Текст книги "Островитяне"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Вообще-то на завод ему в сторону, висячий мост – ни при чем.
Ступил на мост. Кобыла Пакля, подумав, осторожно поставила на висячку свое копыто, вслед за хозяином. «Очумела? – сказал Иргушин, не обернувшись. – Технику развалишь! Как люди будут ходить?» Пакля подумала, забрала ногу обратно. Побрела через Змейку водой, вызвав в воде рыбий переполох, кипенье. «Осторожней ты, лошадь!» – обругал Паклю Иргушин. Она пошла тише. Вылезла, встряхнулась громко. Иргушин еще стоял на висячке, раскачивая себя за поручни. Хлипкий мост ходил под Иргушпным ходуном. «Поиграли, и хватит», – сказал Иргушин и сшагнул на твердую землю.
Тут из-за бугра вынырнул навстречу ему человек, который, приблизившись, оказался Юлий Сидоров.
– Ну, насмотрелся? – спросил Иргушин.
– Хорошо на реке, – сказал Юлий. – Мне вообще это дело нравится: рыба.
– Чего же сбежал? – усмехнулся Иргушин.
– Я бы хотел вообще работать по рыборазведению, – сказал Юлий Сидоров, помолчав. – Только у меня пока нет специального образования.
– Это у многих нет, – усмехнулся Иргушин. – Можно – для начала – рабочим к нам в цех.
– Я бы пошел, – кивнул Юлий солидно.
– Далеко ходить, – засмеялся Иргушин. – И жена будет против.
– Что ж жена? – серьезно ответил Юлий Сидоров. – Жене можно объяснить, и она поймет. Я все равно документы послал в рыбный институт, на заочное. Документы они вроде приняли, сегодня письмо получил. Но тогда уж сразу нужно работать по специальности…
– Вот как? – сказал Иргушин с задумчивостью.
– С женой я еще не поговорил, это верно, – сказал Юлий. – Сперва ответ ждал из института, потом с вами сначала решил…
– Мне завхоз до зарезу нужен, – сказал Иргушин, – заместитель директора по хозяйственной части. У меня завхоз спился. Выручил бы до следующей путины, а там будет место техника. Ломов уйдет на пенсию, был уже разговор. Не пойдешь ведь завхозом?
– Почему же? – сказал Юлий Сидоров, поразмыслив. – Почему не пойти, раз это заводу нужно? Я как раз пойду. Только я не представляю пока, что там надо делать.
– А приходи завтра на завод, поговорим.
– Приду, – кивнул Юлии Сидоров.
Он уже дошел почти до середины висячки, когда Иргушин крикнул:
– Юлии Матвеич! Давай лучше – послезавтра! Завтра вроде «Баюклы» подойдет, с туристами, – день насмарку!
– Договорились, – отозвался Юлий.
И на их голоса опять в Змейке поднялся шум, трепыханье.
– Вот так, подруга, нужно делать дела, – наставительно сказал Пакле Иргушин. И видно было, что он доволен. Дальше, в гору, пошел уже весело и без нерешительности, которую Пакля чуяла в нем весь этот вечер. У подсобного они свернули влево, от моря. Тут домов уже почти не было – один-два темнели. И тропка была узка, чуть вбита в пожухлый клевер, не сильно тут ходили.
Впереди опять мелькнул человек. Помедлил. Свернул за подсобное с дальнего конца, в обход берегом моря. Иргушин не потрудился его узнать, может – вообще не заметил. Темно.
А человек был – начальник метеостанции Эдуард Скляр. И возвращался он как раз оттуда, куда держал путь директор Иргушин, – от Зинаиды Шмитько, где был с визитом и корыстными целями. Но зря.
Эдуард Скляр был, по-своему, местная знаменитость.
Шесть лет он на острове, и все шесть лет в райбольнице на каждого младенца, которого принимали в родильном отделении, глядели сперва с опаской: не Скляров ли, часом? Особенно чернявые всех смущали, ибо Скляр был ярко цыганист, ярко черноглаз, изящно носат, жилист и весь зарос волосом, будто стланником сопка. Но это все равно ему шло. И волосатость свою Скляр еще подчеркивал– вечно ходил ворот нараспашку, летом – рубашка лихо связана на пупе узлом, и кругом узла во все стороны голо, любуйся кто хочет.
