Текст книги "Островитяне"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
– Конечно, раз он твой..
Лидия вывернула чемодан на ковер, бросилась за другим. На пороге нос к носу столкнулась с бабой Катей, которая стояла уже сколько-то.
– У вас тут как? По билетам? – сказала баба Катя. – Или на дармовщинку цирк? Проходи, Ольга, чего стоишь!
– Да я на минутку, – сказала Ольга. – Просто – зашла.
– Ясное дело: просто, – засмеялась баба Катя. – В поселке слыхать. Меня Филаретыч за углом встретил: у вас, говорит, убивают.
– Где мой чемодан? – сказала Лидия.
Баба Катя вошла в комнату, утерла Ивану глаза и нос, быстро покидала вещи обратно в шкаф, тогда ответила:
– Тут твоего – одни уши…
– Все равно – уеду! – крикнула Лидия. – Не удержишь!
Тут баба Катя тоже крикнула, это Ольга первый раз слышала, чтобы она повысила голос всерьез:
– Лидка, сейчас причешу одним зубом! Ремня захотела, поганка?!
На смешную эту угрозу Лидия вдруг сморщилась, как Иван, глаза ее вспухли слезами, она взмахнула руками нелепо, пробежала через комнату, скрылась в другой, крючок за ней мелко лязгнул.
– У ей отец был такой, – сообщила в тишине глухая прабабка. – Бывало – кричит, кричит, а у самого штаны мокрые..
– Оставьте вы, мама, – сказала баба Катя даже со злом. – Вспоминаете, чего не было.
– Я все, Катя, помню, – сказала прабабка с задумчивостью.
– Ну и держите, мама, в себе, – сказала баба Катя и повернулась к Юлию, явно не желая продолжать разговор с прабабкой. – Чего тут у вас стряслось, Юлик? Измену, что ли, друг в друге нашли?
– Измены нет, баба Катя, – сказал муж Юлий устало. – Ничего нет.
– Это главное, – сказала баба Катя серьезно.
Больше ничего не спросила, хоть, конечно, знала – от той же Верниковской, – что ходят Юлию Сидорову письма на узел связи, вне адреса. Пусть ходят, раз надо. Захочет, так скажет. У бабы Кати как раз была в мужа Юлия вера, не то что у Лидии. Значит, и Лидка знает, кто-то уже натрусил хвостом, остров – не отойди за кустик.
Пошла к себе, Ивана укладывать.
Помолчали. Потом Юлий сказал:
– Ольга, я станцию не подведу, если уволюсь?
– Да что вы сегодня, ей-богу, – даже рассердилась Ольга. – Уж ты-то во всяком случае держи себя в руках!
– Ты не поняла, – засмеялся Юлий. – Я же не уезжать. Просто есть кое-какие соображения, между нами. Отпустишь, если потребуется?
– Фу, – засмеялась и Ольга. – Конечно. Хоть отбавляй желающих. Только это уже не со мной будешь решать. Новый начальник едет, пришла телеграмма.
– Кто? – спросил Юлий.
– Не знаю, – Ольга пожала плечами. – Начальник, по фамилии Павлов.
– Как, говоришь? Павлов? – переспросила баба Катя с порога. – В руках заснул. Довели родители: во сне дрожит. Значит – Павлов. Ну, с такой фамилией кто хочешь может приехать.
– Вроде моей – редкая, – засмеялся Юлий Сидоров.
– Павлов, – повторила еще баба Катя. – А звать как? Не знаешь? Молодой-неженатый? Ничего ты не знаешь… Ну, пускай – Павлов…
Тихо было за дверью у Лидии, похрапывала за занавеской прабабка, Иван крякнул во сне; вздрогнуло в окошке стекло; ощупью брели на стене ходики, бабыкатина слабость, с гирькой; стояла в углу, на белом, как деревенский, полу кадка с цветом чуть не до потолка; стояли по комнате в разных местах банки с вареньем, не прибранные еще к зиме, и было их много. Крахмалились скатерти и скатерки, все вокруг было крахмальным, но не запретным – садись как хочешь, ложись. Потом опять накрахмалим – делов.
Семейно было у Царапкиных в доме, уходить не хотелось.
– Сейчас чайник вскипит, – сказала баба Катя.
– Надо еще к Филаретычу заглянуть, – сказала Ольга и встала.
– И я пробегусь до Змейки, – Юлий тоже встал.
– А бегите куда хотите, – засмеялась баба Катя. – Я чай буду пить.
