Текст книги "Островитяне"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
«Так что же, Арсений Георгиевич, вы хотели бы пожелать нашим выпускникам?» – мягко подсказала директор школы из-за стола президиума, поскольку Иргушин, начав столь резво, вдруг осекся на полуслове и теперь глядел в притихший зал молча.
«Пожелать? – переспросил Иргушин. И вдруг заорал с прежним жаром, так, что директор вздрогнула: – Счастья бы я хотел пожелать! Да, счастья! И чтоб не искали его обязательно на материке. Пускай все идут к нам на завод, и мы всех обеспечим!»
«Счастьем?» – ехидно спросил Лялич из первого ряда.
«Счастьем», – сказал Иргушин нахально.
«Довольно смелое утверждение», – заметила Пронина Галина Никифоровна. Но захлопала первая.
Потом был концерт, начались танцы под радиолу. Мужчины и здесь, как повсюду, танцевали мало, поэтому Иргушин сознательно жертвовал собой: приглашал, по очереди, весь педагогический коллектив. Длинные руки его легко обхватывали костюмы-джерси пятьдесят и больше размера; к полным женщинам у него вообщз была жалость. Краем глаза Иргушин видел, что Лиза Шеремет тоже танцует. С Костькой. Потом – с Олегом Мироновым, с одноклассником Вениамином. Потом он ее потерял.
Костька Шеремет, для перерыва в танцах, любезничал в коридоре с Шурочкой Прониной, когда подбежала Мария Царапкина, вцепилась ему в рукав и сказала, возбужденно таращась:
«Костик, а Лиза плачет!.»
«Где?!» – заорал Костька, бросил Шурочку и побежал за Марией, на бегу выясняя подробности.
Тут Мария ему рассказала. Они с Лизой как раз пошли в буфет – прямо на грех. В буфете был грушевый лимонад, очень свежий, они выпили всю бутылку. И Лиза ничего, улыбалась. Сказала, что директор Иргушин ее убедил, она подаст в рыбный институт, к медицине у нее все равно теперь отвращение, после всего, уже она не хочет. И никого не было в буфете! А тут, как на грех, вошла Верниковская, села за их столик и сразу сказала: «Чего же ты не хочешь, Лизочка?» Ласково так, как лиса. Лиза ответила, что вот раньше, в детстве, хотела стать врачом, а теперь – не хочет.
«Я тебя, Лизочка, не понимаю, – сказала Верниковская. – Вот именно тебе как раз бы и надо!» – сказала так, со значением. «Почему же – именно мне?» – спросила Лиза. Тоже, конечно, уже с вызовом. Верниковская замялась: «Ну, ты же меня понимаешь, Лизочка! Ну, в связи с этим… несчастным случаем, значение которого ты, конечно, преувеличиваешь.» – «Ага, преувеличиваю», – сказала тогда Лиза. И так улыбнулась, нехорошо. Мария даже испугалась за нее, дернула за руку, чтобы уйти. Но Лиза не захотела. Она прямо так уставилась на Верниковскую, не мигая. А та говорит: «Несомненно – преувеличиваешь. Тебе все кажется, что это бросается в глаза. А ничего совсем не бросается! Наоборот – ты просто прелестная девочка, уже – девушка, на лице ни одного шрама, просто – чудо, что так удачно. И волосы очень хорошо, совсем как свои.»
Лиза тут вскочила и выбежала из буфета, закрывая лицо руками.
А Верниковская говорит: «Бедная девочка!» Тут Мария ей хотела такое сказать! Такое! Но скорей побежала за Лизой, потому что ведь Лизка такая, она же все может сделать. Она теперь в классе заперлась, где пальто…
Иргушин упарился в зале, выскочил за другим платком, вроде – есть в пальто. Перед классом, где раздевались, его остановила Мария Царапкина, зашептала пискляво: «Не надо туда, Арсений Георгич!» Сделала большие глаза, затрясла жидкими косичками. Но Иргушин не понял. Засмеялся Марии, она вообще – смешная, Царапкина-младшая, Костькин хвостик. Тем более: из класса слышался голос Костьки Шеремета, драка там, что ли, зреет, а Мария – на стреме? В самый раз – войти.
Иргушин вошел.
