Текст книги "Тристан из рода л'Эрмитов (СИ)"
Автор книги: A-Neo
Жанры:
Фанфик
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
– Он мой брат! Прошу вас как христианина, уведите ваших людей, дозвольте мне проститься с ним, как подобает!
Тристан был по горло сыт на сегодня историями о потерянной и приобретённой родне. Он уже проявил достаточно милосердия и не стремился во второй раз подряд нарушать волю короля. Мёртвым – вода, живым – петля! Изуродованное тело, в котором с великим трудом узнавался белокурый молодой человек, вызывало у него отвращение.
– Ваш брат шёл с остальными грабить храм? – удивился он, склоняясь с седла, вглядываясь в мертвеца. – Он покрыл позором ваше имя, поднял на вас руку, а вы ещё воете над его останками?
– Он был моим братом! Заблудшее дитя, он причинил мне много горя, но я любил его, – упорствовал священник голосом смертельно уставшего человека. – Видит Бог, я любил его. Знаете ли вы, что значит любить?
Отшельник не знал. А если любить значило терпеливо сносить дурное отношение, не смея отплатить тою же монетой, то и не желал знать.
– Довольно! – кисло поморщился Тристан и крикнул переминавшимся в ожидании стрелкам. – Тащите эту падаль в Сену!
Клод, издав звериное рычание, преградил путь солдатам, но те, бесцеремонно оттолкнув его, схватили труп за ноги, поволокли по мостовой. Разбитая при падении голова мертвеца колотилась о камни, оставляя на них ошмётки содержимого, не слишком хорошо служившего хозяину при жизни.
– Эй, дурни, замотайте мертвяку голову, не то он наследит до самой набережной! – напутствовал Тристан, вытянувшись на стременах.
Священник не тронулся с места. Он пошатывался, руки его повисли, будто плети, казалось, он вот-вот упадёт и тут же, перед собором, отдаст Богу душу.
– О, есть ли в вас хоть что-то человеческое? – едва слышно простонал он.
Тристан, обладавший хорошим слухом, уловил его жалобу. Священник, сам того не подозревая, затронул свежую рану.
– На моё счастье – нет, – оскалился Отшельник, – а то бы и я стенал, как болван, по тем, кто недостоин сожалений.
Оплёванный Фролло смолчал. Одному Всевышнему ведомо, что творилось в тот миг в его душе и какие мысли возникли в его голове. Высокое чело его нахмурилось. Внезапно некое воспоминание заставило его тело конвульсивно дёрнуться.
– Колдунья! Цыганка! – вскричал Клод. – Я видел, как вы увезли её! Что с ней стало?
– Много болтаешь, священник! – грозно насупился Тристан, делая вид, будто хочет стоптать наглеца конём. – Её увезли на Монфокон, понимаешь ты? Она там, в склепе! А, коли не прекратишь попусту молоть языком, то я и тебя отправлю вслед за ней. Или предпочтёшь последовать за братцем? Мешков у меня всегда достанет!
Отшельник расхохотался жутко, отрывисто, зло. Клод, оскалив зубы не хуже Великого прево, шагнул к нему, однако ноги его подкосились. Священник рухнул ничком, раскинув руки.
– Слизняк! – проворчал Тристан, осаживая коня.
По-хозяйски оглядев площадь и удостоверившись, что всё исполнено, как нужно, Великий прево вернулся в Бастилию. Настала пора отчитаться перед королём в выполнении приказа. Только тогда, когда он скрылся из виду и цокот подков его коня стих вдали, к распростёртому на мостовой священнику подбежали, растормошили, помогли подняться. Губы Фролло шевелились.
– Зверь! – шептал он. – Зверь!
Тристан л’Эрмит нашёл Людовика в гордом одиночестве в той же самой комнате, где оставил его накануне. Ничто, кроме шагов стражи при смене караула, не нарушало монарший покой. Судя по всему, король так и не ложился. Он, сгорбившись, сидел в кресле, погрузившись в размышления. На столе перед ним лежал раскрытый Часослов, стоял опустошённый кубок. Цвет лица государя приобрёл землистый оттенок, дряблые веки то и дело смыкались, грудная клетка ходила ходуном.