И все дети его, законные и нет, были копия – Эдуард Скляр: ярко черноглазые, черноволосые, изящно носатенькие, живые, вставали на ножки в шесть месяцев, садиться научались, наоборот, позднее, орали звонко и не болели ничем, хоть в проруби их купай.
На это дело был Скляр большой мастер.
За шесть лет, кроме Светочки Скляр, которая к тому времени уже была, в райцентре родилось трое, копия, да один в Некрасовке – это семь километров вдоль берега, что ногастому Скляру не помеха. У кого отца в доме не было или он почему-то был против, отец, того Скляр по всем правилам вписал себе в паспорт, дал свою фамилию. Объяснял: «Ребенок должен без травмы расти».
К детям у Скляра вообще была особая слабость. Если он в какой дом ходил, к женщине, то уж ее дети сразу звали Скляра «папа». И это потом оставалось, когда Скляр больше и не заглядывал. На улице к нему бросались со всех сторон – разной масти и возраста: «Папа!» И он всех привечал, брал на руки, покупал подарки с получки. Раз, на собрании актива, Скляр с трибуны забыл фамилию, об ком говорил. Подумал секунду, спросил в зал: «Ну, этот?.. Моей дочери Тани отец…» И весь зал ему подсказал. Скляр кивнул, сразу стал выступать дальше.
Собственно, он и на остров попал из-за Светочки.
Перед тем, летом, медсестра Шура Пронина поехала в Крым по туристской путевке. И там встретила Скляра, на лоне южной природы. У него тоже была путевка, только другой маршрут. Но, видно, не сильно другой, потому что вскоре по возвращении Шура призналась матери, Прониной Галине Ннкифоровне, что беременна. И назвала – от кого. Но аборт делать наотрез отказалась, поскольку человек этот – Скляр по фамилии и женатый – был ей любимый. Надежды, что он когда-нибудь появится, конечно, не было. Пронина Галина Никифоровна ужасно переживала – Шура у ней одна. А что сделаешь?
Родилась Светочка.
Как потом узнали, Шура все же написала Скляру в город Петрозаводск, что, мол, все хорошо, девочка, три – четыреста, черненькая, и орет звонко, молоко есть. А месяца через полтора вдруг пришел на Шурочкино имя толстый пакет, и в нем были все бумаги на усыновление, главное – согласие жены, это всех тогда потрясло. И Светочка Пронина вскоре стала Скляр, честь по чести. Над кроваткой у ней Шура теперь открыто прикнопила фотографию– папа Эдуард, в мохнатой панаме и с ледорубом, стоял возле туристской палатки и улыбался всем ослепительно.
А через полгода – пожалуйста – сам явился. Вошел к Прониным в дом, сказал с порога: «Я тут, кажется, кого-то удочерил. Нельзя ли взглянуть?» Шурочка, обмерев, поднесла ему Свету. Скляр принял дочь бережно, развернул умело, засмеялся: «Моя! Подписываюсь!» Светочка сразу к нему потянулась. «Признала», – сказала Шура, взглянула на мать, Пронину Галину Никифоровну, гордо и с укором – вот, мол, какой, а ты не верила! Приняли Скляра в дом, тем более – он с разводом приехал, с Шурочкой вскоре сочетался законным браком.
Но долго, конечно, не выжил. Дом строгий, не по характеру. А с острова не уехал – охотник, вот что ему тут приглянулось особо: дичи много, хоть с крыльца стреляй, лисы сами на воротник ложатся. Пошел на метеостанцию, чтобы с комнатой. Светочку часто берет с собой на площадку, занимается с ней. «Это, – говорит, – гелиограф. Гляди – какой шарик блестящий, он солнце ловит». – «Зачем ловит?» – говорит Светочка. «А ему нравится!» – смеется Скляр, подбрасывая дочь высоко, варит ей кашу на казенной электроплитке. Пронина Галина Никифоровна сперва возражала, чтобы Скляр брал внучку на станцию – непутево живет, может – и к нему похаживают, на метео, не только он. А тут ребенок: Светочка. Но потом увидела, что дурного влияния от Скляра девочке нет, наоборот – радость. Пришлось разрешить.
