Текст книги "Островитяне"

Автор книги: Зоя Журавлева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Положительный человек, даже в славном своем прошлом, был Юлий Матвеевич Сидоров, глядящий сбоку насильником. И это в поселке оценили быстро – что вошел в местную жизнь не свысока и с душой.

На шутки тоже не обижался, хотя сам не очень это умеет: юмор. После иргушинского землетрясения Костька Шеремет, как привлеченный актив, снимал с населенья анкету для цунами-станции: кто что заметил и какие были последствия, всегда собирают такие анкеты. Снял и с мужа Юлия, который землетрясение пережил в одиночку далеко в верховьях Змейки, и почва там дала трещины, шириной до одного метра, глубина – метр тридцать, длина – аж до семидесяти метров. Это Юлий сразу замерил, сообразил.

Костька снял с него эти данные. Потом говорит: «Далее по анкете – семейное положение». Вера Максимовна Агеева, родная Костьке сестра, слегка хрюкнула, зарылась лицом в журнал микросейсмов. А Юлий, который тогда на цунами не работал, но все же – мог бы знать анкетную схему, ответил солидно: «Женат, один ребенок, сын». – «Это все знают, – прищурился Костька Шеремет, язва. – А вон тут по анкете-каким браком женат, третьим, четвертым?» – «Первым, – сказал Юлий. – Раньше не был женат». Тут Вера Максимовна Агеева захохотала, отбросив журнал микросейсмов. И сам Костька заржал трубно.

А Юлий Сидоров сказал без зла, добродушно: «Ну, ты меня купил, Константин». – «Как ближайшего родственника», – объяснил Костька. «Нам только таких родственников и не хватает», – сказала Лидия, которая сидела тут же и едва снесла этот спектакль. Самолюбива была Лидия за двоих – за себя и за толстокожего мужа Юлия, обидчива. «А чем же я так плох?» – усмехнулся Костька. «Лицом не вышел», – сказала Лидия. «Понятно, – опять усмехнулся Костька и покривил губы. – Учтем, один голос против».

Но даже если Костька Шеремет кривил губы – это у него с детства привычка, и от нее в углу рта резкая складка – или паясничал хоть как, он все равно оставался писаный красавец, в отца. А от любви к старику Шеремету, когда он был молодой, насмерть отравилась какая-то девушка в городе Пскове, откуда он родом, тоже – по слухам – красавица. Отравилась она в день рождения Шеремета и оставила ему записочку, которую никто, конечно, не видел, но будто бы она есть до сих пор. Тогда молодой старик Шеремет бросил учиться, где он там учился, и уехал на Дальний Восток, подался в маячники. Во Пскове больше он будто бы не бывал и всю жизнь провел на безлюдных маяках, сменив их много.

Женился старик Шеремет поздно, на немолодой и тихой буфетчице, которая до того плавала на сухогрузе «Кама». Эта «Кама» села на камни перед маяком Шеремета, в ста пятидесяти метрах и не сильно поздним вечером.

Над морем стоял туман, так что светомаяк не был виден, хоть светил исправно. Тут ни капитан «Камы», ни Шеремет не были виноваты. Но оставался еще радиомаяк, тоже хозяйство Шеремета. И капитан все же попытался свалить на Шеремета вину – мол, его забивал другой радиомаяк, значит, Шеремет работал не на своей волне. Но по дурости капитан назвал маяк, который – хоть и был близко – относился совсем к другой группе маяков, чего капитан, видно, не знал. А понимающие люди сразу увидели, что это – липа, и старика Шеремета не вызывали даже на суд.

Это было, кажется, на Камчатке, неважно, но все знают в подробностях, потому что Шеремет любит рассказывать такой случай. Потом сухогруз тащили с места семнадцать судов, а команду сперва высадили на маяк. И была там буфетчица, немолодая уже. Она так и осталась на маяке, стала Шеремету женой, родила троих: Верку, старшую, теперь-то Агееву, сына Константина и Елизавету, которая замужем за Иргушиным.

