Текст книги "Островитяне"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
– Не всавывайся в учрежденье, тебе говорят!
Огляделся внутри веселыми глазами, сказал:
– «Баюклы», девки, на подходе. Ждите сегодня-завтра, туристов ссаживать будут на экскурсию.
– Вот как? – сказала Верниковская.
Но Лялич нагорбил нос, глянул на нее востро, и Верниковская сразу прижала губы. Один лишь человек на всем острове мог замолчать терапевта Верниковскую – это Лялич, потому что он был ей родной старший брат, хоть ну ничем они не похожи, даже полная противоположность.
– Сведений не поступало пока, Григорий Петрович, – осторожно заметила Клара Михайловна.
– Сейчас поступят, – весело пообещал Лялич. – Теплоход в этот сезон – последний, все, туши свет.
Точно. Сразу, как Лялич сказал, вошла Зинаида:
– «Баюклы» на подходе, радиограмма…
– Весь поселок уж знает, – хохотнул Лялич. – Темное место – узел связи…
Обругал от большой любви.
Но поселок, кроме радиостанции, не знал еще такого события – что зайдет теплоход. Тихий лежал поселок. Деревянный тротуар на центральной улице блестел недавним дождем. Надувался соком шиповник-ягода. Собаки лизали себе шерсть. Большими губами шлепало море, скидывало о берег пену и водоросли. Сима Инютина смирно прошла в парикмахерскую для химической завивки волос, и баба Катя Царапкина проводила ее блестящими, молодыми глазами сквозь витрину раймага. Химической завивкой волос – это уж всем было ясно – Сима мечтала понравиться Костьке Шеремету, пустые эти мечты.
Из колонки напротив узла связи беззвучно лезли капли. Старый ворон, перехватывая их на лету, набивал водой клюв, ленясь наклониться к луже. От рыборазводного полз к поселку старенький трактор, у которого было такое дело – забрать из яслей Леночку Ломову и доставить ее домой, на завод. Трактор надсаживался в грязи, молодой парень Вениамин орал на него, как на лошадь.
Но что орал – не было слышно: ветер.
2
А наверху, у цунами-станции, небрежно придерживая у горла куртку, спортивно стояла Ольга Миронова, ио начальника станции, глядела в поселок не глядя и обсуждала сама с собой новость, что наконец-то едет на цунами начальник по фамилии Павлов. Новость эта для Ольги была хорошая, не сама собой появилась, а после трех ее заявлений – вплоть до отъезда с острова, если не удовлетворят. Хотя Ольга, конечно, знала, что никуда она не уедет, теперь уж – никуда…
– Нашли все-таки, – вслух сказала Ольга. Ушла в дом.
В единственном жилом доме возле цунами-станции – для сотрудников – в это самое время дурила в собственной квартире Лидия Сидорова, в девичестве – Царапкина, старшая внучка бабы Кати.
Лидии показалось, что муж Юлий Сидоров пришел с дежурства не так – безрадостно, будто в постылую семью, сыну Ивану на вопрос ответил не так – безынтересно, будто не свой ребенок, за водой к колодцу сходил безохотно и ведро не туда поставил, в самый проход. Потом сразу ткнулся в газету «Советский спорт», хоть число было старое, читанное давно. Еще сказал:
– Ужин не скоро?
– Как сготовится – так и будет, – сказала Лидия.
Сказала вроде по-доброму, но сама уже завелась. Громко передвинула по плите сковородку, окорябав плиту. Подсолнечное масло вылила из бутыли до капли, хоть было много. Горбушевые котлеты, вершина кулинарных возможностей Лидии, гордость ее, заскакали на сковороде, как живые, изошли чадом.
Толстокожий муж Юлий, вознеся над газетой твердые, как недоспелый крыжовник, глаза, заметил спокойно:
– Гляди – сгорят…
На что Лидия уже не ответила вовсе, пока что сдержалась.
Тут под руку ей не вовремя попал сын Иван с книжкой. Ивану недавно исполнилось пять, был он важен и толстощек, ни в кого росли на нем кудри, так что стричь жалко. С книжками Иван давно играл такую игру: листал – сперва от начала к концу, потом – наоборот и громко пел цифры страниц – двадцать девять… тридцать один… сорок четыре… Цифры мог петь часами, не сбиваясь, в любую сторону, хоть никто вроде бы его особо и не учил. Выпевая цифры, Иван прижмуривал глаза в удовольствии, к любым замечаниям делался глух и упрям лицом, на чистом лбу вставала у него поперек морщинка-складка. Непонятен и даже чужд Лидии становился в такие минуты сын Иван.
