Текст книги "Rendez-vous I Белый король (СИ)"

Автор книги: _Asmodeus_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Гордец.

– Не спорю.

– Говори дальше.

– Вы считаете, что меня зарекомендовали Вам из моего ярого желания тут перед Вами появиться?

– Будто я не знаю Дженивьен. Она не любит просить. Она так редко меня о чем-то просит, что я просто не мог ей отказать, – ухмылка Георга искривилась и приобрела горькую язвительность. Он все еще молча смотрел перед собой, будто его голову занимали какие-то отдаленные мысли, будто сам он сейчас был не здесь, а где-то далеко, куда не долетали слова его гостя.

Дженивьен. Стук сердца снова ощутился в горле.

– Я Вам кое-что принёс. Я решил сделать это, как только узнал, что меня обязали посетить Вашу приемную, – Вандес сунул руку за пазуху и извлек на свет ворох листов.

– Что это? – будто очнулся Георг. Его взгляд приобрел осознанность и только теперь сфокусировался на стоящем перед ним человеке.

– Это то, зачем, в сущности, приходила ко мне Ваша супруга, – Наполеон протянул ему принесенное, не кладя на стол, дожидаясь, когда тот сам, своей рукой примет бумаги. – Предполагаю, Вы и не слышали об этом от нее самой.

Маршал медленно, недовольно морщась, поднес их к лицу. Сверху лежал чистый лист, испещренный неразборчивыми надписями. Мужчина с пренебрежением отложил его в сторону и, от неожиданности тихо болезненно выдохнув, остановил свой взгляд:

– Это рисунки?..

В комнате снова стало тихо. Но это была не та гнетущая тишина, что звенела в их ушах пару минут назад. Воздух все еще, как после грозы, имел ощутимый запах озона, но был чист и прозрачен. Шуршал тюль, свистел сквозняк под дверью, поскрипывала приоткрытая оконная створка, шла кругами вода в графине на столе.

Наполеон сцепил руки за спиной, наудачу скрещивая пальцы, и едва заметно улыбнулся:

– Это она. Я подумал, Вы хотели бы оставить их себе на память.

Де Жоэл невесомо коснулся пальцами листа:

– Как живая, – уголки его губ снова дрогнули. – Не думал, что когда-нибудь увижу это лицо снова. У меня не было ни одной ее фотографии, когда ее не стало, я остался без всего. Ни единого воспоминания, – Георг шептал, последние слова чуть не потонули в тяжелом хриплом вздохе.

«Как живая…» – прозвучал в голове Вандеса голос Ассоль. Парень мотнул головой, отгоняя призрак прошлого.

– Пожалуй, это большее, что я мог сделать для Вас.

– В каких Вы были отношениях?

Наполеон сокрушенно покачал головой:

– Вы прекрасно все знаете.

– Продолжай.

– Я ничего не знал и не знаю об Ассоль. Для меня она была загадкой. Она никогда не рассказывала о себе, – Вандес задумчиво перевёл взгляд на застывшее в руках Георга перо. – Она как-то этого избегала. Говорила, но не говорила одновременно – она так умела. Сначала я долгое время просто ее рисовал, затем это недоразумение. Мне очень жаль.

– Странно, что я никогда не слышал об этом… – Маршал прикрыл глаза.

– Могу предположить, ее молчание было намеренным.

– Я был виноват перед ней, – снова заходило по бумаге перо. Георг тяжело вздохнул, ставя точку. – Но какая разница теперь? Ее нет, – он поднял взгляд на своего гостя, однако его опустевшие глаза больше не выражали того холодного презрения. Чего бы ни случилось семь лет назад, теперь Ассоль была мертва. Кажется, именно сейчас она умерла окончательно. Все в прошлом. Ему хотелось ненавидеть, но он не мог: де Жоэл, не отдавая себе в этом отчет, испытывал чувство благодарности. Пожалуй, этот жест задел его больное место, и теперь мужчина не мог ничего с собой поделать, он был признателен за это.

Откуда-то послышался частый уверенный приближающийся стук каблуков и шорох. Георг закатил глаза, быстро собрал листы с рисунками в стопку и сунул их в стол.

