Текст книги "Островитяне"
Автор книги: Зоя Журавлева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
ОСТРОВИТЯНЕ
1
Деревянный тротуар, проседающий в лужи, впадает, кажется, в море. А море – это весь горизонт, и шуршание его в берег – местная тишина. Низенькие заборы надставлены рыболовной сетью, зеленой, в мелкую ячею, такой же моются в бане – вместо мочалки. Вокруг цветочных газонов, где они есть, воткнуты в песок для красы гофрированные блюдца морского гребешка, раковины. На тусклых крышах оранжево блестят крабы. На стенах домов, в деревянных распялках, краснеют брюшки горбуши, спинки ее. Но горбуша уже прошла, теперь идет кета.
Вода в реке Змейке, ленивый изгиб которой повторяет главная улица (вообще-то – единственная), уже по-осеннему тяжела. И в середине она кажется выше, будто речка вспухла и выпучилась. Кетовые хвосты колышутся в ней, как листья, серо-желто-зеленые. Страхолюдные – в лохмотьях и пятнах, с оторванной губой, горбоносые – кетины высоко выскакивают из реки, ловят страшным ртом воздух и плюхаются назад, звонко ударяясь об воду.
Но обратно не попадают, там все забито – в воде. И кетины боком, по спинам других, счастливых, взбивая плавниками брызги, как крыльями, прыгают сверху реки, поперек ее, сколько хватит сил. Выжимают друг друга на берег.
Аспидно-черные вороны, гортанно крича, будто лая, выклевывают живой рыбе глаза. Чайки, откормленные, громадные, как индюки, каким-то чудом держатся в воздухе. И орут под собственной тяжестью. Бурая кобыла Пакля, брезгливо расталкивая носом кету и отмахиваясь ушами от чаячьих воплей, пьет из Змейки возле спуска к висячему мосту.
Через мост пробежала дворняга, занося зад далеко вбок по скользким доскам и косясь на шумную воду. И больше снова никого нет. Потом по главной улице пронесся вездеход с очень грязной мордой, будто сам по себе – самоход, потому что людей в нем не видно, и только брезентовый верх выпирал и колыхался.
Всюду кругом, где не море, топорщатся сопки. Над ними уперся в небо вулкан, но аккуратный конус его далеко, километров за сорок, и вроде бездействующий. Никто от него не видал ничего плохого, но никто на него и не лазил, доверху. Сопки вокруг непроходимо заросли лиственницей, березой, бамбуком, горькой местной вишней, ядовитой лианой сумахом, всякой – пожухлой уже – травой. На одну, крайнюю к морю, вьется дорога и кончается там у цунами-станции. Напрямую это рядом, скатился с сопки – и в центре.
В центре стоит узел связи, увешанный ящиками разных фасонов. Но письма в ящик никто не бросает, отдают прямо в руки. Старые лиственницы прикрывают узел связи от ветра. Кроны их широки и упруги, как зонт. А дождя уже нет. Только с рябины, с красных и тугих ее ягод, медленно сползают крупные капли, и странно, что капли эти не красные, а прозрачные, как стекляшки. И что, разбиваясь в лужах, они не звенят, как стекло.
На крыльце районного узла связи сидит коротколапый пес Вулкан и чешется, яростно клацая зубом, будто выдирает из собственной шерсти кровного врага. Меж тем Вулкан ухожен и чист. Крыльцо под Вулканом шатается, вздрагивают перила, и толстый кот Серафим, сидящий на перилах и сидя спящий, приоткрывает один глаз, сверкает им и поводит спиной недовольно. Но продолжает при этом спать.
Внутри почты тепло. В высокой и круглой печке пронзительно щелкает. Перед распахнутой дверцей сидит на корточках почтальон (она же – разносчица телеграмм) Мария Царапкина и без толку смотрит в огонь. За перегородкой стучит телеграфный аппарат, единственный на острове, и через стекло видно, как из него бесконечно лезет узкая лента, скручивается шурша, валится на пол. Но никто не подходит к единственному, стучи не стучи.
Начальник узла связи Клара Михайловна, узкотелая, узколицая, острым плечом прижав к уху телефонную трубку, записывает телеграмму. Трубка сдвинула волосы, и сейчас очень видно, что ухо у начальника слишком крупное для лица, с толстой, мясистой мочкой.