Лидия не любила цифры. Цифры были для нее просто работа, кружки и палочки, которые надо вносить в журнал наблюдений цунами-станции, высчитывая параметры очередного землетрясения. А Иван вдруг застывал с ложкой среди обеда, говорил громко: «Двести восемьдесят семь!» И очень смеялся. Радость какая-то ему в этом жила, как любила говорить баба Катя.
Ни в кого это было.
Баба Катя, правда, утверждала, что – в деда, который был старший экономист рыбного комбината на острове Варчуган. Но деда Лидия не помнила. Дед погиб в пятьдесят втором году, в ночь на двадцать четвертое октября, когда на остров обрушилась волна цунами и, считай, стерла поселок Усть-Галей. Родители тоже остались там: бесследно. А грудную Марию и четырехлетнюю Лидию дед успел вынести в сопки, сам же еще раз вернулся в дом. Тут пришла первая волна, не то восемнадцать метров высоты, не то – всего четырнадцать, до сих пор разное пишут. А только – никто ее сантиметром не мерил, и цунами-службы тогда еще не было, это уже после ввели. Достаточная. Прокатилась над поселком.
Зачем дед вернулся, и вообще – о деде, баба Катя рассказывала всякий раз иначе, будто он был жив, сидел рядом, хмурясь хитро, и она выясняла с ним какие-то свои счеты, неведомые другим.
Вдруг скажет: «Бабник был у вас дед – через это погиб». Мария вытаращит глаза, она все больше слушает бабу Катю, любимая внучка. «Чего смотришь? – рассердится баба Катя. – Первый был на острове бабник! Юлом возле нее ходил, как петух. Лестница от конторы длинная, дак на каждой ступеньке все оборачивается, руку ей подает, чтобы не оскользнулась, смеется ей…»
«Кому, бабушка?» – таращится Мария. «Он знает – кому, – отмахнется баба Катя. – Жду его с работы, жду. Наконец придет. Поворочусь, конечно, спиной. А он с размаху– бух на оба колена перед портретом; портрет у нас в прихожей висел». – «Чей, бабушка?» – опять перебьет глупая Мария. «Чей надо было, – отрежет баба Катя, ничего толком не объяснит. – Бухнется на колена, руки задерет и кричит: «Мать, клянусь – не был!» Ну, кину в него утюг, чтобы мимо. А сама смеюсь».
Тут баба Катя задумывалась, бросала делать всякое дело, улыбалась чему-то, чего она одна знает. Говорила с чувством: «Нравился мне ваш дед, сильно нравился, девки. Скуки у меня не было с ним, хоть сколько жили. Даже нравилось, что бабник. Иду рядом – хорош, вон как другие глядят, покорно за ним ворочают головы, забывают аж при живой жене отвернуться, не одной мне хорош – а мой!»
«Ну и глупо», – скажет тут Лидия. «Да уж тебе, конечно, глупо, – засмеется баба Катя. – Ты Юлика к оттоманке ревнуешь, а Юлик у тебя – кроткое место, голубь на нем может селиться». – «А зачем он все-таки вернулся?» – скажет Лидия, чтобы свернуть с себя разговор, про себя она знает, что знает. Характер другой, не бабкин.
«Зачем? – переспросит баба Катя. – Дети за стеной были еще, вот и вернулся». – «Ой, погибли?!» – вытаращится Мария. «Нет, не погибли, – скажет баба Катя. – Целы как раз. Спасли». – «Как же спасли, – придерется Лидия, – если дед уже не успел?» – «А он успел, – скажет вдруг со внезапной вялостью, будто не сама первая завела разговор, баба Катя. – Он как раз успел».
И больше уж сейчас ничего не добавит.
Другой раз снова сама начнет. Вдруг скажет: «Жадный был у вас дед – через жадность погиб». – «Чего же он – за вещами, что ли, вернулся? – подначит под настроение Лидия. – Или за сберкнижкой?» – «Сберкнижки у нас сроду с ним не было, – усмехнется баба Катя. – Зря жили на Варчугане, на самом северном острове, зимой через крышу ходили в лаз. Чего – сберкнижка?! Другая в нем была жадность, что все – он». – «Что – все? – встрянет, конечно, Мария. «Так», – скажет баба Катя.