В тот момент, когда ящик задвинулся, дверь распахнулась, и в комнату вошла Марго:

– Куда это ты ушел от гостей, Георг? Значит, я их развлекай, я их занимай, а ты тут прохлаждаешься… – девушка сплела тонкие пальцы, опустив руки, и остановилась рядом с Наполеоном, с интересом поглядывая на него краем глаза. – Мне казалось, сегодня ты не принимаешь, – она умело использовала возможности своего голоса. В нем полностью отражались ее эмоции, точнее, те, которые она хотела показать другим.

Парень приподнял брови и отвел взгляд, сдержав ухмылку.

«Престарелая куртизанка!» – эхом отдались в голове юноши слова Марго, сейчас так слащаво дувшей нежно-алые губки. Она накрутила на палец прядку. Ее нынешний тон никак не сочетался с тем уверенным громким стуком каблучков, слышимым в коридоре. Опасная женщина.

– У тебя есть ко мне что-то особо важное? – Георг поставил свою размашистую подпись и оставил чернила подсыхать.

– Неужели твоя жена не имеет права…

– Моя жена будет иметь право делать то, что разрешу ей делать я, – мужчина отодвинулся на стуле назад.

Вандес все же усмехнулся – его взгляд притягивало распахнутое окно, так манившее ветром и влажным сырым запахом деревьев и травы. Семейные склоки этих двоих выглядели бы забавно, если бы не имели свойство затрагивать интересы присутствующих. Сейчас Марго держала себя в руках, поэтому разговор был спокойным и даже почти мирным, несмотря на порой мелькавшую откровенную язвительность. Сосредотачиваться на чужих бытовых склоках у Наполеона не было никакого желания.

–…еще два часа и гости уйдут сами, – поймал он отрывок разговора, и лишь тогда осознал, что отвлекся.

– Ты снова уедешь?

Вопрос был задан Маргаритой. Ее широко распахнутые глаза смотрели с вызовом – открыто и прямо. Атмосфера все же постепенно раскалялась.

– К ней? – добавила девушка, с издевкой растянув гласную, и плавно повела бровью, криво улыбнувшись. Марго скосила лукавый взгляд на юношу.

– Даже не думай, – отрезал Георг.

На лице Марго появился такой зловещий восторг, что Леон в момент ощутил себя не в своей тарелке, так как сейчас предметом обсуждения внезапно оказался сам.

– Ты уверена, что сейчас самое время обсуждать именно это? – де Жоэл побарабанил пальцами по столу – ему сейчас явно было не до подобных разборок, так как его голову занимали более важные мысли, требовавшие – благодаря Вандесу – тщательного анализа.

– А когда же еще? Ты всегда то занят, то уезжаешь, – девушка чуть не задохнулась от возмущения и передернула плечами, отчего слегка приоткрылась ее белая шея, едва спрятанная наспех накинутой шалью. На этой белой тонкой шейке внизу красовалось небольшое темно-алое пятно. Оно притянуло любопытный взгляд заскучавшего, было, у стены Наполеона. Парень воскресил в своей памяти их последнюю встречу: они столкнулись недалеко от входа, когда Вандес в компании Теодора только-только явился на вечер. «Столкнулись» они в прямом смысле, так как девушка, спеша куда-то, буквально врезалась в гостя практически на пороге. Куда супруга Маршала направлялась, было непонятно, но она, решив никак на это столкновение не реагировать, лишь рассеянно кивнула и пошла дальше. Тогда Наполеон какое-то время смотрел ей вслед, пока д’Этруфэ не одернул его, затащив в залу и дав несколько наказов по поведению на таком «скучном» мероприятии.

Однако дело было вовсе не в столкновении и даже не в Теодоре. Догадка отразилась на лице Вандеса с трудом сдерживаемой улыбкой, которую д’Этруфэ бы точно назвал самой гадкой из всего его арсенала. Другой бы вряд ли отличил подобные оттенки настроения Наполеона, но Тео это делать умел и с особым удовольствием опытно располагал этими умениями, зная слабости друга детства.

