Текст книги "Тристан из рода л'Эрмитов (СИ)"

Автор книги: A-Neo

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Найдём же их, скорее! – вскрикнула Эсмеральда, готовая пуститься вдогонку за цыганами, забыв и презрев все предостережения Тристана. Точно так же чувствует себя прирученная птица, завидевшая вольную стаю. Она не понимает, что сородичи не примут её, что она погибнет – она знает лишь одно: нужно воссоединиться со своими. Птицу удерживают прутья клетки, о которые она исступлённо бьётся, Эсмеральду не пускал преданный Великому прево телохранитель.

– И не просите, госпожа! – покачал головой Готье, неуступчивый, как все овернцы. – Мессир Тристан шкуру с меня спустит, если узнает. Да и к чему вам цыгане? Они молятся своим языческим идолам и, говорят, занимаются колдовством. Я к ним не пойду, нет!

К его изумлению девушка упала перед ним на колени, схватила его руки, покрывая их быстрыми горячими поцелуями, бормоча и умоляя отпустить, позволить взглянуть на табор хотя бы одним глазком. Слуга, не ожидавший ничего подобного, замер, ошарашено озираясь, не зная, что делать. Он разрывался между долгом перед грозным Тристаном и искренним желанием услужить госпоже.

– Готье, прошу тебя, помоги мне! Ты считаешь меня госпожой, но не знаешь обо мне всей правды! – со слезами в голосе причитала Эсмеральда. Она не должна была открывать правду о своём прошлом, но какое значение запрет имел для неё сейчас? Девушка выдала тайну смущённому столь бурным натиском овернцу. – Я… Я цыганка, Готье, такая же, как они, я из их племени, я должна увидеть их! Меня зовут не Агнеса, а Эсмеральда! Это цыганское имя. Видишь, как я доверяю тебе? Не бойся хозяина, он никогда не узнает. Откуда ему знать? Он сейчас в замке и неизвестно, приедет ли в город. А если приедет, то кто ему скажет, что мы с тобой ходили в табор? Я ничего не расскажу, и ты молчи, но сейчас отпусти меня! Позволь мне встретиться со своим нардом!

– Не надо, госпожа! Встаньте, прошу вас! – вырывался несчастный слуга.

Эсмеральде мало-помалу удалось растопить стальное сердце самого Тристана л’Эрмита. Разве мог устоять против неё обычный мужчина? Готье колебался, но в конце концов, не в силах смотреть, как девушка, к которой он искренне привязался, стоит на коленях в пыли, сдался настойчивым мольбам. Он с шумом выдохнул, помог Эсмеральде подняться, отряхнул её платье, свистнул козочке и предложил начать поиски. Кто ищет, тот обрящет. Не прошло и часа, как Готье, расспросив трудившихся в ближайшем винограднике крестьян, привёл хозяйку к табору. К горлу девушки подкатил комок, стоило ей увидеть ветхие цыганские повозки в ложбине на берегу Шера. Она жадно смотрела на оборванных мужчин и женщин, на бегавших взапуски полураздетых чумазых детей, на тощих собак и лошадей, на жалкие очаги, сложенные из речных камней. Цыгане, не обращая внимания на пришлых, занимались повседневными делами. Мужчины плели корзины, либо чинили сбруи или латали башмаки; женщины варили пищу, полоскали тряпьё в реке, покрикивали на детей, а иные просто праздно ходили по лагерю, томно раскачивая бёдрами. Эсмеральда сделала шаг вперёд. Это не был её родной табор, но всё же то были цыгане, к которым её неудержимо тянула кровь.

– Уйдём отсюда! – прошептал Готье, стиснув её пальцы.

Эсмеральда, не слушая, как заворожённая пошла к своему народу, точно кролик, загипнотизированный удавом. Впереди неё, взбрыкивая ножками, поскакала Чалан. Готье остался стоять там, где стоял, проклиная собственную глупость.

– Вот так влип! – явственно читалось на его физиономии. – Что же я теперь скажу господину?