В раймаге не закрывает рта, вся очередь у нее – свои, не упустит – у кого новая пуговица, чтоб не обговорить. А дома – посреди фразы, бывает, замолкнет. Молчит, молчит. Все уж забудут, об чем речь была. Скажет: «Дети – это понятно. А вот старуху мог бы уж не тащить…»
Глухая прабабка шевельнет маленьким желтым – почти без морщин, только очень маленьким – личиком, вдруг вставит к месту, будто слышала каждое слово:
«Ты, Катя, об Анатолии не убивайся. Он мне сын, тут уж чего теперь делать».
«Молчите, мама, – скажет баба Катя даже со злом. – Совсем же об другом у нас разговор, что вы, ей-богу».
«Я бы лучше сто разов затонула», – скажет глухая прабабка.
«Живите, мама, спокойно», – скажет тогда баба Катя тихо и крепкой ладонью вроде погладит прабабку по плечу.
Прабабка чуть прижмет плечо, отстранится:
«Ничего не слышу, чего говоришь, нет, не слышу…»
Тут из-под стола вывернется Иван, стукнется головой об колено прабабки, глаза в нем округлятся, встанут от удара недвижно и позеленеют, как недоспелый крыжовник, сразу копия – муж Юлий Сидоров. Потом Иван осерчает:
«Ты чего такая жесткая?!» Выругается по-своему: «Бабука!»
«Поговори-ка мне!» – прикрикнет Лидия для порядка. Муж Юлий Сидоров вынет спокойное лицо из газеты «Сойотский спорт», обойдет комнату неспешными глазами, чуть задержавшись на сыне, ничего не скажет, опять уйдет лицом в чужие рекорды – кто куда прыгнул, кто кого сбил. Нет от него помощи в воспитании.
Баба Катя подхватит Ивана, зажмет сильными руками, как кошку, – ни у кого больше не стал бы так сидеть – зажато, – глянет ему в глаза длинно и со сластью:
«Кучерявый мальчик, ты чей?»
Не помнит Лидия, чтобы баба Катя когда-нибудь так на нее глядела, на маленькую, – со сластью. Даже на Марию – не помнит.
«Твой, не знаешь, что ли?» – удивится Иван.
При отце-матери рядом – только бабыкатин, так в поселке и говорят: «бабыкатин Иван». Хорошо – не свекровь, своя кровь. Все равно Лидии иной раз обидно. Сын мимо нее протопает не замедлив; лезет на кушетку к бабе Кате, шепчет ей в ухо, укрывает ноги платком, без спросу, сам додумался. Баба Катя читает ему по слогам, путается в словах, тоже – читчик.
«Давай я», – скажет Лидия.
Начнет с выражением, за всякого – разным голосом, как в школьном драмкружке когда-то учили, хоть пригодилось.
«Не надо!» – вдруг говорит Иван, тянет у Лидии книжку. Сердится, что та крепко держит, прямо рвет у матери книгу.
«Слушай, кому говорят!» – сорвется Лидия.
«Не кричи на ребенка, – сразу вступится баба Катя, подхватит Ивана на руки, порушит весь воспитательный процесс. – Откуда в тебе такая противность? На тебя небось не орали в детстве!»
«Некому было, вот и не орали», – грубо ответит в сердцах Лидия.
Тут, в самое время, из соседней комнаты вылезет глухая прабабка в подшитых валенках, спросит без выражения громко:
«Ругаетесь, что ли, девушки?»
Повернет к окну желтое маленькое лицо без морщин. В окно, как картина в рамку, вставлено серое море, над тяжелой бескрайней водой зависли черные издалека чайки, неизменная эта картинка. Но прабабка глядит в окно с любопытством, будто впервые увидела. Поглядит, поглядит, еще скажет:
«Много нынче живые ругаются. Пока живут, все ругаются..»
Баба Катя на это смолчит, а Лидия, конечно, не сдержится:
«Ты же вот не ругаешься – и ладно».
«Не ругаюсь, – легко согласится прабабка. – Чего мне ругаться? Я свое живу с удовольствием».
Значит, сейчас она слышит. Иной раз глухая прабабка слышит великолепно. Правда, кроме дома, она это редко показывает. К глухоте прабабка привыкла, сжилась с нею и, кроме того, гордится ею, как боевым ранением.
