Текст книги "Пассажирка"

Автор книги: Зофья Посмыш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Морщась, запила их холодным чаем,

* * *

Ее разбудил настойчивый телефонный звонок. Наступил день, и сквозь спущенные шторы пробивался солнечный свет. Еще не совсем проснувшись, она огляделась. Вальтера в каюте не было. Лиза подняла трубку.

– Не желаете ли позавтракать, мадам? – спросил голос в трубке. – Ваш муж поручил мне…

Лиза взглянула на часы. Стрелка приближалась к одиннадцати.

– Хорошо, – ответила она. – Через четверть часа.

Поднимаясь с постели, Лиза покачнулась. Голова была тяжелая, словно чужая, лоб ежеминутно покрывался испариной. Она с трудом оделась, подкрасила губы, причесалась. Когда стюард принес завтрак, Лиза выпила чашку кофе и попыталась что-то проглотить, но в этот момент в каюту вошел Вальтер. Он был в свитере, в руке держал теннисную ракетку.

– Ты долго спала, – заметил он, вопреки обыкновению даже не поздоровавшись с ней.

Лиза обиделась.

– Доброе утро, Вальтер!

– Доброе утро…

Их взгляды встретились, и оба тотчас отвели глаза.

– Позавтракала?

– Да.

– Чувствуешь себя лучше?

– Как видишь.

– Ты ужасно бледна.

– Ничего, это пройдет.

– Конечно. Главное – не поддаваться.

Вальтер смотрел на нее в упор и молчал. Ей стало не по себе.

– Умоляю тебя, Вальтер! Ведь я не подопытное животное. Что это значит?

– Успокойся. Ничего особенного. Просто я пытался представить себе, какая ты была в мундире. Впрочем, я не знаю, как выглядела у вас женская форма. У тебя нет фотографии?

– Фотографии?!

– Ну, не сердись на меня…

– Вальтер!

Он подошел к ее столику, взял лежавшую там коробочку.

– Ты принимала снотворное?

– Да.

– До сих пор ты этого не делала.

– До сих пор, ложась спать, ты говорил мне «спокойной ночи», а вставая – «доброе утро». – Голос у нее задрожал, хотя она крепилась изо всех сил.

Вальтер заметил это, и ему стало жаль ее.

– Я не хотел тебя будить.

– Неправда! Я не спала. И ты это знал. Знал, что я жду… И…

– Лиза, нам надо поговорить.

– Это бесчеловечно – вести себя так после того, что я тебе рассказала! Ты злоупотребил моим доверием.

– Лиза, прошу тебя, постарайся взять себя в руки. И не бросайся обвинениями. В конце концов это…

– Одно слово можно было сказать. Независимо ни от чего.

– Быть может, – согласился он. – Но я не мог выговорить его, понимаешь? – Он повысил голос: – Именно это одно слово я не мог произнести.

Лиза взглянула на мужа. Красные, воспаленные глаза, опухшие веки.

– Ты пил?.. Пил из-за этого?

– Неважно. Впрочем… не скрою, я чувствую себя разбитым. Совершенно разбитым. Я все понимаю. Но мне от этого не легче. И ты не должна винить меня за то, что я не мог сразу примириться с этим.

– Вальтер… Я не виню тебя… Но и ты… Ведь ты знаешь все. Знаешь… что ничего такого…

– Знаю, знаю! Но уже одного факта службы в лагере достаточно. Концлагеря! Самая страшная страница немецкой истории, страница, которая навсегда останется в памяти людей. Вчера я наблюдал за тобой. Сам я вышел чистым из этой мерзости, и мне неприятно, что через пятнадцать лет после войны моя жена должна чего-то бояться.

– Ошибаешься! Я не бежала из Германии, как… большинство тех, у кого… у кого были грязные руки. Потому что я не боялась! Мне нечего бояться. Я ни разу не ударила заключенного… ни разу… Мои руки чисты…

Несколько мгновений Вальтер напряженно всматривался в лицо жены.

– Верю. Я верю тебе, Лиза. Должен верить. Ибо в противном случае…

В каюте стало так тихо, что они слышали собственное дыхание.

– Что тогда? – прошептала она.