Девушка и белая козочка приблизились к табору. Собаки встретили их истошным лаем, однако ни одна не приблизилась, предпочтя соблюдать дистанцию. Чалан, напугавшись, метнулась к хозяйке, та поспешила подхватить любимицу на руки. Представительный, заросший курчавой бородой цыган, по всей видимости, вожак, цыкнул на собак. Остальные обитатели табора оставили свои занятия, выжидательно повернули к девушке головы. Несколько женщин окружили её, ожидая, не попросит ли незнакомая дама погадать. Эсмеральда, вся дрожа, произнесла приветствие на цыганском наречии.

– Что вам угодно, госпожа? – угрюмо спросил тот самый молодой цыган, недавно встретившийся ей на дороге. – Откуда вам известен наш язык?

Эсмеральда смутилась. Она не ожидала встретить неприятие со стороны своего народа.

– Я цыганка, хоть и ношу платье горожанки! – произнесла она срывающимся голосом. – Мне ничего не нужно, я хотела только посмотреть на вас, поговорить на родном наречии.

Цыгане окружили её, рассматривали, но не торопились проявлять гостеприимство. Эсмральда, стремясь завоевать их доверие, поведала, что всю жизнь кочевала с табором, рассказала о землях, куда цыгане водили её малюткой, сказала, что по воле судьбы вынуждена была расстаться с прежней жизнью. Она говорила – цыгане предпочитали слушать, изредка вставляя осторожные вопросы. Наконец, убедившись, что странная красавица в богатом платье не лжёт, они пригласили Эсмеральду к костру. Она сидела на траве вместе со всеми; ей дали ложку – она разделила с цыганами трапезу, с наслаждением хлебая горячее варево, словно никогда не ела пищи вкуснее. Говор людей из табора звучал в её ушах подобно сладчайшей музыке, она упивалась бросаемыми на неё заинтересованными взглядами. Её душа ликовала. Эсмеральда запела, чего вот уже долгое время не делала в присутствии посторонних, а уж тем более Тристана.

Оторопевший Готье слушал грустную песнь на неведомом языке. Пару раз ему доводилось слушать, как напевала госпожа, когда думала, что никто её не видит, но он и предположить не мог, что девушка, вверенная его охране, способна вкладывать в исполнение всю свою душу. Весь изведшийся от беспокойства, он крупными шагами ходил вокруг стоянки, предвкушая гнев Великого прево, порываясь позвать девушку, судя по всему даже не собиравшуюся уходить домой.

Эсмеральда пробыла в таборе до вечера. В Тур она возвращалась беспечная, окрылённая и счастливая. Мрачный Готье не разделял её восторгов.

– Ох и рассердится хозяин, как пить дать! – предрекал овернец. – Как ему объяснить, где мы пропадали весь день?!

– Я гуляла по окрестностям, ты сопровождал меня, вот и всё, – отмахнулась цыганка. – Ведь мессир Тристан сам разрешил мне прогулки, зачем ему гневаться? Он не хозяин мне, Готье! – осмелела она.

Связанные общей тайной, слуга и госпожа вернулись на улицу Брисонне. На их счастье, им не пришлось давать никаких объяснений, ибо Тристан сегодня не приезжал домой. Вдохновлённая удачей, Эсмеральда назавтра опять отлучилась в табор, пользуясь занятостью Великого прево. Несомненно, Тристан л’Эрмит пришёл бы в ярость, узнай он, как верный Готье предал его, а цыганка перехитрила и разболтала то, о чём говорить строжайше запрещалось. Кроме того, королевскому куманьку довелось бы изведать и муки ревности. Служба, а также интриги вокруг отшельника из Паолы покамест избавляли его от неутешительной правды: Эсмеральда, перевернувшая всю его душу, ускользала из-под неусыпного надзора.

========== Глава 16. Старец из Калабрии ==========

Между цыганами, явившимися в Турень, и людьми прево установились довольно странные отношения. Тристан во главе своей стражи преследовал и истреблял бродяг, как того требовали возложенные на него обязанности. Под страхом смерти цыганам запрещалось появляться в городе. Они не были уверены в том, что завтра их не прогонят с места, облюбованного ими для стоянки. И в то же время прево и его подручные прибегали к услугам цыган, когда им требовался шпион или информатор, позволяли людям из табора промышлять в окрестностях Тура. Иногда стражники, не ведая того, что следуют примеру грозного командира, вступали в более тесные сношения с цыганскими женщинами, прельщающими их дикой своею красотой. Однако тот, кого уличали в подобных связях или же подозревали в них, считал себя смертельно оскорблённым. То была одна из причин, побуждающая Тристана л’Эрмита скрывать происхождение своей пленницы, заставляя Эсмеральду забывать самоё себя.