– А, кум мой! – король так взволновался, что встал с кресла. – Говори же!
– Ваша воля исполнена в точности, – почтительно поклонился Тристан. – Нищие разбиты и брошены в Сену, колдунья повешена. Вот только…
– Что только, куманёк? – поднял брови старый король.
– Ваше величество, у меня не получилось взять колдунью, не привлекая постороннего внимания, – повинился Великий прево. – Её вздумала укрывать затворница из Роландовой башни, известная в народе как сестра Гудула. Девчонку мы отбили, но, поскольку схватку видели прохожие, я не стал вершить казнь на виду у всех, опасаясь вызвать новое волнение черни, и счёл верным увезти цыганку на Монфокон, где предал смерти. Если я совершил ошибку и колдунью следовало повесить публично, я готов понести наказание.
Тристан, произнося ложь перед королём, ничем не выдал себя – ни голосом, ни жестом. Он намеренно ссылался на мнимые опасения возбудить гнев парижан, видевших нарушение права убежища и гибель отшельницы. Это была увёртка, призванная объяснить, почему пустует виселица на Гревской площади на тот случай, если король пожелает лично взглянуть на казнённую. А поди-ка отыщи тело в зловонных склепах Монфокона!
Людовик пожевал беззубыми дёснами, затем вяло махнул рукой.
– Ты поступил верно, Тристан! Позови ко мне Жака Куактье и ступай отдыхать. Я, хвала Создателю, наконец, смогу спокойно уснуть.
Великий прево не остался в Бастилии. Пользуясь предоставленным королём правом отлучки, он вернулся в дом, куда заглядывал прежде лишь по необходимости. Сейчас его ожидала там спасённая цыганка.
========== Глава 4. Кот играет с мышью ==========
Потрясения, перенесённые Эсмеральдой, были столь велики, что рассудок её, находившийся на грани помутнения, окунулся, как в омут, в спасительное забытье. Она, отстранившись от внешнего мира, не почувствовала, как её везли, несли на руках, раздевали, укладывали. Поэтому, придя в себя, цыганка никак не могла понять, где находится и как она здесь оказалась. Последнее, что отпечаталось в её памяти – рухнувшая стена Крысиной норы, руки палача, сомкнувшиеся кольцом на её туловище, крик матери, прикосновение к шее пеньковой верёвки, чёрная перекладина виселицы и свирепого вида человек, назвавшийся королевским кумом Тристаном Отшельником. Дальше нить обрывалась. Нападение на собор, бегство и ужасный священник, вытесненные этими впечатлениями, остались необозримо далеко.
Цыганка осмотрелась. Она лежала, заботливо укрытая, на огромной кровати под пышным балдахином. Порядком перепачканное платье послушницы Отель-Дьё сменила длинная шёлковая камиза, судя по материалу и фасону, принадлежавшая состоятельной даме. Опустевшая ладанка с зелёной бусиной по-прежнему висела на шее девушки. Дотронувшись до своего талисмана, Эсмеральда горестно вздохнула. Крохотный башмачок нашёл свою пару, но лишь затем, чтобы мать и дочь, встретившись при столь трагических обстоятельствах, расстались опять.
Спустившись с постели, цыганка подошла к окну. Взору её представился двор, какие-то хозяйственные постройки, окружённые каменной стеной. Несчастная с тоской поняла: она пленница. Тот, кто доставил её сюда, не друг ей.
Дверь приотворилась, в комнату заглянула молодая женщина в коричневом платье и кокетливом чепце. Увидев, что гостья очнулась, она поспешно вошла и почтительно поклонилась, будто госпоже. Эсмеральда, не избалованная почестями, удивилась, не понимая, за кого её принимают здесь.
– Где я и как я сюда попала? – спросила цыганка.
– Не прикажете ли подавать обед, сударыня? – вопросом на вопрос ответила служанка.
– Где я? Кто ваш хозяин? – повторила девушка.
Служанка сделала испуганные глаза и приложила указательный палец к губам, призывая к молчанию.
– Господин запретил нам пускаться с вами в разговоры! – шёпотом пояснила она. – Вы вскоре всё сами узнаете. Я принесу вам обед.