Шереметы приехали с полным хозяйством – лошадь, корова, гуси. И баба Катя сразу сговорилась с самим насчет молока, чтоб брать для Марии парное. Мария была в детстве слабая, простуживалась без счету. Баба Катя пришла на маяк с бидоном, но пришла рано. «Доит еще», – сказал Шеремет и поглядел на бабу Катю с мужской игривостью. А что? Баба Катя тогда была еще ничего, многие в мужья предлагались. Тот же Лялич. Ну, это другое дело. Просто всю жизнь был в бабе Кате соблазн, хоть красоты как раз не было. Это все прошлое дело.

Но тогда у них с Шереметом сразу пошел разговор вприскочку, слова скакали, как мячики, и было обоим весело от разноцветных слов, значенье которых – неважно. Может, надолго бы сохранилась меж ними легкость и будто игра, приятная для человека в любом возрасте, пока он женщина или там мужчина, а не просто – древность, но тут хлопнула входная дверь, и Шеремет сказал:

«Не пугайтесь, это моя жена».

В голосе его уже игры не было, а скользнуло что-то такое, чего баба Катя вначале не поняла.

Она сидела к двери спиной, смешливо – еще по инерции– смотрела на Шеремета и потому близко увидела, как он изменился. Редко такое увидишь впрямую на людях, люди – все же скрытный народ. А тут словно черным платком махнули перед Шереметом, и лицо его стало враз нежилым. Глаза Шеремета глядели теперь ровно и со спокойным льдом, лед этот был в глазах давним, нерастопимым. И вот уж баба Катя действительно испугалась– на кого глядели такие глаза. Вскочила неловко.

«Сидите себе, сидите», – сказала с порога жена Шеремета. И улыбнулась бабе Кате тихой улыбкой.

Зубы ее блеснули и сгасли, погасив лицо. Некрасива была жена маячиика: узкие глаза в припухлых коричневых веках, широкие щеки и низкий лоб. И платок был надвинут низко, будто нарочно скрывая черные, блескучие волосы, у Костьки – такие же, так от его волос девки плачут: ну, волосы! А она не снимала платка. И была еще в жене Шеремета тучность при невысоком росте, как в Верке. Но Верка тучность свою таскает легко, даже – с высокомерием, а мать глядела стесненно, набок клонила голову перед бабой Катей.

У бабы Кати у самой две девки росли – тыквы. Лидия– спасибо! – выдурилась с годами, подмажет где надо – вовсе дама с загадкой, а в школе все плакала, что другим, подружкам ее, мальчишки пишут записки, других зовут в клуб, толкают в сугробы, провожают домой, таясь. А ее не толкают, не дразнят, не провожают, а просто – сдувают у ней изложенья, обидно дружат, как с парнем. Оттого образовалось в Лидии скрытное самолюбие и обидчивость на пустяк, с детства.

А Мария так и осталась невзрачной, зато в бабу Катю смешлива, лупоглаза и пышно вспыхивает лицом, если краснеет, хорошея при этом. Но Мария сносит себя легко, весело смотрится в зеркало и в глаза людям, нет за нее женского беспокойства у бабы Кати.

Маленькой была Мария вовсе белобрысая крыска с косичками, остроноса, лупоглазость ее не красила, бабы в бане качали головой на Марию, предвидели ей трудность по главной линии. А Мария, если кто понравится – собака или пожилой Филаретыч, – говорила решительно: «Я на тебе женюсь!» Детские, конечно, слова, без смысла, а все равно сжималось сердце у бабы Кати.

Стесненно стояла на своем пороге некрасивая Анна Шеремет…

И тут баба Катя внутри себя охнула: дошло до нее, что сказал Шеремет. Не в том совсем смысле, как она поняла сперва: мол, не пугайтесь дверного скрипу, это просто жена. Нет, не в том. Это он перед бабой Катей так извинился, за Анну, что вот-де – такой красавец и удалец, а имею такую жену, вы уж не падайте в обморок, помилосердствуйте. На глазах, значит, предал жену перед случайной для себя женщиной, просто знакомой…

Такая злость поднялась в бабе Кате против Шеремета, который сразу для нее кончился как мужчина, что она вдруг сказала:

«Передумала я с молоком – далеко ходить…»

И ушла тотчас, взмахивая пустым бидоном.