Пальто лежали на партах, вповал, галоши какие-то под ногами, шарф болтается со стола. Солнце лило в окна, как летом. В дальнем углу, спиной к Иргушину, сидела поверх пальто, сжавшись в комок, Лиза Шеремет, лицо – в ладони. Плечи ее даже не вздрагивали, нет – ходуном ходили перед Иргушиным, парта дрожала. Но плач ее был беззвучен, глубок, как беспамятство. И Костьку она не слышала наверняка. Костька стоял рядом, протягивая к ней руку, но не касаясь, словно боялся сделать ей еще больно – даже простым касанием. Ласково, как Иргушин и подозревать не мог в Костьке Шеремете, Костька говорил сестре слова утешенья, слова были такие:
«Ну чего ты ее слушаешь, Лизка?! – говорил Константин Шеремет. – Ну дура! Дура ты, Лизка! Ну перестань! Слышишь, чего говорю?!»
Иргушин еще не знал – остаться, уйти. Хотя что-то уже поднималось в нем – горячо и больно. Но Костька с живостью кинулся ему навстречу, сказал – не стесняясь, как своему:
«Ну дура же! Просто – дура! Скажите хоть вы ей, Арсений Георгич!»
Иргушин подошел близко.
«Лиза, – сказал Иргушин. – Лиза, вы меня, слышите? Лиза, я прошу вас быть моей женой, Лиза».
Гладко так сказал, как по книжке – «прошу вас быть…»
«Ну, дура же!» – сказал еще Костька, по инерции. И замолк.
«Лиза, я прошу..» – повторил Иргушин еще тише.
Но уже понял, что она слышала. Она заплакала громко. Длинный Иргушин наклонился, тихонько взял плечи ее длинными своими руками. И тогда впервые услышал близко этот запах – горького миндаля, лесного ореха.
Через два месяца Елизавете исполнилось восемнадцать, и они поженились. Ни разу с тех пор, ни на одно мгновенье, Иргушин об этом не пожалел. И сейчас, лаская жену, приникая небритой щекой к прохладной и свежей ее коже, он знал, что это – его, родное, неизменное для него на всю жизнь. Тут была его сила, поделенная на двоих. Но ее хватит, иргушинской силы.
Но даже сейчас, лаская жену Елизавету, Иргушин видел перед собой глаза Зинаиды Шмитько, глядящие на него со спокойной, открытой и независимой нежностью. И сердце сжималось в нем горько, он сам не знал – почему так горько, ведь недоговоренности не было в его сердце. Но сердце все равно сжималось и бухало, так что в висках у Иргушина стучало.
5
Утром теплоход «Баюклы» первой увидала глухая прабабка Царапкиных, и некоторое время, с полчаса, он был тайным ее развлечением.
Прабабка вышла в кухню босая, еще собиралась лечь, глянула в окно по привычке. Но тут как раз теплоход и возник черной точкой на горизонте. Прабабка быстро прикрыла дверь за собой, чтоб ни с кем не делать эту новость, приклеилась у окна, переступая на холодном полу босыми ногами. Ничего, ноги еще подержат, за валенками все же не вышла. Глаза ее, цвета лесных незабудок, прибитых заморозком, глядели вдаль цепко, с сокровенным любопытством. И неизвестно – какие сокровенные картины проносились сейчас перед мысленным взором прабабки, но что-то стояло там перед ней. Определенное. Губы прабабки были сжаты тесно, маленькое лицо гладко натянуто и лоб наморщен мыслью. На бабу Катю, сунувшуюся было в дверь, прабабка глянула почти враждебно, сделала движение сухим телом – вроде собой заслонить окно. Но баба Катя, занятая другим, ничего не заметила, сказала только:
– Опять вы, мама, голяком бродите, а после ноги у вас болят…
Бросила на пол подшитые валенки.
Прабабка смолчала. Дверь снова прикрыла плотно, сунула ноги в валенки равнодушно, будто доски. Чуть погодя ноги сладко заныли в валенках, тепло поползло от них вверх..
А баба Катя вернулась к Лидии.
Лидия сегодня вылезла из своей комнаты рано, не в пример обычному. Муж Юлий еще спал, спал сын Иван, сбивая крепкой ногой одеяло. Неслышно дышала за перегородкой сестра Мария. Лидия бесстыдно – в одной сорочке, простоволосая, горячая со сна, как ребенок, – влезла к бабе Кате на койку, привалилась к ней боком. Давно так не приходила, со сна, – глаза притуманены ночью, а в них – тишина и довольство. Голосом, чуть сдавленным в горле, сказала бабе Кате с доверчивостью, давно так не говорила:
– Помирились… Это ему из института письма ходили на узел связи…
Засмеялась счастливо.
