Текст книги "Пассажирка"

Автор книги: Зофья Посмыш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Я спасла ее. Ты подумай, она даже не поблагодарила меня, не соизволила произнести простое «спасибо». И все же я взяла ее в свою команду. Почему? Конечно, уже не в силу той симпатии, которую питала к ней прежде. Я сама не могла разобраться, в чем дело. Иногда я жалела ее, как никто никогда не жалел меня. В одну из таких минут я сказала ей: «Бедный Тадеуш», но она сделала вид, что не слышит.

Это был уже не человек, а мертвая кукла, которую ничто не могло расшевелить. Я как-то увидела у нее письмо из дому. Неделю оно пролежало нераспечатанным, и, если бы заключенных не заставляли отвечать на письма, Марта так и не раскрыла бы его.

А потом произошел случай, когда я особенно ясно поняла, что внутри у нее все умерло.

У нас в лагере появился новый начальник. Его фамилия была Шульц, но все – и заключенные и эсэсовцы – звали его Крысоловом. Крысы были его страстью. Он устраивал даже такую забаву: заставлял весь барак затыкать норы и гонять крыс, а сам становился в дверях и стрелял по убегающим животным. Потом брал за хвост несколько штук и выходил на улицу. Там он подзывал первую попавшуюся заключенную и вступал с ней в непринужденную беседу, словно невзначай размахивая при этом добычей. Беседа кончалась всегда одинаково: Шульц бросал крыс в лицо заключенной. У женщин начиналась истерика, одна из них даже сошла с ума. Позднее, когда Шульца перевели в мужской лагерь, жизнь потеряла для него всякую прелесть: мужчины были равнодушны к его фокусам, говорят, иногда они просто съедали крыс.

Но в женском лагере его боялись больше, чем Таубе. Марта, узнав, что Крысолов вертится поблизости, вся зеленела. Она боялась крыс до безумия. Так же, впрочем, как и я. И вот…

Однажды после работы, зайдя в барак, я услышала звуки губной гармоники. Какая-то женщина исполняла популярную песенку «Розамунда». Меня поразило, что она играет так исступленно, с остервенением.

– Им весело, я вижу, – обратилась я к старосте барака.

– Ох, фрау надзирательница, – оправдывалась староста, – я сама заставляю ее играть, когда крысы начинают свои пляски.

Не знаю, как я вынесла это зрелище. Во всем мире, наверно, нет крыс такой величины, как те, освенцимские. На маленьком свободном пространстве у печки их было штук двадцать. Они резвились, как котята, не обращая ни на кого внимания, ничего не пугаясь. Они катали, отталкивали и бросали друг дружке, словно мяч, небольшой рулончик бумаги. Прыгали, становились на задние лапы, кружились. И все под аккомпанемент этой бешеной игры на гармонике. Мне показалось на мгновение, что они пляшут именно потому, что тут играют, и я истерически закричала: «Тише!» Гармоника умолкла, и тогда я услышала крысиный визг. Мне сделалось дурно.

– Поэтому-то она и играет, – сказала староста, провожая меня к дверям.

Выходя, я заметила Марту. Она сидела у печки, и эта чудовищная стая прыгала у самых ее ног. Она сидела неподвижно и смотрела. Уже не боялась крыс. Не обращала на них внимания. Была к ним так же безразлична, как трупы на больничном дворе.

Не знаю, как я могла находиться в одном помещении с ней и почему все еще терпела ее присутствие. Ведь от нее можно было избавиться в любую минуту. Я знала, что она ненавидит меня, что я ей так же противна, как она мне. И все же я не делала этого. Можно подумать, что я боялась ее и старалась не упускать из виду, чтобы она не задумала чего-нибудь против меня, не застигла врасплох. Но это было не так, хотя то, что произошло потом, как будто и подтверждает такие предположения. Нет, дело было не в этом – ведь если б я боялась, я могла ¹бы просто оставить ее и уехать. Мой отъезд лишь немного затянулся, потому что в Берлине не успели все оформить. Но я собиралась уезжать, и она должна была ехать со мной. Да. Ее уже оформили, внесли в список вместе с еще несколькими заключенными из вспомогательной службы. Я сообщила ей об этом, как о вопросе решенном, да так оно и было на самом деле. Мне и в голову не пришло спрашивать ее согласия. Она ответила: «Слушаюсь», но я отнюдь не была уверена, что она послушается. Я тогда ожидала всяких сюрпризов. Каким-то непонятным образом, совершенно незаметно, многие должности вспомогательной службы постепенно захватили политические заключенные, и мы внезапно обнаружили, что они имеют в лагере некоторую власть. Им даже удавалось саботировать решения коменданта лагеря. Я подозревала, что в данном случае они нажмут на все пружины, чтобы сорвать мои планы. Разве что Марта сама захочет ехать. Но на нее я не имела никакого влияния.