Эсмеральда терялась в догадках, кто же этот таинственный господин, которого боятся слуги, который, по всей видимости, отбил её у палачей и стремится сохранить в тайне её пребывание здесь. Поначалу цыганка подумала, что, быть может, это сделал Феб, но вспышка радости мгновенно угасла, подобно метеору в ночном августовском небе. Феб не мог позволить себе содержать такой богатый дом. Тем временем та же служанка внесла в комнату поднос с мясом, хлебом, фруктами и вином. Эсмеральда много часов ничего не ела, желудок настойчиво требовал подкрепления, а один вид пищи возбуждал жгучий аппетит. Пленница тут же набросилась на еду, показавшуюся особенно вкусной после скромных монастырских подношений Квазимодо. Приятная сытость притупила её горе, от выпитого закружилась голова. Служанка помогла ей улечься, молча убрала посуду.
Всхлипнув, Эсмеральда стиснула в руке ладанку.
– Матушка моя… – прошептала цыганка.
Талисман помог ей обрести мать, а теперь утратил силу. Он больше не охранял свою хозяйку. У неё отняли последнее оружие. От осознания этого бросило в жар.
Тристан, справившись у слуг о состоянии девушки и получив ответ, что та очнулась и поела, направился в её покои. Казалось, он, проносившись ночь напролёт во главе отряда, рыская по собору, совершенно не утомился. Впрочем, Великий прево действительно мог длительное время обходиться без отдыха, поэтому подчинённым казалось, что он и вовсе никогда не спит.
Ужас, испытанный цыганкой перед священником, приказавшим выбирать между ним и виселицей, не шёл ни в какое сравнение с тем, что она почувствовала, когда в комнату вошёл тот самый жуткий человек с Гревской площади. Она мгновенно узнала это зверское лицо с квадратным подбородком и ледяными серыми глазами. Она даже помнила его имя: Тристан Отшельник, кум короля. Вот кем оказался её спаситель! Палач, мясник, от него пахло кровью. Да и спаситель ли он? Зачем ему цыганка, беглая колдунья, если не в качестве забавы, бесправной игрушки? Эсмеральда хотела закричать, но крик замер в горле. Великий прево спокойно смотрел на неё, скрестив на груди руки.
– Полно трястись, будто лист на ветру! – ухмылка на миг озарила его хмурое лицо. – Уж в этих-то стенах тебе ничто не угрожает. Вижу, ты не забыла моё имя. Позволь теперь узнать твоё.
– Эсмеральда… Матушка звала меня Агнессой… – просипела цыганка и сжалась, поскольку жуткий человек приблизился, сел на постель рядом с ней, откинул одеяло. Ей было и страшно, и стыдно предстать перед мужчиной в одной сорочке. – Вы спасли меня… Почему?
Он снова улыбнулся, показав зубы, отчего улыбка вышла похожей на звериный оскал.
– Грешно позволить Анрие Кузену повесить такую красотку! – промолвил он, ощупывая её внимательным взглядом. – Да, я спас тебя от смерти, привёз в свой дом. Ну же, неужели ты не хочешь отблагодарить меня?
Он навалился на неё, впился в её губы грубым поцелуем, ощущая даже через кольчугу, как бьётся крупной собачьей дрожью худенькое девичье тело. Цыганка не противилась, понимая свою беспомощность. Она сдерживала крик, моля небо, чтобы этот человек скорее исполнил то, что задумал и не мучал больше. К её неимоверной радости, Тристан отстранился.
– Ты как ледышка, – недовольно буркнул он. – А, говорят, у цыганок пламя в крови.
– Я в вашей власти, господин, – пролепетала цыганка, сев на постели, обречённо опустив голову, подобно приведённой на бойню овечке, едва дыша, прикрывая грудь.
– Хорошо, что ты понимаешь, – сощурился он, не предпринимая, однако, повторных попыток обнять её.
– Значит… Невольница! – с горьким отчаянием воскликнула Эсмеральда. – И не имею права пожаловаться. Кому есть дело до желаний простой цыганки?
– Ни один из тех, кто имел со мной дело, на меня не жаловался. Никогда, – леденящим душу голосом ответил Тристан Отшельник. Эсмеральда охнула, когда до неё дошёл потаённый, подлинный смысл его фразы.