– Хочет заочно учиться… по рыбе…
У бабы Кати с души отлегло.
– У, кошка, – только сказала Лидке, пихнула тихонько ладонью, Лидия прижалась теснее. – Чего же он раньше-то молчал!
Просто так, конечно, это баба Катя сказала.
Муж Юлии по характеру тихий, голос никогда не возвысит, все молчком. Мускулы в нем играют, как змеи, а молчит. Настырный при этой тихости, не уступит Лидке. Тут бесполезно спрашивать, пока сам не скажет, идти на шум, баба Катя уж убедилась. А Лидия как раз сдержать себя не умеет, чтоб выждать, доводит сразу до взрыва. Царапкинская это черта – поорать между своими, выяснить отношения, чтоб ничего не копилось. Вроде – легче. Но Юлий не принимает эту черту, сразу глядит с отчуждением. Тогда видать, что как ни свой зять, а другого гнезда – Сидоров, не Царапкин, требует своего обращения. И бабе Кате иной раз приходится себя обуздать, по она это умеет, жизнь научила. Иван вон тоже: от земли не видать – а крика над собой не выносит, плачет от громкого голосу, долго потом глядит перед собой с обидой и вздыхает, как пес Вулкан, – носом, громко. Это уже от мужа Юлия. Баба Катя сроду на Ивана голос не поднимала, а Лидия и здесь проявляет себя несдержанно.
– Ремень по тебе плачет, – сказала баба Катя.
– Да не буду я больше, – пообещала, как в детстве, Лидия.
Лицо ее, не прикрашенное никакой краской, было сейчас простоватым, широким, широкие ноздри и скулы, сразу видно, что Лидия росла некрасивой. Но вот, спасибо, выдурилась. А нижняя губа, вот уж не бабыкатина, все равно выпячена самолюбиво, даже сейчас.
– Умей мужу верить, – сказала еще баба Катя.
А про себя подумала, что девки у нее все же вышли – тыквы, что одна, что другая. Не стали после школы учиться, хоть могли. Мария ушла на переживанья, Лидия – в семейную жизнь. А муж Юлий – вот тебе чемпион! – додумался до хорошего, ищет себя в жизни, будет скоро с дипломом, раз чего решил. Интересно, как самолюбивая Лидка будет тогда с ним спать, с образованным больше ее? Не сможет ведь спать спокойно, изойдет на ревность.
– Только он у меня один учиться не будет, – сказала Лидия. – Так я ему и позволила! Я тоже пойду.
– Больно ты разошлась, – сказала баба Катя ворчливо.
Но испытала удовлетворение, что знает своих детей хорошо, наперед. Хоть и выросли, тыквы. И что Лидия от нее сейчас не таится – хочет стоять на одной ноге с мужем, так прямо и говорит.
– А чего? – сказала Лидия, – Я в педагогический поступлю…
– С твоим характером только в школу, – засмеялась баба Катя.
– А я все равно на цунами буду, – сказала Лидия. – Чего – мой характер? Если уж Агеев столько лет в школе работал!.
– Агеев против тебя – ангел, – сказала баба Кати.
Но покривила душой, хоть к школе это отношения не имеет.
Агеев бабе Кате как раз понравился, когда он приехал. Брови вскинуты на нем удивленно и глаз синий, чистый, бабе Кате сперва показалось – без практичности. Стоял в раймаге робко, ждал свою очередь. И баба Катя сперва ему все отпускала даже с привесом, как у нее бывает, если человек на острове новый, неоперенный пока, ест кое-как, стоя. Так – конфетку ему на весах переложит, не резать же, сыр тоже – чуть больше, пускай, это уж не разоришься. А просто – симпатия, можно себе позволить.
Но Агеев быстро освоился. Уже через неделю стал бабе Кате называть цены в копейках – что ему желательно взять и сколько это стоит. В копейках. Может – где как, а у нас не принято. Ну, иной раз кто общую сумму скажет – мол, с меня вроде восемнадцать рублей, или я ошибся? Ну, это другое дело. Каждый человек все равно потом про себя прикинет, не морской песок – деньги. Но это тоже другое. Прикинет, чтобы не перетратиться, соблюсти свой размер. А в копейках тут не считают, имеют доверие к бабе Кате, заслужила.