Но, проводив их, баба Катя перво-наперво подошла к двери, замкнутой на крючок, стукнула пальцем:
– Слышь, Лидия?
– Ну, слышу, – ответила та, помедлив.
– Умей с мужем жить, вот я что скажу…
Баба Катя подождала, но за дверью было безмолвно. Тогда она уставила стол, как на семью, налила себе в кружку и стала пить помаленьку, как купчиха – из блюдца, дуя на крепкий чай и дыша громко. День отстоишь за прилавком – тоже надо себе помочь, посидеть сидя, погреть себя изнутри, не молоденькая.
4
А Ольга к Филаретычу не попала, поскольку на крыльце, обнимая перила длинными ногами, боком сидел директор Иргушин, сзади него, в темноте, топталась в грязи Пакля, и еще тут же, у крыльца, стояла Мария, явно смущенная, и постукивала сапожком об ступеньку.
– И Люську Тагатову я тоже предупредил, – сказал Иргушин, продолжая разговор, явно неприятный Марии.
– Она теперь Балабенко, – пискнула Мария.
– Вот-вот, Балабенко, – хмыкнул Иргушин и спрыгнул навстречу Ольге. – Ты где ходишь, Миронова? Я у тебя дома сидел-сидел, на станцию сбегал – нету, жду на крыльце, как мальчик.
– Я же сказала, что, наверно, у нас, – пискнула Мария.
– Молчи, когда старшие говорят, – сказал Иргушин грозно.
Мария фыркнула. Юлий Сидоров выдвинулся из темноты следом за Ольгой, спросил:
– Как там, Арсений Георгиевич?
– Там – хорошо. А где?
– Я имею в виду: на Змейке, – объяснил Юлий. – Утром плотно кета стояла, я насчет того – не было бы замора.
– Замора, наверно, не будет, – сказал Иргушин. – Устье перекрыли сеткой, а то бы она еще перла, косяки подошли. Жуть на море глядеть.
– Эта мера правильная, – подтвердил Юлий солидно.
– Приятно слышать, – усмехнулся Иргушин. – А только разрешения на эту меру мы не имели, и новый рыбнадзор уже все начальство обегал и на Сахалин отправил три телеграммы, что самовольно препятствуем нересту…
– Две послал, – пискнула Мария.
– Вот-вот, две, – хмыкнул Иргушин. – Так что я, считай, с выговором, пока разберутся. А замора не будет..
– Все же взгляну, раз вышел, – сказал Юлий.
Когда грязь за ним стихла, Иргушин сказал:
– Интересуется. А удрал. Это он, между прочим, напрасно.
– Что – напрасно? – заступилась Мария. – Юлик как раз серьезно переживает.
– Так ты меня поняла? – грозно сказал Иргушин Марии. – За каждую гриву буду шкуру спускать – с тебя, с Люськи, с Симки Инютиной, всех я вас знаю. Паклю – спасибо! – не обезволосили, красотки!
– Обезволосишь ее! – фыркнула Мария обиженно. – Она кусается, как собака. Люську так цапнула в плечо! А Вовка потом говорит: «У тебя почему синяк?» А Люська говорит: «Это Пакля!» А Вовка не верит: «Какая, говорит, Пакля?!»
Иргушин захохотал, а Ольга сказала:
– Ничего не понимаю. А чего вы от нее хотели, от Пакли?
– Ха! – сказал Иргушин. – Ты разве не слышала? Они всех лошадей в подсобном на шиньоны перевели: хвосты, гривы – напрочь!
Это, между прочим, Мариина была идея. И оправдала себя блестяще, поскольку на остров дошла такая мода: шиньон. Шиньон из живых волос шестьдесят рублей – вынь да положь. Из искусственных, правда, – двадцать пять, но волос там тонкий, путанный при расчесе, дрянь, а не волос. Из хвоста, впрочем, – тоже: проволока, это пришлось сразу оставить. Хрена только успели сделать бесхвостым – как смирного мерина, в порядке опыта. Зато гривы себя оправдали. Прокипятишь в воде три часа – волос бледнеет и становится мягкий, будто свой. Крась в какой хочешь цвет – и ходи. И ни копейки. Ну, немножко лягнут, можно перестрадать.
– Твой шиньон, значит, из кого? – засмеялась Ольга.
– Из Звездочки, – сказала Мария и оживилась. – А мне идет, правда, Ольга Васильевна? Сразу такая голова!
– Гляди, как бы на танцах не заржать, – хмыкнул Иргушин.
– Это кто же додумался? – поинтересовалась Ольга.