Девушка ничего этого не знала, но всё же сообразила, что не следует открывать собратьям имя своего покровителя, если она не хочет утратить их дружеское расположение. Она сказалась содержанкой влиятельного синдика, возглавляющего гильдию кузнецов*. Ложь противна была её существу, но она продолжала прибегать к ней, отдыхая душой в таборе, холодея при мысли о том, что произойдёт, если обман раскроется. Опасения цыганки вполне разделял несчастный овернец Готье, как огня небесного боявшийся гнева Тристана Отшельника, но не перестававший потакать девичьим прихотям. Имелась у Эсмеральды и ещё одна, куда более весомая причина для беспокойства. Она заметила, что молодой цыган по имени Ферка** слишком уж внимательно смотрит на неё, норовит оказаться рядом, будто невзначай притронуться к ней, раз от разу становясь смелее в попытках сблизиться. В прежние времена девушке польстили бы знаки внимания, оказываемые юношей, но теперь в её сердце царило лишь разочарование после предательства Феба, оно нескоро пробудилось бы для новой любви. Вдобавок ей не хотелось подвергать ничего не подозревающего воздыхателя опасности.

В то время, как Эсмеральда тайком навещала табор на речном берегу, её августейший враг, Людовик Одиннадцатый, вёл последнюю схватку со смертью, впившейся в его плечи цепкими костлявыми пальцами. Жестокое разочарование постигло короля, когда старец из Калабрии, вопреки упованиям, оказался бессилен продлить его бренную земную жизнь. Тем не менее, он не только не выпроводил Франциска Паолийского прочь из замка, но уговорил его поселиться в Плесси, призывая к себе для духовных бесед. Время от времени государь повторял прежний вопрос, наивно ожидая услышать иной ответ, но старец неустанно повторял одно и то же: власти над жизнью земной ему не дано.

В злосчастный день, когда короля поразил первый удар, стояла страшная жара. Людовик, словно бы одолеваемый дурными предчувствиями, с утра изводил приближённых капризами и придирками, так что те невольно позавидовали придворным, изгнанным из замка. Наконец, вдосталь испытав их терпение и позвав Оливье, король удалился с ним в библиотеку.

– Закрой окна! – скрипучим голосом приказал он ле Дэну, войдя пропахшее пылью и книгами помещение. – От птичьих трелей у меня раскалывается голова.

– Сир, – опасливо заметил Оливье, – от зноя вам может сделаться дурно. Не лучше ли вам прилечь и отдохнуть в самый душный час полудня?

– Подданные уже не слушают меня? – насупился Людовик и притопнул ногой. – Я пока что твой господин, Оливье, и лучше знаю, когда мне работать или отдыхать. Закрой окна!

Покорившись, фаворит одно за другим затворил высокие, давно не мытые окна, воспрепятствовав не только проникновению звуков извне, но и притоку свежего воздуха.

– Так-то лучше, – удовлетворённо молвил король. – А теперь, Оливье, подай-ка мне вон те бумаги…

Он не успел договорить, не успел даже сесть в стоящее в паре шагов кресло. Поднятая в указующем жесте рука повисла плетью, лицо перекосилось, в глотке забулькало. Сердце, как почудилось ему, разбухло, заполнив собою всю грудную клетку. Стены, стеллажи с книгами, циновки на полу, бледное, оцепеневшее лицо Оливье – всё завертелось каруселью перед его глазами. В висках застучали маленькие молоточки. Силясь ещё удержаться в падении, король снова протянул было руку, но не смог шевельнуть ею. Глухо застонав, он опустился прямо на руки мгновенно подскочившего ле Дэна.

– На помощь! На помощь! – что есть мочи завопил не на шутку испугавшийся фаворит. – Скорее беги за мэтром Куактье! – приказал он заглянувшему на зов стражнику.