– К черту! – крикнул Вальтер. – Не слишком большое удовольствие быть немцем после всей этой гадости. Невозможно даже разговаривать с людьми нормально, по-человечески. В глазах собеседника сразу же появляется вопрос: «Интересно, а где ты был «тогда»? Кого убивал?» Следовало бы вешать на грудь табличку: «Не служил ни в гестапо, ни в СС, ни в СА, не состоял в партии». Но это, к сожалению, невозможно. И приходится обо всем рассказывать. Всегда с самого начала. Говорить, говорить, говорить и не позволять себе сердиться, возмущаться, когда собеседник смотрит на тебя скептически и думает: «Какие они все чистенькие, какие невинные, эти немцы! Интересно, где же те, кто?..» Вот что ужасно! Серьезная проблема сводится, по существу, к спору о грамматических правилах. Стоит заговорить о трагедии поколения второй мировой войны, которое было впряжено в колесницу кровавого маньяка, и сразу же находится какой-нибудь Бредли, который с педантичностью языковеда не преминет отметить необоснованное употребление страдательного залога. И вежливо поправит: «Было впряжено? Нет, оно впряглось»,

– Ты был вчера с Бредли?

Он кивнул.

– Тебе не следует разговаривать с ним на такие темы.

Ее слова прозвучали так трезво и до нелепости деловито, что Вальтер несколько мгновений смотрел на нее, не понимая. Внезапно его возбуждение улеглось.

– Не в этом суть, – произнес он устало. – Суть в том, что… весь этот… грамматический спор о действительном и страдательном залогах был… спором о тебе.

– Спасибо, Вальтер. Но он этого не знает?

– Нет. Он пока еще не знает.

– Ему и не следует знать.

Вальтер снова взглянул на нее.

– Конечно. Ему не следует знать.

Он сел на диван и уперся локтями в колени.

– Если бы я мог, – теперь он говорил, обращаясь не столько к жене, сколько к самому себе, – если бы я мог управлять своими чувствами! Я хочу простить тебя не только разумом, но и сердцем. Я не лишен воображения, и оно подсказывает мне все, что там было.

Я представляю себе, как ты исстрадалась, измучилась за те месяцы.

– Спасибо тебе, Вальтер.

– И все-таки… остается какой-то осадок. Удастся ли мне избавиться от него? Нужно время… Пойми это!..

– Я понимаю. Хочу понять…

Он посмотрел на нее.

– Все это очень сложно, Лиза, и… некоторое время нам будет трудно. Мы должны постараться пройти через это и… не потерять друг друга. Расставаться было бы бессмысленно. Да. Мне кажется, бессмысленно.

Напряжение последних часов сломило Лизу. Она разрыдалась.

– Ты так добр, Вальтер, так великодушен… А я подумала… вчера, когда ты молча прошел к себе, я подумала…

– Что я решил бросить тебя?

Эта мысль взволновала и его самого. Он подошел к жене, поднял ее с кресла.

– Посмотри на меня, Лиза. Я знаю тебя настоящую . Тогда была война. Прошло шестнадцать лет. Мы имеем право забыть о ней. Окончательно и навсегда.

– Да, Вальтер.

– Мы уезжаем надолго. Это нам поможет.

– Да…

– Ты рассказала мне, теперь я знаю все, и мы постараемся больше к этоку не возвращаться. Никогда. Это единственный выход, Лиза. Будем жить так, будто ничего не было: ни войны, ни концлагерей, ни твоей службы…

Она плакала тихо, с облегчением. Вальтер не стал успокаивать жену, он снова усадил ее в кресло и прошел к себе. В дверях он остановился и добавил:

– Ах да!.. Та дама, которая тебе так не вовремя напомнила прошлое, англичанка, деятельница какого-то Британского комитета защиты мира.

– Ты разговаривал с ней?

– Нет. Просто в моем присутствии она обменялась несколькими словами с капитаном. Она говорит с настоящим шотландским акцентом. И ни слова по-немецки.

* * *

Бал удался на славу. Оркестранты прекрасно поняли, что от них требуется. Среди элегантной публики в зале почти не было молодежи, преобладали солидные люди среднего возраста. Поэтому лишь изредка, просто чтобы показать богатство репертуара, исполнялся какой-нибудь бешеный современный танец. Как и двадцать лет назад, танцевали главным образом танго, вальс-бостоны и слоу-фоксы.

Вальтер сидел за столиком и улыбался. Лиза уже второй раз танцевала с капитаном. Она сегодня была очень оживленна. Быть может, даже слишком. Вальтер не помнил ее такой и даже немного удивился: после таких потрясений. Он искал ее взглядом среди танцующих пар, когда услышал голос Бредли:

– Я вижу, у вас похитили жену?