А Агеев, из всех один, стал вдруг: триста грамм колбасы – столько-то, сто пятьдесят масла – столько-то, две сайки – еще вот столько. И так ровно бабе Кате дает, без сдачи. Будто думает, что только его и ждут тут – надуть. Баба Катя, конечно, быстро обиделась, сказала громко: «Что это вы, Александр Ильич, мозги себе засоряете? На то – счеты есть, продавец». Ответил: «Мне так удобнее, я же математик – привык». Ну, посмеялись, раз математик.
Однако продолжал дальше.
Потом – в бане. Варвара Инютина перед входом продавала кленовые веники для парилки, тридцать копеек веник. Брали кому и не надо: какой у Варвары заработок, девок – две. Агеев прикинул веник в руке, тряхнул: «Сколько?» Листья посыпались. И не взял, прошел в баню. После у Лялича одолжился в парилке, таким же веником. А сам не взял. Это баба Катя тогда приметила: мелочлив, своего не упустит…
Поэтому когда Агеев съехался вскоре с тихой Кларой Михайловной и Клара Михайловна входила в раймаг с сияньем, баба Катя не больно за нее радовалась. Не спешила. Видела, что молодожен Агеев на жену глядит тускло, как рыба в холодильнике: незряче. Глаза, конечно, синие. И стал сразу ухожен, в раймаг теперь ни ногой. Уж Клара Михайловна – дождалась женщина – вкруг него хлопочет. Это баба Катя всегда знала за Кларой Михайловной – большую доверчивость, безотказность, такая уж не даст трещину. Только можно – разбить, это пожалуйста.
Агеев вот и разбил, связался с Шеремет, Веркой. Уж не бабе ли Кате знать: часто бывает, встретил – да не то. А уж потом – то. Но Агеев в отношении к Кларе Михайловне повел себя склизко, как минога-семидыр, не нашел в себе мужского достоинства. Там – спал, тут – ел, последнее дело. Весь поселок уж знал, одна Клара Михайловна как птичка – не ведала. Кто-то все же открыл глаза. И зря она Верку тогда не царапнула, на второй забойке. Как раз – надо было, и люди бы ее как раз поняли.
Это уж все забылось, ладно.
Как сосед Агеев для бабы Кати практичный, не намусорит, по сравнению с Веркой – просто сахар. Говорит вежливо, сам моет крыльцо в свою очередь, бережет задастую Верку. Ну, его дело. Девчонкам своим – Марьяне да Любе – не препятствует сидеть у Царапкиных, когда и сам приведет. Верка глядит на это брюзгливо, едва – «здрасьте», будто баба Катя нарочно отбивает девчонок от дома. А дома никакого и нет – безуютно у Верки, вот что.
– С Верой Максимовной тоже не дело – ругаться, – наставительно сказала еще баба Катя, использовала момент. – Все же – соседи, работаете в одной станции..
– Больно мне надо – с ней ругаться, – фыркнула Лидия.
Выскочила от бабы Кати, прошлась в сорочке по комнате, искоса глянула на себя в трюмо. Понравилась себе: рост, ноги, живот – будто и не рожала, гибкий, опять же – бедра; плечи – широковаты – просто такая кость, Ничего; глаза всажены глубоко, словно изюм, но глядят со значительностью. Случайно перевела значительные глаза на окно. Море блестело далеко, гладко, закруглялось у горизонта. Детской игрушкой, без подробностей, над морем в окне торчал пароход.
– «Баюклы»! – крикнула Лидия.
Сразу на ее голос выскочили – Юлий, Иван, Мария.
– Ну, будет в раймаге денек, – сказала баба Катя с мечтательностью. Позвала: – Мама, идите сюда! Вы чего там заснули в кухне? «Баюклы» на подходе!
Но в кухне было тихо по-прежнему.
– Не слышит, горе с ней, – сказала еще баба Катя.
Открыла дверь в кухню. Прабабка стояла перед широким окном, жадно ела даль глазами, не шевельнулась. Очень маленькое ее лицо, обтянутое тугой кожей, было почти приплюснуто к кухонному стеклу.
– О, она уж глядит, – сказала баба Катя с укором. – Чего же вы, мама, молчите? Все же – не каждый день пароход! Можно бы и сказать.