– Поздравляю – с Семеном? – привычно кричит Клара Михайловна. – Без Семена, понятно. Громче, пожалуйста! Поздравляю внучком? Громче, говорю. Так, поздравляю внучкой, поняла. А то обнадежишь. Вес три килограмма шестьсот, Григорий, Роман, поняла. С ума они там посходили, граммы передают. Ветер у вас? Виктор, Елена, Тимофей, говорю. Так, поняла…
Она положила трубку и потерла плечо, уставшее прижимать ее к уху. Но телефон только и ждал – зазвонил снова.
– Клара Михайловна, давайте я приму, – сказала Мария Царапкнна писклявым голосом. Лицо ее раскраснелось от печки, и губы припухли.
– С тобой на собрании разберемся, – строго сказала Клара Михайловна. – Цунами? Это ты, Ольга? – узкие черты в лице ее беспомощно сдвинулись, мгновенно расплылись и сразу стали обратно – такая была улыбка, тоже узкая. – Ольга, тут телеграмма. – Она поискала в бумагах, взглядом удержав Марию, которая хотела помочь. – «Начальником утвержден Павлов, запятая, ждите приезда, точка. Евдокимов». А он у вас всегда с запятыми, как ненормальный. Нет, сегодняшним числом. Нет, про «Баюклы» не слыхать, на Янет вроде бы не зашел – волна. Значит – подослать? Ладно, подошлю. Какое там, буквально некому разнести…
– Я могу разнести, как пойду домой, – жалким голосом сказала Мария Царапкина.
– Ты уже разнесла, – сухо сказала начальник.
– Я, Клара Михайловна, честное слово, на минуточку забежала, – подозрительно звонко сказала Мария. – Только поздравить…
– Ты на минуточку забежала, – усмехнулась начальник. – А два с половиной часа за столом просидела. И телеграммы, целая пачка, лежали у тебя в сумке.
– Четыре штуки лежали, – уточнила Мария.
– Для нас – это двести, – жестко сказала начальник, и ухо ее, видимое Марии, малиново вспыхнуло, как всегда, когда начальник сердилась. – А если бы там срочные были? Заболел кто-нибудь или едет? Вот на цунами едет же человек, так и передают: ждите.
– На метле, что ли, он едет? – пискляво обиделась Мария Царапкина. – Сидят там на Сахалине, передают невесть что!
– Кому нужно, тот доберется, – сказала Клара Михайловна.
– Все равно на аэродроме будет сидеть, дожидать погоду, – строптиво сказала Мария, вместо того чтоб замолчать.
Это она зря сказала, хоть была права. Как в грудь толкнула начальника узла связи, шевельнула воспоминания, которые все равно не забыть: одиннадцать лет прошло, а будто вчера.
Тогда Клара Михайловна возвращалась из отпуска.
Крымский загар сидел на ней ровно, красил, к тому же на юге она пополнела, набрала около пяти килограммов, почти норму по своему росту. Поэтому была в ней уверенность, и какой-то высокий моряк – мужчины это удивительно чувствуют, если в тебе уверенность – в самолете уступил ей кресло к окну. Кларе Михайловне абсолютно все равно было, у прохода даже удобнее. Но она, конечно, села к окну, будто это само собой, будто каждый день уступают.
За Красноярском началась болтанка. Молодожены, громко гуркотевшие впереди, сразу свяли, теперь носили друг другу пакеты. А Клара Михайловна удивительно хорошо переносит море, воздух, в полете в ней наступает легкость, будто не в самолете летит, а сама по себе – птица. Моряк тоже только смеялся, и один зуб у него был вкось, трогательно неровный, как молочный. Тут стали разносить еду. И никто кругом есть не мог – ни молодожены, ни старичок через проход, ни женщина с букетом. И моряк сказал стюардессе, смеясь молочным зубом: «Девушка, давайте-ка нам! Мы все съедим!» Стюардесса уставила им подносы с верхом. И они все съели. А потом веселый моряк еще выпил полный поднос минеральной воды.
Удивительно, как все запомнилось, до пустяков, – пузырьки в фиолетовых стаканчиках из пластмассы, и как он, глотая, откидывал голову в кресле. Ерунда какая-то.