– Запомни, цыганка, я не знаю, вправду ли ты колдунья, за какую провинность бродяги хотели с тобой расправиться. Но для всех, кроме меня, ты мертва, и шаг за порог этого дома приведёт тебя к гибели!
Эсмеральда заговорила, прижимая руки к груди, вся воплощение кротости и смирения:
– Увы, господин мой, я сама не ведаю, чем прогневала братство арго. Ведь я одна из них! И на мне нет вины. Судьи говорили, будто я убила Феба, но это не так! Он жив, мой Феб! Тот ужасный священник ударил его…
– Я же сказал – знать ничего не желаю! – перебил Великий прево. – Мой тебе совет: забудь своего Феба, кто бы он ни был, и оборони тебя Создатель произнести его имя в моём присутствии.
– Простите, господин, я не ведаю, что говорю. Вы добрый человек, а я огорчила вас.
Тристан смеялся не так уж и часто, но девушка оказалась второй за сегодняшний день, кого он удостоил чести лицезреть своё веселье. Сомнительной, надо заметить, чести, ибо Великий прево был одинаково страшен как в гневе, так и в радости, и смех его всегда содержал издевательскую нотку.
– Добрый? Добрый, говоришь? Знаешь ли, девушка, какова моя доброта? Не далее, как месяц тому назад я приказал отрубить руку, а потом вздёрнуть на дубовом суку негодяя, посягнувшего на дичь в королевском лесу, которую я стерегу как зеницу ока! Он валялся у меня в ногах, умоляя пощадить его, потому как он пришёл издалека и не знал здешних законов, но кто поверит в такие бредни?
Цыганка съёжилась, решив впредь держать язык за зубами, дабы опять не рассердить или, пуще того, не развеселить палача.
– Сейчас отдыхай, да смотри, крепко помни мои слова, – засобирался королевский кум. – Одежду тебе принесут, дом в твоём распоряжении. Но не вздумай ни о чём расспрашивать и не пытайся подкупить слуг, иначе, клянусь Магометом, тебе не сносить головы!
– Скажите хотя бы, где моя мать? Жива ли она? – не удержалась Эсмеральда.
Тристан Отшельник сам велел увезти с площади мёртвую вретишницу. Какое громадное удовольствие, казалось бы, заявить об этом цыганке в лицо, окончательно сломить её, укрепиться в своей победе!
– Я не знаю, где она, – отрывисто произнёс Великий прево.
Он сам не понимал, зачем солгал ей.
========== Глава 5. Сон о прошлом ==========
Тристана л’Эрмита боялись, проклинали, хвалили, ему льстили, его умоляли и ему приказывали. Но никогда ни один человек не называл его добрым. Цыганке и её матери первым взбрело в голову искать в нём то, чего нет. Оставив девушку наедине с переживаниями, Великий прево решил отдохнуть. Видимо, он начинал стареть, если битвы стали утомлять его, если он ищет уединения, если он, в конце концов, не воспользовался добычей, принадлежащей ему по праву. Разве в прежние времена его волновали желания женщины? Тристан, поворочавшись с боку на бок, уснул чутким сном, как дикий зверь, готовый в любой миг пробудиться, чтобы отразить опасность. Он видел себя в Плесси-ле-Тур.
*
В подземельях Плесси низкие своды, сумрак мечется под ними, потрескивают факелы, пахнет плесенью, гнилью, человеческими испражнениями. И справа, и слева, как в зверинце, решётки, но только, если поднести огонь, становится видно, заселены эти печальные обиталища, или же пустуют. Есть такие клетки, где нельзя выпрямиться в полный рост, есть те, что подвешены цепями на крюк в потолке. Одна из подвесных темниц обитаема: в ней, свесив ноги меж прутьями, сидит заросший, худой, как скелет, человек. Взгляд его устремлён в никуда.
Людовик Одиннадцатый идёт впереди с факелом в руке, Тристан следует за ним на почтительном расстоянии. Рядом с королём легко трусит красивая белая борзая в ошейнике, украшенном рубинами. Король непринуждённо разговаривает, голос его плутает в зловонных коридорах.
