Текст книги "Ночь без права сна"

Автор книги: Златослава Каменкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Хищники

Барон фон Раух и его компаньон Людвиг Калиновский собирались на охоту. Поэтому управляющего нефтяным промыслом Генриха Любаша, приехавшего из Борислава, они приняли в большой охотничьей комнате, рассчитывая, что его доклад займет не больше часа. Однако разговор затянулся.

– Нужно сказать шефу полиции, чтобы он припугнул этих наглецов! Арестовать! В яму! Сгноить! – бушевал Раух. – Я напишу наместнику! Черт знает что такое! Это же свинство! Они требуют! Понимаете, не просят, а требуют! Нет, вы только подумайте, они даже не хотят говорить с управляющим! «Мы хотим видеть хозяевов промысла». Быдло! Я с ними говорить не желаю! Пан Любаш, вы с ними взяли неправильный тон. Никаких переговоров! Не хотят работать на наших условиях – выгнать! Всех выгнать! Разумеется, сразу же набрать новых. Работа на промысле не должна останавливаться ни на минуту, мы не должны нести убытки. Ни крейцера. Понимаете? Ни одного крейцера!

– Герр барон, – учтиво проговорил Людвиг Калиновский, – есть такая пословица: кто живет в стеклянном доме, не должен швыряться камнями. У нас нет оснований упрекать пана Любаша. Он довольно осторожно решает этот вопрос. Нельзя позволить, чтобы они формировались как сила, нельзя допустить, чтобы нас, хозяев, они считали своими врагами. Уволив всех бастующих, мы приведем их к этой мысли. Да и где гарантии, герр барон, что вновь набранные рабочие через некоторое время не забастуют? Паи Любаш правильно сделал, сказав рабочим, что посоветуется с нами. Разумный полководец, чтобы выиграть войну, не только сплачивает и муштрует свои полкп. Он старается дезорганизовать войска противника, посеять среди них раздор. А мы, как это ни удивительно, игнорируем нашего противника, не изучаем его. Мы даже не знаем рабочих вожаков! Не пора ли нам, предпринимателям, серьезно задуматься над этим? Прекратить грызню между собой, собраться, подумать и, наконец, принять согласованные меры, которые избавили бы нас от подобных сюрпризов.

Калиновский вопросительно посмотрел на барона, затем перевел взгляд на управляющего. Те молчали.

Из будуара баронессы на втором этаже доносились приглушенные звуки рояля. Людвиг сразу же узнал свою любимую балладу Шопена.

«К каким только уловкам она не прибегает, чтобы напомнить о себе, – подумал Калиновский. – Хитра! Знает, чем растревожить сердце. А как божественно играла она эту балладу в тот вечер… вечер нашей любви…»

Баронесса все еще волновала его.

Калиновский отогнал прочь воспоминания и прислушался к словам Любаша, который рассказывал барону о каком-то случае.

– … И вот робочие предъявили графу ультиматум, в котором потребовали увеличить их недельный заработок на два гульдена.

Барон затянулся дымом.

– Граф, конечно, наплевал на ультиматум?

Любаш помялся, но сказал правду:

– К сожалению, герр барон, граф ответил, что готов с понедельника повысить недельный заработок на один гульден. И рабочие приняли его уступку.

– Не может быть!

– Почему граф удовлетворил требование рабочих – мне объяснил его управляющий, – продолжал Любаш. – Он говорил, что бастующие держатся до тех пор, пока у них есть кусок хлеба. А кто может сказать, сколько у них сэкономлено на черный день? Бывает, что и месяц бастуют. Вот и подсчитайте: в сутки промысел дает пять тысяч бочек нефти, в месяц – сто пятьдесят тысяч. Бочку неочищенной нефти мы продаем за десять гульденов. Даже по приблизительным подсчетам мы потеряли бы за месяц забастовки около семисот тысяч чистой прибыли. Если же увеличить недельный заработок на один гульден, мы теряем за год семьдесят две тысячи гульденов. Вот вам арифметика графа Леопольда. То, что он может потерять за один месяц забастовки, ему хватит на задабривание рабочих в течение десяти лет.

– Мм-да, – задумчиво промычал барон и с присущим ему апломбом заявил – Граф не отличается особым умом! Зачем отдавать семьдесят две тысячи гульденов в год, если можно уволить одних и принять других рабочих, а деньги оставить в кармане! Нет, нет, ни я, ни мой компаньон никогда не брали бы примера с графа. Не так ли, герр Калиновский?

– Не совсем, уважаемый барон.

– Как?! – вытаращил глаза Раух. – Вы бы приняли ультиматум этих голодранцев?

– Нет, конечно нет! – ответил усмехаясь Калиновский.

– Тогда я вас не понимаю, – пожал плечами Раух. – Как же понять ваше «не совсем»?

– Сейчас объясню. Я готов отдать миллион гульденов рабочим нашего промысла, если получу гарантию, что они не будут больше бастовать. Мы с вами не должны скупиться.

– Что? Я не дам ни одного крейцера! – взорвался барон. – Ни за что! Вы, герр Калиновский, конечно, умеете хорошо тратить, но не умеете зарабатывать. А знаете ли вы, чего стоило мне и вашему покойному отцу сколотить капитал? Нет, я не могу швырять деньги на ветер!

