Текст книги "Пассажирка"

Автор книги: Зофья Посмыш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Комнатушка в конце барака. На стенах развешаны серебряные тарелки – такие встречаются в старинных замках, на столе – кубки. И освещенная настольной лампой рука заключенного, водящая резцом по кубку. Заключенный встает, вытягивается по уставу, эсэсовец благодушно улыбается.

– Работай, работай, ты, изготовитель древностей! Неплохая коллекция, не правда ли, фрау Франц? – Да, это была мастерская имитация старинного серебра, и человек непосвященный ни за что не догадался бы, что перед ним подделка. – Но самые интересные вещи – в ящике. Тадеуш, покажи нам свои сокровища.

Только теперь она взглянула на заключенного и узнала его.

– Вы? – спросила она.

– Занимаюсь немного. – Он снова встал.

– Продолжайте работу.

Лиза разрешила ему сесть и сама опустилась на стул. Осмотрела предметы, лежавшие в открытом ящике. Там были цветы, выгравированные по серебру, какие-то фантастические узоры, лошадиные головы, портрет коменданта лагеря и еще чьи-то портреты. На самом дне – маленькие пластиночки. Где она могла их видеть? Медальон? Она никогда не носила ничего похожего. Лиза взяла один из них в руки и узнала… знакомые черты. Мадонна в платке, завязанном под подбородком… Эсэсовец вышел, его позвали к телефону. Лиза взяла еще одну пластинку. То же самое. Таких образков было довольно много. Она рассматривала их, чувствуя на себе взгляд Тадеуша.

Теперь Лиза знала, кто прислал Марте тот медальон, почему она плакала, глядя на него, и чьи черты придал художник лику Христа на медальоне. Это был знак от него, может быть, первое за долгое время известие о его существовании, а потом… да… потом… те устроили так, чтобы он смог повидаться с ней.

– Почему вы изобразили ее без волос? – спросила Лиза. – Ведь вы знали ее и с волосами.

– Я вырезал ее такой, какая она сейчас.

– Больше ее стричь не будут, разве вы не знаете об этом? У нее уже, отросли волосы, вы в этом сами убедитесь.

Лиза ожидала какой-нибудь ответной реакции, но его лицо по-прежнему ничего не выражало.

– Вас это не интересует?

Он смотрел на нее несколько секунд с явным интересом, как на какой-то редкостный экземпляр. Заключенным не разрешали так смотреть на эсэсовца, и, будь на ее месте кто-нибудь другой, хотя бы ее сестра, надзирательница Хассе, Тадеуш получил бы пощечину. Она сказала:

– Те двое, капо и… писарь, говорили вам, что видели Марту?

– Да.

– Объясните мне вот что: другие заключенные под разными предлогами ухитряются проникать в женский лагерь. Вы этого никогда не делаете. Почему?

– Это ясно, – ответил он после паузы. – Я не хочу подвергать ее опасности.

– А другие?

– Они рискуют.

– Значит, вы более осторожны?

– Да. – Теперь он смотрел на нее в упор. – Потому что я больше рискую.

– Больше других? Но почему?

Он тяжело уперся руками о стол.

– Не знаю, смог ли бы я сдержаться, если бы ее ударили… при мне.

Неизвестно почему Лиза спросила:

– Вы офицер?

– Так точно. Офицер.

– А это? – Лиза указала на серебряные предметы. – Мне казалось, что вы художник.

– Это моя профессия в мирное время.

– Понимаю. Вы считаете, что во время войны все становятся солдатами.

– Да, фрау надзирательница. – Ей послышалась в его голосе насмешка. – Я так считаю.

– И я того же мнения.

Она снова принялась рассматривать «лагерную мадонну», а он, казалось, изучал ее, старался разгадать.

– Ну так как же? – спросила она шутливо. – Приехать мне еще раз за вами? Со мной вам ничто не угрожает. И ей тоже.

Он помолчал немного, а потом произнес:

– Вы… разрешите быть с вами откровенным?

– Слушаю вас.

– Так, как будто на мне нет моего «мундира», а на вас вашего?

– Говорите.

– Благодарю вас за возможность повидаться с Мартой. Я не воспользуюсь ею.