Когда приземлились в Хабаровске, моряк донес ее чемодан, все соображал вслух, где лучше поставить. Жалел, что сам вот уже добрался, дальше не нужно. В какой-то миг Кларе Михайловне показалось, что вот сейчас спросит адрес и запомнит с одного разу, даже если не записать. И у нее уже мягко покатилось внутри, разом ослабли плечи. А ведь не решила еще, как ответить. Давать адрес случайному спутнику казалось ей вроде бы не совсем удобным: раздельные школы – это потом остается.
А тут Кларе Михайловне вдруг суеверно верилось, что все это – недаром: ровный, так к цвету глаз загар, густые, отросшие в отпуск волосы, легкие для головы, как короткая стрижка, блесткое платье, стекающее с коричневых плеч, почти полных. Честное слово, почти полные были плечи, даже не верится. Нет, это все к чему-то..
И вышло, вообще-то, – к чему. Да не к тому.
Но моряка кто-то окликнул в зале, и он отошел улыбаясь, мелькнул смешным детским зубом, исчез в толпе. Кто-то его в Хабаровске ждал, вот – встретил. Наверное, женщина. Клара Михайловна не обернулась, сдержала себя, потом только глянула вслед, но никого уже не было, просто – толпа, как всегда в аэропорту. Особенно – в хабаровском, самый противный аэропорт, что тогда – что сейчас. Тогда небось с полста рейсов сразу сидели, пройти негде. Клара Михайловна всю ночь простояла на улице, все-таки – воздух. Только комары очень жрали.
А утром вдруг дали вылет, просто повезло.
В Южно-Сахалинске Клара Михайловна вообще попала с самолета на самолет, чего не бывает: тогда и рейсов-то не было регулярных. Но вот попала. И через два часа внизу знакомо засветилась в осеннем уже солнце круглая голова вулкана, и самолет, грубо подпрыгивая, приземлился на острове. Аэродром тут сроду – единственный, а до поселка еще добираться почти семьдесят километров.
Теперь-то аэродром бетонирован и вид имеет пристойный. А тогда – просто была большая поляна средь диких сопок с кое-как намеченными дорожками для разбега. Непонятно торчали флажки, метили путь. Все кругом бойко зарастало жирным клевером, двухметровыми лопухами, медвежьей – в человечий рост – дудкой, рослыми метелками диких злаков. Самолет пробежал, видимо, лишку, засел в разнотравье, как беременная стрекоза, летчик вылез злой на крыло, крикнул кому-то: «Другой раз траву не выкосишь – больше не прилечу, так и знай!»
Пассажиры, все больше пограничники, сразу куда-то делись. Клара Михайловна медленно, волоча чемодан, подошла к будке «аэровокзал». Вокруг будки топтались командированные, торопили кассиршу, будто изменит что: быстрей оторвать билет или как, беззастенчиво льстили хмурому летчику, на все были готовы для него – насиделись. Летчик молча отворачивал от шуток лицо, взглядывал вверх. Из-за вулкана уже вывалилась аккуратная тучка, нестрашная вроде в большом и чистом небе. Но тучка быстро ползла, на глазах разрастаясь в тучу, темня и тесня небо. Пробежала девушка с метео в дверь «посторонним вход воспрещен», и на нее взглянули с вопросом. Но лицо девушки было непроницаемым. Потом за той же дверью скрылся и летчик. Кассирша перестала отрывать билеты, вынула круглое зеркальце и стала бесстыдно, будто одна на свете, подрисовывать себе брови.
Командированные, глядя на старательный ее карандаш, топтались теперь молча, ждали свою судьбу, боялись спугнуть словом.
Тут Клара Михайловна впервые увидала Агеева, хотя, конечно, видела в самолете. Но не так.
В ботиночках и светлом плаще, беззащитно городской, будто голый, он растерянно бегал вокруг будки и громко спрашивал всех, кого смог остановить: «Скажите, пожалуйста, где тут автобус до райцентра?» Но все принимали его за пьяного, смеялись в ответ и, конечно, немножко завидовали, что вот, мол, как человек симпатично надрался на Сахалине, поскольку в районе аэродрома на острове испокон веку сухой закон.
Клара Михайловна сразу хотела подойти, но постеснялась.