Вандес был готов поклясться, что, находясь в открытом платье, позволявшем по достоинству оценить ее шею, ключицы и острые худощавые плечи, Марго точно не имела при себе тогда шали, а уж тем более не было на этой ее лебединой шейке той заметной метки, укоризненно выглядывавшей из-под неосторожно приспущенной ткани.

Двое уже говорили на повышенных тонах, позабыв о присутствии третьего лица или совершенно не интересуясь его мнением.

Куда же она шла, когда они столкнулись на входе?

Шторы сильно всколыхнулись, ветер обдал стоявших в комнате своим свежим дыханием, смешавшимся с запахом дождя. Марго поежилась, сильнее закутываясь в свою шаль. Метка на ее шее скрылась под мягкой тканью, оставаясь лишь в воспоминаниях Наполеона.

Вопрос, который он задал сам себе в отвлеченных рассуждениях о человеческой греховности, преобразовался, и теперь вместо безличного «куда» там стояло многозначительное «к кому».

К кому она шла?

Ход мыслей его прервал шелест бумаги на фоне постепенно нараставшей ругани. Маршал снова пододвинулся обратно к столу и, бегло проглядев написанное его рукой разрешение, сложил его трижды, пригладив края. Он молча, поймав взгляд Наполеона, протянул тому бумагу, сказав, что тот может идти.

Понимающе кивнув, юноша распрощался с шумной комнатой и удалился, с облегчением прислоняясь плечом к стене, когда закрытая дверь маршальского кабинета осталась у него за спиной.

Наполеон тяжело вздохнул, довольно, беззвучно рассмеявшись, не зная, куда деть переполнявшую его радость.

========== Звезда Маршала ==========

Дразните?

«Меньше, чем у нищего копеек,

у вас изумрудов безумий».

Помните!

Погибла Помпея,

когда раздразнили Везувий!

Эй!

Господа!

Любители

святотатств,

преступлений,

боен, —

а самое страшное

видели —

лицо мое,

когда

я

абсолютно спокоен?

…

(В. Маяковский – «Облако в штанах». Отрывок)

Говорят, что каждый человек имеет право на счастье. Каждый. Просто некоторым не хватает терпения, а кому-то – веры в себя. Это вечно, как вечна вселенная. Оно, как плохой фундамент, разрушает здание целиком, расшатывая основание.

Эта история началась давно. Я за это время отвык считать дни и годы. Всё теперь будто незаметно сменяется само собой. Жизнь сосредоточилась только на настоящем моменте. Сплошной монохром. Я существую лишь здесь и сейчас, меня не было раньше, меня не будет после. А ведь, кажется, было когда-то и счастье, и мечты, какие-то амбиции и желания. А что осталось? Лишь настоящий момент. Сейчас есть только то, что я вижу перед собой, только сиюминутные мысли и мелкие желания, если и их не изжили последние тяжелые годы.

Хочется курить.

Дверь оглушительно хлопает. Гаснут несколько огоньков на канделябре, стоящем у входа. Я остаюсь один. Какое счастье.

За окном уже совсем стемнело, комната потонула в прохладном мареве полумрака. Ветер что-то уныло завывает сквозняком.

Не жизнь, а сплошной реквием по мечте.

Наблюдаю, как порывы этого ветра нещадно треплют огонь свечи на столе и, в конце концов, задувают его, оставляя медленно плывущую по воздуху струйку неровного, вьющегося дыма.

Спичка чиркает со знакомым, греющим душу звуком и на короткий момент озаряет моё лицо и руки, пока я прикуриваю, лишь сейчас обнаруживая, что нахожусь практически в полной темноте – до меня не достает свет дрожащего на канделябре огонька. Кончик сигареты загорается красным, когда я делаю глубокую затяжку. Спичка гаснет.

Мои мысли занимают те самые глупости, которыми напичкал мою голову этот мальчишка-художник, мальчишка-ефрейтор – блестящий солдат и награжденный офицер, которого я, имея на то причины и возможности, буквально раздавил и смешал с грязью. Все в прошлом. Все в далеком прошлом, которое невозможно ни стереть, ни изменить, ни забыть. Даже на то, что происходит сейчас, на все это через несколько дней, месяцев, лет я буду оглядываться через призму времени. И это буду другой я. Я становлюсь другим, оставаясь собой, ежесекундно. В теории, я больше никогда не буду таким, какой я есть сейчас. Надо бы запомнить этот момент. Запечатлеть его в памяти, чтобы он врезался в нее, остался в ней надолго, желательно – навсегда. Настолько, насколько хватит оставшегося меня.