– Скажи мне, куманёк, – останавливается Людовик, – что ты думаешь о нашем зяте, герцоге Орлеанском?
– До сих пор он увлекался распутством, охотой и рыцарскими турнирами, однако с годами людям свойственно менять убеждения, – отвечает Отшельник. – Уверен, он не преминет воспользоваться упрочением своего положения в ряду престолонаследников.
Король поджал губы. Он стоял возле одной из решёток и, чтобы рассмотреть, кто за ней, поднёс поближе факел. Свет выхватил лицо человека с всклокоченными седыми космами и затянутыми белёсой плёнкой глазами слепца. Узнав по голосу монарха, узник заговорил до того жалобно, что, казалось, стены, имей они уши, прослезились бы:
– Государь мой! Вот уже десять лет, как я сижу здесь, не зная, какая вина лежит на мне! Вы отняли у меня всё, и только жизнь мою предпочли оставить! Но что проку в жизни, которая хуже смерти?!
Тристан косится на слепого и больше ничем не выдаёт, что видит и слышит этого человека. Великий прево, привычно скрестивший руки на груди, напоминает статую, изваянную скульптором из холодной мраморной глыбы. Борзая, вытянув шею, обнюхивает пространство клетки. Её узкая изящная морда на мгновение касается руки несчастного и тут же отдёргивается. Рубины на её ошейнике в свете факелов переливаются кровавыми каплями.
– Ты прав, кум, – задумчиво говорит Людовик, всматриваясь в лицо пленника, – и я заставлю его поклясться на Евангелии, что он не будет искать регентства!
– Государь! Сжальтесь! – тянет узник. Его невидящие глаза бессильны пронзить вечный мрак.
– Наше здоровье в последние месяцы пошатнулось, – продолжает Людовик, – а между тем наследному принцу всего девять лет. Если я оставлю его сейчас, волки Орлеанского дома сожрут его!
Узник прижимается вплотную к решётке, рискуя опалить волосы и брови, не замечая жара. Король не убирает факел. Тристан безучастен. Борзая, потеряв интерес к чужому человеку, усаживается подле хозяина.
– Десять лет я не видел солнца! Десять лет вдыхаю смрад подземелий, тогда как вы, ваше величество, вкушаете все блага земные! Разве это справедливо и разве я не заслуживаю прощения?! – глухо плачет несчастный.
Людовик будто не слышит его. Тристан – тоже.
– Людям свойственно пренебрегать клятвами, если на кон поставлен огромный куш, – с сомнением качает головой Великий прево. – Но вы, государь, по-прежнему сильны и годы ваши не сочтены. Думаю, к тому времени, когда вашему сыну настанет пора взойти на трон, ему уже не понадобятся регенты.
– Сжальтесь! Сжальтесь! – перебивает заключённый.
– Тебя всегда приятно послушать, куманёк, – улыбается Людовик, – не то, что этого прохвоста Оливье, который всё ноет да клянчит подарки.
– Сжальтесь! – вопит узник.
– Пойдём же, Тристан, пока у меня не разболелась голова! – решительно произносит Людовик. – А его я непременно заставлю поклясться. Святое Евангелие! Идём, Мюге!
Поняв, что король и его спутник уходят, несчастный кричит им вслед, но его зов не находит отклика, разбудив лишь эхо. По пути Тристан случайно задевает плечом подвешенную к потолку клетку и человек, запертый в ней, вдруг начинает петь, словно потревоженная канарейка, балладу без начала и конца.
– And whatten penance wul ye drie for that,
Edward, Edward,
And whatten penance will ye drie for that?
My deir son, now tell me O.*
Тристан Отшельник не раз слышал, как эту песнь исполняли шотландские гвардейцы, вспоминая о своей далёкой родине. Быть может, от них она, кочуя из уст в уста, попала, наконец, в подземелье? Король и его кум уходят, оставляя за спиной призывы о пощаде и историю отцеубийцы Эдварда. Следом за ними темницу покидает белая борзая.