Шура иной раз и в кино рядом с бывшим мужем сядет, смеется: «Чего это женщины за тобой плохо глядят? Пуговица вот-вот оторвется». – «А ладу нет, – блеснет Скляр яркими глазами. – Одна вечером пришьет, так утром другая выдерет с мясом». – «Смотри: битым будешь», – говорит Шура. «Вряд ли, – смеется Скляр. – Меня же все любят. Ну, назови-кто меня не любит?» Верно: хоть и шкодлив, в поселке к нему относятся хорошо. Открыт. Нежаден. Дорогу не перебежит, в этом устойчив. И многое ему прощают поэтому те же мужья. Так, поговорят. «Я не люблю», – скажет Шурочка. «Это твоя ошибка, – скажет Скляр с горячностью и блестя лицом жарко. – Я к тебе все равно вернусь». – «Лет через двадцать», – улыбнется Шура легко. «Может, и раньше», – скажет Скляр.
Вскочит. Уже побежал. Там – слово, тут – присядет. Вернется к Шуре, на свое место. «И думаешь – я тебя буду двадцать лет ждать?» – продолжит Шурочка шуткой. «А как же? – Скляр удивится. – Обязательно будешь». И Шура смеется, не поймешь – что меж ними.
Одно всем ясно: вокруг Зинаиды Шмитько Скляр вился зря.
Ловил ее после смены: «У вас, Зина, голос необыкновенный. Как трубку сниму – я уже умер». Но Зинаида на него даже улыбки не тратила, отодвигала взглядом с дороги, будто муху. Скляр торчал в узле связи, заглядывал в коммутатор. Клара Михайловна, на что уж тихая женщина, прямо сказала ему: «Нечего вам тут ходить, Эдуард Викторович, тут учреждение связи». Скляр просиял улыбкой: «Так я же по делу, дорогая Клара Михайловна. У меня как раз большие связи с материком – письма, телеграммы, пакеты». – «Я вас предупредила», – сказала Клара Михайловна, покраснев ушами, и скорей прошла в кабинет, за фанерную перегородку, поскольку Скляр и на нее глянул сильно, по-мужски, хоть и без интересу, скорей – по привычке. Но она почувствовала: по-мужски. И это смутило начальника узла связи, напомнило всякое, что забыто прочно…
Новость уже прошелестела по поселку: Михаил Тагатов съехал от Зинаиды на рыборазводный завод, против воли, конечно, теперь пьет горькую, дебоширит, шел из конторы средь бела дня, и от него разило. Директор, хоть как хорошо относится, вынужден был отстранить Тагатова от работы, отправил в новую комнату отсыпаться.
Тут, к слову, вспоминали, что мужчины вообще отрывались от Зинаиды с болью. Первый муж чуть не застрелился, баба Катя едва уговорила уехать, взяла ему билет за свои деньги. Все, что у первого мужа было на книжке – по слухам, порядочно, – он перед самым отъездом переписал, в сберкассе на имя Зинаиды. Она, конечно, этих денег не трогала. И он справок не наводил. Так что по сию пору идут, неизвестно кому, проценты. А бабе Кате он долг вернул быстро, телеграфом из Магадана.
Второй муж – это уж точно: назло Зинаиде – сразу от нее перебрался в другой дом, к учительнице пения Веронике. Эта Вероника была глупая, как коза, потому пустила и даже радовалась. Но недолго. Второй муж, который раньше был смирный, как мох, вдруг отлупил Веронику до синяков, так что она ночью бегала по поселку с глупым плачем. Утром собрал чемодан, только его Вероника и видела. Тоже уехал.
Вот теперь Михаил – тоже переносит болезненно..
Причины сбоку не видно, но Зинаиду не осуждали – женщина броская, уважает себя, самостоятельная в работе, знает, чего ей надо. Значит, есть причина. Интересно, конечно б, знать, как всегда на острове. Каждый бы посоветовал от души, всплакнула б как женщина – самой бы легче. Но тут уж никто не ждал, что Зинаида Шмитько всплакнет, прибежит за советом. Привыкли: Зинаида жизнь свою решает сама, молчком, всякое решенье твердо доводит до дела. Тогда – гляди сбоку. А ей вроде ништо – звонка, голосиста, румянец на обе щеки, И глаза смеются, будто все у ней ладно. Усталой, невыспавшейся, как бывает – другие женщины, никто Зинаиду не видел, хоть сутки на коммутаторе просидит.