Давно я так не утопал в прошлом, как случилось со мной сейчас, когда оно снова посмотрело на меня глазами Ассоль. Что-то подобное, укоризненное и удивленное, было и в холодных глазах Дженивьен сегодня днем, когда она смотрела на меня, сидя напротив в экипаже. Что это было за странное непривычное чувство? Моя вина? В чем я перед ней провинился? Она настолько закрыта, что я могу лишь догадываться о том, что происходит в ее голове.

Но этот разговор сегодня днем… слишком неожиданный, чтобы так быстро его осмыслить. Дженивьен вообще редко смотрит в глаза – это было странным и обезоруживающим жестом с ее стороны. Ассоль смотрела мне в глаза практически постоянно, Джен же будто специально отводит взгляд, любыми способами скрывает лицо и носит траур.

Траур по кому? Чего она боится?

А ведь когда-то я знал ее намного лучше, чем сейчас, а потом допустил самую большую глупость в своей жизни. Я затем долго считал, что поменялась она, а, оказалось, это я навсегда потерял себя. А она была все та же.

С Дженивьен нас когда-то связывала дружба. Это она познакомила меня с Ассоль.

***

Большие светло-голубые внимательные глаза; зачесанные набок светлые, сильно вьющиеся на концах волосы; блестящие заколки и кружевные оборки на светлой шляпке, атласной лентой подвязанной под подбородком. Это была она – Ассоль, – еще совсем подростком впервые попавшая на летний, устроенный на природе раут.

Солнце слепило, играла тихая задорная музыка, звенели и сверкали колокольчики на чьих-то рукавах, развевались ленты на ветру. Тогда я еще не дослужился до нынешнего звания, был свободен, как этот чертов ветер, и еще не очерствел от подкинутых мне жизнью неожиданностей.

«Георг, я бы хотела представить тебе свою крестницу».

Кажется, Джен сказала именно так. Она, помнится, уже тогда начала носить траур, только не помню, почему. Я знал ее такой всегда. Будто она и родилась в черных, цвета воронового крыла, одеждах, будто с младенчества ее облачили в этот цвет, обязав скрывать глаза и молчать. Нельзя сказать, чтобы Джен была красива. Скорее, наоборот. Иногда мне даже казалось, что, если бы мода не дала для дам своих определенных законов, то Дженивьен бы походила на существо еще более серое и безликое в противовес ангельским круглолицым ровесницам-кокеткам, мошкарой переполнявшим рауты, балы и прочие мероприятия. Каждая кокетка была словно копией другой. Те, кто из них выделялся из их числа, часто становились всеобщими объектами внимания и восхищения, однако от сухой и какой-то неправильной красоты Дженивьен многие отводили глаза, не зная, как ее расценить. А все оказывалось проще, намного проще. Чтобы понять ее, достаточно было угадать в ней достойные восхищения рассудительность и ум, так преображающие некрасивых людей в глазах тех, кто умеет ценить эти редкие качества.

Ассоль же все восхищались налево и направо. Тайна ее происхождения делала из маленькой мадмуазель загадку: как будто она находилась на маскараде, где маски были сняты у всех, кроме неё. Изъясняться на нашем языке в самом начале своего появления в обществе для неё было делом трудным, но это, по мнению многих, лишь ее украшало. Хотя, по-прежнему все надеялись на знатность и богатство Ассоль. Все же узкий в своих взглядах и чрезмерно аристократичный высший свет привык доверять звону монет и внешнему виду. Небольшая группа людей – верхушка общества, – знающая себя изнутри настолько дотошно, что скучала в присутствии тех, кого можно было бы обсудить за спиной, в восторге втягивала в себя свежую кровь. Невообразимое счастье испытывали старики и старухи, которых можно было перечесть по пальцам, когда их поросшие мхом кружки пополняли совсем еще юные молодые люди и девушки – их дети и внуки, – но появление принципиально нового объекта внимания будоражило даже тех, кого принципиально не удивляли никакие новости.