Эта глухота выделяет ее среди других старух острова, не переживавших варчуганского цунами пятьдесят второго года. Их не выбрасывало из собственной постели на случайную крышу, они не носились в волнах и гремящей тьме, вцепившись в крышу леденеющими руками, их не швыряло на каменистую сопку и не искали потом вертолетами. Другие старухи седели постепенно, не враз. Другие старухи на острове, как и везде, боятся смерти, жалуются на внуков, глотают таблетки, нервничают по мелочам. Прабабка конец света уже видала, через это прошла. Она не боится, не жалуется и не нервничает, поэтому живет свое с удовольствием.
Если ей что не хочется слышать, она и не слышит. Глухая.
Никаких других болезней у прабабки нет до сих пор. Все же в прошлом году ее обследовали в больничных условиях – профилактически, как долгожителя. Но все– кроме слуха – у прабабки оказалось в норме: и сердце, и печень, и зрение. В больнице ей неожиданно даже понравилось– много чего видно из окон, потому что центр поселка.
Теперь прабабка каждый день ходит гулять в поселок. Иногда, правда, упадет где-нибудь на улице: просто ноги не сдержат. Но и упав, прабабка не волнуется – поднимут, живые люди. В таких случаях ее привозят домой, на цунами, в райисполкомовском «газике». Пронина Галина Никифоровна чтит глухую прабабку особо, как долгожителя, любит с ней побеседовать – лично. В такие дни прабабка дома лежит потом важная, переполненная вниманьем к себе. Терапевт Верниковская заботливо щупает ей пульс. Но пульс всегда хорошего наполнения. «Прямо как у молоденькой», – поджимает губы терапевт Верниковская.
Раз такой пульс, прабабка требует себе кофе. Но Верниковская все же не советует бабе Кате давать ей возбуждающий напиток – кофе. Пока баба Катя в прихожей провожает терапевта, прабабка встает с постели, долго роется где-то в буфете и ложится очень смирно. Когда баба Катя возвращается к ней, прабабка протягивает залежалую трешку из своей пенсии, хоть деньги у них в дому сроду общие, кроме этой пенсии. Говорит ласково: «Если уж кофей нельзя, сбегай, Катюша, за маленькой, у меня от маленькой всегда облегченье».
Вина глухая прабабка в рот не берет, называет «компот».
Об этом баба Катя потом рассказывает в раймаге, и это ходит по острову как анекдот, укрепляющий силу в слабых людях.
Но Лидия знает и другое, чего не знают посторонние.
Прабабка вдруг просыпается среди ночи. Молча и быстро выскакивает из-под одеяла, босая шлепает прямо к Ивану, тащит его из кровати слабыми руками. Иван громко орет со сна, не дается. Ослепительно резко вспыхивает свет. Тогда видно, что белая голова прабабки трясется, глаза смотрят не видя и широко, вся она – худая, маленькая, в широкой сорочке с вышивкой – кажется сейчас Лидии незнаемо чужой, страшной, как в детстве, когда Лидия пугалась до заиканья. Напугает Ивана…
Баба Катя, сама всклокоченная и не похожая на себя, бросается к прабабке, обнимает ее за шею, шепчет мягко и быстро: «Ну что вы, мама?! Успокойтесь, мама!» Прабабка с силой, какой днем у нее нет, вырывается от бабы Кати, рвется к Ивану. Баба Катя передает ревущего Ивана мужу Юлию. Прабабка говорит быстро, как в забытьи: «Море ушло, слышу – ушло море». Мария, в тесной – детской еще – пижаме с оборками и очень бледная, подносит ей кружку, но прабабка с силой отталкивает воду. «Это вам показалось, мама!» – почти кричит баба Катя. Но прабабка не слышит ее. Повторяет свое: «Далеко ушло море, большая волна идет».
«А вот Лидия сейчас посмотрит, – почти кричит баба Катя, и Лидии кажется, что в этот момент баба Катя сама верит прабабке, боится так же. – Лидия сейчас глянет и все нам скажет…»
Лидия, накинув прямо на халат чей-то ватник, выскакивает на крыльцо. И только тут приходит в себя, окончательно просыпается от холода и свежей черноты ночи.