Весь оставшийся день и всю ночь Куактье и ле Дэн хлопотали над бесчувственным монархом, прикладывая компрессы и пуская кровь, с тревогой прислушиваясь к тяжёлому дыханию больного. К утру, благодаря их неусыпным заботам, а, возможно, вопреки им, король пришёл в себя. Людовик с трудом разлепил веки, едва узнавая, где находится, безуспешно попытался приподняться на постели. Он хотел заговорить, но из горла вырвалось лишь беспомощное сипение. Рука медика успокаивающе легла на его плечо.

– Не шевелитесь и не пытайтесь сейчас говорить, ваше величество, – необычайно мягко, но настойчиво произнёс Куактье, – если не хотите усугубить своё состояние.

По всей видимости, доблестный эскулап особенно остро почуял перспективу лишиться лакомого куска, чем и объяснялось его радение над царственным подопечным и кроткое поведение. Видя, что государю стало лучше и жизнь его покуда вне опасности, измотанный Оливье покинул королевскую опочивальню, намереваясь отдохнуть от пережитых треволнений. За дверью он нос к носу столкнулся с Тристаном, также бодрствовавшим в эту ночь.

– Государю слегка нездоровится, – сказал Оливье, многозначительно приподняв левую бровь. – Тот, кто хоть словом обмолвится об этом за стенами замка, да будет повешен.

Великий прево молча кивнул. В повторении подобных указаний он не нуждался. Оливье Дьявол и Тристан Отшельник посмотрели друг на друга, мучимые одним вопросом: что станется с ними, если Людовик не оправится? Они никогда не были друзьями, поэтому ограничились лишь безмолвным обменом взглядами, избегая поверять свои тайные мысли и опасения. Впрочем, на сей раз страхи оказались преждевременными. Король не умер. Через пару дней к нему вернулся дар речи, а затем он начал понемногу вставать. И первым, кого Людовик Одиннадцатый призвал к своей постели, придя в память, был Франциск Паолийский. Жак Куактье, вне себя от обиды и гнева, справедливо считая, что уж никто не сделал для спасения государевой жизни больше, чем он, всё-таки поднялся, чтобы послать кого-нибудь за старцем.

Первым, кого он увидел, был всё тот же Тристан Отшельник. Возможно, Великий прево решил лично нести караул у дверей в монаршие покои, чтобы пресечь распространение неугодных слухов, возможно, что и ожидал, когда Людовик позовёт его.

– Король хочет видеть старца, – ворчливо сказал ему Куактье.

Не вдаваясь в расспросы, куманёк отправился за Франциском Паолийским. Надобно сказать, что гость этот, вопреки опасениям де Бона, оказался самым неприхотливым и нетребовательным изо всех посетителей Плесси-ле-Тур, довольствуясь крохами. Старый монах, в родной Италии с двенадцати лет живший отшельником в пещере под скалой, не вкушавший ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни молока, не изменил привычкам даже в королевской резиденции. Он поселился в пещере в глубине парка Плесси, проводя время в усердных молитвах. Неподалёку он разбил огород, где посадил овощи для пропитания и собственными силами возделывал гряды, оставаясь далёким от беспрестанных склок королевских приближённых, пытавшихся воздействовать на него. Ел он ничтожно мало, и то одни листья да коренья, неизвестно, в чём только держалась его душа. Королевский кум наслышан был о чудесах, совершаемых старцем – по рассказам, тот мог молитвами заговаривать врагов, поднимать тяжести, которые не под силу стронуть с места десятерым, входить невредимым в раскалённую печь, исцелять прикосновениями рук, спокойно проходить сквозь колючие заросли – и много чего умел ещё. Тристан не знал, где тут правда, а где выдумка; прикажи ему король – он сам проверил бы неуязвимость отшельника, ибо ни монашеская хламида, ни даже красная кардинальская ряса не становились оберегами против Великого прево.

Он нашёл старца там, где и рассчитывал найти. Будущий святой трудился на своём огородишке, выпалывая сорную траву с грядок. Тристан обратился к нему, не выказывая ни малейшей почтительности – Великий прево издавна не пылал пиететом к духовным лицам.