Дженивьен по тысяче разных причин не отходила от Ассоль ни на шаг, а, если и отходила, то та увивалась за ней хвостом или просто часто с вежливой прелестной улыбкой подбегала, спрашивая перевод непонятных для неё слов. При этом девушка заразительно смеялась, заметно смущаясь своего невежества, несмотря на совсем еще юный возраст. Кажется, тогда ей было лишь семнадцать, мне – двадцать восемь.

Наш первый разговор завязался случайно. Отойдя от остальных гостей, Ассоль присела на белую лавочку под широким тентом, скрывшим ее от солнца. Она забавно надула щеки, выдыхая, сдувая упавшую на лицо прядку, и откинулась на спинку, раскрыв свой кружевной веер.

Подходить к Ассоль в присутствии кого бы то ни было, пусть и Дженивьен, мне не хотелось, поэтому самым верным решением оказалось подсесть к ней сейчас, предложив воды.

Ее удивленный любопытный взгляд я не забуду никогда. Только тогда я заметил, что лицо ее было усыпано едва заметными веснушками, практически не видными издалека. Кожа была неравномерного теплого цвета; волосы в некоторых местах были светлее, в некоторых темнее – она не выглядела так, как все эти перепудренные кокетки, Ассоль была настоящей. У нее были розовые искусанные губы, сама она была немного нескладной, но за ее улыбкой это все отходило на задний план.

«Небо рыжеет, уже вечер», – Ассоль говорила, сильно выделяя букву «р», делая на ней акцент, будто бы эта буква была важнее остальных в предложении. Она смотрела на опускающееся солнце. В какой-то момент мне захотелось потрогать ее ямочки на щеках, но я с трудом удержался, подавляя давно забытую мальчишескую замашку, и проследил своим взглядом за ее.

Почему-то мы сидели молча. Я был не прочь поговорить с ней, как говорил обычно с другими, но это молчание было настолько полным, как будто мы знали друг друга уже давно и имели право ничего друг другу не говорить. Оно не было похоже на те неловкие паузы, так портящие даже самые приятные разговоры. Скорее, это была спокойная, умиротворенная тишина. Я столкнулся с ней впервые, но сразу ее узнал.

А рядом велись тихие беседы и играла музыка. Поодаль от взрослых копошился в траве мальчишка – поздний сын действовавшего первого Маршала, – потрепанный, всклоченный, как дворовый кот, и невероятно шумный. Он громко вжикал и напевал что-то, высоко подбрасывая вверх вырезанную из дерева игрушку.

«Быдыщ!» – игрушка снова полетела вверх. Лицо мальчишки, скрытое козырьком, обратилось к небу. Не пойманная игрушка с глухим звуком рухнула ему на голову.

Мальчик затих, досадливо потирая ушибленную макушку и, кажется, смотря в сторону элегантных белых столиков и суетящихся вдалеке взрослых. Больше на рауте детей его возраста не было.

Он со свойственным детям деловым видом заскучал, затем, отодвинув ногой фигурки, встал и отряхнул траву с синих штанов на подтяжках, едва прикрывавших избитые колени. Мыском ботинка он подопнул деревянную лошадку в неудачной попытке ее поймать, но невозмутимо, щелчком, на манер отца, поправил шапку с козырьком, с любопытством оборачиваясь на нас. Видно понял, что там взрослые, но раздумывал, отчего эти взрослые молчат.

Обгоревшее лицо его, молочная тонкая кожа и торчащие прядки непонятного цвета, явно нарочно заправленные под головной убор – все он перенял от своего родителя, даже немного залихватскую манеру поведения. Хотя, не меньше ему перешло от его матери, скончавшейся за два года до этого, когда тому было восемь.

Этим же летом, через месяц после раута, убьют и его отца, а самого ребенка отправят на соседний южный остров с семьёй священника.

И на этом все закончится.