Однажды к нам в барак ворвался Шульц. Когда он велел всем построиться, женщин охватила паника. Я наблюдала за ним из своей комнаты. Я его терпеть не могла и намерена была осадить, если бы он начал свои обычные фокусы. Но на этот раз Шульц пришел за другим: он искал драгоценности, медальоны, четки. С остервенением срывал он с женщин чудом раздобытые медальоны. Я не вмешивалась. Это было не мое дело. Меня только поразила внезапная бледность Марты. И вдруг я вспомнила: его медальон. Он упал на дно сумки Шульца, и я попросила разрешения у Шульца порыться в его добыче.

– Подарите мне эту бляшку.

Он засмеялся и махнул рукой. Лицо Христа с его чертами. «Шаль, – подумала я, – жаль! Я отдам ей. Да. Пусть хоть это у нее останется». Я направилась к бараку, но едва прошла несколько шагов, как услышала крик Шульца:

– Ага, попались, писаря проклятые!

Я оглянулась. Шульц обыскивал двух заключенных. Они стояли навытяжку, с непокрытыми головами, один говорил что-то – спокойно, без всякого страха. Я узнала их: это были те самые из конторы – капо Вернер и писарь-поляк, которых я считала причастными к истории с собакой. Я ждала, не найдет ли у них Шульц чего-нибудь, но где там! Он только приходил во все большую ярость.

– Вон отсюда! – заорал он. – Вот всыплю каждому по двадцать пять, тогда забудете про баб!

Меня смешил этот Шульц, все еще не понимавший, что такое Освенцим. Он не знал, например, что некоторые заключенные имеют право ходить без охраны и им ничего нельзя сделать, пока не поймаешь их с поличным.

Я вошла в контору, но Марты там не оказалось. Она была в соседнем бараке на сортировке вещей. Я послала за ней.

«Отдам ей это, – думала я. – Просто выну и положу на стол…» Раздались шаги. Я взяла в руки медальон, но вместо Марты появилась капо.

– Фрау надзирательница, я нашла интересную вещь. – И она протянула мне тщательно сложенный листок бумаги.

– Что это?

– Думаю, что секретная записка.

Листок был запачкан и потерт на сгибах.

– Разверните.

Капо не ошиблась. Листок был исписан мелким, убористым почерком, фиолетовым химическим карандашом.

– Написано по-польски, – сказала капо.

Меня вдруг осенило.

– Где это вы нашли?

– На дороге между бараками, ближе к бараку номер два.

– Покажите где.

Мы вышли. Да, совершенно точно. Именно здесь Шульц обыскивал тех двоих. Со стороны барака шла Марта. Я окликнула ее, и мы вошли в контору.

– Переведите это. – Я протянула ей записку.

Марта нахмурила брови. Почерк был неразборчивый, и она читала с трудом, я бы сказала – нарочито с трудом, но читала. И переводила. Сначала запинаясь, а потом совсем бойко. Это было любовное письмо, красивое, хотя слишком поэтичное. Девушка писала о какой-то горе, фиолетовой от вереска, на которую они взойдут оба и которая будет свидетелем их любви, когда любовь станет возможной.

Должна сказать, что это письмо не возбудило во мне ничего, кроме любопытства. Хотелось узнать, кто из моих девушек мог написать такое. Я созвала команду.

– Марта, переведите.

Она вышла вперед.

– Найдена записка. Вот она. – Я пустила листок по рядам. – Пусть та, которая ее написала, признается.

Листок обошел ряды и вернулся. Заключенные молчали.