– Я ждал, когда ты сам придёшь ко мне, – улыбнулся ничуть не обидевшийся Франциск, обратив к пришедшему светлое морщинистое лицо в обрамлении седой бороды. – Король пришёл в себя и хочет видеть меня?

Смутившийся Тристан сперва подумал, что старец действительно много знает, не вылезая из пещеры, но, отбросив удивление, решил, что догадаться, зачем явился гонец, не так уж и сложно. Меж тем Франциск выразил готовность сейчас же идти на зов.

– Вы даже не отряхнёте рук от земли? – спросил Тристан, исподлобья покосившись на испачканные пальцы отшельника.

– Лучше земля под ногтями, чем кровь, – спокойно отвечал старец, одарив Великого прево таким взором, что тому сделалось не по себе. Тристану вновь показалось, будто эти глаза пронзили его насквозь. – Земля давит только на тело, когда из него уйдёт живой дух, а кровь ложится тяжким гнётом на душу. Худо приходится тому, кто взвалит на плечи такой груз! – прибавил он, шагая по тропинке впереди Тристана.

Великий прево зябко поёжился, хотя на улице стояло настоящее пекло.

– Возможно сбросить этот груз? – уже заинтересованно спросил он. – Есть ли способ хоть облегчить ношу?

– Ты его знаешь не хуже меня, но пока не готов к нему, – печально вздохнул старец. – Тебе предстоит пройти долгий путь к покаянию, но ты должен сам захотеть вступить на него. Однако ты сделал первый шаг, впустив в своё сердце любовь.

– Откуда… – проговорил изумлённый Тристан, чувствуя, как пересохло в горле. – Откуда вы знаете?! – он сбился с шага. – Почему вы называете это любовью?

– Человека, в котором живёт любовь, ни с кем не перепутаешь, – ласково улыбнулся Франциск из Калабрии, обернувшись к собеседнику. – Сумей только отпустить её.

– Я не понимаю.

– Поймёшь, когда настанет время, – кивнул Франциск.

Их уединение было нарушено группой стрелков, обходивших дозором парк. Тристан замолчал, поражённый прозорливостью старца, и за весь остаток пути между ними не было сказано ни слова. Лишь у дверей опочивальни Великий прево тихо произнёс:

– Остерегайтесь Куактье и ле Дэна.

– Какая корысть в старике, который сидит в пещере и питается травой? – беспечно махнул рукой отшельник. – Не беспокойся обо мне, сын мой, и помни мои слова.

Солнце припекало вовсю, но ива, шатром раскинувшая ветви, надёжно укрывала молодую пару от зноя и посторонних любопытных взоров. Почти у самых ног их текли воды Шера, вокруг них качалось буйное разнотравье, в ветвях ивы заливался неутомимый соловей. Невозможно было придумать более подходящего окружения для пары, пожелавшей уединиться, однако девушка, снедаемая беспокойством, хмурилась и отворачивалась от беспрестанно говорившего кавалера, щеголявшего в лохмотьях.

– Госпожа! Госпожа! Время истекает! – донёсся до их слуха тревожный призыв.

– Это Готье! – воскликнула девушка, поспешно поднимаясь. – Я должна идти.

– Постой, Эсмеральда! – умоляюще произнёс юноша, ловя её руку. – Дай мне побыть с тобой ещё немного! Я не налюбовался тобой, не насладился твоим голосом, прекраснейшая из дочерей нашего племени…

– Нет, Ферка, я и без того совершила ошибку, уступив твоим мольбам, – вырвалась цыганка, с грустью взирая на своего смуглого обожателя. – Не хватало, чтобы ты пострадал из-за меня.

Оборванец вскочил на ноги. Его лицо исказила гримаса гнева, губы приоткрылись, обнажив кипенно-белые зубы.

– Да что этот плешивый синдик может мне сделать?! – вскричал он с самоуверенной горячностью, присущей молодости. – Мне, сыну вольного народа? Клянусь небом, я вспорю ему брюхо, если он вздумает опять запереть тебя в четырёх стенах, если он только посмеет задеть меня хоть словом. Я отколочу его слуг, коли он их натравит на меня! Так и знай!