И возле нее всегда шумно, улыбчато, будто праздник. Недаром начальник узла связи Клара Михайловна, женщина со своей печалью, все жмется к Зинаиде поближе, рядом с ней живеет. Мужчины выворачиваются перед Зинаидой на лучшую сторону, дорожат ее дружелюбием, ведут себя с тактом. Не одну семью могла бы разбить телефонистка Зинаида Шмитько, лучшая по району, но это ей не надо. И все женщины знают: не надо. Потому даже самые неуверенные в себе, в мужьях своих, держатся с Зинаидой легко, открыто распахивают домашние тайны. Даже в бане глядят на Зинаиду Шмитько с удовольствием, без плохой зависти. Просто глядят: хороша! Где надо – выпукло, где надо – впало, кожа свежа, как на ребенке, и сильные ноги ступают по мокрому кафелю – будто паркет. И женщинам приятно, что вот она – женщина и они – тоже женщины, в чем-то такие же, сама же себя не видишь со стороны. А тут видишь: хороша.
В прошлом году давали Зинаиде квартиру в центре поселка, в новом доме с удобствами и напротив узла связи. Но она перебираться не захотела, хоть Михаил уговаривал. Осталась в старом, который еще родители строили, а их уже давно нет. Дом стоит на отшибе, за подсобным хозяйством. Прямо за огородом внизу колотится море, а лисы берут у Зинаиды из рук, одомашнились. Летом медвежонок залез в туалет и замкнул себя изнутри на крючок. Охрип, пока Зинаида сообразила.
Домой Зинаида Шмитько приглашает немногих, охотней сама ходит в гости: после людной работы любит побыть в доме одна. И уж, конечно, Эдуард Скляр у нее не был – не звала сроду. Но тут, на острове, особого званья и не надо. Просто шел вроде мимо, например – из Некрасовки, где тоже имеется метеопункт…
Во всех окнах у Зинаиды был свет. Громко пело радио. Скляр стукнул в дверь несильно, без нахальства.
Зинаида открыла сразу, будто ждала. Пышная ее голова, с высокой прической, очертилась в двери горделиво, глаза щурились со свету, платье на ней было новое, словно Зинаида собралась в клуб. Но клуб был закрыт в этот вечер. Да и поздно.
– Кто тут? – мягко спросила Зинаида.
Но сразу признала Скляра.
– Я думала – это кто? – сказала Зинаида напевно, а мягкости как раз уже не было в голосе. – А это, оказывается, вон кто.
– Водички не дашь, Зинаида Кирилловна? – сказал Скляр, улыбаясь ей ослепительно. – Аж пересохло в глотке, иду от Некрасовки.
– Нет, не дам я тебе водички, Эдуард Викторович, – сразу сказала Зинаида. – Ты уж не обессудь – не дам.
– Плохо гостя встречаешь, – обиделся Скляр, словно бы правда был он – усталый путник.
– А ты мне, Эдик, не гость, – сказала тогда Зинаида. – Ты для меня, Эдик, неинтересное место. Я тебя в упор не вижу, ты знай.
И так она это сказала – с твердостью, что Скляр улыбку тотчас убрал, почувствовал себя на крыльце неуютно, даже знобко, запахнул ворот и уже после ответил, без игривости:
– А ты вглядись в меня, Зинаида Кирилловна! Может, я вовсе не такой уж совсем плохой, как про меня думают…
– Зачем мне в тебя, Эдик, вглядываться?..
Тут Зинаида, отступя вглубь, закрыла ему перед носом дверь. Поговорили..
А возвращаясь от дома Зинаиды по тропке, Скляр цепкими своими глазами, которые видели в темноте прямо как днем, углядел впереди директора Иргушина. Иргушин шел пеший, ведя Паклю в поводу, и ступал неслышно, будто остерегался производить шум. Идти ему было тут некуда, кроме как к Зинаиде. Скляр свистнул про себя и свернул в обход, за подсобное. Жить сразу стало ему снова легко, поскольку директора Иргушина Скляр уважал, и это дело было ему понятным.
Ясное дело: новое платье и все такое. «И нечего наводить тень на плетень, Зинаида Кирилловна», – сказал себе Скляр. Засмеялся. Резко скатился к морю, сбивая под собой гальку. Галька ползла с обрыва, громко шурша, тревожа камни. И камни тоже сыпались громко. Но Скляру в этот раз не нужно было соблюдать тишину. Он выскочил на полосу прибоя, где волны сбивают песок крепко, будто асфальт, так что груженые машины мчат тут в отлив на полную скорость: лучшая дорога на острове. Легко зашагал к поселку. Что-то взблеснуло у ноги, вроде – янтарь. Скляр быстро нагнулся, сунул в карман: будет Светочке радость, хоть янтарь, конечно, не редкость, но все же.