Дом стоит почти у обрыва. Лидия подходит к самому краю, ноги сами знают, куда ступить, не сделают лишнего шагу. Все, дальше нельзя. Внизу, под обрывом, звонко колотится в скалы море. Звезд нет, и луны тоже нет, но над морем, низко над водой, дрожит, расстилаясь, блеклый белесый свет, будто море светится само собой, из глубин. И потому видно его далеко и ясно. Никуда, конечно, оно не ушло, лежит в своих берегах, куда оно денется, море.
Чуть повернув голову, Лидия видит внизу и сбоку крыши поселка. Крыши белеют резко. А огней нигде нет, глухая ночь. И только полоса одинокого света с цунами-станции, где сидит у приборов дежурный, просто кричит в этой черноте. И невидимые сопки, подступающие к станции сзади, еще чернее; там, где сопки, просто черная чернь. Песьим, унылым голосом кричит оттуда одинокая лисица.
И Лидия вдруг кажется сама себе сейчас одинокой, бездомной.
Холод вползает к ней под халат, крадется по животу, сворачивается под мышками. Как-то по-детски боязно сейчас Лидии возвращаться в дом, где глухая прабабка накликает цунами, где муж Юлий молчит неизвестно об чем и качает в руках Ивана, будто двухмесячного, тоже молча, и где в такие минуты становится тревожно и зыбко, словно и не дом вовсе, а лодка-плоскодонка в морской толчее, на стыке ветров и течений…
Долго Лидия стоит на обрыве – сколько может вытерпеть холод.
В комнатах уже тихо. Иван заснул на Лидиином месте, привалясь к стенке. Юлий лежит аккуратно с краю, и лицо у него во сне удивленное, с приподнятыми бровями, очень похожее на Ивана, готовое к правде. Разбудить сейчас и спросить: об чем все молчишь? Скучно на острове после столичного Сахалина? Может – уехать задумал? Получаешь на «до востребования» какие-то письма, будто и несемейный человек без адреса. Где они, эти письма?
Ровно сопит сестра Мария, у которой все впереди.
У постели прабабки слабо горит настольная лампа, и баба Катя сидит на Ивановом стульчике, держит прабабку за руку. Прабабка лежит, прикрытая одеялом, и лицо ее вроде сейчас спокойно.
«Море на месте», – говорит Лидия.
«Знаю, – говорит баба Катя. – Потише ты».
Тут только Лидия замечает, что на спокойном лице прабабки безостановочно шевелятся губы. И Лидия уже слышит теперь, что говорит прабабка, хотя это больше шелест, чем разговор.
«Ирку… Андрюшу… Прасковью… Николая…»
«Чего же теперь, мама, – наклоняется к ней баба Катя. – Столько уж лет прошло! Чего же теперь считать…»
«Елену… Игнатия… Генечку…» – неостановимо шепчет прабабка.
Чужие имена, незнакомые Лидии, оборванные морем судьбы.
Она той ночи не помнит. Иногда вдруг заноет рука в плече, будто вспомнит, как дед больно волочил ее за руку, чуть не вывихнул. Но это ведь баба Катя рассказывала, а кажется – сама помнишь. Или вдруг, ни с того ни с сего, услышишь в ушах будто писк Марии в руках у деда, Мария была пискля. А иной раз словно бы помнится – смутно, как во сне, – что той ночью тащил ее кто-то чужой, не дед, а она отбивалась и кричала. Этот чужой – не дед – чуть не вывихнул руку, принуждая ее бежать.
Так, ерунда какая-то: все же четыре года – не возраст.
Моря Лидия не боится, вообще – всякой воды, ныряет не хуже мужа Юлия. Но если остается на берегу одна, так что никого совсем нет поблизости, только узкая полоса песка и сразу за ним – скалы, куда не взбежишь без когтей, и то – вряд ли, и если еще отлив, в Лидии вдруг просыпается беспокойство.
Все кажется тогда Лидии тревожным вокруг. Нехорошо кричат чайки, припадая к тяжелой бескрайней воде. Нехорошо пенится гребень волны у горизонта. Враждебна черная скала за спиной, из которой, как кровь, сочатся ржавые капли, отвесно виснут, срываются вниз. Пряди морской капусты – как чьи-то погибшие волосы, бессильные ракушки спасают себя на круглых камнях, прижимаясь к ним тесно, в испуге. Море враждебно чавкает, перетирая камни. Вздрючена земля у полосы прибоя, и черный песок весь в высосах, будто море звало землю за собой в отлив, а она не пошла. И море теперь отступает нарочно, с кошачьей плавностью, чтобы вернуться грозно, обрушиться ревом на несговорчивую землю, смять ее, вместе с Лидией утащить за собой силой.