Для пущей убедительности он выхватил из-за пояса кинжал и воинственно взмахнул им. Эсмеральда отступила, умоляюще сложила руки, торопливо заговорила:

– О, нет! Ты не ведаешь, Ферка, кто мой хозяин, но знай: достаточно одного его взгляда – что там! – его имени, чтобы вся отвага слетела с тебя, как шелуха. Он не убоится твоего кинжала. Тебе не одолеть его, ты напрасно сложишь голову. Возьми обратно свои слова, иначе погубишь себя и весь табор. И… И не ищи меня больше, забудь имя бедной Эсмеральды!

– Кто он? – гневно вопросил Ферка, скрежеща зубами.

– Этого я не могу тебе сказать. Прощай! – вскинулась цыганка, выскочив из укрытия, не обращая больше внимания на разочарованного поклонника, обманутого в лучших своих ожиданиях. Она шла навстречу поджидавшему её Готье, чтобы снова возвратиться в дом, ставший для неё тюрьмой. Эсмеральда полагала, что и сегодня проделка сойдёт ей с рук, поскольку Тристан опять остался подле государя, но первым, кого она увидела, переступив порог дома на улице Брисонне, был Великий прево.

– Отвечай-ка, – мрачно произнёс он, – где ты пропадала весь день.

* Синдик – в средневековой Европе: старшина гильдии, цеха.

Привет Коган и Локсу, переведшим prévôt des maréchaux (прево маршалов) как «старшина цеха кузнецов».

** Ферка – свободный.

========== Глава 17. Демон ревности ==========

Силы – молитвами ли старца, стараниями ли медика – капля за каплей возвращались в одряхлевшее тело короля. Первые дни он, повинуясь рекомендациям Куактье, без необходимости не говорил и не двигался, пока не окреп настолько, что смог приподняться, а затем встать и, поддерживаемый ле Дэном, сделать несколько нетвёрдых шагов. Слуги на носилках отнесли его в парк, где Людовик, окружённый фаворитами и псами, возглавляемыми Голиафом, наслаждался солнцем и свежим воздухом. С той поры ему сделалось чуть легче, но лицо, отмеченное печатью болезни, осталось перекошенным. Всё же из этого противостояния король вышел победителем. Вера его в могущество старца из Калабрии укрепилась. Упрочилось также и положение Жака Куактье, который, и прежде не стесняясь в выборе слов, мог отныне говорить с королём как угодно – Людовик прощал ему любую грубость, только б эскулап не оставлял его.

Всё то время, пока государь лежал недвижимо в постели, Тристан и Оливье стерегли обитателей замка, никого не выпуская за его стены. Видя, что состояние господина улучшилось, Великий прево отменил караул, который нёс у дверей в его спальню и решил наведаться в Тур. С этого пути он не сбился бы ни в безлунную ночь, ни в метель. Дома он не застал Эсмеральду. Служанка, робея, поведала, что госпожа ещё утром ушла в сопровождении Готье. Тристан остался ждать вместо того, чтобы не солоно хлебавши вернуться в замок. Он успел привыкнуть к ожиданию. Смутное беспокойство точило его чёрствое сердце. Час проходил за часом, Эсмеральда не показывалась. Только когда в церквях переливчато запели колокола, созывая прихожан к вечерне, хлопнула входная дверь, возвещая возвращение цыганки. Тристан, мрачный, как туча, поспешил ей навстречу.

– Отвечай-ка, где ты пропадала весь день, – насупившись, проговорил он, сложив на груди руки.

Та, которой он повелел назваться Агнесой, замерла от неожиданности, слова замёрзли в её горле. Застигнутая врасплох, она испугалась больше не за себя, а за цыганского юношу, оставшегося под ивой на берегу Шера.

– Госпожа гуляла по окрестностям, монсеньор. Я сам сопровождал её, – пришёл на выручку находчивый овернец.

– Я не с тобой разговариваю, – вздёрнул губу Тристан, презрительно покосившись на слугу. – Ступай прочь, пока я тебя не позову!