А на следующее утро в дверь к Царапкиным постучали– дверь всегда не закрыта, свои, хоть знакомые, входят так. «Заходите!» – крикнула баба Катя. И вошел Костька Шеремет: «Мама вам молоко прислала, я могу носить». Сразу выскочила на разговор Мария, перевязанная накрест пуховым платком, вытаращилась на Костьку, сказала: «А Лида в школе. Ты со мной поиграешь?» Было Марии едва пять лет, а Костьке вроде двенадцать, можно дать больше – высок и независимо насмешлив глазами, будто уже взрослый парень и сознает себе цену.

Баба Катя еще не придумала – за каким бы делом услать Марию в другую комнату, чтоб потом не ревела, только раскрыла рот, чтоб услать. Тут Костька вдруг сел на корточки перед Марией, поглядел ей в лицо серьезно и без насмешки: «А во что?» – «Я тебя научу», – пообещала Мария. «Научи», – засмеялся Костька. Мария вцепилась в него худой крепкой лапкой, потащила в угол.

Часа три он у них просидел. Таскал на закорках Марию, делал ей корабли из старой газеты, мяукал котом и смеялся еще громче Марии. «Ой, опоздаю в школу!»– только и хватился. Мария провожала Костьку к порогу, блестя глазами. «Ты когда придешь?» – «Когда? – Костька подумал серьезно. – Завтра приду, сегодня уж не успеть». – «Я на тебе женюсь», – твердо пообещала Мария, обнимая его за ногу. Мягко высвобождая ногу, Костька засмеялся по-доброму: «Только не передумай!» Добавил для бабы Кати, улыбнувшись ей с пониманием, как сообщник: «На сестренку мою похожа, на Елизавету, только Лизка уж выросла».

Так Мария в пять лет выбрала себе судьбу. А что? Похоже – судьбу.

Вот что интересно с Марией: до Костьки она «женилась» на всех подряд, кто сейчас понравится. А как он появился, выказала вдруг упрямое постоянство: только на Костьке. И он ее звал «невеста», таскал за собой повсюду. Мариино детство, в безмужчинном дому, вышло оттого с привилегией – стояла за хилым ее плечом Костькина сила, Костькина насмешливость, Костькина крепкая слава заводилы-второгодника, с которым связываться накладно и непросто дружить, но всем хочется.

До сих пор не могла баба Катя взять в толк, как ухитрялся Костька оставаться на второй год: память у него была быстрая и завидная способность ко всякому делу. Сам же он объяснял: «А нарочно сижу – поджидаю Маришку». Поджидать все же – семь лет, кончил школу с собственной сестрой Елизаветой, ее дождался.

На маяк баба Катя больше не ходила. Но – по слухам, в раймаге всякий слух пробьется наружу – старик Шеремет с женой жил хорошо, ровно, хоть без ласки. В поселке с ней вдвоем он не бывал никогда, в кино там или на концерт в клуб, как другие, – это Шеремет все один. Анну видали только по магазинам, да в школу иной раз придет на собранье, сядет на последнюю парту тишком, все кивает учителю. Почти всегда ее сопровождал Костька, шел рядом с матерью дерзко, с колючим и взрослым вызовом, будто ждал: кто-то глянет на мать не так, тут уж он наготове – броситься и загрызть.

Впрочем, может, это бабе Кате больше казалось, тоже она мастерица придумывать, не хуже Лидии.

Наверное, старику Шеремету тоже было не все в своем дому так однозначно, как баба Катя ему приписывала. Изо всех своих детей – это знал весь поселок – старик Шеремет больше всех, до потери себя, любил старшую, Верку. Она одна возвышала на отца голос, говорила с ним капризно и с требованьем, как балованное дитя. Ей Шеремет сам покупал форму – дело неслыханное: сам приходил с Веркой в раймаг, Елизавета потом уж донашивала. Верку – а не сына – брал с собой на рыбалку, где Верка спала, вместо помощи, скучно ей это было – рыбалка с отцом. Без Верки, когда она стала гулять с женатым Агеевым, старик Шеремет не ложился спать, выходил ночью навстречу со светом, слова не сказал против Агеева, хоть Верка разбила семью.

А ведь Верка, единственная из троих, пошла в точности в мать: узкими глазами, толстым телом, всем обликом. И что-то толкало старика Шеремета любить изо всех именно Верку, выделять ее явно, баловать до порчи характера. Каялся через Верку, что ли?