Лидия в такие минуты удерживает себя – чтобы не побежать, чтобы не закричать. Даже сестре Марии не рассказывает, что бывают такие минуты. Но бывают.
Потом на цунами-станцию, на свою работу, Лидия идет с радостью. На всю смену – на двенадцать часов – хватает у нее тревожного возбуждения, будто она, сидя у приборов, бросает кому-то вызов. Морю, что ли?! Смех. И все-таки: морю, волне, землетрясению, этим стихиям, силу которых мы знаем мало, больше – потом, постфактум, подсчитываем убытки да разбираем последствия.
В такой день Лидия всякое простое, приевшееся за годы дело на станции делает с подъемом, весело и зло, как-то лично. С подъемом коптит барабаны для УБОПЭ, приборов видимой записи землетрясений. С удовольствием слушает, как в тишине УБОПЭ отбивает минутные марки, будто гиря об гирю – стук. Рьяно полощет в проявителе сейсмограммы, и глаза ее сами выхватывают на спокойной ленте мельчайшие землетрясения – ешки, на которые есть особый журнал, как на все в хозяйстве станции, но возиться с ешками обычно Лидии скучно, механическое дело: замерь время да запиши. А сейчас – ничего, и ешки – в радость.
В такие дни Лидия чувствует свою работу на цунами-станции осмысленной, не случайной для себя. Она обрабатывает сейсмограммы четко и быстро, без ошибок. И Ольга Миронова ставит всем в пример ее обработку, говорит: «Вот бы так, Лида, всегда».
Но на «всегда» Лидии как раз не хватает, не тот характер.
Опять уже она ходит по станции вялой, отбывает дежурства как повинность, неприязненно косится на механический сигнализатор землетрясений: не взревел бы, работы сразу прибавит. Получает замечания от Ольги Мироновой и огрызается ей в ответ, хоть неправа. Опять она пишет на дежурстве тоскливые письма школьной подружке Марине Инютиной в Южно-Сахалинск. Следит в окно, куда проехал на мотоцикле муж Юлий Сидоров, кто у него в коляске, когда вернется. Думает о нем много, вздорно, уставая от собственных домыслов и мучаясь ими. Дома грубит глухой прабабке, небрежно разговаривает с Иваном, раздражаясь и на него, вдруг целует и тискает сына. Иван вырывается от нее к бабе Кате, тогда – прикрикнет.
Не та какая-то жизнь…
Вчера ходила с Иваном в поликлинику, встретила в коридоре терапевта Верниковскую. Терапевт потрепала Ивановы кудри, передала привет бабе Кате, будто сто лет не была у нее в раймаге, – утром небось первая прибежала. Потом сказала:
– Юлию тоже, конечно, огромный привет от меня. Впрочем, я же его сегодня уже видала. Мы с ним на почте столкнулись: я телеграмму посылала Марату, а твой Юлий получил письмо, до востребования. Толстое такое. Вы разве не домой получаете?
И поглядела наивно.
– Как когда, – изо всех сил безразлично ответила Лидия.
– Мне твой муж, Лидочка, исключительно симпатичен, – сказала еще Верниковская. – Чувствуется в нем основательность. Немножко напоминает моего Геннадия Федоровича, каким он был в молодости. Он ведь у меня тоже увлекался спортом.
И пошла от Лидии по коридору своей крепкой походкой, будто на каждом шагу вгоняя каблучком гвоздь в пол по самую шляпку, представительная, улыбчивая больным, в белом халате.
Лидия прививку Ивану, конечно, не сделала, сразу вернулась домой. Допросила с пристрастием сестру Марию. Мария округлила глаза: нет, не видает, чтоб Юлик заходил в узел связи, может – не в ее смену, а она не видает. Ясное дело – врала. Сразу свернула разговор на Люську Тагатову:
– Люське рыбоводники такой сервиз подарили! Чашку берешь, прямо вся светится в пальцах. Вот бы нам купить!
– Не больно барыня, хорошо и из кружки попьешь, – поддержала любимую внучку баба Катя. – Много вы наработали, на сервиз…
– Уеду я от вас, – в сердцах сказала Лидия самое страшное, что могла придумать.