– Вот именно. А я даже пикнуть не смею. И не кто-нибудь, а «первый после бога»!

– Да ну? Неужели капитан? – Бредли расхохотался. Он уже успел выпить, был возбужден и, как всегда в присутствии Лизы, далек от мыслей о немецкой проблеме. – На вашем месте я держал бы ухо востро.

Но Вальтер был настроен миролюбиво.

– Почему же? Это в какой-то степени входит в его обязанности – быть внимательным к пассажирам.

– Особенно он внимателен к пассажиркам, заметьте.

– Ну, пожалуй, мы с вами не особенно нуждаемся в его ухаживаниях?

Оба рассмеялись.

– Красивая у вас жена. – Бредли следил за танцующими парами. – В Бразилии это может доставить вам немало хлопот.

Вальтер снисходительно улыбнулся.

– Вы давно женаты?

– Четырнадцать лет.

– Ну и как? Без потомства?

Вальтер поморщился.

– Извините, пожалуйста! – Бредли стал серьезен. – Нужно быть идиотом, чтобы задавать такие вопросы.

«Или янки, пьяным янки», – подумал Вальтер, а вслух сказал:

– Чепуха! Ведь я человек, «с которым можно говорить обо всем».

То, что Вальтер так ловко свел все к шутке, тронуло американца.

– Черт возьми! Не знаю, можно ли с вами в самом деле говорить откровенно…

– Не знаете?

– Нет, я не уверен в этом, хотя своими разговорами здорово вас измучил. Но зато я твердо уверен, что вы самый приятный немец из всех, кого я знаю… более приятный, чем Штрайт.

– Вы так думаете?

– Да. Штрайт всегда мрачен. Он почти не умеет смеяться, а уж если засмеется, так остальным плакать хочется. Не говоря уже о том, что у него нет такой красивой жены. Но мне кажется, что быть человеком, «с которым можно говорить обо всем», чертовски неудобно. Подумайте сами: вечно к вам пристают всякие типы вроде меня – болтливые, навязчивые… Вот ваша жена в этом смысле может быть спокойна.

– Вы в этом уверены?

– К ней не полезешь с такими вопросами, она обезоруживает. С ней нельзя говорить обо всем.

– Моя жена не любит разговаривать «обо всем», если пользоваться вашей формулой.

– Это вполне естественно, герр Кречмер.

– Да? – Вальтер неожиданно для себя стал внимательнее прислушиваться к болтовне американца.

– Вы удивлены?

– Признаться, да. Ведь вы, кажется, не считаете это естественным, скорее наоборот.

– Нет правил без исключения.

– Разумеется.

– А исключения только подтверждают' правила.

– Конечно, конечно.

– А вас не интересует, почему я делаю исключение для вашей супруги?

Вальтеру весь этот разговор уже порядком надоел.

– Нет. Но, вероятно, у вас есть на то причины…

– Разумеется, есть. Я знаю о вашей жене больше, чем вы думаете. – Американец на мгновение умолк, а Вальтер с удивлением обнаружил, что все предметы вокруг стали вдруг расплываться, как в тумане. – Знаю, что она женщина незаурядная, натура исключительно тонкая и впечатлительная. Я догадываюсь также, что у нее было трудное детство. Мы оба с вами прошли через войну и знаем, что такое военное детство. Поэтому нужно оберегать ее и не спрашивать «обо всем». Она слишком молода, чтобы ее об этом спрашивать. Слишком молода… – повторил он и с грустью посмотрел на Вальтера. Он был уже изрядно навеселе.

– Пойдемте в бар, – предложил Вальтер.

– А фрау Лиза, то есть, извините, ваша супруга?

– Она разыщет нас. Не бойтесь. «Первый после бога» доставит ее в целости и сохранности.

Но как раз в этот момент оркестр перестал играть, и Лиза села за столик. Капитан поклонился и ушел.

– Если вы будете так часто оставлять нас одних, нам придется поискать себе другую компанию, – шутливо пригрозил Бредли.

– Не возражаю, – с улыбкой отпарировала Лиза. Она раскраснелась после танца, глаза у нее блестели.

Вальтер почувствовал былую нежность к ней.

– Значит, вы разрешаете? – продолжал американец.

– Конечно.