Еще раз, на ходу, покрутил головой: так бы и сказала, а то…
Но тут Скляр ошибся, как часто ошибаются люди.
Иргушин постоял перед домом. Свет вроде горит. Шикнул на Паклю. Взбежал на крыльцо и стукнул в дверь резко. Подождал. Постучал еще раз, длиннее. Теперь – шаги.
Зинаида открыла молча и молча пропустила его в комнату. Никаких приветственных слов друг другу они не сказали, как говорят обычно, хоть и не виделись днем. Иргушин не извинился, что поздно. А поздно было, почти полночь.
Иргушин впервые был в этом доме. Но ничего кругом не заметил, что как стоит. И ничего не мог потом вспомнить, хоть пытался зачем-то.
– Я ждала, что придешь, – сказала Зинаида. И голос ее был ломок и сух, будто ветка ольхи: тронь – и сломается.
Иргушин кивнул. Сел куда-то. Зинаида встала к окну, напротив.
– Михаил был, – сказала еще Зинаида. – Рассказывал ваши дела.
Иргушин опять кивнул.
– Все же, значит, зашел убедиться, Арсений Георгиевич.
– Да нет, – сказал Иргушин. – Я давно знаю. Не знаю – зачем пришел. Просто, видимо, надо. Мне – надо, извини.
– А я знаю, что знаешь, – сказала Зинаида.
И тут подняла на него глаза. Хорошие это были глаза. Не прячась, с открытой и спокойной нежностью смотрела сейчас Зинаида Шмитько на директора Иргушина. И он смотрел на нее открыто.
И оба запомнили этот взгляд надолго. Была для них в этом взгляде слитость, предназначенность друг для друга, общая их жизнь, которой не будет, была их сила, какая все равно есть у каждого поодиночке, но вместе была бы – таран. Оба они сейчас жалели в себе эту нежную силу. И знали, что не преступят ничего, чего преступить не могут. Это ясное знанье сближало их сейчас еще больше, но они не боялись этого. Ведь еще многие годы им предстояло видеть друг друга ежедневно, разговаривать, сидеть за одним столом, проходить мимо. И они не хотели этого бояться, но хотели сохранить радость.
– Вот ведь бывает, – сказала Зинаида легко, заставила себя – легко. И вышло. Тогда она засмеялась.
Иргушин снова кивнул. Потом спросил:
– А что же ты все-таки сказала Михаилу?
Неизвестно, зачем ему нужно было услышать. Незачем. Но вот нужно. И она ответила, как он ждал, – прямо.
– Ничего не сказала, – ответила Зинаида. – Просто сказала, что дальше так жить не могу, люблю другого, Иргушин – фамилия, и никто мне больше не нужен.
– Действительно – ничего, – сказал Иргушин, помедлив.
Все в Иргушине сжалось, пока она говорила, и распрямлялось потом тяжело, с болью, как тетива у лука. И долго еще он ощущал внутри напряжение и слабость, будто после физической перегрузки.
– Глупо, конечно, – сказала Зинаида. – Он-то чем виноват? А тут как ни скажешь – все глупо. И его жалко.
– Не нужно было тебе с ним…
Иргушин хотел сказать «разъезжаться», что ли. Но не кончил. Не было у него тут права советовать, вот уж чего не было.
– А ты не суди строго, Арсений Георгиевич, – шумно, как в узле связи, сказала Зинаида, чтоб снять с него неловкость. – Судьи тут найдутся, будь уверен. Ехать тебе пора, полпервого. Пока доберешься…
– Это верно, – сказал Иргушин, не шевелясь.
– Давай, давай, – сказала весело Зинаида. – Посидел – и будет.
Она проводила его по тропке.