Удивление Лизы было слишком велико. Она встала. Тадеуш тоже вскочил. Она заставила себя заговорить безразличным тоном:

– Я думала, что вам хочется этого. Во всяком случае, не меньше, чем ей.

Теперь в его взгляде была откровенная ненависть. И презрение.

– Мы оба находимся в концлагере. Марта и я.

Лиза пожала плечами.

– Какое это имеет значение? Если я вам гарантирую безопасность.

– Здесь гарантировано только одно, вы ведь знаете.

– Допустим. Но тем более нужно ценить такую возможность… Не понимаю вас…

– Фрау надзирательница! Раз уж вы разговариваете со мной, как с человеком, то и я отвечу вам, как человеку. Любовь неразрывно связана с жизнью. А здесь…

– Понимаю. Вы имеете в виду, что любовь связываетс жизнью.

Он молчал.

– Еще одно, – продолжала Лиза. – Вы не хотите видеть Марту, боясь за себя или… за нее?

Тадеуш посмотрел на нее с удивлением: она угадала.

– Я сильнее Марты.

Лиза понимала его. И была, как никогда раньше, убеждена в его правоте. Он не хотел поддерживать любовь Марты, создавать иллюзии, расслабляющие волю.

– Хорошо. Продолжайте работу.

В дверях Лиза обернулась.

– Я обещала Марте, что она вас увидит. Могу ли я сказать ей, что вы сами не захотели прийти?

Он встал навытяжку.

– Так точно, фрау надзирательница.

Лиза в бешенстве вскочила на велосипед. Как легко он разгадал ее, как быстро раскрыл ее замысел. Какой-то заключенный выбежал из-за угла барака прямо под колесо. Она спрыгнула с велосипеда, чтобы обругать его, и тут увидела виселицы. Их было четыре. Вокруг них суетилось несколько заключенных. Они подставляли лестницы. Пустые петли чуть покачивались на ветру. Лиза удивилась. Она ехала сюда той же дорогой, но не заметила их.

Она отправилась в женский лагерь, хотя был вечер и ее рабочее время давно кончилось: ей необходимо было увидеть Марту сию же минуту, немедленно. Лагерштрассе поражала странной пустотой. Обычно появление эсэсовца в такое время вызывало переполох. В промежутке между перекличкой и сном заключенные чувствовали себя относительно спокойно. Они занимались своими личными делами, неизменно нарушая при этом лагерный режим, или позволяли себе роскошь уноситься мыслями в прошлое. Но теперь Лиза не видела крадущихся от барака к бараку фигур, лагерь словно вымер. Она поняла, в чем дело, когда услышала пение. Таубе был в лагере. Всегдашняя его песня – «Голубые драгуны».

«Далек наш путь на родину обратный, далек, далек», – разносилось по лагерю стройное, слаженное пение. Ни одна команда не умела петь так, как «отряд» Таубе, с таким чувством мелодии и пониманием духа песни.

– Добрый вечер, фрау Франц. – Приветствуя ее, Таубе поднял деревянную палку, словно маршальский жезл. – Хочу навести порядок, – похвастался он.

Лиза кивнула. Мимо нее вслед за Таубе прошли три пятерки. Тупые лица, пустые глаза, как у Таубе! Все с повязками вспомогательной службы. Старые рецидивистки с многолетним лагерным стажем. Уголовницы. Преступницы. Они несли заступы, а некоторые, как и их начальник, палки. «Ведь человек живет всего однажды, и путь земной ему не повторить», – пели они, направляясь к двадцать пятому бараку, бараку «музулманок». Они выволакивали больных на улицу и убивали ударами заступов или бросали под палку Таубе. А потом получали из его рук треть буханки хлеба и сто пятьдесят граммов колбасы – добавку, предназначенную для работающих в особо тяжелых условиях.

«Далек наш путь на родину обратный, далек, далек», – все еще слышала Лиза пение отряда Таубе, когда подходила к бараку Марты.

Капо просияла, увидев ее.

– Марта у проволоки, фрау надзирательница. Она всегда там стоит в это время. И в тот день, когда Майор покалечил заключенную, она тоже была там. Ей повезло, ведь пес мог и ее изуродовать. Кажется, она даже помогала отнести пострадавшую в больницу.