А когда кассирше надоел этот цирк, она повесила на будку замок, взяла Агеева за локоть и внятно объяснила ему, что автобусы тут не ходят. «Почему?» – удивился Агеев, обзирая вокруг мягкую, будто южную природу. «Не завезли», – фыркнула смешливая кассирша. «А что же тут ходит, скажите пожалуйста?» – взмолился Агеев. И кассирша объяснила, что иногда ходят вездеходы, хотя тоже – бывает – тонут. «В океане?» – механически уточнил Агеев. «Зачем же так сразу? – захохотала кассирша. – В грязи». – «А что же мне делать? – еще спросил Агеев. – Я же в школу, по направлению». – «Ждите, – невнимательно посоветовала кассирша, которой Агеев уже надоел. – Может, вертолет какой будет». И ушла опять в будку.
Тут Агеев опустился на чемодан, неподалеку от Клары Михайловны, и буквально замер. Полчаса, наверное, прошло – не пошевелился. Самолет все же улетел. Тогда Клара Михайловна не выдержала, сказала:
«Не расстраивайтесь вы так! Вместе будем добираться, мне тоже в поселок».
Он метнулся к ней, опрокинув чемодан. «Вы меня буквально спасаете», – сказал он. Вблизи у него были синие глаза, слишком яркие для мужчины, и разные брови: одна – длинная, другая – короче и выше. Клара Михайловна еще подумала, что он, пожалуй, симпатичнее моряка. Но больше она его никогда не сравнивала ни с кем, он – это он. А другие – пусть будут какие угодно, но они другие. Так всегда, наверное, бывает, когда любишь, но ей тогда казалось, что она одна так исключительно чувствует. Это постепенно отдалило ее от подруг по узлу связи, вообще – от подруг. Не могла она им передать, как она исключительно чувствует и какой он, ее Агеев, а без этого всякое общение казалось пресным, только даром время тратить. И не могла она с тем, как раньше, вниманием слушать про их домашние дела, про их чувства – простенькие, заурядные чувства к простеньким, заурядным мужчинам.
Дура была, смех вспомнить. И позавидуешь себе через одиннадцать лет – какая была дура, господи!
Подруги как-то постепенно отсеялись, стали реже бывать, совсем редко – только если дело. Иногда, будто просыпаясь, Клара Михайловна вдруг огорчалась этим, но Агеев говорил смеясь: «Подруги? Подруги – это для тех, у кого нет семьи. А у тебя же есть я». И Клара Михайловна всякий раз обмирала душой, когда он так говорил. Он же у нее есть! Он приходит усталый, а она еще расстраивает пустяками; какие-то детские дружбы, как маленькая.
Он, правда, много работал, быстро стал завучем, взял еще физику в вечерней школе. Был слишком строг в работе. Люди иной раз не любят, чтобы с них спрашивали по строгости, и ученики его не любили, это было обидно Кларе Михайловне. Как-то в магазине мать Костьки Шеремета пыталась с ней даже заговорить, через нее повлиять на Агеева. Но Клара Михайловна не стала слушать, ушла из очереди, ничего не купив. А ко дню его рожденья, ночью, подложили крест на крыльцо, хулиганы, – черный, с зеленым мохом по краю. Крест был тяжелый, как только сволокли с горы, с кладбища.
Утром Клара Михайловна, как обычно, толкнула дверь, и этот крест грохнулся, обломив перила. К счастью– не на нее, насмерть бы убил. Но она все равно испугалась, крикнула горлом, и в тот же день у ней был выкидыш. Прокурор этим делом хотел заняться, но Клара Михайловна не захотела: тут уж чего, не вернешь. Пошутили, хулиганы. Но вообще в школе Агеева ценили, и на собраниях районного актива – это уж он всегда, его фамилия. Так что он не потому из школы ушел, а просто– ему нравилось на цунами-станции. Образовалось место, и он тогда ушел.
Почти три года хорошо жили, ничего не скажешь– хорошо, полтора месяца не дожили до трех…
Клара Михайловна работала тогда на сортировке. Газеты, журналы, письма – все надо разобрать из мешков, подготовить для почтальонов. Иной раз и намокнут в вездеходе, пока с аэродрома везут, – разложишь по столам, сушишь. А то на веревку вешали в сортировке, как белье, чтобы подписчикам – в лучшем виде, это все же – рабочая честь.
И Лялич за этим очень следил, начальник узла связи, теперь уж давно на пенсии. А все равно заходит как к себе домой, день не придет, так вроде без него пусто. Привыкли. И его пес Вулкан, тоже старик уже, – тот прямо не слазит с крыльца, только если сгонишь, все крыльцо в шерсти, будто волчье гнездо.
