вытравлявшие из него всё человеческое во имя великого служения? Или сам он капля за каплей изгнал из души всё светлое, потакая жестокой натуре прирождённого убийцы? Тристан не знал и никогда не размышлял над этим. Он был создан, воспитан и обучен для того, чтобы угождать господину, беречь его покой, подчиняться его требованиям. Один только раз он ослушался, выйдя из тени Людовика, поступив по велению совести. Приказ так и остался неисполненным. Тристан даровал жизнь цыганской колдунье. Он никогда бы, в отличие от Франциска Паолийского, не осмелился назвать любовью то, что влекло его к Эсмеральде. Но теперь он постиг смысл непонятных поначалу слов старца.

* Филипп Добрый

** Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя… (лат.)

========== Глава 20. Щедрейший из даров ==========

Эсмеральда, несмотря на преследовавшие её несчастья, осталась столь же болезненно восприимчивой к чужим бедам, как и прежде, она питала суеверный страх пред могущественным ликом смерти. Но всё-таки в душе её шевельнулось нечто вроде радостного удовлетворения, когда глашатаи на перекрёстках закричали о смерти короля, а колокольни всех церквей Тура разразились печальным звоном. Кафедральный собор Сен-Гатьен, базилика Святого Мартина, церковь Сен-Жюльен перекликались между собою, оглашая округу медной панихидой по усопшему Людовику Одиннадцатому. Колокола раскачивались, приводимые в движение крепкими руками звонарей, проливали с высоты на город звонкую свою музыку. Они возвещали избавление Эсмеральды от расплаты за преступление, совершённое не ею, за преступление, истинный виновник которого давно лежал, зарытый в неосвящённой земле, как колдун и самоубийца.

Второго сентября траурный кортеж доставил покойного короля в Тур, где в соборе Сен-Гатьен архиепископ Гелий Бурдэнский должен был отслужить над ним панихиду. Не в силах усидеть дома, цыганка нарушила затворничество и в сопровождении Жака, приставленного к ней вместо лишившегося доверия Готье, вышла на улицу, смешалась с толпой, спешащей к пути следования катафалка. Подвергаясь опасности пострадать в давке, извиваясь ужом, она всё же протиснулась в первые ряды. Она хотела видеть своего поверженного врага, проследить его последний путь. Её толкали, сдавливали, напирали сзади – цыганка больше не замечала ничего. Всё её внимание заняла скорбная процессия.