– А думаешь, она видит? Она дальше носа не видит, – сказала Лидия сзади. Крикнула громко: – Теплоход, бабушка!
Прабабка медленно отвернула от окна маленькое, как у куклы, лицо, сморщилась недовольно:
– Чего орешь, Лидка? – Сказала одной бабе Кате, будто другим такую мысль не понять: – Ездют все по морю, ездют. А моря не знают…
– Ой, а чего тут знать! – пискнула Мария.
Но баба Катя поняла сразу, сказала:
– Бросьте вы, мама! Сколько лет прошло – море и море.
Прабабка глянула в лицо ей печально, с пристальностью, шевельнула губами. Но больше ничего не сказала.
Через час с небольшим теплоход «Баюклы» подошел до своего места, стал на рейде, ближе все равно нельзя – камни. На борту его люди копошились, как муравьи, много, нетерпеливые люди – туристы, у которых на весь этот остров – один неполный день. С берега уже отвалили навстречу теплоходу плашкоуты для перевозки, неуклюжие, как утюг, просторные, как танцплощадка. Чайки низко висели над теплоходом, хватали куски. Плашкоуты, тяжело, как утюг, разрезая воду, подходили все ближе. Приладились к борту, стали, вздрогнули на волне.
Гремела над морем навеки возлюбленная круизным оркестром «Опять от меня сбежала последняя электричка», и под громовый этот мотив сыпались на плашкоут с трапа веселые люди в пестрых туристских косынках, у каждой группы – своя косынка, чтобы не перепутать…
Все здесь заранее волновало туристов. Островерхий вулкан, который – увы! – не курится, черный песок на берегу океана, ребро кита, воткнутое в центре поселка, кривое, как зуб, небрежно – под ним фотографируются, рубленые дома, разбросанные здесь широко, со щедростью, в городах забытой. Шла через висячку женщина и небрежно, будто белье, несла на руке связку оранжевых крабов. Спустилась к воде и стала полоскать крабов, будто белье. От этих крабов стоит потом в каютах непролазная вонь до самого Владивостока. Но какие крабы! Саженьи. Волновала туристов могучая сила рыбы кеты, взбивающей воду в Змейке до белой пены плавниками – как крыльями. Мучили всякие вопросы – как обжечься лианой сумахом и можно ли убежать от волны цунами, если она идет. Безутешно мечтали туристы, чтобы именно сегодня, в этот единственный для них день, на острове случилось бы хоть небольшое – ну, прямо хоть крошечное – землетрясение.
Ах, эти мечты вприскочку!
Они были хорошие люди, туристы: наши. Трудом заработали деньги на дальнюю эту поездку – не в Индию, на свой же Дальний Восток, и отдыхали теперь до изнеможения, до полной потери сил, ибо маршрут был труден. Но, несмотря на широкую их любознательность, меньше всего вокруг их сейчас занимали люди, которые тут живут. Это и понятно, поскольку люди были здесь как везде, как они сами на своем месте – при работе, при детях, сдержанные, насмешливые, откровенно болтливые – всякие. Времени на узнавание не было, просто – мелькали лица.
Поэтому туристы не сознавали своей исключительной роли на этом острове.
Меж тем – только один раз в месяц, и то летом, заходил сюда теплоход, привозивший сразу столько новых людей. Пусть ненадолго, но свежих. И для островитян это было всегда событие. Они как раз глядели на каждого пристально, запоминали цепко, вбирая каждую черточку, как кто одет, радуясь новому разговору, огорчаясь случайным словом надолго, если было глупое слово.
И долго потом, к примеру, могла держаться на острове горячая неприязнь к достойному городу Чудногорску, потому что однажды оттуда был один хам в панаме. Или вдруг вспыхивала нежнейшая привязанность к далекому городу Пржевальску, поскольку оттуда как раз была милейшая личность. А в книжном магазине вдруг, после туристов, в день расхватали «Ветку сакуры», лежавшую до того на прилавке целую зиму. И читали потом, смакуя и радуясь, оказалось – хорошая книжка, кто же мог знать, от людей вот узнали…
И сейчас, когда победно гремела над морем «Последняя электричка», поселок готовился к встрече. Готовил себя. Ждал.