– Ой, не помню, – пискнула Мария скромно. Убежала в дом.
Иргушин перегнулся с крыльца, крикнул в черноту:
– Эй, подруга! Не уходи далеко, скоро домой поедем!
В квартире при нем все было сразу иначе: живое. Звенела посуда в буфете, скрипело кресло-качалка, умываясь, Иргушин уронил мыльницу, и она прокатилась по кухне, грохоча, как ведро. Спираль в плитке, накаляясь, трещала. Кофейная пена лезла, шурша, через край. Сам собой вдруг упал с полки альбом и распластался по полу со шмяком. Штору в окне Иргушин задернул слишком резко, сорвал с петель. Штора повисла косо и тем обрела индивидуальность. Но Иргушин все-таки остался недоволен, сказал:
– Что бы тебе еще такое набедокурить?
И сбросил пепел на ковер, мимо пепельницы.
– Это уже свинство, – сказала Ольга.
– За хорошим товарищем и убрать приятно, – засмеялся Иргушин. – А то живешь, как в музее. Чего у нас не хочешь пожить? Для разнообразия. Каждый бы день возил, как волк царевну, туда, обратно.
– Погоди: станцию сдам – может, поживу..
– Кого бог пошлет, – сказал Иргушин задумчиво.
Но Ольга не поддержала. Даже с Иргушиным не хотела она этого обсуждать: появится новый человек, начальник станции, может быть – очень толковый, почему же нет. И он, одним своим появлением, невольно как-то перечеркнет для всех то, что было. Это будет уже – история: Олег Миронов, а настоящее будет – Павлов, живой, хоть пока без имени. Но она же сама этого хотела, чтоб его прислали….
– Ты не так все думаешь, – громко сказал Иргушин.
Ольга даже вздрогнула.
– Не думаю я, – отказалась Ольга, и ей, вправду, сразу стало спокойнее, что он так сказал.
– Вижу, чего ты думаешь, – сказал еще Иргушин.
Теплым был его голос, прямо на ощупь – теплым. Серые глаза смотрели на Ольгу открыто, без знаменитой игрушинской подковырки, и дрожала в глубине их печаль, глаза понимающего человека, не чужого для Ольги после стольких лет островной, общей их жизни. Казался сейчас Иргушин много старше, чем был, чем обычно. Резкие морщинки лежали у него в углах глаз, у подбородка, перечеркнули лоб. Цвет лица был коричнев, дубленый, от вечного ветра такой загар.
Со взрослой добротой и заботливостью глядел сейчас на Ольгу, ровесницу ему, директор Иргушин.
– Не получается ничего, Арсений, – сказала Ольга, пожаловалась, чего не умела, но это сейчас вышло ей легко. – Никак себя не приткну. Стою у Царапкиных – Лидия кричит, надо вроде что-то сказать. А я и не чувствую ничего, будто далеко где-то кричит.
Иргушин пустых слов произносить не стал – мол, время, мол, пройдет. Моргнул молча. Взял Ольгу за руку – подержал – без пожатия, просто для теплоты, осторожно выпустил, молча.
Но вроде ей стало легче.
– А ты чего дерганый? – сказала Ольга. – Или мне показалось на крыльце, будто ты дергаешься?
– Да нет, – сказал Иргушин несколько неуверенно. Но качнул головой чему-то и рассмеялся. – Хотя есть, пожалуй!
И сразу лицо его стало сильным и молодым, никаких морщин: напор и натиск. Мгновенно меняется директор Иргушин. И все на острове знают его только таким – насмешливым, деловым, резким в решеньях. Рвал зуб в райбольнице, так укол не позволил сделать, сидел в кресле прямо и даже с улыбкой, хоть рот раскрыт. Глазом не дрогнул. «Спасибо, доктор!» – плюнул, куда велели, и пошел. Другие многие, тоже мужчины, при этой процедуре линяют, но не Иргушин.
– Ты Михаила хорошо знаешь? Нашего техника?
– Ну конечно, – сказала Ольга. – Зины Шмитько муж.
– Вообще-то – муж, – кивнул Иргушин с задумчивостью. – Только он вчера к нам на рыборазводный перебрался, уже привез вещи.
– Зина мне ничего не говорила, – ахнула было Ольга, но сразу успокоилась вслух: – Помирятся! Это у них бывает.
– Сомневаюсь, – сказал Иргушин. – Значит, ничего не говорила? Я так и думал. А Михаил нас всех сегодня чуть под монастырь не подвел…
– Да что ты?! – удивилась Ольга. – Из него же слова не вытянешь!