Константин после школы отслужил армию на Сахалине и остался в Корсакове, женился там, взял женщину с ребенком, удочерил девочку. В сторону ушла вроде бы Мариина судьба, хоть письма от Костьки шли по-прежнему часто и были заботливы, подробны ко всем мелочам Марииной жизни. Не дождался невесту. Баба Катя согрешила несколько раз: прочла, даже всплакнула тихонько. Сама привязалась к Костьке, к ироду, почище Марии.

Мария как раз хлопала глазами, будто ничего не случилось. Слала Костьке посылки с икрой: «Это же девочке надо!» Фотографию его приемной дочери прикнопила над кроватью и всем показывала с дурацкой гордостью: «Это Костина девочка. Правда, хорошенькая?»

Неожиданно умерла Анна Шеремет. Переходила вроде грипп на ногах, уже ничего. А утром дочь Елизавета зашла навестить, Анна пожаловалась на боль под лопаткой, вообще – в левом боку, в левой руке, лицо серое, влажное – будто с жару, но жара нет. Елизавета уложила ее в кровать, сама побежала в поселок. Быстро вернулась с терапевтом Верниковской, но уже не застали живую. Мать лежала возле сарая в траве, неловко подвернув под себя руку, а в хлеву ревела корова Жданка и била рогами стену. Встала, значит, доить. Но не дошла.

Самого Шеремета не было дома: бил в то утро бакланов на мысе Типун, очень уж нежная в июне молодежь у бакланов, все бьют. Вернулся к вечеру. Известие принял стоя, только спросил: «Долго она?..» «Мучилась? – готовно подхватила терапевт Верниковская. – Нет, мы считаем – мгновенная смерть». – «Так», – сказал Шеремет. Подошел к откосу, швырнул бакланов в обрыв, сел на бревно тут же, в дом, где лежит жена, не зашел. Позже, через сколько-то, подозвал Иргушина: «Уведи всех с маяка, один буду». – «Может, Вере остаться?» – осторожно спросил Иргушин. «Один буду», – повторил Шеремет.

Оставили одного. К утру не было бы и Шеремета, если б Иргушин часа в два ночи не решил все же проведать, как там старик.

Маяк мигал как надо, подмаргивал в свое время пустому морю. Окна стояли темные. Резко светила в небе узкая, четко очертанная луна. Иргушин спешился поодаль от дому, Пакля не хотела ближе идти, отпрыгнула назад в кусты и заржала. «Погоди, подруга, – сказал и тишине Иргушин. – Чего-то мне это не нравится». На бревне Шеремета не было. Иргушин подергал дверь – изнутри закрыта, дотянулся до кухонного окна И сразу увидел старика Шеремета.

Шеремет сидел спиной к Иргушину, навалясь широким телом на стол, левая его рука в стылом свете луны царапала на столе клеенку, пальцы шевелились по клеенке бессильно и часто.

Инсульт случился в ту ночь со стариком Шереметом.

Вездеход не мог подойти к маяку: скально; тащили старика на руках по тропе, через сопку. Все же выдержал, крепкий. Верка – тут ей надо отдать справедливость – сидела в больнице возле отца безотлучно, взяла за свой счет на цунами, спала здесь же в палате, не выходя. Тогда была возле Елизавета. Но Шеремет все требовал Верку, показывал глазами. Левая половина его лица, не тронутая параличом, горевала и беспокоилась, если вдруг он не видел Верку.

Медленно шел старик на поправку, едва выцарапался.

Сын Константин, прилетевший сразу же с Сахалина, больше уже не вернулся в Корсаков, взял на себя маяк. Погодя развелся с женой: то ли не захотела она приехать, то ли Костька не звал – темное дело. Получил официальный документ о разводе, платит на девочку алименты, как на свою, это уж сам удочерил. После больницы забрал отца домой, на маяк. Агеев предлагал: к ним. Не очень решительно, но все-таки предложил. Шеремет сам выбрал – маяк. Старик ничего еще, крепкий, только прихрамывает, это осталось. И болтлив стал после болезни, чего за ним не было: с каждым, кто забредет на маяк, говорит подолгу, задерживает гостя всяким путем, кивает, где раньше бы оборвал.