– Ой, Лидка, куда?! – вскинулась глупая Мария. – Юлика вызывают, да? Я прямо как чувствовала!
– Одна уеду, – отчаянно сказала Лидия. – На материк.
– Ногам-рукам креститься буду, – засмеялась баба Катя. Надела высокие резиновые сапоги, обвязалась от ветра платком, высморкала Ивану нос и ушла к себе в раймаг.
Юлий дежурил в день, значит, до вечера.
Кто дежурит в день, тому из дома носят обед в кастрюльках, всего – через двор нести. Просто забегают без дела, чтоб не скучно было трудиться, или по делу – в каком кармане ключ от сарая, где полбутылки пива, вроде еще осталось, и брать ли в кино билеты. Можно еще хоть сколько раз позвонить по телефону. Телефонистка Зинаида Шмитько, чуть снимешь трубку и только еще дыхнешь, уже говорит веселым голосом: «Тебе Юлия, Лидочка? Сейчас даю. У него там занято было, это звонили с метеостанции, ты, Лидочка, ничего такого не думай». И смеется так необидно и заразительно, что после нее с Юлием невольно говорится веселее и легче, чем было задумано.
Но вчера Лидия обеда не понесла и не позвонила ни разу. Ждала – сам позвонит, спросит хоть: почему? Нет, не позвонил. С дежурства пришел поздно, Филаретыч уж давно заступил: смена. Но Лидия следила в окно – не выходил с цунами. Сказал, плескаясь под рукомойником, как всегда – до пояса, сами собой играли в нем мышцы: «Распатронили с Ольгой приборчик, а не собрали». – «Ты-то что понимаешь? – сказала Лидия. – Без году неделя на станции». – «В том-то и дело», – засмеялся Юлий, стал есть суп из кастрюли большой ложкой, какой баба Катя разливает в тарелки. Благо нет бабы Кати. Лидия промолчала. Выскреб кастрюлю. За чаем вроде вспомнил: «Чего не зашла?» – «Не было настроения», – сказала Лидия с вызовом. «А…» – только сказал. Сразу вышел в другую комнату, где Иван. Лидия убрала со стола, готовя в душе всякие слова, еще подождала, заглянула в дверь – спят оба. Зря готовила слова.
Утром проснулась – уже дома нет. Баба Катя, закатав спортивные штаны до колен и влажно шлепая босыми ногами, протирает пол с содой; день не протрет – заболеет. Глухая прабабка сидит у окна в своей позе, с первобытным вниманием глядит на пустое море, то взглядывает на бабу Катю, как она моет. И когда ворочается к бабе Кате, тоже во взгляде у нее пристальность и интерес, будто сроду не видала такое дело: мыть пол. Еще скажет: «Вон по-за креслом осталась пыль». – «Где, мама, где? – громко пугается баба Катя. – А вот я ее сейчас достигну!» Лезет под кресло телом.
Баба Катя пыли не терпит, вообще – не терпит, чтоб было как временное жилье, а это на острове часто. Вон хоть у Агеевых через стенку, за что баба Катя не уважает жену Агеева Веру Максимовну, вообще-то – Верку Шеремет. Сколько лет живут, а в квартире все временный дух, словно это гостиница. Для пальто в коридоре просто набиты гвозди и прикноплена на стене газета, чтоб не сыпался мел. Под умывальником стоит голое ведро: хоть какое будь новое, а некрасиво. Куклы девчонок прямо сидят на полу – хоть бы коврик постлать, все же бывает теперь в раймаге и все же – девчонки, следует приучать. Чемоданы торчат по квартире в каждом углу, и Верка, не стесняясь, тягает из них чистые простыни; за столько лет руки не дошли сколотить в нишу для белья полки.
Недаром агеевские девчонки – Марьяна да Люба, если мать не вытащит, целый день будут сидеть у Царапкиных, тихо возиться с Иваном, рисовать на семейном, просторном столе под цветастой клеенкой, слушать прабабкино бормотанье, и кушают тут лучше, не то что дома, силком да с уговорами. Правду сказать – без матери дети сироты, а без бабушки – вдвое, при теперешней суетне только от бабушки в детях настоящая домашность. Родители все – хвать да бежать, это детям трудно. Младшая, Люба, все уговаривается: «Баба Катя, ты моя бабушка, ладно?» – «Твоя, конечно, твоя, тут чужих нет».