И тогда, только в это мгновение, у Лизы открылись глаза. Марта участвовала в убийстве собаки. Это ясно. За день до этого пришли те двое из мужского лагеря, и, когда Лиза затеяла нелепый спор с капо Вернером, Марта обменялась с писарем несколькими отрывочными фразами. Конечно, она описала собаку и научила, чем ее можно приманить.

Не говоря ни слова, Лиза направилась к проволоке, капо за ней. Они остановились за углом последнего барака. Марта стояла почти неподвижно, глядя в сторону мужского лагеря. Какая бессмыслица! На таком расстоянии нельзя не только услышать друг друга, но и различить лица. Впрочем, в тот момент у проволоки мужского лагеря никого не было: там происходил общий сбор. Может быть, даже казнь. Но почему он, Тадеуш, отказавшись от почти официальных свиданий с Мартой, счел возможным видеться с ней таким образом? И снова Лиза поняла. Между ними была проволока. Ее нельзя не заметить, пренебречь ею, вычеркнуть из их любви. Он как раз и добивался этого: чтобы она не забывала, где они находятся и что из этого следует. Чтобы она не питала иллюзий, которые раздувают любовь и «связывают с жизнью». Надзирательница Анна Лиза Франц приказала капо привести Марту, но так, чтобы другие заключенные ничего не заметили.

– Ну, Марта, – заговорила она дружески, доверительно, как подруга, принесшая приятное известие. – Я привезла тебе хорошую новость. Завтра здесь будет твой Тадеуш.

Ответа не последовало. Марта молчала, точно так же как недавно молчал он, только лицо ее выражало попеременно неуверенность и надежду, а глаза тревожно бегали по сторонам.

– Что же ты? Не рада?

– Спасибо, фрау надзирательница, – сказала она с усилием. – Я очень рада.

– Ага… Значит, рада… Великолепно. Это очень любезно с твоей стороны, что ты изволишь радоваться. А теперь марш! – закричала Лиза, давая выход долго сдерживаемой ярости. – Разогнать всю эту компанию!

Марта даже не вздрогнула. Она стояла перед Лизой по стойке «смирно», как-то неестественно, даже издевательски выпрямившись. И не искала уже чего-то беспокойным и беспомощным взглядом, а пристально, в упор смотрела на Лизу.

– Живо! – Надзирательница Анна Лиза Франц чувствовала, что бледнеет. – Или… или ты не увидишь его. Ни здесь, ни…

Лиза не закончила фразу. Еще секунду они стояли, глядя друг другу в глаза, потом Марта повернулась и пошла к проволоке. Что-то сказала первой заключенной. Та кинулась прочь.

Немедленно, не оглядываясь. Вторая тоже. Надзирательница Франц впервые наблюдала «их» технику. Эти жесты, сигналы, предупреждающие об опасности, были почти неуловимыми, она сама никогда бы не заметила их. Но сейчас ее интересовало другое.

– Капо! – крикнула она. – Разогнать эту банду!

Капо только этого и дожидалась. Она, как фурия, бросилась на женщин, крича, ругаясь, сбивая с ног, колотя всех, кто подвертывался под руку. Через минуту у проволоки не осталось ни души.

А на следующее утро капо с радостью сообщила надзирательнице:

– Марту бойкотируют. Никто с ней не разговаривает. Из-за вчерашнего…

Лиза выслушала эту новость равнодушно.

– Да? А она?

– Ходит хмурая, с таким видом, словно собирается броситься на проволоку.

Капо была довольна.

– Пришлите ее ко мне.

Лиза ничего не смогла прочесть на лице Марты, кроме всегдашнего показного служебного рвения.

– Учетные книги приготовлены?

– Так точно, фрау надзирательница.

– Кажется, я говорила вчера, что должен прийти заключенный из конторы мужского лагеря?

– Да, фрау надзирательница.

– Он не придет.

– Что я должна делать, фрау надзирательница?

– Записывайте очередные транспорты.

– Слушаюсь, фрау надзирательница.

– Положение изменилось. Вы, вероятно, и сами это поняли?

– Поняла, фрау надзирательница.

Лиза внезапно заговорила мягче:

– Я хочу тебе кое-что сказать, Марта… И, в свою очередь, спросить тебя кое о чем.