Но пока все мирно и тихо. Практически доведенная до своего завершения война не дошла до Ла Круа, а мы никогда бы не позволили ей сюда проникнуть, чтобы эти люди могли и дальше спать спокойно.

Во время затишья части командования позволяли поставить замену и нанести короткий визит в свой родной город. Первый Маршал воспользовался этим, чтобы посетить несколько важных мероприятий, но, судя по тоскливому взгляду его сына, с таким рвением копирующего своего отца, совершенно забыл о том, что у него есть дети.

К мальчишке подбежал худой, высокий паренек с длинными светлыми в рыжину волосами до плеч и присел рядом с ним на корточки, сосредоточенно поправляя на нем воротник.

«Нам пора», – он потянул младшего за руку, и тот послушно поднялся, неотрывно, с интересом смотря в нашу сторону большими серо-зелеными глазами. Затем мальчишка перевёл взгляд на что-то рядом с нами, но его упрямо поволокли за собой, и, засмотревшись, он споткнулся, сжимая в руке сорванные перед приходом товарища цветы.

Полная задумчивости, отделившись от одного из ближайших к нам кружков, к нам подошла Дженивьен, окинула взглядом скамейку, обняв себя за плечи, и, склонившись, что-то тихо сказала Ассоль. Девушка будто вышла из транса, широко распахнула глаза и зашептала в ответ, на что Джен дважды медленно качнула головой, прикрывая глаза. Ее крестница лишь лукаво усмехнулась, снова показывая очаровательные ямочки на щеках. Я поднялся, оправляя мундир. Разница в возрасте у них была небольшой, однако Дженивьен и внешне, и по характеру вполне бы сошла за мать легкомысленной кудрявой Ассоль, постоянно витающей где-то в облаках.

Я молча наблюдал за их разговором, вслушиваясь в необычное звучание чужого языка, постепенно начиная понимать, почему в своей речи девушка так облюбовала букву «р».

Беседа стихла. Джен многозначительно закатила глаза, но утвердительно кивнула. Неожиданно Ассоль обернулась, окидывая меня блестящим взглядом, – ее кудри забавно подпрыгнули – и, счастливо улыбнувшись, сделала легкий элегантный реверанс.

«Мадмуазель должна на неделе проведать родителей, – объяснила мне Дженивьен своим невыразительным, бесцветным голосом, неоднозначно и, казалось, даже неуверенно поглядывая на буквально светящуюся крестницу, которая тут же припала к ее уху, прикрыв рот рукой, что-то тихо тараторя. – Её интересует, посетите ли Вы наш особняк на этих выходных».

Ассоль буквально спряталась за своей сухой худощавой крестной, так что из-за плеча Джен смотрели лишь ее любопытные голубые лучистые глаза.

Я утвердительно кивнул:

«Ну, раз это Ваше приглашение, мадмуазель, то я обязан его принять».

В этот раз вместо Джен мне ответила сама Ассоль:

«Граф, Вы чудесны. Приезжайте!»

«Я приеду», – я ответил запоздало. Засмотревшись в прозрачные светло-голубые глаза девушки, не сразу спохватился, что оставил ее слова без ответа.

Неожиданно для самого себя я улыбнулся, поняв, что за все время раута не сделал этого ни разу. На моем лице, скорее, читались глубокая задумчивость или раздражение и недовольство, нежели радость и бодрость духа, которые излучала Ассоль. На какой-то момент мне тоже захотелось этому научиться, но было понятно, что таким, как я, остается лишь эгоистично принимать чужое тепло.

И где-то внутри себя я решил, что обязан защитить этот луч света. Несмотря ни на что.

***

И вот… сколько лет прошло. Все равно один. Сижу дымлю, как паровоз, стряхивая пепел прямо на пол, смотря перед собой, и, как сейчас, вижу ее такой, какой она была пятнадцать лет тому назад.

А пять лет назад: мертвое, бледное лицо, запачканное кровью и изуродованное, буквально разорванное тело, – картина, до сих пор являющаяся мне в самых страшных ночных кошмарах. Я больше всего всегда боялся увидеть ее безжизненный взгляд. Это был погасший огонь. Тот самый огонь, который я так боялся утратить.