Готье поспешно исчез, словно его сдуло порывом ветра. Цыганка осталась наедине с Великим прево. Чалан, шумно пофыркивая, обнюхивала подол её платья. Эсмеральда наклонилась, будто бы погладить свою любимицу, оттягивая момент объяснения, избегая смотреть на господина.

– Так где, чёрт подери, тебя носило? – повторил Тристан.

Эсмеральда с сожалением оставила козочку, так ничего и не придумав в своё оправдание. Она могла солгать, повторив слова Готье, проверить которые её пленитель никак не мог, но испытующий взгляд Тристана жёг её. Бедняжка поняла, что вывернуться ей не удастся, Тристан распознает обман.

– Я была у своего народа! – вполголоса произнесла цыганка, глядя в пол.

– Мне следовало догадаться, – проворчал Тристан. – Ты пренебрегла моим доверием. Посмотри на меня, дрянь! – вдруг рявкнул он.

Дрожа, она подняла голову, ресницы её затрепетали, от щёк отхлынула краска. Эсмеральда повторила срывающимся голосом:

– Я навещала табор. Вот правда, которую вы хотели услышать! Сеньор мой, покарайте меня за мою глупость, но заклинаю вас Всемогущим Богом, в которого вы веруете – не троньте их. Виновата я одна.

– Готье привёл тебя к их стоянке? – дрожа от сдерживаемого бешенства, допрашивал Тристан. – Он, кто скорее умер бы, чем нарушил мой приказ? Что такое ты с ним сделала, чёртова ведьма?

Обуреваемый требующей выхода злобой, он заходил по комнате, точно голодный волк, кружащий по клетке в зверинце. Остановившись у окна, повернувшись спиной к девушке, он вглядывался в вечерние сумерки через переплёт рам. Эсмеральда стояла, не шелохнувшись. Козочка прижалась к её ногам.

– Я одна виновата. Он не хотел вести меня, но я его упросила. Я сказала… – девушка прикусила язык, сообразив, что не надо выдавать Готье, но было поздно. Тристан молниеносно повернулся к ней.

– Сказала, что ты цыганка и хочешь видеть свой народ? – зловеще продолжил он недосказанное.

– Нет… Я… – только и смогла произнести оцепеневшая жертва, видя яростные волчьи огни в глазах Великого прево. Ей почудилось, что это не человеческие глаза, а две пылающие адские плошки. Тристан вцепился в её плечи и хорошенько встряхнул так, что голова цыганки беспомощно мотнулась.

– Goddorie! Ты своей пустой башкой даже понять не можешь, что совершила! И я – как я мог поверить тебе, колдунья, девка?! Завтра – слышишь? – я не оставлю камня на камне от их грязного гнезда! – рычал разъярённый Тристан. – Предателю отрежу язык! А тебя посажу под замок до скончания твоих дней!

Страх ли придал ей сил, передалась ли ей частичка злобы Великого прево, но девушка рывком высвободилась и отскочила в сторону, машинально коснувшись рукой платья в том месте, где прежде она прятала кинжал. Никакого оружия при ней давно не было, рука, не схватив ничего, скользнула вдоль тела. Тристан ухмыльнулся, угадав её намерения. Он снова шагнул к ней, но Эсмеральда отпрянула, забившись в угол.

– Посадите! Ударьте меня! Палач, убийца! Только это вы и можете! – взвилась цыганка, похожая сейчас на раненую отважную ласку, нападающую на противника вдвое крупней себя. – Жгите, вешайте, режьте языки – это ваше ремесло! Бейте, я всё стерплю, ведь для того я и предназначена. Но знайте, я возненавижу вас, если вы причините зло Готье или моему народу!

– Башка Христова! – выплюнул своё любимое ругательство Тристан. Он дёрнулся всем телом, будто и впрямь хотел ударить, вцепиться в девичьи косы и трепать, срывая ярость, выбивая дерзость из непокорной девки. Но он не ударил. – Возненавидишь! Нашла, чем пугать! Во Франции можно по пальцам перечесть людей, не питающих ко мне ненависти.