– Слушаю, фрау надзирательница.

– Садитесь. – Немного помолчав, Лиза продолжала: – Мне жаль вас. Нет, в этом нет ничего странного, во всяком случае, на мой взгляд. Рано или поздно война кончится, вы вернетесь к нормальной жизни, может быть, даже сумеете найти свое место в будущем немецком государстве. Поэтому я могу, не греша против своей совести, выразить вам свое человеческое или, наконец, просто женское сочувствие.

Лиза увидела в глазах заключенной испуг, и действительно нечто вроде сочувствия шевельнулось в ней.

– Успокойтесь, ничего не случилось. – Она снова помолчала. – Я хотела бы, однако, знать, что бы вы сказали, если бы тот заключенный, имея возможность прийти сюда и увидеть вас, отказался от этого.

Марта побледнела.

– Потому ли…

– Сейчас спрашиваю я…

– Я поняла бы, что он не хочет меня видеть.

– И что вы безразличны ему?

– Может быть… Может быть, и безразлична.

– Так что бы вы об этом подумали?

– Мне кажется, в данном случае не о чем особенно раздумывать, фрау надзирательница, – твердо сказала она. – Я попыталась бы принять это как должное.

– Должное? Отказываться от невесты в такое время, в таком положении, лишать ее хотя бы моральной поддержки, раз уж другая невозможна? Ведь он прекрасно знает, что значит для вас его поддержка, а? Думаю, что только поляки способны на такое.

– Вы не знаете поляков, фрау надзирательница.

– Слава богу. Ни одна даже самая последняя немецкая женщина не потерпела бы такого отношения.

– А я считаю, что он прав.

– Серьезно? Вы в этом уверены? Что бы ни сделал этот ваш «герой»?

– Да. Что бы он ни сделал, все правильно, фрау надзирательница.

Лиза молча смотрела на нее несколько мгновений, потом пожала плечами.

– Сочувствую.

Но хотя она вложила в это слово всю иронию, на какую была способна, оно прозвучало бледно и фальшиво.

– Возвращайтесь на работу. – Лиза снова перешла на официальный тон. – А что касается его прихода… Есть более серьезные причины, нежели «хочу» или «не хочу» заключенного. Нити следствия по делу об убийстве собаки фрау Хассе ведут в контору. Неизвестно, чем все это кончится.

Марта выслушала эти слова с каменным лицом.

– Надеюсь, что вскоре все выяснится.

* * *

Действительно ли Марта не имела ничего общего с этой историей или же разгадала мою игру, поняла, что нужна мне, и потому могла быть спокойна за себя и за Тадеуша? Да, скорее всего второе. У меня накопилось слишком много доказательств того, что она разгадала меня, – ведь последнее время и она и Тадеуш позволяли себе такое, что еще несколько месяцев назад было бы немыслимо. Ну кто из тех лицемерных писак, обожавших изображать только освенцимские ужасы, описал вот такой разговор эсэсовца с заключенным?

– Или историю с розами?

Лицо Лизы покрылось испариной. Никто, никто не заставит ее рассказать об этом случае, даже если бы все остальное и так стало известно. В этом поступке, совершенно незначительном по сравнению с другими, было нечто постыдное, и теперь она чувствовала это еще острее, чем прежде. Лиза гнала от себя воспоминания с упорством и отчаянием, будто именно история с розами могла опозорить ее в глазах Вальтера и других людей. Но она была слишком слаба, чтобы защищаться. Ей казалось, что ее привязали к креслу, каким-то странным способом открыли глаза и заставили смотреть фильм, ужасный фильм, где она играла главную роль. Одним из кадров этого фильма, самым страшным для нее и самым невероятным для постороннего зрителя, были розы из Райска. Она снова видела котел, чувствовала тошнотворный запах лагерной похлебки, непонятным образом смешанный с запахом роз.

В тот день команда работала дольше обычного. Нужно было подготовить место для завтрашнего транспорта. Трупы тех, кого привезли сегодня, сжигали частично в ямах, так как крематорий не мог всех вместить. Дым, смешанный с туманом, стлался над лагерем, и угарный запах паленого мяса усиливался с каждой минутой.