– А он – не словом, – усмехнулся Иргушин.
Это уж точно: не словом. Так было.
Утром Елизавета Иргушина, технолог рыборазводного, шла со второй забойки вдоль берега напрямик: ящики кончились на забойке, и она сама побежала на склад, чтоб быстрей. Чайки над Змейкой орали – себя не слышно. Берега тут дремучие, заросли бамбуком да ивой, корни скользят под ногой, плюхает грязь, мхи осклизлы. Елизавете бы уже надо свернуть по тропке к заводу. Но что-то толкнуло ее пройти чуть дальше, где отходит от Змейки головной канал водоснабжения: вода отсюда самотеком бежит прямо в цех, на икру.
Цех длинен, по сути, весь завод – один цех, устанешь идти вдоль. Стоят в воде инкубационные аппараты, где икра разложена в рамки – икринка к икринке, а кругом вода и узкие переходы для ног. Восемьдесят миллионов икринок, в одной рамке – три тысячи восемьсот штук. И каждую рамку не один раз нужно проверить: вовремя, специальным пинцетом, удалить мертвую икру. Погибшие икринки тверды, как камушки, и цветом похожи на созревающую бруснику – белые, с чуть краснеющим боком. Здоровые же – эластичны под пальцем, красны.
Но первые тридцать дней, в стадии до глазка, – пальцам тут как раз нечего делать: в это время икра чувствительна к любому прикосновению, к любым изменениям воды, отход тут велик. Это уже позже рамки с икрой промывают под душем – душуют, держат для профилактики в растворе малахитовой зелени: от грибка, можно даже перевозить, если нужно, прямо в ящиках…
Но сейчас икре важен полный покой. И проточная вода.
Устье головного канала укреплено досками, перекрыто решеткой, чтоб вода была чистой, чтоб не лезла рыба в канал, те же кета с горбушей, узкая минога, по-местному – семидыр, этой все равно много набивается в решетку, вездесущая форель-мальма. Устье чистят и пестуют как источник жизни завода.
Елизавета Иргушина достигла канала и тут, в самый раз, застала такую картинку.
Рыбоводный техник Михаил, опытный на заводе работник, не слезающий с Доски почета, немолодой уж и капли не пьющий, старательно разворачивал лопатой доски, изо всех сил рвал руками решетку, хоть, конечно, не разорвать – металлическая, но от души старался и большими сапогами топал в канале, вздымая ил со дна.
«Тагатов! – крикнула Елизавета. – Что вы делаете?!»
В первый момент она еще думала, что чего-то не поняла.
«А, Елизавета Максимовна! – боком глянул на нее техник Михаил, и в черной его бороде плеснулась нехорошая улыбка. – Вот именно то и делаю, чего видишь!»
И он опять ударил лопатой.
«Но это же преступление!» – крикнула Елизавета. И тоже влетела в канал, рядом с ним, черпнув сапоги-броды с верхом и не заметив этого.
«Ага, – сказал техник Михаил и снова улыбнулся нехорошо, так что Елизавета уже испугалась за него: с ума, может, сошел, такой-то положительный. – Значит, сядем в тюрьму: я и твой Иргушин».
Но молотить по доскам все же перестал, сжал лопату в руках.
«Да при чем тут Иргушин?» – звонко заорала Елизавета, которая была по рождению Шеремет и, в случае надобности, тоже могла взвиться не хуже Верки, но никогда как раз не взвивалась, говорила, наоборот, тихо, с тактичной вежливостью, а от пустого крика буквально заболевала, тут у них с Веркой полная разница, и никогда они не были потому близкие, как сестры. – Ну при чем тут Иргушин, подумай! – Елизавета еще наддала голосом, надеясь, что кто-нибудь услышит. – Завод же погубишь! Свой же завод!»
«В гробу я видал этот завод!» – заорал тихий техник Михаил.
Швырнул лопату так, что она улетела в Змейку, выскочил из воды и вломился в кусты большим телом, будто медведь. Затопал прочь от канала, не обернувшись.
«Да что стряслось-то?» – сказала Елизавета вслед, чувствуя, что ноги под ней дрожат и вода ходит в сапогах-бродах вольно.
«У своего мужа спроси», – бросил издалека, не обернувшись.
Елизавета, как могла, поправила устье. Хотела уже бежать, но побоялась, как бы не вернулся. И так ползла к заводу взбутетененная муть. Постояла сколько-то. Нет вроде. Оглядываясь, побежала по тропке. Близко перед заводом встретила рабочих, срочно послала к каналу. Удивились: «А чего там? Вчера же чистили!» – «Разворотили какие-то хулиганы», – сказала Елизавета. Сама – скорей в контору. Иргушин был в цехе, не сразу нашла.