– Прекрасно. На следующий танец я приглашу свою соседку. В конце концов я каждый день говорю ей «доброе утро» и «спокойной ночи». Ведь это дает мне какое-то право… Как вы думаете, Кречмер?

Вальтер рассмеялся.

– С этим вопросом вам лучше обратиться к моей жене. Я не специалист в этой области.

Он тут же пожалел о своих неосторожных словах. Лицо Лизы с застывшей улыбкой на губах напомнило ему о вчерашней сцене в каюте. Как не ко времени пришлась его шутка! Ведь именно соседка Бредли, дама из сорок пятой каюты, была главной, хотя невольной и косвенной, причиной признания Лизы, роковые последствия которого она, несмотря на свое напускное веселье, конечно, сознавала. Вальтер попытался замять неудачную шутку, но было уже поздно. Бредли повернулся к Лизе:

– Фрау Кречмер! Как бы вы отнеслись, если бы мужчина вроде меня, который каждый день говорит вам «доброе утро» и «спокойной ночи», если бы этот мужчина только по праву соседства однажды вечером, на балу, когда все веселятся…

– Не думаю, чтобы это было достаточным поводом. – Лиза даже не дала ему договорить, и ее слова прозвучали так сухо и неприязненно, что захмелевший Бредли сразу протрезвел.

– Кажется, я снова ляпнул какую-то глупость. Прошу прощения, мне очень неприятно. Я выпил несколько больше, чем нужно. Извините, пожалуйста… – И он поднялся.

– Да ничего страшного, сидите, – шутливо вмешался Вальтер, но Бредли не поддался на уговоры.

– Поищу в баре чего-нибудь отрезвляющего. Если у вас будет желание, приходите ко мне туда.

Он поклонился и направился в бар.

Лиза увидела, как в проходе он встретился с незнакомкой и демонстративно раскланялся, сделав при этом такое движение, будто хотел заговорить с ней. Но она прошла мимо, чуть кивнув головой, лишь какое-то подобие улыбки появилось на ее лице. Увидев эту улыбку, Лиза вдруг похолодела.

– Налей мне… – попросила она Вальтера.

– Не многй ли ты пьешь?

– Не думаю.

– Это может тебе повредить. Вчера ты принимала бром.

– Верно. Ну… Ну, так что же мы будем делать?

– Вот видишь… Тебе уже скучно со мной. Может, зря мы отделались от Бредли?

– Мне он не нужен.

– Мне тоже. Он чересчур откровенно ухаживает за тобой.

Лиза только пожала плечами. Внезапно она почувствовала страшную усталость. Слишком дорого стоила ей эта маска беззаботной веселости, эта непрестанная борьба с тревогой, сжигавшей ее изнутри. Незнакомка из сорок пятой каюты все время находилась у нее перед глазами, и это было невыносимо. Лизе не надо здесь оставаться, ей не надо было вообще приходить сюда. Но Вальтер сказал: «Будем жить так, будто ничего не было», и ей пришлось пойти. Она пила для храбрости, пила больше, чем следовало, чтобы выдержать этот ужасный бал. А время – еще одно орудие пытки – тянулось удивительно медленно. Она взглянула на часы, но вид стрелок не принес ей облегчения. 

– Еще рано, – сказал Вальтер. – Бал кончится часа в два ночи.

– Разве мы обязаны оставаться до конца?..

– Это зависит от тебя. Но почему бы нам не остаться? Выглядишь ты великолепно. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. – Он рассмеялся. – Ты проспала почти весь день.

Оркестр заиграл слоуфокс, и они пошли танцевать. Это была одна из тех популярных песенок, в которых слова и музыка одинаково банальны. Но известная французская певица, которая села на пароход в Гавре, исполняла эту песенку так, что безвкусные слова о «чуде вечно молодой любви» звучали искренне и свежо, как волнующее открытие. Танцующие старались держаться поближе к эстраде, чтобы лучше слышать солистку. И неожиданно Лиза увидела незнакомку почти рядом, совсем близко. Она тоже танцевала, и это поразило Лизу, показалось странным, почти невозможным. Ее лицо, видневшееся над плечом партнера, было в эту минуту мертвым, словно маска. Как на том лагерном концерте, когда исполняли «Тан-гейзера», а Марта смотрела на Тадеуша, стоявшего за окном. Только глаза жили на этом лице, пронзительно красноречивые глаза, и взгляд их был устремлен на Лизу. Лиза попыталась выдержать этот взгляд, но не смогла и отвернулась.