Женщины с пожелтевшими лицами сновали около вещей, некоторых рвало. Работа не клеилась, несмотря на резкие крики капо. Лиза распорядилась, чтобы вечерний кофе принесли из кухни прямо на склад. Ужин и получасовой перерыв. Разлили кофе. Заключенные сидели группами между как попало сваленными вещами и ели. Марты в комнате не было.

* * *

Почему меня это беспокоило? И почему, вместо того чтобы позвать ее, я отправилась на поиски? Что нас связывало, почему я следила за ней даже вопреки моему желанию? Мне хотелось и на этот раз подойти незаметно, чтобы увидеть ее среди заключенных. Я ревновала ее, ревновала в те минуты, когда она сидела среди своих, целиком принадлежала им и разговаривала на непонятном шелестящем языке о чем-то таком, чего я не знала и не понимала… Да, дело было именно в этом. В таких случаях я всегда подзывала ее к себе, они это, наверное, заметили и, может быть, даже посмеивались.

На сей раз я не нашла ее среди них. Они не успели даже предупредить ее, ибо я подошла с другой стороны барака. Марта стояла около груды детских вещей. Здесь валялись тысячи маленьких цветных туфелек, бантиков, миниатюрные платьица из муслина, кружев и игрушки… игрушки… Она стояла там, склонившись над суповым котлом, всматриваясь в него завороженно, как будто молилась.

* * *

– Марта! – окликнула ее Лиза, подходя ближе.

Но та даже не шевельнулась. А когда Лиза остановилась совсем рядом, вдруг сказала как ни в чем не бывало, так естественно и просто, словно была на свободе и обращалась к своей доброй знакомой:

– Посмотрите, какие красивые!

Она вынула их из котла и, как во сне, поднесла к лицу.

Сколько их было там, этих роз с бархатистыми ярко-красными лепестками, бессмысленно прекрасных в этой обстановке, на фоне барахла, оставшегося от только что сожженных людей! Во всяком случае, больше, чем получал кто-либо на свободе.

– Сегодня мои именины, фрау надзирательница, – продолжала Марта, не дожидаясь вопроса, – и Тадеуш мне их прислал.

Марта впервые назвала его по имени, и только теперь Лиза заметила, что у нее сильный жар; да, собственно, ее уже несколько дней лихорадило, но сегодня это было особенно заметно. Лицо у нее горело, глаза неестественно блестели.

Да, Лиза и теперь еще испытывает то же чувство, что в ту минуту.

«Наши розы. Из наших оранжерей в Рай-ске. Мы, немецкие женщины, ограблены… Наши розы. Я никогда не получала таких подарков, не могла даже мечтать, а для этих «номеров» все просто. Для себя они достают все, что угодно. Достаточно одного слова Тадеуша, чтобы кто-то в Райске тайком переслал ему розы с кухонной командой… Им плевать, что они заключенные…»

И Лиза сказала:

– Дай мне их. – А в ответ на вопросительный взгляд лихорадочно блестевших глаз Марты добавила: – Здесь им не место.

Марта молча отдала розы. Выходя, Лиза протянула ей одну.

– Это тебе от меня, к именинам. На другой день Марта не вышла на работу. Она отправилась в больницу.

* * *

В дверь постучали. Появился стюард. Подошел к столику.

– Разрешите…

Она очнулась.

– Что это?

– Ужин, мадам. Baш муж поручил мне принести его вам в каюту.

– Спасибо. Оставьте. Или нет. Заберите все, кроме бутербродов и чая.

– Вам нездоровится?

– Да. Я плохо переношу море.

Она заметила, что стюард мнется, будто ожидая чего-то.

– Вы… вы что-нибудь…

– Да. мадам. Я кое-что узнал. Пассажирка из сорок пятой каюты – англичанка.

– Англичанка, – повторила она.

– Так точно. И направляется в Рио-де-Жанейро.

– Это все?

– Пока все. Если вы пожелаете еще что-либо…

– Спасибо.

Лиза дала ему денег. Стюард поклонился.

– Одну минутку, – остановила она его уже в дверях. – Узнайте еще фамилию. И… одна ли она едет?