*
По пробуждении Тристан вспомнил, что подобная беседа действительно имела место быть три года тому назад. Вскоре после того визита в подземелье короля сразила болезнь, от которой он, по счастью, оправился. Имена двух страдальцев, запертых в клетках, Великий прево позабыл – они не были ему нужны, они навсегда стёрлись из памяти мира.
Добрым она назвала его. Глупая цыганка! Какого чёрта он добрый?
Сон оставил по себе дурное послевкусие. Песнь об Эдварде засела в голове и, вызывая раздражение, повторялась, застряв на одном куплете:
– Why dois your brand sae drap wi bluid,
Edward, Edward,
Why dois your brand sae drap wi bluid,
And why sae sad gang yee O?**
Тристан л’Эрмит был подобен скале, грудью встречающей океанские шторма, разбивающей в мелкие брызги волны. Безжалостен и непоколебим, он не допускал привязанности ни к одному живому существу. Сегодня же он не посмел совершить насилие над девчонкой-колдуньей, полностью покорной его воле. Он понял, что причиной тому послужила не физическая усталость и не испуг Эсмеральды – как раз последнее его не остановило бы. Что-то в душе Великого прево неуловимо стронулось, изменилось, стало не так, как прежде. Ведь даже в гранитных скалах появляются трещины, где укореняются цепкие деревца.
*– А грех чем тяжёлый искупишь ты свой,
Эдвард, Эдвард?
А грех чем тяжёлый искупишь ты свой?
Чем сымешь ты с совести ношу?
**– Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
Эдвард, Эдвард?
Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
Зачем ты глядишь так сурово?
«Эдвард» – народная шотландская баллада. Перевод А.К. Толстого.
========== Глава 6. Узы ненависти ==========
Не прошло и недели после той ночной драмы, ещё не угасла память о ней и не затянулись раны, когда история получила трагическое продолжение. Клод Фролло, архидьякон Жозасский, покончил с собой, бросившись с колокольни собора. Его изувеченное тело подняли и унесли судебные приставы. Происшествие не осталось без внимания и горячо обсуждалось обывателями, любящими всюду совать нос. Одни говорили, будто священник тронулся рассудком, так и не оправившись после смерти брата. Другие – и их было неизмеримо больше – утверждали, что душу архидьякона согласно договору забрал в пекло сам дьявол. Якобы ещё шестнадцать лет тому назад Фролло заключил сделку с нечистым, принявшим облик горбуна. Срок истёк, настал час расплаты и Квазимодо столкнул архидьякона с огромной высоты, чтобы достать его душу и унести с собою. Слухи эти подкреплялись тем, что горбатый звонарь, редко покидавший собор, исчез без следа. Некоторые действительно видели в тот злополучный день, как Фролло и Квазимодо стояли вместе на башне. Архидьякона, как колдуна и самоубийцу, похоронили за кладбищенской оградой. О чём он говорил со звонарём в свой последний час, что между ними произошло, куда делся горбун – так и осталось неразрешимой тайной.
Великий прево счёл нужным поведать цыганке об утрате, постигшей собор. К его удивлению, Эсмеральда, услышав о гибели священника, впервые за эти дни оживилась, в её заблестевших глазах Тристан заметил злорадство.
– Так он мёртв! – быстро заговорила девушка, теребя рукав платья. – Он мёртв, а я жива! Тот, кто послал меня на смерть, кто ударил… – она осеклась. – Тот, кто хотел моей гибели, сам умер!
Она умолкла. Тристан молча смотрел в её широко распахнутые глаза с чёрными точками зрачков. Внезапно цыганка ахнула, в ужасе закрыв рот ладонью, щёки её вспыхнули, ресницы затрепетали.
– Что я говорю, жестокая! – воскликнула она, исполненная презрения к самой себе. – Он умер и умер страшно, а я смею радоваться?! А бедный Квазимодо! За него Всевышний карает меня!