Директор выслушал технолога молча, выставив подбородок.
Спросил, как на собрании: «Угроза заводу есть?»
«Да нет вроде, – сказала Елизавета, успокаиваясь. – Не успел он, сейчас поправят. Охрану, что ли, поставить, или как?»
«Никак, – сказал Иргушин. – Еще не хватало – охрану!»
«Так он что, рехнулся? – спросила Елизавета. – Он же именно тебе хотел сделать, я так поняла. Был какой разговор?»
«Нет», – мотнул Иргушин.
«Какая у него премия в прошлый месяц?»
«Большая, – засмеялся Иргушин. – Да брось ты! Неужто не понимаешь? Работаешь с мужиками, а все никак. Перебрал – вот тебе вся причина!.»
«Он же не пьет», – сказала Елизавета.
«Вот именно, – сказал Иргушин. – А тут, значит, выпил – на новой квартире и по холостому делу».
«Думаешь? – Елизавета прикинула про себя, сказала – Нет, он был трезвый. Я рядом стояла».
«Много ты в этом деле понимаешь!» – засмеялся Иргушин.
«Достаточно, – улыбнулась Елизавета. – Ты не отмахивайся, Арсений. В этой истории нужно разобраться».
«Будь уверена, – сказал Иргушин. – Вовка знает плавать боком, Вовку нечего учить».
Это у Олега Миронова было такое присловье.
«Я пока никому ничего», – сказала Елизавета.
«Само собой, – сказал Иргушин. – Никому ничего и не надо».
Когда Елизавета ушла, Иргушин уселся на стол, как он любит. Долго и бессмысленно смотрел в окно. Дважды звонил телефон, но директор трубку не снял. Заглянула бухгалтер, подписал где надо. Походил по кабинету. Присел возле шкафа на корточки, свистнул особым свистом – тонко. Раз, другой. Из-под шкафа вылезла толстая крыса Ларка, оглядела директора блестящими глазами. «Вот так, Ларка», – сказал Иргушин задумчиво. Ларка ощерила зубы – улыбнулась, ничего не сказала. Взбежала Иргушину по ноге, устроилась на плече, быстро-быстро зачесала себе за ухом. «Не щекотись», – попросил Иргушин.
Тут вошел техник Михаил, глядя вбок.
Иргушин цыкнул. Ларка скатилась по нему и исчезла за шкафом.
Директор, улыбаясь, поднялся навстречу технику.
«Держи, Михаил Леонтьич», – сказал Иргушин.
Протянул технику через стол коробок со спичками, полный.
«Чего?» – вскинул глаза Михаил.
«Спички, – объяснил Иргушин. – Поджигать небось будешь, поскольку с каналом не вышло. Завод будешь? Или дом? Давай – лучше дом, сам строил. Отведешь душу!»
Михаил спрятал спички в карман и сел.
«С Елизаветой Максимовной ты уже объяснился, – сказал Иргушин, помедлив. – Это очень, конечно, по-мужски. Спасибо. Дальше чего?»
Михаил сидел ровно, и яркий рот его блестел в бороде.
«Я про тебя как-то думал иначе», – сказал еще Иргушин.
«А если мне без нее не жить», – сказал наконец Михаил без вопроса, едва разлепляя губы, и борода у него на лице качнулась, будто приклеенная, почти погасив тихий голос.
«Заплачь – пожалеет», – сказал Иргушин жестко.
«Плакал», – сказал Михаил.
«Это дело твое, – сказал Иргушин, длинной рукой дотянулся до сейфа, открыл, достал из сейфа коньяк «плиску» – дамский, вообще-то, предложил: – По такому случаю выпьем?»
Бухгалтер опять мелькнула в дверях, Иргушин качнул головой, бухгалтер скрылась мгновенно.
«Не умею», – угрюмо сказал Михаил.
«Потому и предлагаю, что риска нет, – засмеялся Иргушин, наливая стаканы. – А ты все же попробуй, окажи честь».
«Ладно», – сказал техник директору.
Стакан утонул в громоздкой руке, борода качнулась над ним. Михаил поставил пустой стакан обратно на стол и снова сел прямо.
«Получается», – сказал Иргушин.
«Я все равно не пьянею, – сказал Михаил угрюмо. – Могу сколько хочешь пить – это пустой номер, потому не пью. Ну, и не люблю это».