– Каюту она занимает одна. Мне кажется, однако, что она входит в состав международной группы… Какая-то комиссия или что-то в этом роде.

– Спасибо.

Стюард ушел, и Лиза поднялась с кресла. Она выбросила окурки из пепельницы, отломила кусочек бутерброда, но тут же положила его обратно и подошла к зеркалу. «Значит, англичанка. И, конечно, у нее другое имя. Не Марта. Почему, в самом деле, ее должны звать Мартой?»

Внезапно на нее напала отчаянная зевота. Как после мигрени, когда под влиянием лекарства боль отступает и остается только ужасная слабость, усталость и необоримое желание спать. Она легла и закуталась пледом. Затем выключила свет. Теперь каюта освещалась лишь отблеском палубных огней, тень какой-то лампы плясала на потолке в такт порывам ветра. Лиза закрыла глаза.

* * *

– Нет, я не удивляюсь, мистер Бредли… Если меня что-либо поражает, так совсем не то, о чем вы с таким беспокойством сообщили мне, а скорее ваше недоумение. Да, да, и я думаю, что, поразмыслив, вы согласитесь со мной: если уж я должен удивляться чему-то, так именно этому. Ведь даже менее проницательный наблюдатель, чем вы, дорогой мистер Бредли, мог бы… да, по крайней мере году в сорок девятом… мог бы предвидеть ход событий и то, во что все это выльется в наши дни. Конечно, в какой-то мере вас оправдывает то обстоятельство, что вы не принадлежите к немецкой нации, а в еще большей степени то, что вы американец.

– Вы хотите сказать, что на всем земном шаре нет нации, которая обладала бы меньшим политическим чутьем, чем американцы? – В голосе Бредли прозвучала нотка легкого раздражения.

– Нет, конечно, нет, уважаемый и дорогой коллега! Если бы я хотел что-либо сказать в том состоянии, в каком нахожусь теперь, то ограничился бы разъяснением, что отнюдь так не считаю. Вместе с тем я полагаю (пусть уж между нами не будет недомолвок), что американцы, как и любая другая нация, – заметьте, я не говорю «американцы в особенности», хотя у меня есть к тому некоторые основания, – так вот, американцы, как и любая другая нация, не слишком охотно замечают изъяны в своей вроде бы идеальной системе государственного устройства. Они часто предпочитают закрывать глаза на эти изъяны или попросту отворачиваться, чтобы не определить своего отношения к ним. Вы согласны со мной?

– Возможно, возможно, герр Кречмер. Однако я не вижу никакой связи между эмоциональным отношением американцев к своему государству и тем, что сейчас происходит в Германии.

– Неужели?

Бредли в темноте не заметил чуть насмешливой улыбки Вальтера. Они сидели на корме, защищенные от ветра и тумана, и, пристроившись на бухте канатов, вели беседу так, словно нашли единственно подходящее для этого место.

Несомненно, здесь можно было разговаривать свободнее, чем в салонах или баре парохода, где атмосфера после передачи последних известий стала напряженной и малоприятной [8]8
  Имеются в виду события 13 августа 1961 года, когда правительство ГДР приняло меры по охране и укреплению границ с Западным Берлином. Выступая на следующий день, канцлер Аденауэр призвал Запад установить в ответ экономическую блокаду социалистических стран.


[Закрыть].

Кроме того, Бредли, отправившись после ужина, который он съел в одиночестве, на поиски Кречмера, нашел его именно здесь.

– Если это так, – продолжал Вальтер, – то вопрос еще более осложняется. Я отнюдь не намерен брать на себя такую трудную задачу: разъяснять вам эту связь.

Но Бредли не собирался отступать, хотя с самого начала понимал, что Вальтер был бы ему крайне признателен, если бы он оставил его в покое. Бредли чувствовал себя чуть ли не оскорбленным демонстративным нежеланием Вальтера спорить с ним, тогда как он, Бредли, искал этого спора. Плохое самочувствие Кречмера американец не считал достаточно веской причиной и был склонен подозревать, что Вальтер хочет просто-напросто уклониться от ответа на его вопросы. Нет, Бредли и не думал облегчать положение своему собеседнику.