– Письмо глупое, но безобидное. Если виновница признается сама, я не напишу рапорта. Если виновница не найдется, в карцер пойдет вся команда. Даю вам сутки на размышление… и выявление виновной.

Когда сутки были на исходе, Марта обратилась ко мне и попросила разрешения поговорить. Я обрадовалась, уверенная, что она знает автора письма и решила назвать его, чтобы спасти команду.

– Давно пора, – сказала я. – Через час было бы уже поздно.

Она как-то странно поглядела на меня.

– Я… пришла просить вас…

– Просить?

– Да. Чтобы вы сами назначили нам наказание.

– Как это понять?

– Мы просим, чтобы вы не писали рапорта.

– Команда просит? Команде известно мое решение.

– Я прошу, фрау надзирательница.

Это было уже слишком. Я чувствовала, как у меня холодеют щеки.

– Вы совершенно забываетесь, – сказала я, – совершенно!.. Кто вы такая, чтобы обращаться ко мне с личными просьбами? Вы что, свободный человек?

Она побледнела и ответила:

– Фрау надзирательница, свободен тот, кому– нечего терять. Рабом делает человека жажда жизни…

– Любопытно… – перебил Вальтер. – Сколько ей было лет?

– Меньше двадцати.

– Черт возьми! Она все же кое-чем обязана нам, немцам. Такая философия в ее возрасте…

– Я вспомнила тогда про медальон, – продолжала Лиза. – Он лежал у меня в кармане, и каждый раз, доставая платок, я касалась его рукой. Но нет, Марта не заслужила того, чтобы получить его обратно. Я прекратила наш философский спор.

Рапорт будет подан. Если завтра до одиннадцати утра виновница не найдется, вся команда понесет наказание.

Я еще не знала тогда, насколько Марта заслуживала это наказание. И не узнала бы никогда, если бы не случай. В тот же день, поздно вечером, ко мне прибежали моя сестра Хассе и надзирательница Борман. Они были вне себя.

– Анни, – сказала Хассе, – опять в этой идиотской передаче названы наши фамилии.

– В какой передаче?

– Вы не знаете? – прохрипела Борман. – «Ад Европы».

Их волнение не передалось мне, я испытывала скорее любопытство.

– А… в какой связи? – спросила я.

Борман взглянула на меня, как на полоумную.

– В связи с последней селекцией, надзирательница Франц!

Мне стало не по себе.

– …Они знают? Об этом?

– Знают. Причем со всеми подробностями, – засмеялась Борман. – О вас тоже говорили.

– Обо мне? – Я не узнала собственного голоса.

– О вас, о вас! Хассе, скажи ей!

– Да, Анни. Там была такая фраза: «В селекции впервые приняла участие начальница команды вещевого склада надзирательница Анна Лиза Франц». Это всё мужчины! – закричала она. – Сколько раз я говорила: не пускать мужчин на территорию женского лагеря! За передачу записок карать бункером и виселицей!

Я ничего не сказала, но, когда они ушли, достала из сумки ту записку. Медленно, с лупой в руке я изучала строку за строкой. И наконец увидела в самом низу, в последней строчке, слова «Команда», «Анна Лиза Франц». Я не верила своим глазам, но все же… там были и другие знакомые слова: «Хассе», «Борман», несколько раз повторялось слово «селекция» и цифры. Да, это было число отправленных в газовые камеры. Так вот что находилось у меня в руках! Но как же это попало в радиопередачу, если… И тут только я сообразила. Ведь это была копия! Одна из нескольких, разбросанных по лагерю в условленных местах. Эту подобрали те двое: капо Вернер и поляк. Заметив Шульца, они выбросили ее и втоптали в грязь. Но подлинник попал по назначению. Итак, я напала на след! Нет, это писала не она, но она знала содержание записки и сознательно обманула меня. Я напала на след, но… у меня больше не было сил. «Свободен тот, кому нечего терять». Так ведь она сказала. И она была свободна. Действительно свободна! Свободна, хотя и окружена проволокой, собаками, эсэсовцами! Если я передам дело в гестапо, мне придется пробыть в лагере бог весть сколько времени, по меньшей мере до окончания следствия, а я была сыта, сыта всем по горло. Кроме того, это могло навлечь неприятности и на меня. Марта была «моей любимицей». Записка побывала в моей команде. Моя команда была связана с подпольной организацией лагеря. А ведь и мой и ее отъезд был уже оформлен. Я просто не в силах была раскрывать эту историю и расхлебывать всю кашу.