«Понятно, – сказал Иргушин. – А нам – лишь бы дух был..»
Встал, запер «плиску» обратно в сейф, прислонил стаканы к графину, как были. Сказал с расстановкой:
«Искомый дух от тебя, Михаил Леонтьич, теперь есть, что и требовалось. Теперь ты, Михаил Леонтьич, ступай в свою комнату, и, чем больше народу тебя у завода встретит, тем лучше. А народу сейчас, слава богу, полно, потому что – как тебе известно – путина, время горячее для завода. А ты в это самое горячее время идешь домой пьяный. И вполне естественно, что будет тебе строгий выговор на всю катушку за твое безобразное поведение, это я сейчас прикажу отпечатать…»
«Нет, – сказал техник Михаил. – Я не маленький. – Что сделал – то сделал, за это могу отвечать».
«Можешь, – согласился Иргушин. – Но лучше – не надо..»
Вот что мог бы рассказать сейчас Иргушин Ольге Мироновой и хотел рассказать. И даже – больше. Но не стал, поскольку Ольга, кажется, в этом деле помочь не может, хоть они и друзья с Зинаидой. Да и кто тут может помочь? Иргушин сказал только:
– Михаил скандал сегодня устроил – едва уняли. Напился в рабочее время, канал чуть не своротил…
– Может, с Зиной поговорить? – сразу сказала Ольга.
– Я как раз хотел посоветоваться, – соврал Иргушин.
А о другом он думал, наоборот, – умолчать, так сказать: пройти мимо, чтоб не обвинили в предвзятости. Но все же решил, что нельзя промолчать.
– Пока тебя не было, я заглянул на цунами…
– Ты говорил, – кивнула она. – Вроде спокойно. Агеев сегодня в ночь, тут уж я не волнуюсь, спать буду как убитая.
– Погоди спать, – усмехнулся Иргушин. – Что-то мне сдается, что твой Агеев – вроде моего Михаила, лыка не вяжет.
– Фу, как ты его не любишь, однако, – улыбнулась Ольга.
– Да нет, – сказал Иргушин. – Я к нему теперь ничего.
И оба знали, что такое – «теперь», разом опустили глаза. То есть после Олега, после того, как Агеев нырял, когда искали.
– Агеева в праздник-то пригубить не упросишь, – сказала Ольга. – Верка его за одну рюмку полгода ест..
– Вера Максимовна мне известна, – кивнул Иргушин. – И все-таки.
– Это тебе показалось, – сказала Ольга решительно. Но все-таки встала. – Схожу на станцию. Исключительно – чтобы тебя успокоить.
– Во-во, – засмеялся Иргушин. – Успокой, сделай милость. Мне все равно пора…
Пакля уже стояла возле крыльца на изготовку, на досуге подгрызала перила. Вечно после нее баба Катя Царапкина находила на крыльце свежие погрызы. Если применительно к лошади можно говорить о хобби, то хобби у Пакли – погрызть где покрепче. Иргушин даже уверял, что она способна валить вековые деревья.
Он вспрыгнул в седло чуть не прямо из двери. Крикнул сверху:
– И птицей на коня взлетел, толкни под зад!
Сразу они умчались, слитно – Иргушин и Пакля. Пропали во тьме. Тьма стояла такая, что хотелось ткнуть палкой в тугое небо, проклюнуть хоть звездочку. Но скоро глаза привыкли.
Ольга некстати подумала тут про клюевскую телеграмму и заспешила. Хоть ерунда, конечно, не может такого быть с Агеевым.
Телеграмма поступила позавчера: «Прошу быть начеку с двадцатого числа до конца месяца Клюев». Опять, значит, Клюев ждет, персонально. Ждет персонального землетрясения, о котором пока один только Клюев и знает, так как он уже много лет занимается прогнозированием.
Темная это лошадка – прогноз, и сперва это вышло Клюеву боком при защите докторской. У него в диссертации один из районов Сахалина фигурировал как абсолютно сейсмобезопасный – в глубь веков и насколько хочешь вперед. А в аккурат накануне защиты, как по заказу, в этом именно районе рвануло с магнитудой семь и три. Нельзя сказать, чтоб это рушило научную концепцию Клюева, но компрометаж был явный. И много смеху по сферам. Клюев, конечно, от защиты отказался, вздымал кверху тщедушный палец, объяснял весело: «Поскольку сами боги против!» Очень его утешала такая связь – он и боги.
Но докторская отодвинулась почти на два года.