Нервничала начальник узла связи Клара Михайловна. Еще раз предупредила коллектив, чтобы телеграммы принимать быстро, с улыбкой, не отнять у туристов лишнее время, это сегодня – рабочая честь. Сама разложила в витрину значки, местный значок, с вулканом, все берут как память. Посадила к значкам, в окошечко, Марию Царапкину. Потом вошла через дверь, как клиент, оглядела все это со стороны. Осталась довольна. Но Марии сделала замечание – поправить волосы, сидеть на рабочем месте со скромностью.
Мария, потупясь, заколола потуже шиньон из кобылы Звездочки, расправила воротничок, вытаращилась на вход. Но еще было рано..
В столовой над окном раздачи, хоть туристы навряд будут питаться – берут на теплоходе сухим пайком, привесили новый плакат: «Отличное качество – дело каждого». Костька Шеремет, который зашел по такому случаю выпить пива с утра, ухмыльнулся: «Есть тут что-то двусмысленное». – «Где? – испугалась заведующая, перечла, шевеля губами. – Вроде как раз – ясно». Шеремет засмеялся, поставил рот боком: «А голый индивидуализм?!»– «Тьфу, – сказала заведующая. – Выдумаешь еще!» Но все же смутилась душой, пошла к поварам советоваться.
Плакат, конечно, оставили, но радость свежей наглядной агитации сбил Костька Шеремет, язва.
Лялич вымыл с мылом Вулкана, обрядил в ошейник. Сказал строго: «Гляди, людей не облаивай у меня! Люди новые, дурость твою не знают!» Вулкан посмотрел на Лялича с преданностью, выбрал момент – лизанул, распластался по полу. Сразу вскочил и начал чесаться, грубо вгрызаясь зубами в заднюю ногу. Шерсть полетела…
Директор Иргушин наказал всем не подпускать туристов ко второй забойке, где били кету, набрал из мальчишек патруль. Сказал: «Нечего их нервировать!» Рассмеялся, что так сказал. Это он, конечно, имел в виду не кетовую кровь, рыбью, какая лилась при забое, а исключительно – изобилие икры, вдруг открывшееся приезжему глазу, волнующую ее доступность. Кровь как раз туристы переносили спокойно, но икра их подкашивала, тут теряли контроль.
«Набежит стадо», – сказал еще директор Иргушин, вроде – с неудовольствием. Но сам рекламу любил – пускай глядят, работа красивая, слажена на заводе ловко, самый крупный в Союзе завод. Гляди! От зрителей подымался в Иргушине ребячий азарт. Сам, будто случайно, выходил на забойку. Оранжевый рыбацкий костюм сидел на нем складно. Высокий, гибкий, юный ступал на мостки директор Иргушин.
Тяжелый сачок неутомим у него в руках. Деревянная колотушка – вроде той, что хозяйки сбивают пюре, но крупнее, – тюкает рыбе точно по темечку, с рассчитанной силой, чтоб кровь не попала в икру. Резкий взмах ножа – и из распоротого брюха лезет в таз яркая, красная икра. А вспоротая кета уже дрожит на настиле, прыгает, бьет хвостом, выгибаясь в последний силе. Ее кидают на берег, после зароют в ямы.
Азартная работа!
Белые нитяные перчатки буреют на руках у Иргушина. Он их срывает небрежно, бросает – не глядя куда. Будто только сейчас услышал, кричит на берег, где зовут давно: «Ладно, иду! Пусть собираются у конторы!» Сам, даже сейчас – в горячее время, ведет по цеху туристов. Прохладно журчит вода, омывая рыбоводные рамки. «Сетки сверху? А, это от крыс». Любимая крыса Ларка цепко сидит на плече у Иргушина, щерится на туристов. «Улыбается, – объясняет Иргушин. – Одобряет показуху». Туристы щедро смеются в ответ, запоминают директора Иргушина крупно, ото всех на особинку: смелые скулы, смелые, чуть наискось прорезанные глаза, длинные властные руки. Спрашивают с завистливым любопытством: «Вы, наверное, местный?» – «Местный, – смеется Иргушин. – Из-под Саратова». – «О-о-о, – говорят туристы почтительно. – Как же вы тут привыкли?» – «А вы попробуйте, – смеется Иргушин. – Может, тоже привыкнете!.»