С каким отвращением ехала я на следующий день в лагерь! Мне предстояло решить вопрос о команде и еще раз потягаться с Мартой. Почему я чувствовала себя такой беспомощной? Ведь все доказательства были у меня в руках.

В одиннадцатом часу прибежала посыльная от Марии Мандель.

– Старшая надзирательница просит вас зайти. Немедленно.

Я ждала этого вызова. Поданный мною рапорт обязательно должен был ее заинтересовать. Целая команда? Это случалось не часто. Но старшая сказала только:

– Я подписала ваш рапорт. Этим делом займутся.

И немного погодя, просматривая стопку бумаг на столе, добавила:

– Вам перевели эту записку?

– Конечно.

Она кивнула. Но ее вопрос и официальный тон испугали меня. В рапорте я написала: «Любовное письмо» и «упорно скрывают виновную». Подавая рапорт, я еще не знала подлинного содержания записки. Потом, узнав… Ну что же! Я испугалась ответственности. А вдруг все раскрылось? Старшая надзирательница продолжала листать бумаги, откладывая некоторые в сторону, и, казалось, сознательно избегала моего взгляда. Она держалась так, что я не отважилась ни о чем спросить. Однако мне удалось разглядеть на папке надпись «Вещевой склад», и я еще больше испугалась. Я попросила разрешения выйти на минутку, не веря, что она меня выпустит, и почти удивилась, услышав в, ответ: «Только, пожалуйста, не задерживайтесь». Я вышла, в уборной просмотрела еще раз записку и разорвала ее в клочья. Когда я вернулась, в кабинете у старшей сидели комендант лагеря и Труда Венигер, бледная и расстроенная.

– Вы знаете, о чем идет речь? – спросила старшая. – О ребенке. Еврейском ребенке, которого спрятали в вашей команде, а затем тайком переправили в лагерь. Его до сих пор не нашли.

Я похолодела. Так вот в чем дело.

Я еще не рассказала тебе, Вальтер, – ты выбежал из каюты, и я не успела, – что из всех ужасов Освенцима самым чудовищным было умерщвление детей. Все остальное не шло с этим ни в какое сравнение. Даже то, что делали с детьми. Я, например, видела однажды, как на ручке грудного младенца вытравили номер. Я видела, как ребят отбирали у матерей. Это были польские и русские женщины. Из так называемых семейных эшелонов. Они так сжимали детей в своих объятиях, что ребенка приходилось вырывать силой. Да и не всегда это удавалось. Женщины вели себя, как обезумевшие животные, их вой разносился по лагерю еще много дней. А ведь их детям не грозила смерть, и они знали об этом. Ребят отправляли в детские дома, и матерям следовало бы радоваться. Освенцим, право же, не был местом для детей. Через месяц-другой они все равно погибли бы от клопов. Мы не могли справиться с клопами. У нас не было таких химикалий. Клопы буквально высасывали кровь из детей. Детские тельца были сплошь в пузырях. Пузыри разбухали, гноились… Но весь этот ужас, эти кошмарные сцены, когда детей отнимали у матерей, – даже у старшей надзирательницы выступали при этом слезы на глазах, – не шли ни в какое сравнение с тем, что я видела каждый день по прибытии еврейских эшелонов…

Их было так много… Иные ничем не отличались от наших, немецких, малышей; у них были светлые прямые волосы и голубые глаза. Я наблюдала за ними, когда они кувыркались на траве, играли в мяч, резвились. От них было трудно оторвать глаза, невозможно было слушать их визг, смех, крики, порою плач. Никто никогда не узнает о нас всей правды, Вальтер. Разве можешь ты понять, что я чувствовала, глядя на этих детей? К счастью, этого не понимал никто. Разве только она. И поэтому она позволила себе…