– Доктор Штрайт, мой друг, рекомендовал вас, как человека…

– С которым можно говорить обо всем, – докончил Вальтер. – И в некотором смысле он прав. Однако позвольте мне внести маленькую поправку. «Обо всем» – не значит исключительно о немцах и о Германии, а вы ожидаете от меня только этого. Германия существует в конкретном мире, мистер Бредли.

– Меня интересуют ваши взгляды, герр Кречмер. Впрочем, не буду скрывать: вы единственный человек, с которым можно говорить разумно. Больше я никого не знаю. Рискуя быть навязчивым, я все-таки хотел бы пригласить вас к себе на рюмочку коньяку…

– Признаться, я чувствую себя далеко не блестяще. Надеюсь, в этом нет ничего предосудительного? Вот я и сижу здесь, на палубе, уже несколько часов, несмотря на холод и туман, потому что в каюте… и вообще в утробе этой посудины меня начинает тошнить. Кажется, морская болезнь добралась и до меня.

– Ох, уж эта Атлантика, вечно с ней неприятности! То ли дело Тихий океан – спокоен, спокоен во всех отношениях. А все-таки сколько же вы намерены здесь сидеть? Ведь это небезопасно.

– Благодарю вас. Конечно, я не намереваюсь торчать здесь всю ночь. В конце концов надо и о жене позаботиться. Еще четверть часика, не больше.

– Я останусь с вами, герр Кречмер. Качка все усиливается – мне не хотелось бы, чтобы  вы оказались за бортом или подхватили грипп. Я предусмотрительно захватил с собой кое-что согревательное.

– Спасибо. Вы славный малый, Бредли.

– Хотя и «джонни»?

– Вот именно. – Вальтер улыбнулся.

Плоская бутылка, с которой, как принято считать, американец никогда не расстается, оказалась в руках у Вальтера.

– А в сорок пятом вы нас не любили, – услышал он голос Бредли.

Вальтер сделал несколько глотков и, отдавая бутылку, ответил:

– Согласитесь, никто не любит победителей и мало кто любит миссионеров. Вы были и тем и другим. Вы принудили нас исповедаться перед всем миром, обратиться в вашу веру да еще представить вам доказательства нашего обращения.

– А вы чего ожидали?

– Каждый ожидал, если вообще можно говорить о каком-то ожидании, чего-то своего. И для каждого немца то, что вы, американцы, делали, было не тем, чего он ожидал. Что бы вы ни делали! Таков удел победителей. Правда, вы быстро поумнели, это надо признать. К несчастью, даже слишком быстро.

– К несчастью? Вы это так понимаете?

– Так же, как и вы. Вот почему к вашим словам «не вижу никакой связи» я отнесся, как к риторическому обороту. Ведь невозможно, чтобы вы на самом дёле не видели этой связи. Вы не возражаете – ну, значит, согласны со мной. А раз так, то вы должны понимать, что заданный вами вопрос имеет ко мне лишь косвенное отношение. Скажу больше: я последний, от кого вы вправе ожидать ответа. Конечно, ваш вопрос дал мне возможность лучше вас понять. Ваш интерес к германской проблеме – вы меня извините, несколько необычный для рядового американца, – получил теперь дополнительное освещение, которое раскрывает его глубинный подтекст. Дело даже не в вашем историческом образовании, во всяком случае, не только в нем, а в том подсознательном беспокойстве, которое не покидает вас с той минуты, когда вы, вернувшись домой с этой ужасной войны, впервые увидели двухлетнего мальчугана, вашего сына. Именно это беспокойство, для которого ваше историческое образование и знание предмета послужили дополнительной пищей, заставило вас так внимательно следить за тем, что происходит в этой части Европы. Вы сказали недавно: «Моему сыну сейчас столько лет, сколько было мне в тридцать девятом году, И опять начинается то же самое…»

Что я могу вам ответить на это, мистер Бредли? Не исключено, что многие немцы, может быть, их даже гораздо больше, чем предполагают судьи немецкого народа, такие, как вы и я, сказали бы в эту минуту или хотя бы подумали: «Нет, не то же самое». И это должно вас радовать. Ибо ваш сын, Бредли-младший, если уж ему придется погибать, погибнет, сражаясь не против нас, а вместе с нами…

– …ради вас.