– Лизхен, – остановил ее Вальтер, – кто из нас ведет – ты или я?

Поворот, и та исчезла на минуту. А потом снова появилась, но уже с другой стороны. Опять поворот, еще один, ее лицо по-прежнему маячило перед Лизой, а глаза не отрывались от Лизиного лица. Наконец и Вальтер это заметил.

– У тебя, ' оказывается, есть телепатические способности…

– Ты о чем? – через силу спросила Лиза.

– О той женщине, – ответил он тихо, —

которая показалась тебе знакомой. Вчера ты приглядывалась к ней, а сегодня она все время смотрит на тебя.

Лиза оглянулась, словно желая проверить слова мужа.

– Эта… англичанка?

– Вот именно. Разве ты не заметила, что она наблюдает за тобой?

– Нет… не заметила.

– Ну, может быть, мне показалось.

Молча они закончили танец, и Лиза предложила пойти в бар.

– Ты больше не хочешь танцевать? Ведь это только начало.

– Нет, почему же, еще потанцуем, но сейчас пойдем выпьем чего-нибудь.

– Хорошо. Но там мы встретим Бредли.

Они протиснулись сквозь плотную толпу танцующих. Незнакомка и ее партнер, очевидно, продолжали танцевать. Лиза облегченно вздохнула. Три девушки, смеясь, подбежали к Вальтеру и замкнули круг. Лиза помахала ему рукой и, не дожидаясь, пошла в бар. Кто-то окликнул ее: «Мадам!..» Это был стюард, сообщивший ей сведения о незнакомке.

– Не хотите ли мазаграна? – спросил он, а потом быстро и тихо добавил: – Моя информация оказалась не совсем точной, мадам… Пассажирка из сорок пятой каюты – британская подданная, но… не англичанка.

– Не англичанка… – повторила Лиза еле слышно. – А… кто же она?

– Видимо, полька, – ответил стюард, подавая ей стакан. – Она читает польские книги. Горничная видела у нее в каюте…

Должно быть, стакан он подал неловко – раздался звон стекла, и метрдотель поспешил к стюарду с нагоняем. Лиза повернулась и пошла к выходу. Уже в дверях кто-то взял ее за локоть. Она резко вырвала руку.

– Это я, – засмеялся Вальтер. – Куда ты бежишь?

– Я хочу отдохнуть..

– Но, Лизхен, мы же собирались идти в бар.

– А теперь я раздумала.

– Раздумала? Но почему?

– Я слишком много выпила.

– Ну, детка, в баре мы найдем что-нибудь прохладительное. Танцы только начинаются.

– Нет, Вальтер… ты оставайся, если хочешь…

Пока они разговаривали, Лиза все время видела ее, ту женщину. Она шла за Вальтером, а когда он остановился, тоже остановилась неподалеку. Теперь она смотрела на них – нет, на нее. А Вальтер как бы нарочно задерживал Лизу – точно хотел, чтобы незнакомка могла получше ее рассмотреть.

– Не задерживай меня, Вальтер, – сказала Лиза, едва владея собой. – Я немного отдохну, а потом вернусь.

– Ты портишь мне все «удовольствие. – В его голосе звучала обида.

Как объяснить ему? Та направлялась к ним, в упор глядя на Лизу. Еще минута…

– Ради бога, Вальтер, пусти меня! – Голос ее истерически задрожал. – Иначе может произойти нечто ужасное!

Он отпустил ее руку, испуганный выражением ее лица, инстинктивно оглянулся, ища причину странного поведения жены, увидел незнакомку, еще раз взглянул на Лизу и больше не колебался.

– Идем.

Не говоря ни слова, он повел ее в каюту. По коридорам сновали парочки, сюда доносились приглушенные звуки музыки, отголоски веселья. Войдя в каюту, Лиза почти упала в кресло. Вальтер некоторое время молча стоял перед ней, потом глухо произнес:

– Значит, я знаю не все… еще не все…

– Возвращайся на бал, – чуть слышно сказала она, – жалко терять вечер…

Вместо ответа он пододвинул стул, сел рядом с женой, взял в свои руки обе ее маленькие ладони.

– Выслушай меня, Лиза. Если есть что-то такое, что я мог бы узнать… из других источников… будет лучше, если я узнаю это от тебя.