– Я бы потом убралась, – сказала Лидия, поднимаясь с постели.
– Какая уборка? Это я так, – засмеялась баба Катя. Отжала над ведром тряпку, выпрямилась, полюбовалась делом рук своих – как крепко отжала, есть еще сила. Сообщила Лидии весело: – Ивана в садик едва подняли, а Юлик опять на дежурстве.
– Он же вчера дежурил, – сказала Лидия.
– Верка Агеева подменить просила, у них, что ли, Люба температурит.
– А… – сказала Лидия, в точности, как вчера муж Юлий, скопировала, больше ничего не спросила.
– Юлик у нас – кроткое место, – весело сообщила ей баба Катя, чтоб не уставала ценить.
– Чемпион, – усмехнулась Лидия.
– Чего ж тут плохого? – сказала баба Катя.
Плохого ничего не было, конечно. И вправду был в недалеком прошлом муж Юлий Сидоров двукратный чемпион города Южно-Сахалинска по штанге в тяжелом весе. Потом получил травму и на турбазе «Горный воздух», под Южно-Сахалинском, где помаленьку тренировался после больницы, встретил Лидию, которая проводила там отпуск – по профсоюзной путевке, считай – даром.
Когда Юлий впервые появился на пляже возле реки Змейки в своих зеленых плавках, то честные женщины – без привычки – отворачивались, поскольку каждая мышца в нем играла отдельно и смотреть далее на плечи, без привычки, было срамно. А хрупкую Лидию, только-только жену, некоторые даже жалели вслух. Ибо, когда они шли рядом – как ни покорно Юлий Сидоров нес Лидию под руку, – все равно казалось сперва, с непривычки, что он – насильник, а она – пионерочка из майской сказки. Но другие – наоборот – тайно завидовали Лидии, это уж кто как.
И, главное, она себе завидовала, будто со стороны, с этого потом и пошло: мысли и домыслы. Все не верилось Лидии, что общая их жизнь для мужа Юлия – прочное, серьезное дело, что на остров он приехал из-за нее, в дом к ним, целиком бабий, сколько уж лет без мужчин, вошел ответственно и легко, с охотой принял главенство бабы Кати и не тяготится ничуть, что прежняя его жизнь – со спортивной славой в пределах области и письмами наивных болельщиц – тоже была, в общем, чистой, безалаберной в меру.
Мужское населенье поселка тоже сперва отнеслось к Юлию с нездоровым любопытством, расспрашивали с подначкой. Но Юлий Сидоров подначки как раз не замечал, глядел всем в лицо без хитрости, рассказывал обстоятельно и охотно:
«В штанге что? Жим, рывок и толчок. У меня рывок всегда хорошо шел, я в рывке сильный, тут главное – быстро. А в жиме – запутаешься, правил тыща. Раз на соревновании штангу поднял на грудь и забыл, чего делать. Стою как дурак со штангой. Я в жиме никогда не «баранил», а просто – боюсь…»
Тут сбоку притискивался к кружку Лялич, дотошный до всякого знанья, будто молоденький. К тому же в тридцатом году бежал стометровку в хорошее время, не чуждое дело – спорт.
«Ух, я болельщик! – встревал сразу Лялич. – Счастье соседям, что нет на острове телевизора: ору больно звонко, руками машу, бью от нервов посуду. А ведь помогает небось, Юлий Матвеич, если за тебя болеют с душой?»
Но рассудительный муж Юлий Сидоров отвечал на это так:
«Ерунда это, Григорий Петрович, я по себе скажу. Тоже некоторые кричат, знакомые. Потом подбегают: «Юлий, ты слышал? Мы тебе кричали!» Как я могу слышать? Это же соревнованье, ничего не слышишь, знаешь – надо штангу поднять: только ты и железо…»
Тут бывший двукратный чемпион задумывался, вспоминая. А хитрый Лялич уже тихонько ввернул:
«Но все же, Юлий Матвеич, спортсмены себе позволяют, признайтесь. Уж чего-чего, а позволяют себе, мы газеты тоже читаем».
«После соревнований, конечно, себе не отказываешь, – солидно кивнул Юлий Сидоров и перечислил, в чем: – Потанцевать там, такси, девушку проводить, познакомиться, водку – тоже можно, если немного, назавтра же тренировка…»