С Марией Костька встретился хорошо, будто не уезжал. Ждет со смены возле узла связи, но быть наедине вроде бы не стремится, охотно сидит у Царапкиных – с бабой Катей, с прабабкой, лялькается с Иваном. Расскажет к случаю: «Дочка, как чемодан собирал, говорит: привези, папка, медведя с острова, буду с ним спать, он мягкий». – «Чего же развелся?» – грубо спросит Лидия. «Судьба дает повороты, – усмехнется Костька. – А что? Не надо было?» – «На судьбу спихнуть просто», – вздохнет баба Катя. «Ой, баба Катя, вы-то все понимаете», – засмеется Костька, и глаза у него, как в детстве, безмятежно нахальные, чистые. «Нечего понимать», – скажет тогда баба Катя.

А не понимает как раз. Ровно ходят с Марией, за ручку, как с девочкой мальчик. Но Костьке, вахлаку, двадцать семь, и Мария – не девочка, двадцать исполнилось, зарабатывает в узле связи несильно, а все же самостоятельно, ночью вскрикивает во сне, спит тревожно, не делится с бабой Катей, ни с Лидией, что у ней на душе.

Это баба Катя, наоборот, уважает, что не делится, – сама языком трезвонит в раймаге, но бабыкатин умный язык: до своего предела, дальше – силком не развяжешь. Со стороны, конечно, кажется все иначе. Пусть кажется.

Ничего не говорит баба Катя под руку любимой внучке Марии.

Иной раз Лидия скажет: «Опять на маяк? Гляди – доходишься! Такие на все способны!» – «Ой, Лида, на что?» – вытаращится глупая Мария. «На все», – упрямо повторит Лидия. «А какие – такие?» – не отступит Мария. Лидия чуть смутится: «Такие, красавчики…»– «Ой, разве Костя – красавчик? У него рот сбоку!» – засмеется Мария. «Гляди, досмеешься», – опять скажет Лидия. «Чего это ты?» – вступится молчаливый муж Юлий. «Молчи уж, – скажет Лидия с сердцем. – Он из тебя дурака делает, а тебе все – мягко». – «Просто Константин любит шутить», – разъяснит Юлий спокойно.

Сколько уж лет как свой Костька Шеремет у Царапкиных, а всегда у них с Лидией – отчужденность. Мария раньше пыталась мирить: так ведь не ссорились. Это баба Катя давно поняла – в чем дело.

Не потому Лидия девчонкой ревела, что подружек за косы дергают, кричат им под форточку глупости, выказывают вниманье. А ревела, что именно Костька ее не дернет, глядит – только как на сестру Марии. Особенно одна зима такая была: в седьмом классе. Только к дому еще подходит Лидия, уже знает спиной – тут ли он, нет. Сквозь стены его слыхала, вот нравился. Как у доски мямлит – и то нравилось, хоть обязательная в ученье Лидия презирала двоечников: унижают себя перед учителем, бормотаньем перед классом. А за Костьку не знала стыда, только – гордость, что бы ни сделал. Потому говорила с ним резко, осуждала принципиально на совете дружины, ставила общественное выше личного – поневоле ставишь, раз личного нет.

Однажды Костька на санках с ней съехал, где самая крутизна, – к Змейке: просто Мария не захотела, и он сел с Лидией. Лидия высоты боялась больше Марии, а села. Нечего помнить – даже не перевернулась. Но она помнит. Влажный снег у себя на губах – именно тот снег, с Костькой на одних санках; его вороньи волосы близко от своих глаз – рядом; коричневую шершавость его рукава, в который вцепилась, – все помнится…

Баба Катя тогда согрешила – влезла в дневник Лидии, который та для себя писала, как все девчонки в определенном возрасте. И без дневника было ясно, но все же. Костька был там зашифрован на каждой странице под буквой «К» – сложный, конечно, шифр. Слова о нем были детские, смешные слова – об разбитой Лидииной жизни, как он смотрел да чего кому сказал. Но нигде Лидия не писала, что этот «К» добрых полдня проводит у них в дому, и девочки «М» тоже не было в дневнике вовсе. То ли такое заземление противоречило высокому строю Лидииных чувств, то ли была тут похвальная осторожность, поскольку тетрадь лежала просто в столе и Мария тоже вполне была грамотная, не ровен час.