Телефон сегодня звонит в конторе без перерыва: «Баюклы» на подходе, некогда перекинуться личным словом с районной телефонисткой Зинаидой Шмитько. «Завод? Соединяю!» И незачем перекидываться, это так. Иргушин подул в трубку. «Иргушин? – заорала трубка голосом бухгалтера рыбкоопа. – Ты мне чего в ухо дуешь? Я, может, щекотки боюсь!» Иргушин нажал на рычаг, подержал так. Отпустил телефон. Ага, еще позвони. «Завод, даю рыбкооп!» – «Давай, Зинаида Кирилловна», – засмеялся Иргушин. Но что-то в нем было смутно.
Суматошный день, это сегодня – как раз…
Хозяйственно, по-деревенски сложив на плоской груди большие руки, ожидала туристов Варвара Инютина. Эта уж знает, что прибегут, найдут дом, кто-нибудь да им скажет. Как ни зорок директор Иргушин, но и Варвара не так проста, левая ладонь всю неделю чесалась: к деньгам. Баночек пять икры она сегодня все же продаст, заготовила. Соберет потом Марине посылочку, в Южно-Сахалинск, пусть только учится…
Может, только терапевт Верниковская не испытывала сейчас подъема, была сегодня сумрачней, чем всегда, ни за что отчитала с утра медсестру Шурочку Пронину, тускло цокая, прошла в ординаторскую.
Верниковская как раз не любила, когда на острове много чужих. Сам поселок в такие дни как бы чужел для нее. Туристы налетали, как саранча, жужжа кинокамерами, любопытничая по пустякам, выпрашивая крабов, рыбу, значки. Неизвестные люди часами торчали возле реки Змейки, глазея, громко смеялись в клубе, подчистую скупали в книжном магазине завалявшуюся литературу, которая всегда была для них самой ценной. Вертелись возле Иргушина– факт, что из-за икры. Прибегали в райбольницу с глупым испугом – ах, ожог сумахом, а просто – штаниной ногу натер. Создавали на острове суетню. И в этой пустой суетне легко было упустить что-то важное: кто, как и к кому относится, что и кому сказал. Поэтому Верниковская вздыхала с облегчением в конце навигации. Это было для нее – как для хорошей хозяйки закрыть за гостями дверь. С ними, с гостями, было тоже неплохо, для разнообразия, но все же приятно остаться наконец в своем дому, со своей семьей. Остров был Верниковской дом, и все, кто жил на нем постоянно, были ей семья, неведомо даже для себя – ее семья.
Она же их всех любила.
Обидно было иногда замечать, что не все ей платят взаимностью, не понимают. Кратко и глядя вбок, отвечал директор рыборазводного завода Иргушин. А она говорила с ним ласково, поскольку знала про него все, что он скрывал от людей. И от себя, может, скрывал. И в этом знании, в этом особом ее чутье, была для нее особая, тайно объединяющая их общность. Верниковская жалела жену Иргушина Елизавету, в свое время приняла ее боль как свою, плакала над ней, как над дочерью. Но Елизавета этого не понимала, фыркала.
Громко и даже грубо смеется при встрече шумная телефонистка Зинаида Шмитько. А вчера Верниковская шла вечером, и идет Зинаидин муж Михаил, лица на нем нет. «Куда же ты, Миша, теперь?» – сказала Верниковская от души. «А уж это не ваше дело», – ответил, грубо так, под стать своей Зинаиде. Потом засмеялся, нехорошо блеснув в бороде зубами, сказал: «Займите на месяц триста рублей, у вас же денег куча!» Вот как, значит, за спиной говорят – куча, в чужом кармане просто считать. Но Верниковская не обиделась на Михаила, сказала только: «Откуда же у нас деньги, Миша? Я же сыну помогаю, он учится». – «Ну конечно», – грубо так засмеялся, пошел. Тоже, что ли, уехать задумал? Поэтому не дала, правильно сделала.
Но многие не понимают.
О настоящей своей обиде Верниковская старалась сейчас не думать – о Ляличе, родном брате. Все, главное, из-за пустяка тогда вышло, из-за Кати Царапкиной, теперь-то для всех – «баба Катя». Тоже была уже в возрасте, с детьми, со старухой. Чем только брата взяла?! Вила из него веревки, это уж как хотела. А потом – отказала. И раз, и второй. Верниковская ей сказала по дружбе, тогда еще была вроде дружба у них – отношения. Сказала: «Короля, что ли, Катя, ждешь на двоих детей? Григорий тебя жалеет, он вообще у нас изо всей семьи жалостный». – «А мне жалость не надо, – засмеялась тогда Царапкина. – Мне надо любовь». Ну, Верниковская тоже засмеялась, понятно: «Какая уж, Катя, теперь любовь?» – «Я знаю какая», – сказала Царапкина, так – с мечтательностью, вроде – намеком. И Верниковская так поняла тогда, что у них с братом что-то уже есть, было.