Кречмер не заметил или сделал вид, будто не заметил выпада американца.

– …плечом к плечу, как говорится в таких случаях, против общего врага, который угрожает всему миру. И вам тоже, мистер Бредли.

– Чепуха! Чертовски старая и надоевшая всем выдумка, за которую мир уже поплатился десятками миллионов убитых. Американцы легко могли бы договориться с русскими о разделе сфер влияния и сидели бы за океаном, как у Христа за пазухой.

– Возможно. Я с вами согласен. Ибо, как вы, наверное, заметили, я изложил вам только определенную точку зрения, впрочем довольно распространенную в наши дни, сохраняя по отношению к ней нечто большее, чем просто дистанцию. Но независимо от этого вы совершили одну ошибку. То есть ваше правительство совершило ее за вас, а вы, американцы, не желая выражать свое отношение к ней, предпочли не заметить этой ошибки или на самом деле ее не заметили. Допускаю, что могло быть и так. Во всяком случае, нынешнее положение является следствием той ошибки. Создалась ситуация, когда можно задавать, собственно, только один вопрос: тот, который вы задали мне. Надеюсь, теперь-то вы понимаете, что обратились не по адресу. В результате той ошибки (давайте примем это определение, не вдаваясь в семантический разбор самого слова) ваш сын, мистер Бредли, получит возможность погибнуть смертью храбрых в крестовом походе против большевизма. Что и говорить, перспектива куда более почетная, чем та, которую имели вы, сражаясь против нас. Так решило ваше правительство, и заметьте, что его решение полностью совпало с мнением так называемого среднего немца, позиция которого вызывает в вас такое возмущение. Того самого немца, которому союз с Америкой до такой степени заслонил весь остальной мир, что через пятнадцать с лишним лет после окончания войны он уже забыл, как выглядит смерть. Вы, американцы, здорово помогли ему в этом, приодев костлявую гостью в новые наряды. А ведь она всегда одинаково отвратительна. Я не знаю, сможет ли Бредли-младший представить ее себе, идя на защиту своей родины, которая якобы находится в опасности. Вскоре, однако, если он обладает, как и его отец, даром мышления, его жизненная философия обогатится еще одним понятием: понятием бессмысленной смерти. И в отличие от вас, он пойдет проливать кровь в будущей войне с этим понятием. В отличие от вас, потому что вы не только верили, но и твердо знали: Германия угрожает вашей родине. Вы не могли не знать об этом, даже если бы хотели. Фюрер сделал все, чтобы каждый американец убедился в его агрессивных намерениях, к тому же его союзница Япония успела уже добраться до вас… Между тем ваш сын, если он придерживается тех же взглядов, что и вы…

– Я искал беседы с вами не для того, – Бредли уже не скрывал своего раздражения, – чтобы вы мне рассказывали, как будет умирать мой сын.

– Нет? – Вальтер изобразил на лице удивление. – А зачем же, разрешите вас спросить?

– Теперь, когда радио сообщает вести о важных событиях на вашей родине, я хотел бы знать, как относятся к этому немцы?

Молчание продолжалось так долго, что Бредли уже стало казаться, будто это и есть ответ Кречмера. Неожиданно и на американца начала действовать качка. Он взглянул на часы и встал.

– Минуточку, – проговорил Вальтер. – Мне бы очень не хотелось, чтобы вы ушли, полагая, будто я уклоняюсь от ответа. Вы спросили меня: «Как относятся к этому немцы?» – а такой вопрос требует ясного, прямого и полного ответа. Вот я и думал, возможен ли такой ответ и сумею ли я его сформулировать. Кроме того, мне казалось… что в каком-то смысле я уже ответил на него в нашем предыдущем разговоре. Но я могу выразиться яснее: если война начнется, немцы, мне кажется, увидят в этом перст судьбы. Кстати, это соответствует в какой-то степени вашей теории о немецкой душе, зараженной мистицизмом.

– А как относятся к этому сознательные немцы, даже если их всего единицы? Такие немцы, как вы?

– Благодарю за комплимент и одновременно прошу прощения, если выражусь несколько грубо. Эти сознательные немцы увидят в будущей войне естественный результат политики государства, гражданином которого вы являетесь, вину этого государства, мистер Бредли.