Клара Михайловна разбирала журналы, и вдруг вошла телефонистка Зинаида Шмитько, – она и тогда уже была лучшая в районе телефонистка. Сразу от Зинаиды в сортировке стало шумно и тесно, будто много людей, громкий ее голос, который Зинаида не умела утишить, отдавался от стен, родил в узкой комнате – как в лесу – эхо. Близости между ними не было, и сначала Клара Михайловна подумала, что Шмитько заглянула с делом. Но скоро поняла – нет, просто так, поболтать для перерыва в работе. И тихой Кларе Михайловне это сделалось немножко лестно, потому что видная Зинаида обычно мало на нее обращала внимания – так, здоровались походя, вот и вся дружба.
А Шмитько, будто каждый день забегает, мигом свалила опять в одну кучу журналы, только рассортированные, уселась прямо на стол, как она любит, и, играя полной ногой в ажурном чулке, говорила Кларе Михайловне что-то необязательное и смешное. Сама первая прыскала. Клара Михайловна отвечала сперва напряженно, чтоб не сказать глупость. Но, видя простоту Зинаиды, быстро освоилась, рассказала что-то сама. Удачно. Зинаида прыснула от души. Потом, как-то уже легко, они замолчали разом. И вдруг Зинаида сказала:
«Я так считаю, Клара, – лучше ты от меня узнаешь: твой Агеев с Веркой встречается, с Шеремет…»
Глупая улыбка еще стояла у Клары Михайловны на лице, а внутри что-то вдруг лопнуло и прошло насквозь болью, слабо подумалось: «Умираю» – но боль враз стихла, и Клара Михайловна продолжала глупо сидеть и смотреть прямо, как кукла.
«И вроде у них серьезно, – сказала еще Зинаида, – так что уж тут молчи не молчи, а узнаешь…»
«Врешь», – сказала без голоса Клара Михайловна, но уже поверила. Таким хрупким, значит, было в ней счастье, что сразу поверила, будто все три года ждала.
А была Верка Шеремет и тогда уже почти такая же толстая, как сейчас, одно мясо, в двадцать один год таскала два подбородка. Откормилась на маяке, при своей корове, едва дотянула школу, и отец пристроил ее воспитательницей в детсад. Это сейчас она – Вера Максимовна, глядит важно. А тогда была – просто Верка, никто и всерьез не брал.
Так, значит, – Верка, вот что…
«Где же встречаются?» – спросила вдруг Клара Михайловна, сама не зная – зачем. Не собиралась она их ловить, еще не хватало – ловить, чего не поймаешь. Но вот спросила. И что-то вдруг вспыхнуло в ней – мстительно и больно, единственный раз в жизни ожгло изнутри, что тоже вот, как некоторые – иной раз слышишь, – тоже могла бы, кажется, вцепиться кошкой, рвать и кусать.
Но это, конечно, сразу прошло…
Тихо стало вокруг. Мертво. Газеты, значит, можно еще разобрать, на весь вечер работа, вездеход чуть не за месяц приволок сразу – такая связь. Домой, значит, нечего спешить, никто не плачет в зыбке. Все для Клары Михайловны кончилось враз. А все та же была вокруг сортировка, пыльный солнечный луч неспешно полз по желтой стене, и наискось, через журнал «Работница», лезла – старательно, будто с делом – божья коровка.
То же, да не то.
«Ну, это ты зря, – громко сказала Зинаида Шмитько, с каким-то уважением вроде, но Клара Михайловна его тогда не услышала. – На второй забойке вроде у них – за рыбоводным заводом…»
«Знаю», – кивнула Клара Михайловна, кто же не знает. Когда рыба идет густо, как этот год, рыборазводники на главной забойке не успевают, бьют и на запасной, на второй. У них тоже план – заложи да выложь, а икра время не терпит, ее быстро брать надо.
Даже не слышала, как Зинаида вышла…
И в мыслях не было у Клары Михайловны – их ловить, это зря Верка по поселку потом пускала. Просто как черт дернул. До девяти вечера она разбирала почту, руки сами делали что привычно, тут голова ни к чему – сортировать. Голова, правда, болела. Это у нее в первый раз так ужасно болела голова, нынче-то – часто.