Любой другой человек на месте Эсмеральды жестоко поплатился бы за ослушание. Железные пальцы Великого прево, сомкнувшись на горле, разжались бы лишь с последним вздохом казнимого. Но причинить боль цыганке Тристан не мог даже в самом безудержном своём бешенстве. Он, не дрогнув, бросался в бой, штурмовал крепостные стены под ливнем стрел, с одним только кинжалом выходил против дикого вепря. Но он отступил перед цыганкой, взволновавшей его разбойничью кровь. Отступил в очередной раз, разбитый наголову, повинуясь непонятному ему самому побуждению. Одарив девушку взором, какой бросает раненый зверь на охотника, Тристан ушёл к себе, приказав попавшемуся по пути слуге позвать к нему Готье.

Овернец, полный самых мрачных предчувствий, предстал перед господином. Оглушающий удар кулака с лёгкостью сбил его с ног, другой вышиб дыхание, третий безжалостно обрушился на его лицо. Задыхающийся слуга скорчился на полу, разом превратившись из рослого мужчины в слабого мальчишку, не способного защищаться. Да и что значили его усилия против отточенного годами опыта Великого прево? Готье захрипел, набирая в лёгкие воздух. В голове его стоял трезвон. Из разбитого носа текла кровь, заливая грудь. Слуга не издал ни стона, ни крика, ни жалобы. Он не молил о пощаде – этого не позволяла ему гордость истинного овернца. Тристан склонился над поверженным, вцепился в его промокшее от крови сюрко, сбирая ткань в горсть, приподнял над полом.

– Забудь всё, что она тебе сказала, или, клянусь Магометом, я брошу тебя в подвалы Плесси, где крысы сожрут тебя заживо! – приказал он, страшный в своём показном спокойствии.

– Я понял вас, господин! – просипел поверженный Готье. – Я забуду, она не говорила мне ничего!

Он шевельнулся, пытаясь коснуться губами руки, только что нанесшей ему жестокие удары, но Великий прево отшвырнул его, точно щенка.

– Эй, Жак! – крикнул Тристан слуге, поджидавшему за дверью и немедленно явившемуся на зов хозяина. – Запри этого бездельника в подвале, да подержи пару дней на хлебе и воде. И прибери здесь, – брезгливо указал он на пол, где остались казавшиеся чёрными в свете свечей маслянистые пятна. Королевский кум глядел на них, по-звериному раздувая ноздри. Жажда мщения ещё клокотала в нём.

Цыганский табор погрузился в тяжёлую дрёму. Погасив костры, люди забрались в повозки, укрылись тряпьём, тесно прижавшись друг к другу. Тощие псы свернулись клубком, изредка повизгивая или почёсываясь во сне. Спутанные лошади щипали траву. Ферка, мучимый бессонницей, сидел под ивой на том самом месте, где днём красавица Эсмеральда подарила ему несколько сладостных минут. От реки поднялся туман, затрещал невидимый во тьме козодой. Молодой цыган вздыхал, заплетая быстрыми смуглыми пальцами косичку из трав. Ночной покой не остужал его любовного пыла, все его помыслы были полны таинственной пленницей синдика. Внезапно ему сделалось не по себе. Чуткое ухо цыгана уловило едва слышный шорох. Ферка почувствовал чьё-то враждебное присутствие и ледяной, первобытный ужас парализовал его. Некто зловещий – человек ли, призрак или волк – осторожно крался вдоль табора. Он остановился в двух туазах от того места, где притаился цыган.

– Кто здесь? – хотел крикнуть Ферка, но промолчал из опасения выдать своё укрытие и тем самым лишиться головы.

Затаив дыхание, благодаря небо и иву, спрятавшую его за ветвями, он вслушивался, ища подтверждения движениям того, чужого. Ферка вспомнил рассказы, родившиеся у самых первых бивачных костров, жуткие легенды о том, кто бродит по ночам, кто не знает покоя и всё ищет, ищет кровь живого существа, чтобы испить её всю до капли, утоляя ненасытную жажду мести. Мулло* приходит к тем, кто повинен в его смерти или к тем… кто позарился на его собственность. Ферка сжал рукоять кинжала. Он понимал, что стальное жало не поможет ему против нечисти, и, к своему счастью, не знал, что бессильно оно против человека, волей судьбы сделавшегося его врагом. Но всё же так было спокойнее. Рукоять нагрелась под рукой и стала как живая.