Она молчала. Тогда он повторил более настойчиво:

– Будет плохо, очень плохо, если кто-то другой… откроет мне глаза. Ведь ты этого боишься, правда? – Вальтер повысил голос.

Лиза зажала уши.

– Не кричи! – потребовала она. – Не кричи!

Он схватил ее за плечи.

– Успокойся! Немедленно! – приказал он, бледнея от волнения; потом снова сел рядом с ней и спокойным, хотя и Напряженным, голосом продолжал: – Послушай, Лиза. Перестань бояться и постарайся все обдумать. Если есть что-то серьезное, я должен это знать. Хотя бы для того, чтобы меня не' застигли врасплох, когда… чтобы иметь возможность защищаться… И ' защищать тебя. Тебя тоже. Понимаешь? Одно мне уже ясно: она тебя знает, эта англичанка. Но я не понимаю, почему это тебя так пугает…

– Она не англичанка, – прошептала Лиза.

– Не англичанка? А кто же?

– Полька.

– Ах, вот как!.. Она тоже была… там?

Лиза отрицательно покачала головой.

– Так что же тогда? – допытывался он, отирая пот со лба. – Что? Ведь та… Марта… погибла?

Молчание.

– Разве ты не говорила?..

Лиза резко подняла голову, Вальтер увидел ее лицо, ожесточенное, решительное.

– Нет, ничего подобного я не говорила, – произнесла она холодно. – Когда я уезжала из Освенцима, она была жива. – И внезапно закричала, прижимая к лицу кулаки: – Понимаешь? Жива! Жива!

Вальтер отодвинул стул. Снова, как и накануне, он подошел к иллюминатору, ища чего-то взглядом, хотя за стеклом была ночь и слышалось только завывание ветра. Он искал, лихорадочно искал ответа. Потом стремительно повернулся к Лизе.

– Ты была добра! – воскликнул он почти умоляюще. – Была добра к ней! Так чего же?.. – Он увидел съежившуюся в кресле фигурку жены, опущенную голову и что-то пугающе чужое во всем ее облике. – Разве что… – задумчиво произнес он, – разве что этот бункер, куда…

– Нет! Ее поместили туда не по моей вине.

Я понятия не имела, за что ее взяли. Может быть, она прибыла в лагерь с приговором? Правда, уже за несколько дней до этого я заметила, что с ней творится неладное, но вытянуть из нее что-либо было невозможно. Она не слышала, когда к ней обращались, не отвечала на вопросы, вела себя как помешанная. Не считаясь с лагерными порядками, она часами сидела перед бараком, уставившись в одну точку, словно не могла оторвать взгляда от видневшихся на горизонте гор. Вероятно, она не спала по ночам, потому что глаза у нее покраснели, а зрачки расширились, как у наркоманов. Я заметила также, что другие заключенные стараются не шуметь, проходя мимо нее, а однажды увидела, как они уговаривали ее поесть.

Я вызвала капо.

– Что происходит с Мартой?

– Не знаю. Она… ничего не ест. Совершенно ничего.

Все выяснилось в тот же день. Под вечер на склад явился Грабнер, начальник политического отдела. То, что Марта встала при его появлении, меня не удивило. Таков был устав. Мне и в голову не пришло, что его приход ка-ким-то образом связан с ней. А она. знала. Не успел Грабнер подойти к ней, чтобы проверить номер, как она направилась к дверям. Молча, даже не взглянув в мою сторону, будто меня вообще не было в комнате. Можно подумать, что она с величайшим нетерпением ждала этого момента. А ведь все заключенные прекрасно знали, что такое политический отдел. Я задержала на минуту Грабнера, с которым была в хороших отношениях:

– Что она натворила?

Он загоготал в ответ.

– А вот это мы и выясним.

Мне стало как-то не по себе, но вместе с тем я облегченно вздохнула:

– Значит… особых причин нет?

– Причины всегда найдутся. – Грабнер наклонился ко мне. – У нее здесь был жених. Он сидит, ну и ее нужно… Чтобы одному не обидно было, что другой гуляет на свободе, и., наоборот. – Он снова расхохотался.

– Давно? – спросила я.

– Что… давно?

– Давно он сидит в бункере?

– Несколько дней.

– Он выдал ее?

– Э-э-э… – протянул гестаповец. – У нас есть документы. Она из-за него попала в лагерь. Как его невеста.