А в девять будто кто дернул: вылетела на улицу, добежала до дому бегом, через бугор напрямки, полные песка туфли. Нет, свет нигде не горел, ни в комнате, ни на кухне. А показалось издалека: свет, все наврала Зинаида, ошиблась. Мало ли, по голосу ошибется даже опытная телефонистка, – хоть знала, что здесь, на острове, каждого знаешь по хмыку, кашлянул в темноте: ага, уже знаешь – кто. А Зинаида тем более, всю жизнь при коммутаторе.
Но так уж хотелось, чтобы ошиблась. Еще подумалось – зачем сегодня на работу пошла, не пошла – ничего бы и не было. Могла взять больничный, вчера вон глотать было больно. Агеев в постель ей давал полосканье.
Она лежала в кружевной сорочке, как цаца, булькала из стакана, а он потом тазик вынес сам. «Ты, – говорит, – не вставай, я сам». И так вдруг себя жалко стало. Именно вот этот тазик ее допек, без него вроде бы ничего, терпела. Старый тазик, китайский, с синим цветом внутри, а весь желтый. Он и сейчас в кладовке стоит, проржавел, никуда уже тазик. И тогда ― старый был. «Я, – говорит, – сам». А пришел поздно, будто дополнительные занятия. Он всегда поздно приходил, что ж такого – работа. И на цунами-станции вечернюю школу же не бросил, нес двойную нагрузку. До дому он, вообще-то, мало касался, а тут говорит: «Лежи, я сам».
Села на крыльцо и завыла, вот дура была…
Как раз успела на вторую забойку. Они уже насиделись на его пиджаке, собрались, видно, идти. Агеев вытряхал пиджак от травы. Верка стояла боком к реке Змейке, глядела вдаль недовольно – она всегда так глядит, будто даже даль ей обрыдла. Просто такой, конечно, взгляд.
Клара Михайловна пробила телом кусты, вылезла прямо на них и встала глупо. Слов никаких у ней не было, только в горле саднило, попить бы. Агеев первый, первее ленивой Верки, оглянулся на шум, увидел ее и засуетился. Вот чего она не знала за ним – такой суетливости. Весь он как-то быстро задергался, шагнул косо, растопырил руки, роняя пиджак, – только был из чистки пиджак, но одно пятнышко, у кармана слева, все же не вывелось. И тут Клара Михайловна тоже подумала вдруг про это пятнышко – мол, не вывелось, попробовать застирать. Ага, это уже не надо…
Глухо, будто сквозь стену, услышала, как Агеев сказал:
«Не волнуйся, Верочка…»
Клара Михайловна повернулась, побежала обратно в поселок. Агеев что-то кричал сзади, но она уже знала, что догонять он не кинется, не об чем объяснять. Ну, кричи. Только побежала быстрее. За поворотом спустилась к Змейке, напилась из горсти, вроде – легче.
Потом-то Клара Михайловна поняла, чего он растопыривал руки, – это он Верку от нее закрывал, боялся, видно, чтоб жена не порвала. Вот как человек отрывается от человека – с кровью. А никто не умер. Для одного – с кровью, а для другого – просто отпал, как сухой лист. Даже не больно. Что с Кларой Михайловной будет – это он не думал, припас сюрприз за пазухой. А вот Верочка – «не волнуйся», как ведь бывает. На каждом углу бывает, а свое – все в новинку, не соскучишься вспоминать.
А на следующий день у Клары Михайловны разнесло уши, такая напала болезнь: мочки – как фонари, красные, не повернуть голову и пухнут прямо на глазах. В поликлинике сначала сказали: «Ожог первой степени». Потом видят – какой ожог, солнце едва щурится в тучах. А температура, правда, была. И горло, это у Клары Михайловны – обычное дело, ангина. Тогда записали: «На нервной почве». На этой почве чего не растет, вот выросли уши. Слоновьи. Дней через десять вроде спали, но все равно осталось – толстые, твердые мочки, а чуть понервничай – сразу в краску, и дерет их, как теркой.
Из-за Зинаиды Шмитько тоже переживала.