Внизу блестела Змейка, изгибаясь петлей. А поселок едва угадывался, так – знаешь просто, что там поселок. Лиловые тучи лежали над ним низко, сползали к морю. Море бухало в берег, но не сильно. Дышало. Далеко за поселком светил огонек. Как глаз. Это свет был с цунами-станции, куда энергия подавалась круглые сутки, со спецучастка. Да мигал маяк Шеремета. Узкое весло света от маяка выкидывалось далеко в море, сминая волны. Захлебывалось. Пропадало. И снова тянулось с берега, силилось что-то достать из глубин. Но опять сникало. В большой туман на маяке включали наутофон, звуковой сигнал, и вибрирующий его вой уныло растекался тогда над морем. В поселке тоже, конечно, слыхать, но сейчас видимость была приличная, и наутофон молчал в тряпочку.
Иргушин посвистел, но кобыла Пакля не появилась.
– Я привяжу, если что, – сказала Зинаида. – Может, подойдет.
– Нет, – засмеялся Иргушин. – Она уже дома. Ох, ревнива, подруга!
Покрутил головой с восхищеньем. Пояснил:
– Не одобряет ночью в поселке задерживаться.
Зинаида постояла, пока Иргушин скрылся совсем.
Повернула к дому. Но не дошла. По той же круче, где раньше Скляр, съехала на ногах к морю. Вышла на ту же прибойную линию. Море уже наползало сюда, лизало влажным языком туфли. Шел прилив. Зинаида написала туфлей на мокром песке: «Иргушин». Подождала, пока море слизнет. Море справилось быстро. «Завидно, да?» – громко сказала морю Зинаида. Море откатилось от нее с шипом, накидав пузырчатой пены вокруг. Пена тут же всосалась в песок, в водоросли.
Зинаида быстро пошла по берегу, от поселка. Нет лучше для человека такой пробежки – ты, море, ночь, в ногах – легкость, хоть какой день позади. Прошла километра три, до скалы-неприступы, где уже надо карабкаться вверх, обходить. Повернула обратно. Дома облила себя холодной водой, жахнула все ведро. И легла сразу.
Долго лежала, закрыв глаза. Сон все же пришел.
А Иргушин нагнал Паклю уже за поселком, возле поворота к заводу.
Змейка тут мелка, перекат. Пакля выбрала место поглубже, где стремнина, и мордой гоняла рыбу в воде, наводила ей панику. Умеет себя развлечь. Однако, почуяв Иргушина, который этих развлечений не одобрял, Пакля вышла навстречу и встала смирно. «Ага, не спишь», – сказал Иргушин и сел в свое место. Пакля затрусила крестьянской рысцой, будто весь день пахала. Но Иргушин, почитавший езду быструю, на этот раз ничего словно бы не заметил. Ехал, как везла. Тогда Пакля прибавила ходу. Еще. Еще. Но он все равно молчал. Так что к заводу они прибыли вроде бы порознь: Иргушин – в седле и задумчивости, Пакля же – в поту и некотором удивленье. Остановилась. Он все сидел.
– Ага, прибыли, – заметил наконец.
Жена Елизавета, когда Иргушин вошел, стояла в большой комнате перед зеркалом и медленно снимала парик. Улыбнулась Иргушину в зеркало, чуть дрогнув выпуклыми губами, яркими без помады – от природы. Смуглое лицо Елизаветы вспыхнула радостью, что он вошел. Узкие руки, плавно поднявшиеся к голове, будто задумались – снимать ли, раз он вошел, помедлили у рыжих, блестящих живым блеском волос, но все же решились: сняли. Голова Елизаветы, без парика, была абсолютно голой, обтянута бледной – от пересадок – кожей, безжизненной, – рядом со смуглым, шелковистым лицом. На ночь Елизавета повязывалась легкой косынкой, в ней уж входила в спальню, к Иргушину. Не любила, чтоб он ее видел без парика, сердилась, если Иргушин входил без стука. «Я одеваюсь, Арсений!» – скажет сквозь дверь. Это уж значит – парик, другая одежда шла по другому счету.
Но вот сейчас сняла. Подошла к зеркалу вплотную, поглядела. Тогда уж набросила косынку и сказала:
– Все-таки это противоестественно – жениться на безволосой женщине, а, Арсений?
– Тут я, конечно, дал маху, – засмеялся Иргушин.
Подошел, обнял жену Елизавету за плечи, потерся небритой щекой о прохладную, свежую ее кожу, близко ощутил ее запах – горького миндаля, лесного ореха, услышал, как бьется в ней сердце – неровно и сильно, как всегда, если рядом Иргушин.
Его это было – Елизавета, родное.