Баба Катя задумалась, но не нашла в себе, как поговорить с Лидией. И надо ли? Сожгла дневник в печке. Лидия долго искала тетрадку с какими-то важными записями – для контрольной, конечно. Спрашивала глухую прабабку, ругалась с Марией, чтоб не лазила к ней в стол. Мария божилась, что не заглядывала. Это, хоть тетрадка и не нашлась, заметно успокоило Лидию. Потом – вовсе забылось. Больше Лидия дневник не вела, хватило одного разу.

Вдруг недавно спросила у бабы Кати, ни с того ни с сего: «Ту тетрадку разорвала или как?» – «Какую – ту?» – удивилась баба Катя столь искренне, что сама ахнула про себя, – ну, артистка! Пока вырастишь девок– чему не научишься, вон – врать. Сама поняла сразу. «Значит, все-таки потеряла», – сказала Лидия, помедлив. «А ты получше гляди, растеряха», – пырнула еще баба Катя. Потом сколько-то времени пристрастно следила за Лидкой, вырастут – так они, тыквы, ведь того дурее, только гляди. Но вроде все было с мужем Юлием ладно. К Юлию баба Катя заботу все же удвоила, чтобы чувствовал дома любовь.

Все, конечно, прошло, прошлое дело.

Но когда сидит сейчас Константин Шеремет в компании с мужем Юлием, хочется Лидии – именно рядом с Костькой – видеть Юлия метким в словах, блестящим в поступках и мыслях, способным повернуть любой разговор, даже – совсем уж смех – будто выше ростом. Кажется порой, что быстрыми вопросами Костька подчеркивает перед всеми тугодумность и простодушную основательность мужа Юлия, в чем-то раздевает его перед всеми, главное – перед ней самой.

А простая беседа мужчин, ничего более.

«Как же ты штангу все-таки бросил?» – интересуется, например, Костька, просто – ему ж интересно.

«А чего – штанга, если разобраться? – основательно отвечает муж Юлий. – Железо! Вполне можно бросить, не ребенок. Я, Константин, к себе как к штангисту никогда серьезно не относился, что это для меня – главное дело..»

«Нет, я бы, пожалуй, не бросил на твоем месте, – щурится Костька. – Все-таки – чемпион…»

«Молодой, крепкий физически, ну, тренировался как зверь, семьи пока нет: вот и чемпион, – неторопливо объясняет муж Юлий. – Сегодня я, Константин, чемпион, а завтра, например, травма…»

«Завтра мне, может, кирпич на голову упадет», – смеется Костька.

«Тут таких домов нет, чтоб на голову», – без улыбки шутит муж Юлий, и Лидии кажется, что никто не понял – как шутку.

«Это верно, – щурится Костька. – Тут у нас тайга. Я из парилки выскочил позавчера, голый, хотел в ручей нырнуть. А медведь кету за баней лапой тягает, урчит, как кошка. Обернулся – я весь в пару, будто бог. Да голый! Испугался бедняга, как шарахнется в бамбуки..»

«А мне как раз остров нравится», – говорит Юлий.

«Часть суши, окруженная водой…»

«Чего же ты в Корсакове не остался?» – осадит Костьку Лидия.

«Мне климат вредно менять, – смеется Костька. – Я на маяке родился, а Юлий – человек городской…»

«Так, конечно, – серьезно разъяснит Юлий. – Но я в рыбнадзоре весь Сахалин объездил, иной раз месяцами без дома, потом – сборы, соревнования, адрес забудешь».

«Все ж – возвращался к ванной», – гнет свое Костька, цепляется к мужу Юлию, будто загоняет его куда-то.

«Ванная, конечно, была. Коммунальная, правда, квартира, с соседями, но комната солнечная, восемнадцать метров…»

«И выписался?» – невзначай вставит Костька.

«А как же? – удивится толстокожий муж Юлий. – Отметился в жилконторе как положено, комнату сдал, зачем ее держать, раз уезжаем, Лида сразу сказала – хочу домой».

«Ну и дурак, – скажет Костька весело. – Люди годами на кооператив собирают, чтобы было куда уехать. А ты сам сдал».

«Я мог бы, если хотел, через «Буревестник» двухкомнатную квартиру иметь на Комсомольской улице, только нам же это не надо…»

Так подробно он объясняет, словно отчитывается перед Костькой. Костька смотрит с прищуром, смеется как хочет над мужем Юлием. Глупая Мария глядит на Костьку влюбленно, как девочка, радуется всякому слову, лишь бы слово – его.