Гордая Зинаида, другая бы разгласила подруге – ну и молчи, больше никто не узнает. А Зинаида так не могла. Ради Клары Михайловны не сдержала сердца, переступила закон, первый закон для телефонистки при коммутаторе: неразглашение. Если телефонистка начнет сообщать своим знакомым, что она узнала во время дежурства про них самих да про их знакомых, то некоторым придется бежать с острова без оглядки, по морю – как посуху. На то и подписка дается: о неразглашении. Это такая работа: на коммутатор сел – ты всем нужен, все знаешь, без тебя уже муха не сикнет. А после вышел на улицу – забудь, как не было.
Да и не положено телефонистке слушать всякие разговоры. Соедини – и уйди с линии, на то отбойные лампочки есть. Абонент кончит, вспыхнет отбойная лампочка – разъединишь. Половина отбойников не горит, это верно. Старенький коммутатор на острове, весь сносился..
«Пойду к Ляличу, – сказала Зинаида. – Я считаю, он должен знать». Лялич тогда был начальник.
Лялич похож на провинциального коршуна – небольшой клюв, небольшая жадность глаз, небольшие когти на узловатых пальцах. Но впечатление это обманчиво, потому что Лялич как раз добряк, сердиться по-настоящему не умеет. Как многие добряки, сразу для суровости начинает кричать, бегает по кабинету, даже иной раз притопнет, будто бы в гневе, маленькой, почти женской, ножкой – тридцать восьмой размер ботинки. И смотрит востро – напугал или как?
Лялич выслушал Зинаиду Шмитько стоя, нервно дергая ножкой. Клара Михайловна чуть приоткрыла дверь, хотела войти. Взвизгнул: «Не всавывайся!» Подскочил к двери, запер на ключ изнутри. Пришлось в коридоре слушать, стенки фанерные – все слыхать. Лялич затопал но кабинету, обежал сколько-то раз. Закричал Зинаиде: «Зарезала ты меня, девка! Кабардак, а не учреждение!» У Лялича все подряд девки, баба Катя Царапкина – тоже «девка».
Потом сел к столу, хряпнул кулачком об стекло, сказал:
«Вот что, девка: пойдешь на три месяца почтальоном, такое мое наказание. Сейчас вывешу приказ – за халатность. Поняла? За халатность! И чтоб больше никому – Ни гу-гу. Государственную тайну за мужиков продаете, работнички. Поняла?»
«На дежурство садиться?» – спросила Зинаида.
«Без тебя сядут, – отрезал Лялич. – В коммутатор чтоб ни ногой».
Но трех месяцев Зинаида на доставке не отбыла. Стали поступать жалобы на новую телефонистку: посадили на коммутатор девчонку, куда ткнуть – не знает. При ней столярка на подсобном сгорела, в обеденный перерыв. Сторожиха крикнула в трубку, да пока новая-то телефонистка чухалась, с кем соединить, – все сгорело в угли, чего одна сторожиха может. Тогда Лялич остановил Зинаиду Шмитько возле раймага, с полной сумкой почты, сказал, глядя вбок востро:
«Быстро бегаешь, Зинаида Кирилловна, подписчики довольны».
«Стараюсь, Григорий Петрович», – весело ответила Зинаида.
«Хватит, девка, бегать, – сказал Лялич серьезно. – Садись в ночь обратно на коммутатор. Поняла?»
«Так срок еще не вышел», – сказала ехидная Зинаида.
«Это моя забота», – сказал Лялич. И пошел от нее по деревянным мосткам, чуть припрыгивая, маленький и хмурый, похожий на коршуна, который только что кого-то сглодал, но не насытился. А Зинаида сказала бабе Кате Царапкиной, которая уже, конечно, выскочила из магазина, кинув прилавок с товаром:
«Крупный мужик у нас – Лялич, так я считаю…»
«Это чем же, Зина, он такой крупный?» – сразу сощурилась баба Катя Царапкина, прикинулась дурочкой.
«А тем, что берет на себя», – сказала еще Зинаида.
«А чего он такое берет?» – совсем распалилась баба Катя, теперь она вовсе бы раймаг на замок замкнула и пошла бы за Зинаидой хоть в море, только – дознать.
«Неважно чего – а берет, – сказала тогда Зинаида. Но, к счастью для бабы Кати, добавила: – Жалко, что старый».
«Вот чего тебе жалко», – сразу засмеялась баба Катя Царапкина и, облегченная, ушла обратно в раймаг, где ждала терпеливая очередь, которой тоже ведь – интересно. Подумала, что все она поняла. Но поняла, конечно, не так, совсем в другом смысле.