Обнимая Елизавету, Иргушин опять, до мелочей, видел тот вечер, когда впервые он близко услышал этот запах – ореха, горького миндаля.
Это был выпускной вечер в местной школе..
Зал набился битком. Обсели все подоконники, тесно стояли в проходах, малышня грудилась на полу, перед сценой. Учителя, все – в костюмах-джерси, хоть жара, под жакетом – белая блузка, стесненно сидели в президиуме, ерзали по стульям, крепко сжимая букеты большими руками. Непривычно им было сидеть тут без дела, будто в гостях. Но такой вечер!
Белые фартучки выпускниц, надетые поверх цветных платьев, вне формы, трогательно напоминали о детстве. Но в грудях были уже тесны, торчали. Марина Инютина уже обрезала косы, накрутила барана на голове. Мальчишки-выпускники развинченно сгибали ноги в коленках, сутулились под общим вниманьем, дышали учителям вбок, отводя при разговоре лицо. Но все равно несло от них сигаретами за версту, уже успели. Трудно было удержать себя от замечаний, но педагогический коллектив все же удерживался. Такой вечер!
Директор школы едва пробилась к трибуне джерсовой грудью, открыла торжественную часть. Зал от души бил в ладони каждому выпускнику, одобрительно притопывал в пол. Директор, вручая аттестаты, каждому трясла руку, целовала в щеку. Выпускники откачивались от поцелуя, краснели, спрыгивали обратно в зал, скорей совали аттестат матери. Тогда уж взглядывали из-под ресниц кругом. Видели вокруг добрые, смеющиеся по-хорошему лица. Тоже начинали смеяться, хлопать другим.
Варвара Инютина, приняв от дочери Марины официальную бумагу, горько заплакала, утерла лицо кашне, сказала: «Господи! Я же за ними всегда приберу, постираю, языком вылижу – лишь бы учились!» Матери вокруг закивали согласно, с пониманием. Двоечница Симка, которой до аттестата было еще далеко, толкнула мать в бок, скривилась. «Я те покосорочусь! – закричала Варвара. – Устанешь занозы вытаскивать из своёва места!» Но сообразительная Марина тут же к ней приласкалась, и Варвара стихла в родительской гордости, раз только рванула младшую, Симку, за косу. И то – не больно.
Костька Шеремет аттестат получал последним, по своим успехам. Но был на сцене хорош, изо всех выпускников – статен, несуетлив, крупная голова сидела на плечах гордо, по-мужски. В лицо взволнованного директора Костька смотрел прямо и со спокойствием, будто получал аттестат каждый день, словно бы не об нем всякую весну горели споры на педсовете – все же перетянуть или опять оставить, еще на год. И шкода был первый. Хоть тот же Агееву крест на крыльцо, наверняка ведь он подложил, так это дело осталось тогда нераскрытым, грызло сейчас директора, вызывая смешное для такого момента желание – спросить Костьку сейчас, перед залом: он или не он? А уж тогда переходить к следующему на повестке – вручению аттестата.
Но этот черт, Костька, и сейчас ведь не скажет.
И тут еще директор почувствовала, вот уж – смех, что без Костьки Шеремета вроде она как-то не может себе представить свою школу. Охнула про себя – ну, привыкаешь к ним! А уйдут – не оглянутся, тот же Костька. Вот он стоит перед нею последний раз – самый трудный ее ученик, здоровенный мужик в школьной курточке, все же надел, как велела. И ни черта ведь такого не чувствует, что в последний раз. Может, только радость – мол, освободился.
«Это волнующая минута для меня, Шеремет, – звонко сказала директор. – Я вручаю вам аттестат зрелости..»
Она хотела еще продолжить, но что-то зашерстило у нее в горле. Директор поперхнулась. Тут Костька Шеремет вдруг улыбнулся ей всем лицом, сразу – мальчишеским, давним, облапил сильными руками за шею, перед всем залом, ткнулся носом куда-то у глаза, поцеловал. Зал размягченно задвигал стульями, захлопал дружно и долго. Все еще обнимая директора за шею, Костька шепнул ей в ухо: «Спасибо! Мне самому не верится!» Довел ее до стола президиума, усадил сбоку. Еще раз нагнулся близко, глаза его блеснули знакомо – шкодливо и радостно, сообщил тихо: «А крест это я тогда подложил, вы же все равно знаете». Спрыгнул в зал.