Уже несколько дней… Так вот в чем было дело. Мне все стало ясно. Она узнала об этом и потому отказывалась от пищи. Может быть, хотела умереть от голода? Потеряла надежду? Так, сразу? Значит, ей была известна причина ареста, если она горевала о нем, как о покойнике. Что с ним случилось? Жив ли он еще? Что будет с ней?.. И я пошла в политический отдел, чтобы выяснить все эти вопросы. И выяснила. «Ее постигнет участь всех наших врагов», – сказал тогда Грабнер. Судьба ее была решена, и я ничего не могла сделать. Разве она не была врагом Германии? В лагере раскрыли подпольную организацию, и Тадеуш был к ней причастен. Теперь ты видишь, Вальтер, как они были опасны? Даже там, лишенные свободы, они еще вредили нам, замышляя заговоры… А она знала, безусловно знала о его деятельности, даже если сама и не принимала в ней участия. Теперь все было кончено. Моя стажировка в лагере подходила к концу, оставалось еще недели три, не больше, и я решила просить администрацию дагеря, чтобы меня откомандировали раньше срока. Никто не чинил мне препятствий, да и сестра мне очень помогла. Нужно было сдать дела, команду, и… я была свободна.

– А она? – спросил Вальтер. – Ее ты больше не видела?

– Видела… – ответила Лиза после томительно долгой паузы. – Видела. И она… меня видела.

– Значит, ее не расстреляли?

– Тогда впервые пощадили женщину…

– Значит, она вышла оттуда?

– Да… – еле слышно подтвердила Лиза. – Вышла. Вышла только для того, наверно, чтобы посмотреть на меня еще раз… чтобы увидеть меня…

Она снова прижала к лицу свои маленькие, всегда умилявшие его руки, и ему стало жаль ее, так жаль, что он готов был сказать ей еще раз: «Забудем прошлое, ведь тогда была война». Готов был так сказать, но не мог. Предчувствие чего-то ужасного не покидало Вальтера с той минуты, как Лиза сказала: «Я знаю ее оттуда»; теперь он должен посмотреть правде в глаза, хочет он этого или нет. И Вальтер задал вопрос, который не мог не задать:

– Чтобы тебя увидеть?.. Где?

Молчание Лизы подтверждало самые худшие его предположения, он потребовал ответа:

– Лиза, я же просил тебя: скажи мне всю правду, скажи сама. Лучше, чтобы я узнал все от тебя, чем от кого-нибудь другого. Чем от… от нее. Ведь теперь и я начинаю верить, что это… она… 

Лиза не выдержала:

– Боже мой! Да ведь я спасла ее от верной смерти. Благодаря тому, что присутствовала при этом .

– При чем… при этом ? – Казалось, он с огромным усилием произнес эти слова, но Лиза, не обращая внимания на его вопрос, продолжала:

– Она наверняка попала бы в газовую камеру. После бункера она была едва жива. Надзирательница Борман с удовольствием отправила бы ее в крематорий. Эсэсовцы ненавидели бывших «проминентов» больше, чем сами заключенные. И если бы я не участвовала в этом… – Лиза говорила все громче, все яростнее, сама того не замечая, не замечая искаженного ужасом лица Вальтера, – если бы я не присутствовала тогда при этом , ее бы не было сейчас здесь. Никогда! Никогда!

– При чем… при этом ? – повторил Вальтер.

Она взглянула на мужа, усилием воли взяла себя в руки и продолжала уже спокойнее:

– Я никогда не имела ничего общего с тем, что закрепило за Освенцимом название лагеря уничтожения. Я не была причастна к массовым казням.

И, должно быть, поэтому старшая решила, что в моей стажировке не хватает одного звена. За несколько дней до моего отъезда она сказала мне: «Анни, завтра селекция [9]9
  Периодические осмотры заключенных, во время которых эсэсовцы отбирали ослабевших и больных для умерщвления в газовых камерах.


[Закрыть], ты должна принять в ней участие». Я почувствовала, что бледнею. Должно быть, она заметила это, потому что сухо добавила: «Справедливость требует, чтобы все мы несли одинаковую ответственность». Я поняла. Мы снова потерпели поражение на Востоке, и теперь важно было сделать всех в равной мере виновными. Отказаться от участия в селекции? Говорят, были такие. Они кончали жизнь самоубийством или сами превращались в узников концлагерей, как мой предшественник Эффингер. Я не была способна ни на первое, ни на второе. На роль героини я не годилась. А если Германия будет великой державой… «Кто сегодня осудит Рим за разрушение Карфагена? – любила повторять старшая. – Победителей не судят».