Это Кларе Михайловне нечего вспомнить из женской жизни: моряк кресло у окна уступил – уже зарубка, в памяти греет. Да муж был, Агеев, свет в окне. А Зинаида Шмитько – женщина видная, окружена вниманием с детства, рядом по тротуару идешь – и то ощущаешь себя выше, осанистее, вроде – на тебе наросло. Зинаида на мужчин смотрит как раз с прищуром, говорит об них просто, как про картошку: «Мелкий мужик пошел, – скажет иной раз, под настроение. – Я себе уж и с материка возила, думала – может, там мужик сохранился. Нет, все равно мелкий…»
Агеев с Веркой вскоре после того подался на материк, говорили – совсем, оно бы лучше.
А через четыре года – нá тебе: вернулись. Уже с детьми. Агеев опять на цунами-станцию, вырос, конечно, по специальности – старший инженер. Там и квартиру дали, все реже встречаться – не в поселке. Погодя взяли и Верку – наблюдателем, только теперь она – Вера Максимовна, глядит важно. В узел связи войдет, что солнце, улыбается: «Мне, девочки, побыстрей! Заказной авиабандеролью, как всегда. Это контрольная работа».
К Кларе Михайловне, правда, не обращается, ждет кого другого.
Заочно учится в институте…
А баба Катя Царапкина говорила в раймаге – Агеев все в доме делает сам, варит суп дочкам. Вот чего Клара Михайловна за ним не знала – чтобы суп сварил. Значит, научился. Чтобы Верка писала свои контрольные, вот, значит, как.
Баба Катя Царапкина – тоже артистка.
Прибежала к Кларе Михайловне в узел связи, вся дышит. «Только тебе, – говорит, – Клара, могу доверить, только тебе!» Клара Михайловна, конечно, понервничала, раз такое исключительное доверие, замкнула кабинет изнутри – от Лялича осталась такая привычка, чтобы закрытый разговор с глазу на глаз, – усадила Царапкину в кресло. «Возьми, – говорит, – мою Марию к себе на работу, ради христа. Совсем девка отбилась, шерстится на всякое слово, боюсь – с прямой дорожки сшагнет, с Костькой Шереметом ее по углам видают, а ему, вахлаку, под тридцать годов, куда это ведет?!»
Клара Михайловна, конечно, взяла. Даже отказала Симе Инютиной, с которой был уже разговор, обидела человека. Работа вроде невидная – почтальон, физически трудная, с полной сумкой таскаться, не всякий пойдет на материке, оклад слабый. Но у них, на острове, – дело другое. Особенно – если к зиме и сезонные заработки уже прекратились: рыба прошла. Тут – всякое место уже дефицит, все ж человек в зиму при деле, чувствует свою пользу.
А Мария пришла – тише мыши, на каждое замечанье: «хорошо» да «сейчас», глаза книзу, подписчикам своевременно доставляет корреспонденцию, ничего такого. Клара Михайловна встретила бабу Катю: «А ничего, – говорит, – ваша внучка, старательная».
Баба Катя глаза в узкие щели сложила, напустила на щеки морщин, вся смеется. «Как это, – говорит, – «ничего», Клара? Кроткое место – Мария, голубь может селиться». Клара Михайловна даже озлилась, честное слово, хоть и на человека в возрасте, сказала с сердцем: «Чего же вы меня неправильно информировали, баба Катя?»
Еще больше сощурилась, говорит: «Так ведь, Клара, ты бы ее не взяла, у тебя уже с Симкой Инютиной было договорено. А на исправление вроде – это тебе лестно. Марию в торговлю толкать нельзя, в ней большая доверчивость от домашней жизни, сгорит в месяц. А у Симки зацепка есть в рыбкоопе, ей можно».
Вот ведь как все обстроила баба Катя, прямо артистка.
Клара Михайловна, конечно, Марией довольна. И посейчас, уже скоро два года. Бывает с ней срыв, с кем не бывает. Ну, построже выговоришь, строгость в работе нужна. Раз терапевту Верниковской газету «Медицинский работник» не разнесла, а Верниковская сразу хватилась, написала жалобу в узел связи, что такое вот ей число не поступило. Она газету «Медицинский работник» читает будто письмо, до строчки, шьет в папки.