Потом поздравила выпускников Пронина Галина Никифоровна. И слово дали Иргушину, молодому специалисту, третья весна ему шла на острове.
Иргушин был тогда, конечно, никакой не директор, Отбывал свой срок после института. Думал еще потом вернуться домой, на Волгу. Но «отбывал» – это только так говорится. Работал он яростно, это Иргушина всегда волновало – работа. И увлекали перспективы завода, о которых в районе говорилось все тверже, уже не в намеках, а прямо цифрами. Уже начали расширять цех к путине, Иргушин и на вечер-то еле выдрался, очень просили. И то – опоздал. Стекол тогда у них не было большого диаметра, накрывали цех фанерными щитами вперемежку со стеклами. Ночью, как раз накануне, буря выдрала яблоню и швырнула корнями на крышу. Срочно красили рыбоводные рамки, ржа их ела в воде. Углубляли канал водоснабженья, по проекту Иргушина. Много чего он уже тогда видел – как надо сделать, где. И уже неохотно думалось, что все это сделают без него. После него.
Да, пожалуй, он в ту весну уже знал про себя, что на Волге ему держат место напрасно. Он пока останется здесь. Тогда это думалось – «пока».
Иргушин влез на трибуну – трибуна была ему до, пупа, – устроился поудобней длинными своими ногами, сказал с напором:
«Через два года у нас будет самый крупный в Союзе рыборазводный завод!..»
«Ишь ты!» – крикнул Лялич в первом ряду. На что его пес Вулкан сразу высунул нос из-под скамейки, куда залез контрабандою, глянул в лицо Ляличу, но увидел, что тут ничего не надо, и шустро убрал морду обратно, опять под скамью.
В зале стало шумно.
«Слишком, конечно, смелое заявление», – осторожно сказала со сцены Пронина Галина Никифоровна.
Иргушин, пережидая шум, упрямо поднял навстречу залу свое лицо – резкие скулы, большой рот, смело прорезанные чуть наискось глаза, широкий, уверенный в себе подбородок.
«Будет! – крикнул в зал Иргушин. – Самое большее– через три года, будет! Голову на отсечение: будет!»
«Я бы все же не стала, Арсений Георгиевич, – заметила Пронина Галина Никифоровна, – утверждать это столь категорично…»
«А без головы легче», – хохотнул Лялич в первом ряду.
«Кто как привык», – быстро вставила баба Катя Царапкина.
Смех пошел в зале, веселье. Но смех такой – возбуждающий общие силы, после него в самый раз всем залом идти на воскресник, тут уж никто не сбежит. Шутя можно пару заводов за день поставить.
«А я берусь утверждать», – сказал Иргушин нахально.
И вот тут он уже твердо знал, что никуда не уедет, даже если гнать будут. Он теперь не уедет до тех пор – пока.
Но все-таки сидело еще внутри какое-то «пока», хоть и отодвинутое далеко в будущее, на годы.
Тут Костька Шеремет, язва, стоявший близко от сцены, обернулся к залу, подмигнул и сказал:
«Директор Иргушин – он знает, что говорит.»
Сострил. С того дня и пошло – «директор Иргушин», больше никак.
Тогдашний директор был самолюбив, мелочен, густо краснел, когда слышал, жаловался по инстанциям, что Иргушин ему мешает в работе, принимает решения, идущие вразрез. Когда захотел уйти в связи с состоянием здоровья, его не стали удерживать.
Но это – потом…
Школьный зал колыхался перед Иргушиным цветисто и душно.
Иргушин поискал Костьку глазами, не нашел почему-то, хоть голос был рядом. И тут будто вырвалось к нему из полного зала лицо Лизы Шеремет, так он это тогда почувствовал: вырвалось. Он как споткнулся вдруг на этом лице. Наверное, это было сейчас единственное лицо, безучастное к залу, к Иргушину, к празднику аттестата. Хотя Лиза тоже получила его сегодня. Неестественно прямо, деревянно, сидела среди счастливых подруг Лиза Шеремет. Светленький паричок, заказанный на Сахалине заочно, без примерки, нехорошо узил ее и без того узкое лицо, тусклые пряди лежали на лбу косо, безжизненно. Сразу было видно, что это парик. Из-под парика глаза Лизы глядели перед собой прямо, недвижно и казались слепыми. Хоть бы моргнула.