«Теперь – не сказала бы», – говорит Лидия.

«Женская логика», – усмехается Костька.

«Ой, почему – женская? – таращится Мария. – Просто Лидия боится, что Юлику у нас скучно».

«Ничего я не боюсь», – вспыхивает Лидия.

«Нет, мне не скучно, – объясняет толстокожий муж Юлий. – Что я – ребенок? Я с удовольствием бы в рыбнадзоре работал, только я посмотрел: здесь в этой работе нет смысла…»

«А на цунами есть, значит», – говорит Костька с раздумьем. И непонятно: то ли он ловит на слове Юлия, то ли решает что-то для себя.

«Безусловно, – соглашается Юлий. – Но я пока не понял еще, что к чему, толку от меня пока мало…»

«Ну, мне легче, – смеется Костька. – Мое дело какое? Судно на рифы идет – руки в боки и ждать: на такой риф сядет, чтобы точней сообщить».

«Ой, Костя, помнишь, в иргушинское землетрясенье? – таращится Мария в восторге. – Ртути выплеснуло из маяка – ужас!»

«Да, плеснуло литра два, – кивает ей, как ребенку, Костька. – А вообще-то – дело тихое. Главная опасность – пожар: все сгорит – куда спать идти?!»

«Ты найдешь куда», – зачем-то говорит Лидия.

«Думаешь?» – будто удивляется Костька.

«Пошутила она, – объясняет муж Юлий. – А ты, Константин, принижаешь свою работу: маяк как раз, по здешним местам, – первое дело, все ж в море – люди».

«Кто отрицает, – люди», – соглашается Костька.

И опять Лидии непонятно: смеется над Юлием или как? На равных беседует с мужем, как с мужчиной, или просто играет от нечего делать, как это Костька умеет – играть с человеком, вон как с сестрой Марией всю жизнь играет, а она и рада. От раздражающей этой непонятности Лидия говорит чего не хотела, и тон ее слишком напорист, почти груб к мужу Юлию.

«Ты уж молчи, – говорит Лидия. – Ты бы еще сто лет в рыбнадзоре сидел, силком на цунами перетащила!»

«Что значит – силком? – обижается даже необидчивый Юлий. – Я уж сам видел, что надо переходить, раз рыбке от меня пользы все равно нет…»

«Как ты ее нежно – рыбка», – усмехается Костька.

«Это не я», – сказал Юлий. Но не стал объяснять: долго.

Это Тобольский так всегда называл – рыбка, все он.

В рыбнадзор Юлий Сидоров, в общем, попал случайно – надо было трудоустраиваться после армии, позвали, он и пошел. Но сразу попал к Тобольскому, повезло.

Двухметровый Тобольский осторожно – как свойственно очень сильным людям, чья сила не соответствует возможностям окружающих, – сжал Юлию руку: поздоровался, мягко выпустил руку, сказал: «Поздравлять пока рано, работа у нас – на любителя, рисковая, конечно, работа». Тут Тобольский прижмурился, оглядел Юлия подробно, как незнакомую страну, и прибавил с улыбкой: «Но ты парень вроде здоровый, авось не струсишь, и рыбке от тебя будет польза».

Юлий про себя хмыкнул на «работа рисковая»; будто об уголовниках речь, а просто ведь – браконьеры, такие же люди, но нарушают иногда правила, как свойственно людям, ловят иной раз недозволенную икру – детишкам на молочишко. Как без билета проехать на городском транспорте, это со всяким бывает.

Юлий тогда не знал, что Тобольский только-только выписался из больницы. Откуда ему было знать?

Тобольский, инспектируя северную оконечность Сахалина– полуостров Шмидта, край малолюдный и дикий еще, напал на след браконьерской базы прямо-таки промышленного значения, и нити от нее, похоже, далеко шли, на материк. Он все вызнал про базу окольным путем, но этого Тобольскому было мало. Он пошел туда сам – безоружным и никому не сказавшись, будто сбился с маршрута: в то лето на Шмидте стояли геологи из Москвы, и было за кого себя выдать.