***

Родители Ассоль, как оказалось позже, доживали свои дни в доме для душевнобольных, одном из немногих, начавших появляться в конце прошлого века. Она рассказала мне об этом сама. И не было никакого знатного рода, никаких богатств и даже приданного, а, если когда-то и были, то уже казались такими далекими и недосягаемыми, что разница между «было» и «не было» практически полностью стиралась.

Та больница, имевшая отдельный дробный номер, находилась далеко за городом. С одной стороны ее окружали пустые зеленые поля, с другой – лес. Природа плотно держала в своих руках старое, пахнущее пылью, деревом и спиртом здание, обвивая его плющом, обхватывая жмущимися друг к другу дикими кустарниками. Дом весь, когда-то бывший чьей-то усадьбой, добровольно отданной медицине, был покрыт копотью и пах сыростью и травой.

Один раз Ассоль попросила меня сопроводить ее туда.

Увиденное мной было отвратительнее любых военных лазаретов, хотя, казалось, зрелища хуже, чем сотни людей, заживо гниющих в белых коробках комнат, быть просто не может.

Оказалось, может.

Болезненные стоны раненых не шли ни в какое сравнение с безумными воплями больных на содержании здесь. Конечно же, по-настоящему их никто не лечил. Те методы мало отличались от методов истязания животных. Главным принципом была изоляция этих людей от общества. Это было необходимо.

Когда мы вышли оттуда, узнав, что родители девушки проходили процедуры «лечения», я вздохнул спокойно.

«Думаю, здоровый человек, помещенный сюда, с великим трудом бы не тронулся умом…»

Она задумчиво кивнула, склонив свою аккуратную маленькую головку:

«Ты тысячу раз прав… смотри, вон врач приоткрыл дверь. Подожди немного. Я приведу сюда свою мать», – Ассоль держала меня за руку. Я чувствовал человеческое тепло через тонкую ткань белой перчатки. Ветер нещадно трепал платье девушки, она придерживала на голове шляпу, волосы лезли в глаза и развевались по ветру.

Она снова поднялась по ступеням и скрылась в здании в сопровождении человека, которого нам представили как «главного лечащего врача».

Свежий ветер опять ударил меня в спину. Я обернулся, окидывая взглядом просторы, расстелившиеся напротив обветшалого здания. А в городе происходила всеобщая мобилизация. Заново набирали и формировали воинские части, проверяли регулярную армию, рассылали в другие населенные пункты гонцов с новостями о возобновлении боевых действий. В городе было оживлённо, а тут царила тишина.

Ассоль подвела женщину. Худоба той была настолько сильной, что кожа плотно обтягивала кости, а ноги буквально скашивались во время ходьбы. Лицо ее напоминало бледную маску: впавшие щеки, лоб, обтянутые желтоватым пергаментом кожи. В жёстких глазницах глубоко сидели блестящие голубые глаза, покрывшиеся паутинками капилляров. Шла она с трудом, недоброжелательно и даже враждебно поглядывая на следовавшего за ними врача. Ее руки были изрезаны и исколоты, на них были стертые следы от веревок, которыми буйных больных привязывали к кроватям.

Эта женщина позже, когда мы приехали снова, умоляла меня присмотреть за ее дочерью. В ее глазах был такой ужас, что на какой-то момент я испытал настоящий страх перед безумным существом, которое скрывалось в ее хрупком теле, шатаемом даже ветром. Она хватала меня за руки. Неизвестно откуда у неё появлялись эти силы, настолько великие, что ни врач, ни Ассоль не могли отцепить ее тонких костлявых пальцев от моих запястий. А я лишь смотрел в ее страшные в тот момент глаза, понимая, что никогда и ни в какой из жизней не смог бы ответить ей «нет».

Этот приступ был одним из последних ударов, случившихся перед ее кончиной.

На тот момент мы с Ассоль по согласию, данному ее родителями, уже обвенчались. Через месяц после их смерти была сыграна свадьба…

***

Я открыл глаза. Воспоминания – живые, мощные, с запахом лугов, спирта и плесени – представали передо мной так, будто на момент перенеслись в моё настоящее.