В тот день… Это было воскресенье. Яркое солнце и зелень. Березовая роща за крематориями была так хороша… У ворот женского лагеря оркестр играл песенку. Ту самую песенку, Вальтер, что вчера пели в баре. Мы с Мартой стояли рядом – тогда нас еще не разделяла такая смертельная ненависть – и смотрели на людей, шедших вдоль железнодорожного полотна. Прибыл новый эшелон. Люди шли спокойно и с любопытством озирались по сторонам. Некоторые насвистывали мелодию, которую исполнял оркестр. А певица, чудесное колоратурное сопрано, выводила: «Хотел бы быть всегда влюбленным, и петь и пить, и петь и пить, и петь и пить». Транспорт был большой… И казалось, сплошь состоял из матерей с детьми в возрасте до трех лет. И коляски… коляски… Они катились в сторону крематория, который уже дымился. А потом… потом прибывали к нам на склад… пустые. Их с силой толкали, и, прокатившись через весь барак, они останавливались в противоположном его конце. В тот день у эшелона дежурила надзирательница Венигер. Она тоже была на хорошем счету у начальства. Дружила со мной. Мы все трое – Труда, Марта и я – заметили эту коляску с опущенным верхом. Она промчалась мимо нас так же, как и остальные, но мы обратили на нее внимание.

– Там ребенок, – засмеялась Труда. – Кто-то протащил.

– Ерунда, – возразила я. – Разве они додумаются? Исключено.

Марта вскинула на меня глаза.

– Пойду посмотрю, – сказала она.

Я кивнула.

– Бегите… потом доложите надзирательнице Венигер.

Труда пристально посмотрела на меня.

– Однако ты ей доверяешь.

Мне стало как-то не по себе.

– Не больше, чем она того заслуживает, – Ответила я небрежно. – Впрочем, поди проверь, ведь сейчас твое дежурство. Действуй!

Она опять взглянула на меня, как бы колеблясь. И в эту минуту мы услышали… Нет, я услышала, я одна – слабый крик младенца. Но нет, мне лишь показалось. Ведь если бы крик раздался на самом деле, Труда тотчас помчалась бы… Она всегда проявляла усердие в службе. Между тем она не двигалась с места и продолжала смотреть на меня, словно неожиданно обнаружила во мне нечто любопытное. И только спустя несколько мгновений решила:

– Ладно, пойду посмотрю.

Но Марта уже возвращалась. Она шла к нам не спеша и несла что-то в руках, как несут ребенка. У меня перехватило дыхание.

– Глупые шутки зондеркоманды [10]10
  Особая команда заключенных, обслуживавшая крематорий.


[Закрыть]– сказала Марта, протягивая мне сверток.

Я вздрогнула, а Труда расхохоталась. Это была кукла.

На какую-то долю секунды наши взгляды встретились: мой и ее, этого «номера», этой рабыни. Я почувствовала страх. Они способны на все! Теперь у меня не оставалось сомнений. Возможно, что кукла действительно лежала в коляске, но возможно также, что Марта взяла ее из груды детских игрушек, валявшихся неподалеку. А плач я слышала. Слышала! Еще не поздно было нарушить молчаливый сговор, благодаря которому она стоит здесь, держит куклу и лжет мне прямо в глаза, я могла еще проучить ее и доказать надзирательнице Венигер, что я доверяла Марте не больше, чем она того заслуживала. Но вместо этого я сказала:

– Вот, Труда, бери своего «ребенка». Он по праву твой.

И Труда, которой, конечно, следовало бы пройти на другой конец барака и проверить, со смехом развернула одеяльце, словно она только для того и приехала в Освенцим, чтобы играть в куклы.

…А теперь она хотела погубить меня. У меня не было выхода. Пришлось еще раз спасать Марту.

– Марту? – удивился Вальтер. – По-моему, ты прежде всего спасала себя.

– Спасая себя, я спасала и ее. И ребенка. И еще кое-кого. Марта, несомненно, знала, где ребенок. Если бы ее взяли в гестапо…

– Ты раньше не говорила о ребенке, – сказал Вальтер тихо.

– Я не успела. Да и вообще я только сейчас о нем вспомнила. Ведь там я не вела счет своим добрым делам или, вернее, нарушениям служебного долга. Нет у меня бухгалтерской книги, в которой записано то, что я сама уже успела забыть. Словом, я ответила старшей надзирательнице спокойно, как только могла:

– В моей команде? Это недоразумение.