Было воскресенье. Наверно, во многих воспоминаниях бывших заключенных описан этот день. С самого утра весь лагерь выстроился на перекличку. На так называемый общий сбор. Кухня, разумеется, не работала, еду должны были раздавать только вечером. Шел дождь, и женщины, простояв несколько часов, совсем посинели. Мы тоже замерли на своих местах, ожидая приказа из штаба коменданта лагеря. Только под вечер бараки были распределены между надзирательницами. Задача: очистить лагерь от «музулманок». «Но как же их узнать? – спросила я. – Ведь они совершенно здоровы на вид, только очень истощены». Присутствовавшие при этом эсэсовцы расхохотались. «А вы устройте олимпиаду, фрау Франц, – посоветовал Таубе, – как римские императоры. Кто победит, останется в живых, остальных – в печку». Мне вместе с надзирательницей Борман достался седьмой барак, тот самый, из которого я, приехав в Освенцим, набирала свою команду. Тогда, указывая на ту или другую заключенную, я давала им работу под крышей, надежду на жизнь. Теперь… теперь тот же жест означал смерть. Самую страшную из всех возможных смертей. Не помню, как я шла между рядами. Из первого ряда я не выбрала никого. Из второго тоже. Их лица мелькали передо мной, расплывались, как в тумане, я не могла поднять руку, указать на кого-либо. Когда я приблизилась к концу второго ряда, Борман не выдержала: «Надзирательница Франц! Вы пропустили этот труп!» – И она вытолкнула из ряда женщину с распухшими, как бревна, ногами. Я чувствовала, что вот-вот потеряю сознание, ужас охватил меня. Кажется, я подумала тогда: «Таубе прав, надо как-то проверить», а потом услышала свой голос: «Вся шеренга – бегом! По улице, через этот ров!» Они из последних сил бросились вперед. Упавших сразу же оттаскивали капо и старосты бараков, толпившиеся вокруг. Я с благодарностью подумала о Таубе. Не я отбирала их, не от движения моей руки зависели их жизнь или смерть.

«Следующая шеренга», – скомандовала я и в тот же момент… увидела Марту. Мне показалось, что я ошиблась, что это галлюцинация. Ведь она в бункере. И все-таки это была она, Марта. Она смотрела на меня, да, я с самого начала чувствовала на себе чей-то взгляд. Мне казалось, что это все они смотрят на меня, а на самом деле это был ее взгляд. Я увидела в нем отвращение, ненависть, презрение и… торжество. Да, да! Она торжествовала, как будто исполнилось ее самое заветное желание. Я остановилась перед ней. Ты подумай, Валь

тер. Ведь я имела право, у меня были все основания поступить так. За ее неблагодарность, за то, что она ненавидела меня – меня, которая… Она смотрела нагло, оскорбительно, вызывающе, как бы требуя, чтобы я действовала. Знаешь, чего она хотела? Чтобы я указала на нее. У меня тогда мелькнула мысль, что ей не терпится увидеть мой жест, потому что она не уверена, сделаю я его или нет. Можешь себе представить, чего стоило мне сказать: «Идите на склад и приступайте к работе!» Ты подумай…

– Ты совершила ошибку, – холодно перебил ее Вальтер. – Если бы не это, ты избежала бы сейчас всей этой канители. Жила бы себе припеваючи за спиной любящего мужа. Или в худшем случае, если бы тебе встретился кто-нибудь оттуда, могла бы сыграть трогательную роль сентиментальной эсэсовки, которая делилась своим завтраком с обреченной на смерть заключенной…

– Вальтер! – крикнула она. – Как ты смеешь! – Но тут же овладела собой: – Ты прав. Конечно, я совершила ошибку. Я имела право так поступить. Да, да! Это значило бы всего-навсего пойти навстречу ее желанию. Она этого добивалась. Я долгое время безуспешно пыталась доказать ей, что не все эсэсовцы одинаковы, что есть разница между мной и остальными. Она не хотела этого видеть. Мне следовало уступить. Быть такой, какой она меня считала. Я даже обязана была сделать это. Ведь она оказалась нашим врагом, заклятым врагом, тогда у меня уже не оставалось на этот счет сомнений… А вскоре я получила еще одно доказательство. Я спасла ее как бы для того, чтобы окончательно убедиться в этом, до конца прочувствовать свое поражение.