Сказала ему потом, под хорошую минуту: «Зачем тебе, Гриша, эта обуза? Дети чужие, двое! Ты же привык один». Но он на это не реагировал, молчал, как не слышал. А хотелось его удержать, для него же хотелось. И она еще сказала: «А чего тебе надо – как мужчина, так ты же и так имеешь…» – «Чего-чего? – сказал Лялич, встрепенувшись. – Чего я имею?» – «Да ну тебя, будто не понимаешь! – засмеялась Верниковская. – У Катерины, я ж знаю». – «А ну-пошла к черту отсуда!» – взвизгнул вдруг Лялич. Вскочил, затопал, буквально вытолкал сестру из квартиры. Долго потом не здоровался. После уж начал – так, кивнет.
Верниковская переживала разрыв. Ни с кем об этом не говорила, даже – с мужем. Выросла без отца, в детстве вместо отца был ей старший брат Гриша, вот уж к кому привязана. Теперь делала перед другими вид, будто так и надо – взрослые люди, у каждого своя жизнь, так у них принято: без сентиментальности. На людях она с Ляличем заговаривала – торопясь, чтоб не оборвал, рассказывала, как ведет себя сын Марат, что пишет с материка, куда собирается в отпуск. На людях не обрывал. Но отвечал кратко, незаинтересованно, глядя вбок, постукивая друг об дружку маленькими, словно женскими, ножками. Как оставались одни, уходил сразу же, на полслове. К себе не звал и сам не бывал больше у Верниковских. Сына Марата, который к Ляличу забегал часто, потом уж пытала, дома, – как питается, прибрано ли, все же один живет. Брата спросить не решалась, предложить себя в помощь.
А тут, когда утонул Миронов, Ляличу прямо на озере стало плохо: сердце. Верниковская тогда забыла себя, бросилась: «Гриша!» Не оттолкнул. Стала потом к нему заходить – смерить давление, сделать укол, лекарство, мало ли что. Принимал это хмуро, не спрашивал ни о чем и не звал. Но все же принимал – молча, это Верниковскую радовало, что молчит. У брата, если что, – сразу громкость. Все окна ему хотела помыть, каждый раз. Но откладывала спросить, опасалась. Вчера наварила студень, как он любит. Студень удался. Наложила полную миску, утром занесла, поставила в холодильник. Вдруг спросил: «А это чего?» – «Студень», – робко сказала Верниковская. «Не надо», – вдруг взвизгнул, выкинул миску обратно. «Да почему, Гриша?» – спросила робко. «Потому, – отрезал. – Сколько раз говорить – не ходи суда. В медицинской помощи больше не нуждаюсь!»
Побоялась ответить. Ушла. Прямо в райбольницу. В коридоре встретила медсестру Шурочку, одетую не по форме, халат внакидку, будто на танцах. Тут уж сказала. Вот заперлась в ординаторской, пока нет никого. Туристы еще впереди, крик, тоже радость – туристы…
Медсестра Шурочка всплакнула от несправедливости, застегнула халат, попудрилась, побежала в стационар – выполнять назначения: больные тут ни при чем, если такой врач…
Муж ее Эдуард Скляр, местная знаменитость, в это время уже подъезжал к причалу на мотоцикле. Времени, конечно, в обрез – неполный день без ночи, но хоть подвезти кого поприглядистее, получить бескорыстное удовольствие, просто – для тонуса…
На цунами все торчали у окон.
Юлий Сидоров посадил Ивана на плечи, Иван сверху громко считал плашкоуты: «Раз… два… три… А еще?» – «Хватит с тебя», – смеялась Лидия, незаметно прижимаясь телом к широкой спине мужа. От этой спины входила в Лидию теплота, постоянство, незыблемость дома и всей ее жизни, сладкая женская слабость. Лидия заставила себя отклониться, заставила думать о другом – десять групп туристов, всех надо провести через станцию, хлопотный день. Но все равно она видела перед собой только его затылок – широкий, плоский, в мягком волнистом волосе. И от этого затылка росла в Лидии слабость, как от горячей ласки. Главное – долгий такой еще день, когда еще – вечер.