И до сих пор, как ни занят по должности, Клюев иногда радовал станции, подотчетные институту, вот такими депешами – такого-то, мол, числа гляди в оба. Олег это называл – «клюевский допинг». Смеялся: «Проверяет, чтобы не спали». Иногда в означенные Клюевым сроки действительно хорошо трясло, чаще – нет. Тут один Клюев небось знает – шли землетрясения по науке или ломились вопреки всякой, практикам об этом трудно судить. Но допинг был. Олег как-то послал ответ на домашний адрес: «Было семь землетрясений приветом Миронов». Они с Филаретычем заранее хмыкали, предвидя ответ – по известному всем троим сценарию. Но ошиблись. Клюев прислал через сутки: «Срочно вылетаю». Приурочил ловко.
И сейчас может прилететь с новым начальником, кто его знает.
Вообще – все может быть. Вон – пятого августа, чего далеко ходить, пришлось дать по океанской стороне острова тревогу цунами, среди ночи вывозили в сопки народ. Начальник штаба цунами в пух разругался с Иргушиным, который в сопки лезть не желал; только намылся в бане, благодушествовал за чаем, подавал подчиненным пример несознательности. Костька Шеремет дежурил на берегу, глядел – не ушло ли море: перед волной море с шумом откатывается от берега, обнажая дно на сотни метров. Отчаянные любители, бывало, вместо бежать рысью вверх – кидались подбирать со дна рыбу, которой море оставляло за собой тьму. Глупая эта отчаянность до времени сходит с рук. До момента. Этот раз волна пришла всего полтора метра, практически – не было. А могла – и пятнадцать. Недаром радиоточки в поселке неотключимые, крути как хочешь – не вывернешь. Чтоб можно было в любое время объявить тревогу по радио. И сирена, конечно, орет, это уж – как война.
Утром народ слез с сопки: пронесло.
Тут обнаружилось, что новый шофер стройучастка под шумок вывез на казенном вездеходе все свое барахло, до нитки. Сидел теперь на груде узлов с женой и ребенком, вниз идти отказался. Сколько ни уговаривали, отвечал: «Я подыхать не хочу!» Начальник стройучастка Верниковский проявил терпение к новичку, объяснял добром, что большого цунами, опасного для жизни, тут сроду не было и есть на это цунами-станция, люди несут круглосуточную ответственность. Но шофер повел себя истерично, кричал хуже женщины: «Знаем мы эту ответственность! Везувий тоже никогда не извергался, а потом– извергся!» Вслух жалел, что приехал в чертову дыру из такого культурного места – Хоста, где жил как бог. «Так зачем же вы в самом деле приехали?» – не выдержал Верниковский. «За чем и вы!» – грубо ответил шофер.
И был неправ: Верниковский тут двадцать лет живет, это его на земле место, а новый шофер – все знают – приехал подзаработать на год-два. Это разница. Новый шофер криком всех восстановил против себя. Двое суток сидел на сопке, костер жег, как волк, держал ребенка в дождливой сырости, жена поздним вечером – тайком от него – спустилась до бабы Кати, взять хоть хлеба.
Слез наконец. Узлы таскал па себе – Верниковский машину не дал, строго ударил за прогул по зарплате. Ждали: уедет шофер, между прочим – хороший, высшей квалификации, нужны такие. Но показал себя трусом. Это, впрочем, бывает по первости, на острове относятся с пониманием. Не кололи этим. Так что в культурный центр Хоста новый шофер стройучастка пока не уехал. Работает.
В темноте Ольга стукнулась на крыльце станции об дверь. Это уже непонятно – входная дверь распахнута настежь. Вошла через коридор. Громко, предупреждая Агеева о себе, сбила с сапог грязь, влезла в сухие тапочки, которых возле порога много. Прошла в дежурку.
Теплота тут была. Яркость.
Сразу увидела, что Иргушин прав.
Агеев сидел, крепко уставив в стол локти. Лицо его, меж ладоней, было красным, припухлым, густые брови казались сейчас неопрятными, встрепаны, как шевелюра, ноги кинуты на пол безвольно и вкось, как Агеев никогда не сидит. С видимым усилием поворотив на Ольгу глаза, Агеев взглянул на нее без смысла, издалека, съехал куда-то взглядом. Но Ольга успела поймать в глазах его, на самом дне или даже глубже, что-то знакомое для себя, вернее – по себе. Будто ему больно.
Ахнула – вот настроил Арсений, а тут человеку плохо..