Тристан Отшельник почему-то подумал, что знает, где искать горбуна. Если осмотреть каменные подземелья Монфокона, то там, среди истлевших человеческих остовов, он найдёт остывшее, окоченевшее тело Квазимодо. Вот где обрёл последнее пристанище несчастный, утративший всё, что было ему дорого, пришедший в поисках цыганки и увидевший, что нет её и здесь, что её нигде больше нет. Впрочем, догадка не затронула ничего, и Великий прево остался равнодушен к судьбе священника и его приёмыша. Гораздо больше его занимала Эсмеральда. Поведение цыганки было для Тристана чем-то непостижимым, выше его миропонимания. Причитания священника над телом беспутного погромщика, пришедшего по его душу, всё-таки можно объяснить – ведь бродяга приходился отцу Клоду родным братом. Родственные путы не так-то просто разорвать. Но сожалеть о враге?! Ведь приятнее всего попирать ногами поверженного противника, добить воздевшего руки, насладиться видом бегущей из его ран крови, сполна вкусить триумф! Optime olere occisum hostem*, как подметил Светоний.
Тристан л’Эрмит всегда платил обидчикам тою же монетой, а тех, кто поступал иначе, считал либо святошами, либо глупцами. Эсмеральда, не помня зла, пожалела человека, обрекшего её на страдания, выдавшего на смерть. Это не укладывалось в его голове. Это как если бы красавицы, которым Карл Смелый после взятия мятежного Льежа приказал раздеться донага и устроил на них псовую охоту, потешая своих воинов, пришли поплакаться над его изуродованным трупом.
– Полно тебе терзаться, – в обычной своей манере проворчал Великий прево. Однако в голосе его сквозили непривычные ласковые нотки. – Мёртвым ничего не нужно, но мы с тобой живы и нам следует думать о себе. Теперь послушай. Сегодня король отправляется в Плесси-ле-Тур и я еду с ним. Долго я тебя не увижу, красавица! Полагаю, нет нужды повторять, чтобы ты не выходила из дома и не пыталась подкупить слуг?
– Нет, мессир, я не нарушу вашу волю, – смиренно отозвалась Эсмеральда, опустив очи долу, дабы скрыть радость, обуявшую всё её существо. На длительный срок она избавлена от угнетающего присутствия своего пленителя. Никто не посягнёт на её целомудрие, не напугает волчьей ухмылкой, не смутит страшными речами. Пусть жалкое, но всё же утешение для пленницы, заключённой в четырёх стенах!
Тристан ухмыльнулся и протянул к ней руки.
– Иди же ко мне, – позвал он, – и простись, как полагается.
Королевский кум, закалённый в схватках, не умел выражать нежность иначе, как нарочитой грубостью, присущей захватчику. Девушка, хрупкая и маленькая в сравнении с его коренастым широкоплечим телом, покорно терпела его жёсткие объятия, настойчивые поцелуи. Она согласилась бы вытерпеть и большее, только бы как можно дольше не видеть своего мучителя.
Однако, оставшись в одиночестве, несчастная в полной мере поняла смысл жестоких слов Тристана:
– Для всех, кроме меня, ты мертва!
Она чувствовала отчуждённость от всего мира, от людей, проживающих с нею под одной крышей, от самой жизни. Слуги, свято соблюдая наказ господина, отделывались молчанием и незримо стерегли каждый её шаг. Они видели её, исполняли её приказы и в то же время смотрели на неё, как на неодушевлённый предмет. А между тем Эсмеральда жила, дышала, любила, ей хотелось уйти из проклятого дома, где её удерживали. В предыдущем убежище она могла хотя бы беседовать с Квазимодо, играть с Джали, гулять по огромному храму, смотреть на площадь, где весь день сновали прохожие, на простиравшийся внизу город. Тристан Отшельник лишил её и этого развлечения.
Владей цыганка грамотой или умей рукодельничать, она могла бы коротать дни за чтением или вышивкой. Но весь её досуг состоял из сна, мечтаний, прогулок по дому и долгих часов у окна, за которым открывался приевшийся и изученный до последнего камушка кусок двора. Вкупе с тишиной испытание скукой стало невыносимым, и девушка волей-неволей принялась ждать Тристана – единственного, не выключившего её из жизни, могущего даровать свободу. Таким образом цыганка провела три месяца, долгих и нудных, как три года, прежде, чем снова встретила королевского кума. Первым делом она принялась умолять Тристана Отшельника отпустить её, словно он и не втолковывал ей о смерти и об указе короля, всё ещё ждущем исполнения.