– Нет. – Голос старшей был словно удар хлыста. – Надзирательница Венигер дежурила тогда и не отрицает, что это могло произойти.

– Если надзирательница Венигер допускает, что во время ее дежурства возможно было…

– Вспомни! – перебила меня Труда. – Ведь и ты там была. Я сразу сказала, что в той закрытой коляске лежит ребенок, а ты… а она принесла куклу, и ты…

Она запиналась от волнения. Нельзя было медлить ни минуты.

– Нет. Не помню. Никакой закрытой коляски. Никакой куклы. В моем присутствии ничего такого не могло быть.

– Как ты можешь! – накинулась на меня Труда.

– Я полностью доверяю словам надзирательницы Франц, – обратилась старшая к коменданту лагеря. – Известно, что у нее в команде железная дисциплина…

И она протянула ему пачку бумаг, которые…

Лиза остановилась, не закончив фразу, но тут же продолжала:

– Комендант пожал мне руку…

Но Вальтер спросил:

– Что это были за бумаги?

Она ответила не сразу:

– Мой… рапорт. Она только, подписала его.

– Ты сказала: пачку бумаг.

– Я оговорилась.

Он посмотрел на нее долгим взглядом.

– И одна эта бумажка, – сказал он медленно, – сразу перетянула чашу весов в твою пользу? Имела такое значение, что сразу отмела все подозрения? Или, может быть, я ошибаюсь?.Может быть, не отмела?

Лиза не обратила внимания на необычную интонацию его голоса.

– Да, – сказала она. – Комендант лагеря поблагодарил меня за работу и пожелал успеха на новом месте. Но, как ты знаешь, я туда не поехала. Сестра, использовав свои связи в Берлине, добилась моего увольнения. Я ни на что больше не годилась. Освенцим доконал меня…

– Что же стало с этой… Венигер?

– Не знаю. Выходя из кабинета старшей, я слышала, как она плакала. Мне было даже жаль ее. Но она сама была во всем виновата. Держала эту куклу у себя в комнате, на диване – я сама видела – и вдобавок всюду болтала, что получила ее вместо еврейского младенца и что это очень выгодная сделка. А теперь хотела погубить и меня. Тем не менее все это было мне крайне неприятно, я испытывала почти отвращение к себе. Я просто не могла сидеть в конторе, видеть Марту с ее каменным лицом и стеклянными глазами. В одиннадцать часов я созвала команду.

– Даю вам последнюю возможность. Еще есть время взять рапорт обратно.

Молчание было ужасным. Одна из женщин не выдержала и расплакалась.

– Но мы действительно не знаем…

– Ну что ж, – сказала я. – Не расходитесь. Через пятнадцать минут придет рапортфюрер. – Затем, взглянув на Марту, добавила, точь-в-точь как тогда, во время селекции: – Идите работать.

Она посмотрела мне прямо в глаза. Да. Хлестнула меня взглядом.

– Я состою в этой команде, фрау надзирательница, – сказала она спокойно.

Мне вспомнилась записка.

– Это мы еще посмотрим.

Она осталась в первом ряду. В окно я видела, как пришел рапортфюрер, как он, издеваясь, что-то говорил заключенным. Я крикнула:

– Пришлите сюда на минутку моего писаря!

Марта вышла из рядов медленно, нехотя. Остановилась передо мной, выпрямившись, и ждала. Я собиралась с мыслями, напрягая все силы…

– Вы прекрасно знаете, что заслуживаете наказания во сто крат больше, чем вся команда. Гора, вереск и прочая чушь – это, гложет, и было в ваших записках, а в той… было совсем другое. За это кончают в бункере, как вам известно. Вы ведь там уже однажды побывали. Выбирайте: либо бункер, либо уход из команды и выезд со мной. Даю вам пять минут на размышление.

Она не раздумывала ни секунды:

– Я состою в команде, фрау надзирательница.

И, не ожидая разрешения, повернулась и ушла. Через минуту она уже шагала в первом ряду. Я опустила руку в карман за носовым платком и нащупала маленький холодный предмет. Он не был больше нужен… никому. Я швырнула его далеко, как можно дальше.