Застучала створка о деревянный сервант. Я невольно вздрогнул, окидывая взглядом пустой кабинет. Сигарета в моих пальцах истлела почти до основания и потухла, оставив на коже красноватый ожог.

Когда же все пошло не так?

Что-то в моих воспоминаниях не давало мне покоя. Какая-то деталь. Что же я упустил?

Резко выдвигаю ящик, доставая пачку рисунков.

Не может быть…

Услышав тихие голоса в саду и насвистываемую знакомую для меня откуда-то из давнего прошлого песню, я обернулся, сжимая листы и резко поднимаясь на ноги.

Три фигуры, едва видимые в поглотившей центральный парк темноте, удалялись по аллее под звуки затихавшего вдали свиста.

========== О розах и ромашках ==========

Где-то наверху раздался тихий хриплый смех. С насыпи упали комки грязи и снега, а доска, прикрывавшая вход в окоп от холода и ледяного дождя, зачастившего в последнее время, сдвинулась, и кто-то прыгнул оттуда вниз и тут же задвинул эту заледеневшую своеобразную дверь обратно.

На гостя пораженно уставились несколько пар глаз, но, разглядев в полутьме нашивку с обозначением отряда, тотчас потеряли к нему всякий интерес.

– А ты-то чего здесь забыл? – Теодор удивленно поднял голову, отвлекаясь от настройки инструмента – на его коленях лежала неизвестно откуда добытая, изъеденная временем и войной гитара.

Юный большеглазый Жанно, зябко потиравший свои предплечья, неуверенно улыбнулся, останавливая взгляд сначала на лице пришедшего, затем на нашивке.

– О, а парниша-то меня испугался, смотри-ка, – Наполеон присел на корточки напротив мальчишки на вид лет семнадцати. – Как у вас здесь мрачно…

– Лазарет переполнен, – д’Этруфэ стащил с руки перчатку и провел пальцами по струнам. – Мы только закончили перевязку и перемещение раненных.

– А мы – хоронить погибших, – с лица Вандеса сошла улыбка, он сел рядом с Жанно на матрац, поджав под себя ногу. – Земля промерзла насквозь, копать невозможно, мы стерли себе все руки: они теперь в занозах и волдырях. Это больно, но не так больно, как видеть гору трупов, – парень обвел взглядом окоп: холодная земля, покрытая изжеванными продавленными матрацами, была усыпана апельсиновыми корками, на импровизированном столе стояла бутылка дешевого вина. В центре горел костер, вокруг которого разместилась часть этого медицинского корпуса. Медотряды были разбросаны по всей линии обороны. По комплектации они намеренно создавались небольшими и компактными и состояли в основном из невысоких чинов, в каждом из отрядов былое свое командование, но, если левый и правый фланги делились на подразделения с отдельными управлениями, то в центральном гарнизоне все отряды отчитывались исключительно перед первым Маршалом.

– В последнем столкновении погибших было больше, чем обычно, с обеих сторон. Не знаю, как так вышло, возможно диверсия, но пара разрывных попала в окопы. Там теперь…

Леон перевел взгляд на Жанно, когда тот робко протянул ему апельсин. В глазах паренька стояли слезы, которые тот сдерживал, кажется, лишь силой воли.

Теодор с измученным стоном сдавил виски:

– Выжившие?

– Нет, – отрезал Вандес, пожалуй, слишком резко, но мягче прибавил. – Там – нет.

– Вы хоть проверяете пульс прежде, чем хоронить?

– У нас Панса медик, но там и проверять нечего, с такими ранами не живут, а, если и живут, то недолго и не очень счастливо, – Наполеон взял апельсин и, не глядя, по-дружески, потормошил удивлено заморгавшего Жанно по волосам. – Тшш, успокойся, а то глаза на мокром месте.

– Он боится, Леон.

– Я тоже боюсь. И ты боишься. И они все… – Вандес взял мальчугана за плечо и внимательно заглянул тому в глаза. – Конечно, здорово видеть здесь человека, не очерствевшего от этой мерзости, но мне жалко на тебя смотреть.

– Наполеон, – д’Этруфэ нахмурился.