Отчаяние нашло выход в слезах, беспрестанных просьбах, граничащих с истерикой. Эсмеральда не слушала доводов, она не желала понимать, насколько шатко её положение. Ей всё казалось, будто она сможет незаметно вернуться на Гревскую площадь, где наверняка ждёт мать, что её пленитель преувеличивает опасность и умышленно удерживает её, лжёт ей, что никому давно нет до неё никакого дела. А если б ей удалось хоть краем глаза увидеть Феба, все злоключения последних месяцев забылись бы мгновенно. Капитан и мать стали целью, ради достижения которой она существовала и донимала Великого прево, что сравнимо было с попытками раздразнить тигра.
Тристана злили жалобы цыганки. Он считал, что она нарочно точит слёзы и пропускает мимо ушей его слова. Подобная тактика была ошибочной и ни к чему хорошему привести не могла. Королевского кума раздражал непроходящий страх девушки. За такой срок могла бы она привыкнуть к нему и не трястись при его появлении, точно осиновый лист на ветру! Она терпела его, но не более того. И всё-таки Эсмеральда, вызывая в нём неукротимую злобу, мало-помалу добивалась своего. Вода точила камень, Отшельник шёл на уступки. Сначала он позволил слугам разговаривать с гостьей, чтоб та не страдала от тоски. Затем Эсмеральда вынудила его признаться в смерти Гудулы, да ещё и изворачиваться – а Тристан терпеть не мог ложь и редко прибегал к ней. Вместо того, чтобы с мстительным наслаждением швырнуть правду цыганке в лицо, Великий прево сдержался, хотя ярость бушевала в нём.
Девчонка вынуждала его поступаться прежними принципами, намеренно причиняла боль. Он, долгое время пребывая вдали от цыганки, волновался: вдруг слуги не устерегли пленницу и она сбежала, или король заподозрит неладное, уличит обман. Беспокойство перерастало в жестокость и несладко приходилось тому, кто навлекал на себя гнев Великого прево. Тристану хотелось ударить неблагодарную ведьму, подчинить себе, взять её силой по праву завоевателя, а вместо этого он укрощал свою ярость, да спрашивал цыганку, чем развлечь её, чтобы она смирилась.
– Ничего мне не нужно, господин, – отвернувшись, сказала ему Эсмеральда, – вот только я скучаю по Джали.
– Кто такая Джали? – нахмурился Великий прево.
– Моя козочка. Мы вместе давали представления на улицах. Она была мне как сестрёнка, – погрустнела цыганка, вспомнив верную спутницу прежних дней. – Её украли у меня.
Тристан сплюнул с досады и помянул папское брюхо. Из животных он признавал разве что лошадей. Вся остальная живность делилась на источник пропитания, на средство это пропитание добыть, на объект охраны, вверенный его попечению, и на бесполезных тварей. Козы занимали промежуточное положение между первой и последней категориями. Если цыганке по душе орущие дурным голосом создания с рогами и плутовскими глазищами, то это её дело. А Тристан не лакей на побегушках и не дознаватель из Шатле, чтобы разыскивать по всему Парижу краденую скотину. Тем не менее, вечером Эсмеральда услышала за дверью своей комнаты стук копытец и пронзительное блеяние. Не веря ушам своим, она распахнула дверь, обнаружив за ней белого козлёнка с бугорками пробивающихся рожек.
– Ох… – восхищённо всплеснула руками цыганка, потянулась погладить козочку. – Какая красавица! Как ты сюда попала?
Подняв глаза, она тут же и получила ответ на свой вопрос. Тристан Отшельник, прислонившись плечом к стене, скрестив на груди руки, исподлобья смотрел на Эсмеральду. Цыганка стушевалась.
– Вы… Вы её сюда принесли, монсеньор? Для меня?
– Я не нашёл твою козу, – фыркнул Великий прево. – Если хочешь, можешь назвать эту Джали. Пусть хоть она развеселит тебя.
– О, господин! Как мне благодарить вас?
Цыганка, осмелев, приблизилась и почти невесомо коснулась губами тщательно выбритой щеки Отшельника. Любой другой мужчина, получивший столь высокую награду, смутился бы, обрадовался. Но не Тристан л’Эрмит.