В каюте забрезжил рассвет. В ту ночь ни Лиза, ни Вальтер не могли заснуть. Они молчали последние несколько часов, каждый замкнувшись в своем одиночестве. Лиза видела, как Вальтер курил, как искал в темноте бутылку.

«Опять коньяк», – подумала она с испугом, но ничего не сказала. Она больше не могла говорить, могла только ждать. Ждать приговора. Веки у нее распухли и горели, она почти ощущала в темноте, как углубляются складки у рта, вваливаются щеки. «Уснуть бы», – думала Лиза. Это было так просто – принять снотворное. Но она боялась. Боялась пошевелиться, чтобы Вальтер не произнес приговора сейчас же, боялась уснуть, чтобы во время сна не случилось чего-нибудь. Ей казалось, что, бодрствуя, она может как-то влиять на ход его мыслей. Через задвинутый иллюминатор просочился первый луч солнца, и Лиза увидела свое вечернее платье, брошенное на спинку кресла. Она изумилась: «Неужели это мое платье?» Ей казалось невероятным, что она, именно она, бывала на людях, в светском обществе, надевала вечернее платье.

* * *

Капитан был искренне огорчен.

– А я надеялся еще потанцевать с вашей супругой у нас на балу… Быть может, наш врач сумеет все-таки помочь ей?

– Мне не хочется рисковать. Однажды во время такого же путешествия при полном штиле жена заболела желтухой.

– Ну конечно, конечно… – Капитану были понятны опасения Вальтера. – Раз так… Последний порт на этом полушарии – Лиссабон. А потом уже…

– Нельзя будет сказать: «Остановитесь, я выхожу», – улыбнулся Вальтер.

– Вот именно.

– А вы не знаете, капитан, хотя бы приблизительно, когда вылетает самолет из Лиссабона и сколько это будет стоить? Видите ли… я еду на работу, и у меня пока нет текущего счета в заграничных банках. Мне выдали деньги на дорожные расходы, сумму, правда, довольно большую, но такая неожиданность…

– Я понимаю… Сейчас мы все точно выясним, чтобы вам не опасаться досадных неожиданностей.

– Вы исключительно любезны.

– Нисколько, – засмеялся капитан. – Просто наша пароходная компания пользуется доверием пассажиров, а это обязывает. Итак… – Капитан нашел в справочнике все нужные сведения. – Самолет на Рио вылетает из Лиссабона через два дня. Значит, нужно считать расходы на гостиницу и питание на трое суток, ну и, разумеется, билет на самолет.

Поскольку компания вернет вам часть стоимости пароходного билета супруги, то вы потеряете около двухсот долларов.

– Да… – сказал Вальтер, подумав, – это мне, пожалуй, по карману, если только…

– Не будет никаких непредвиденных расходов?

– Вот, вот! Давайте сделаем так, капитан… Попробуем обменять наш номер…

– На одноместную каюту для вас?

– Именно.

– О, это очень легко! Мы сейчас дадим радиограмму и через полчаса получим ответ.

– Большое вам спасибо, капитан!..

– Я рад, что смог вам хоть чем-то помочь. Кланяйтесь, пожалуйста, супруге…

– Спасибо.

Вальтер вернулся в каюту.

Лиза стояла у иллюминатора так же, как он вчера, и не повернулась при его появлении. В лучах солнца ее волосы отливали светлым золотом. Она стояла неподвижно, глядя на море. И внезапно вздрогнула так сильно, что у Вальтера сжалось сердце. Он не знал причины ее испуга. Но вдруг все понял. Перед иллюминатором появилась собака. Та самая, которая уже однажды напугала Лизу. «Что за чертовщина, – подумал он, – какие воспоминания вызывает у нее эта собака?» В ту же минуту он осознал всю глубину совершившейся в нем перемены. Окружающая действительность, привычная и безопасная, как старый, давно обжитый дом, грозно изменила свой облик. Каждая вещь, до сих пор заурядная и незаметная, внезапно обнаружила как бы свою скрытую сущность, и Вальтер понял, что отныне он во всем будет искать эту сущность, этот двусмысленный и подозрительный подтекст.