– Саша, что? – шагнула к нему Ольга, готовясь уже подхватить, помочь, звонить в «скорую помощь». Уже успела прикинуть, что Филаретыч подменит, а Вере до утра говорить не надо.
– А, Ольнька, – сказал Агеев, сроду так не звавший ее. И улыбнулся. Тонкие губы его широко разъехались, открыв неровные, мелковатые для лица зубы и сразу сделав симпатичное лицо Агеева почти уродливым. – А я гляжу – кто? Это Ольнька…
– Как ты мог, Саша? – сказал Ольга, сама чуть не плача. – А если сейчас землетрясение? Ты же один на станции!
– А я УБОПЭ – отклчил, механический сгнализатр – отклчил, – сказал Агеев, вставая. Но пошатнулся и снова сел. – Так что – бдет тихо!
Ольга бросилась за стеклянную перегородку. Так и есть: отключил. Пустила. УБОПЭ застучал, отбивая минуты, из-под пера ползла ровная линия. Слава богу – пока ничего. Сбегала в темную комнату – «зайцы» писали нормально, тут, видно, не трогал. Фу!
Вернулась, сказала Агееву, сидевшему так же:
– Я вас снимаю с дежурства, вы пьяны!
– Пьян, – согласился Агеев охотно. – В дрбдан. Первый раз в жизни напился, Ольнька, можешь мне поверить..
– Я вам не Оленька! – взорвалась Ольга. – Я начальник станции, а вы – бывший старший инженер. Немедленно уходите вон, мне вас видеть противно. Говорить с вами я буду завтра, если вообще – буду.
– А теперь мне – куда, Ольнька? – сказал Агеев покорно.
– Куда хотите, – сказала Ольга брезгливо. Но остановила себя, поскольку он все равно невменяем. Прибавила: – Домой, видимо.
Агеев все же поднялся, влез в куртку, потратив на это немало времени, протопал обратно, снова присел. Ольга уже сидела за столом дежурного, Агеев теперь – сбоку, на табуретке.
– Нет, – сказал Агеев и взглянул на Ольгу с осмысленностью, какой она уже не ждала. – Дмой мне нельзя: Верчка убьет.
Вот как – это его привело в чувство: Верочка.
– То есть я хчу сказать, – сказал Агеев, старательно выговаривая, но все-таки гласные у него не все получались. – Я хчу сказать, что это убьет Врчку…
Это oн верно сообразил, шуму будет больше, чем от цунами. Хотя та же Верочка вполне могла позвонить, интересно – как бы он ей ответил. Впрочем, она бы не позвонила, нет у нее такой привычки. Вот Агеев сто раз звонит в ее дежурство, прибегает на станцию, не дает Вере дежурить в ночь, чтоб не надорвала здоровье, подменяет – попозже, когда все кругом заснут.
В общем-то – повезло Верочке, это верно.
– Ладно, – сказала Ольга, привычно ругая себя. за понимание и бабскую слабость. – Ступайте в библиотеку, ложитесь на раскладушку, и чтоб я вас больше не слышала до утра.
– Спасибо, – сказал Агеев осмысленно.
Добрался до двери, прислонил себя к косяку, сказал: – Олег мне был друг…
– Господи! – сказала Ольга. – Олег бы не стал с вами сейчас возиться. При Олеге вы бы в таком виде носа не показали на станцию, в том-то все и дело. Не трогайте вы Олега, Александр Ильич!
– Знаю, – сказал от двери Агеев вдруг почти трезвым голосом. – Олег мне спас жизнь, а я его не спас.
– Уйди, Саша, – попросила Ольга.
Теперь ушел. За стеной, в библиотеке, грохнуло, это он тянет раскладушку из-за шкафа. Поставил, кажется. Все, улегся…
Тихо стало на станции. Как в могиле.
В это время Иргушин шел по поселку без тротуара – прямо дорогой, через грязь, грязь тепло дышала ему в лицо. Пакля брела позади, ступая в следы хозяина. Редкие фонари еще горели, движок работает до двенадцати. А людей уже не было. Мелькнула за домом Варвара Инютина, с помойным ведром и в галошах на босу ногу. Отметила мистическим своим умом: «Иргушин ночами бродит, как тать. К чему бы это?» Но не знала – к чему. У Лялича, из коридора, лениво брехнул Вулкан. Шмыгнула через улицу кошка, бесхвостая, как тут часто: местной породы, туристы любят с такими фотографироваться, нарасхват. Динамик негромко бормотал на столбе перед стройучастком, рассказывал сам себе мировые новости. Иргушин спустился к Змейке возле висячки.