Его и приняли как геолога. Накормили икрой-трехминуткой, самой малосольной и нежной, с острым привкусом моря. Тобольский ел и хвалил, но – как приезжий москвич – дивился йодистому привкусу, говорил, что магазинная вроде вкуснее, жаль, в магазинах нету. Этому смеялись. Охотно рассказывал про экспедицию – мол, прислали на рассыпное золото, а похоже, что тут его никто не рассыпал. Этому тоже смеялись: зачем еще золото? Тут золото – рыба, несколько раз, чтоб чужой человек запомнил, помянули контору, от которой якобы ловят.

База действительно была редкая даже для этих безлюдных мест – нахальная база: товар бочками, и кругом рыбья смерть. Все верно.

Тут бы надо Тобольскому уходить добром. Но он понял, что браконьеры ждут вездеход, который заберет икру, нашел предлог задержаться. А с вездеходом приехал человек, с кем уже сводила судьба: попадал как-то Тобольскому в облаве. Узнали они друг друга мгновенно, но виду ни тот, ни другой не подал. Так что Тобольский все же ушел из лагеря – вроде на север, к геологам. Сам, как скрылся из глаз, повернул в обход залива Троптун, на Оху. Но ушел он, конечно, недалеко. Спас его местный лесничий, случившийся поблизости чудом: услышал наметанным ухом возню, свернул с дороги. Это вышло Тобольскому счастье, что хотели замучить, а не сразу убили. Был он уже без сознания и в больнице нескоро очнулся – отбили ему почки.

О Тобольском по Сахрыбводу вообще ходили легенды. Юлий сперва слушал да хмыкал – не может такого быть с человеком, который рядом. Больно уж сказки. А потом убедился: приедешь в район – у этой легенды вдруг двадцать живых свидетелей, выходит – факт.

Легендарный инспектор, смущая пунктуального Юлия Сидорова, в повседневной своей работе частенько нарушал инструкцию.

Поймал браконьера – надо его штрафовать, это азы. Но Тобольский впервые попавшегося на браконьерстве не штрафовал никогда, на первый раз он воспитывал, близко заглядывал в лицо новому человеку, будто искал в нем сообщника, гремел с двухметрового роста теплым басом: «У тебя дети есть? Вот видишь! Так дай же, черт возьми, и рыбке сделать своих детей! Она же из последних сил лезет, губы в крови. Должна же быть у живого к живому совесть?!» Если же по глазам определял, что тут совести нет, рвал рыболовные припасы, сети полосовал ножом, ломал об колено каждую палку. Говорил тогда Юлию: «Это народ жадный попался – до рыбки, до денег, до всего. Ему жаркая жалость глядеть, как собственная снасть гибнет, – пускай глядит, помнит».

Браконьерские штучки знал назубок – сразу находил в кустах орудия лова, откапывал рыбу в песке, горбуша еще била хвостом. Тобольский брал ее осторожно, будто ей жить, счищал песок с морды, говорил: «Отмучилась. Сейчас всю толпу поштрафую». Но и второй раз редко штрафовал новичков, тоже – беседовал, только делался с ними хмур, прямо – угрюм, взглядывал тяжело – из-под бровей, словно даже глядеть на них для него непосильно.

Горбушьи самцы к нересту отращивают на спине крутой горб, потому именуются – горбыли. К горбылям Тобольский проявлял солидарность, говорил, подымая с песка за жабры: «Джентльмен! Тоже на смерть шел, думал помереть с пользой». О браконьерах, которые жались тут же в кучу, будто забывал в эту минуту, выражался о них с презрительной отстраненностью: «Главное – жрать ведь даже не будут: джентльмен, как в реку вошел, он уже не пища».

Оборачивался к Юлию: «Ты заметил – горбыль всегда первый лезет в сачок? Вроде – он собой жертвует, сберегает самку». Браконьеры меж тем делали невидные шаги в сторону, вспыхивала в них надежда – удрать. «Глупый – и лезет», – говорил Юлий, не умея сказать иначе. «Людскую глупость я вижу, – возражал Тобольский задумчиво. – А у рыбки – это другое». Браконьеры, замерев было на «вижу», продвигались еще сколько-то, поближе к кустам. «Думает – икры во мне нет, мне ничего и не будет», – тяжеловато шутил Юлий. Но Тобольский неожиданно раздражался: «Не по-мужски смотришь, Матвеич!» И добавлял – вроде бы никому, себе в ноги: «Куда поползли, хорошие граждане? Не кончен наш разговор…»