– Капитан очень обеспокоен твоей болезнью, – сказал Вальтер. – Он хотел обязательно прислать врача.

Лиза повернулась к нему:

– Надеюсь, ты ему объяснил…

– Да. Я сообщил, что мы решились на крайнюю меру: пересесть на самолет.

– На самолет? – В глазах ее сверкнула надежда.

– Через несколько часов мы придем в Лиссабон, – продолжал Вальтер, избегая ее взгляда. – Я думаю, что разумнее всего будет сойти с парохода.

– Сойти? – Лиза оживилась. – Ну конечно, Вальтер. И мы приедем быстрее.

– Ты… ты приедешь быстрее.

– Я? Что это значит? А ты?

– Разве не ясно? – удивился Вальтер. – Я останусь на пароходе.

– Один? Без меня? Я думала…

– Нам не хватило бы денег и…

– Одна? – повторила она. – Что же я там буду делать до твоего приезда?!

– Мы отправим из Лиссабона телеграмму твоей сестре. Она тебя встретит в Рио. Ты остановишься у нее… пока…

– Почему нам нельзя лететь вместе? Это неправда, что не хватит денег!

– Послушай, Лиза. – Он начал нервничать. – Прежде всего я хочу, чтобы ты вела себя спокойно.

– Ладно… – Голос ее неожиданно стал холодным. – Итак, какова дальнейшая программа?

Он едва заметно вздохнул:

– Ты выходишь в Лиссабоне, ночуешь в гостинице, через два дня садишься в самолет… а еще через два дня будешь в Рио. Там тебя встречает Хассе… твоя сестра.

Он остановился, но Лиза докончила деловым тоном:

– Я еду к ней и… остаюсь там, – она сделала паузу, – до твоего приезда?

Под ее упорным взглядом Вальтер смутился.

– Да, – ответил он неуверенно.

– Понимаю.

– Вот видишь.

– Я понимаю больше, чем ты думаешь.

Он ничего не ответил. Их взгляды встрети лись, но оба сразу же отвели глаза и одновременно потянулись за сигаретами. Лиза ждала, что Вальтер подаст ей зажигалку, но тот, как видно, забыл о долге вежливости. Он закурил сам и встал у иллюминатора спиной к Лизе. Лиза взяла зажигалку. Рука у нее дрожала.

– Меня удивляет одно, – сказала она, помолчав. – Как легко у тебя получилось все это.

– Что именно?

– Как быстро ты отказался даже от попытки что-либо спасти.

Он обернулся.

– Ты это так поняла? Напрасно. Я только предложил выход из нынешнего тупика. Не больше.

– А что потом?

– Это я еще успею обдумать. Знаю только, что любое решение – и «да» и «нет» – дастся мне нелегко.

Он впервые сказал вслух то, о чем Лиза лишь догадывалась. Она пришла в отчаяние.

– Это ужасно. Еще вчера…

– Лиза… – перебил ее Вальтер. – Вчера я говорил: постараемся справиться с этим. Но сегодня… Положение все-таки изменилось.

– Я виновата сегодня не больше, чем вчера! Я вообще не виновата! Я была лишь…

– Хорошей надзирательницей. И честно выполняла свой патриотический долг.

– Я хотела быть хорошей немкой. Так же, как ты хочешь быть хорошим немцем.

Он посмотрел на нее с искренним изумлением.

– Ты не видишь никакой разницы?

– Нет! За четырнадцать лет ты ни разу не поинтересовался подробностями моей работы. А сейчас хочешь меня бросить! По причине, которая для тебя до сих пор вообще не существовала! Я не могу с этим примириться! Иначе… она оказалась бы права, говоря, что когда-нибудь и я пойму…

– Что? – Вальтер произнес это почти шепотом.

– Что свободен тот, кому нечего терять. Не заставляй меня убеждаться в этом! – Голос ее дрожал. – Это, только это было бы моим поражением! И ее настоящей победой! Не проигранная война, а… это!

– Лиза… – Вальтер был потрясен. – Ведь я еще ничего не решил. Я только сказал, что после всего случившегося жить вместе нам будет так же трудно, как… Моя жизненная программа…