– А между тем здравый смысл подсказывает, герр барон, что лучше немного потерять, чем лишиться всего, – сдержанно сказал Калиновский.

– Как это – всего?

– Да так… Рано или поздно мы потеряем все!

– Я вас плохо понимаю, дорогой компаньон, – ледяным тоном проговорил барон. – Конечно, вы, адвокат, привыкли философствовать, но я человек деловой, со мной прошу говорить конкретно. Кто отнимет мое богатство? И откуда вы взяли, что «рано или поздно мы потеряем все»? Это же просто… мистика!

– Советую поинтересоваться кое-какими произведениями Маркса. И тогда вы поймете, почему рано или поздно наше богатство отнимут наши же рабочие.

– Ха-ха-ха! Рабочие? Эти грязные свиньи! Эти… Эти неграмотные хлопы! Я не боюсь, как граф, что они подожгут промысел! Ведь они сами же и подохнут с голоду. Слава богу, в Бориславе есть полицейские стражники. Они не дадут поджечь промыслы.

Управляющий слушал спор хозяев и думал о своем. В душе он соглашался с Калиновским. В самом деле, до Любаша дошли слухи, будто Андрей Большак (тот бунтарь, которого он недавно уволил с работы) грозится поджечь промысел. Управляющий нервно передернул плечами.

Еще одна личность беспокоила Любаша: непокорный, острый на язык Степан Стахур. «Мутит воду. Надо убрать. Приеду в Борислав – возьмусь за него, – решил. – А заодно и за этих – Ясеня, Лучевского, Кинаша и еще кое-кого…»

Любаш старался не смотреть на папа Калиновского, боясь даже взглядом выдать свои симпатии к нему, потому что барон хотел, чтобы его считали главным хозяином.

– Что вы предлагаете, герр Калиновский? – спросил барон. – Лично я считаю; надо всех уволить и набрать новых рабочих. Виноват, не так. Я хотел сказать наоборот: сначала набрать новых рабочих, а потом уволить старых. Согласны?

– Нет, барон. Мне кажется, пока никого увольнять не следует. Вначале нужно попробовать сговориться с их главарями. Пообещать разные льготы, увеличение заработка. Семейных из бараков перевести в отдельные комнаты. Хорошо бы предоставить им кредит для строительства собственных домов. Строиться разрешим на наших земельных участках, а кредит оформим долговым обязательством. Долг будут платить в рассрочку.

– Да вы с ума сошли! – бесцеремонно перебил Калиновского барон, серьезно обеспокоенный его предложением. – Не стали ли вы в самом деле социалистом?

– Дорогой барон, разве вы отказались бы стать социалистом, если бы от этого ваши прибыли возросли вдвое, втрое?

Барон растерянно посмотрел на управляющего, потом на Калиновского.

– За кого вы меня принимаете? Да я скорее пулю себе в лоб пущу, чем стану социалистом! – воскликнул барон. И Людвиг вспомнил рассказ отца о том, что барон «пускал себе пулю в лоб», когда ему советовали стать промышленником.

– Если вы разрешите, я продолжу…

– Да, да, прошу, прошу! Любопытно, как далеко идут паши реформы, – въедливо сказал барон.

– Итак, смысл моей реформы сводится к следующему: никто из тех, кому мы предложим кредит, не откажется принять его, а когда рабочие подпишут долговые обязательства, они попадут в наши руки.

– Насколько я понял, придется не менее полумиллиона выбросить? Однако продолжайте, пожалуйста, я постараюсь понять вас до конца. – И барон поудобнее уселся в кресле.

– Выброшенные, как вы выразились, на ветер деньги возвратятся к нам с процентами, – развивал свою мысль Калиновский. – В кредитных обязательствах мы укажем, что в случае ухода с промысла должник обязуется немедленно погасить кредит. Если же он этого не сделает, дом, построенный на полученную ссуду, переходит в собственность кредитора и, учтите, сделанные взносы должнику не возвращаются. Таким образом, мы убиваем двух зайцев: завоюем среди рабочих репутацию добрых, справедливых хозяев, заботящихся о нуждах рабочих. А они утратят возможность оставить промысел или забастовать. Кто захочет потерять взносы, сделанные в счет погашения долга? Если же найдутся сорвиголовы, которые будут угрожать, бунтовать, мы их выгоним с промысла, ничего не потеряв. Ведь ни один рабочий не сможет погасить свой долг раньше чем через десять-пятнадцать лет. И даже когда он выплатит нам всю ссуду, все равно он от нас не уйдет, потому что дом его стоит на нашей земле. Ушел – скатертью дорожка, а дом мы купим за бесценок.

– Чудесно! Потом этот дом мы сможем снова продать в кредит другому рабочему?

– Вы прекрасно меня поняли, дорогой барон.

– О мой друг, вы так умно придумали! Как вы считаете, пан Любаш, рабочие согласятся взять у нас такой кредит? – спросил возбужденный барон.

– Разумеется, герр барон! Они с радостью набросятся на такой кредит, только нужно, чтобы еженедельные взносы были небольшие. Чем меньше взносы, тем быстрее пойдет в ход кредит.

– Например, полтора-два гульдена в неделю?

– Вполне, – подтвердил управляющий.

– Господа! – обратился к Калиновскому и Любашу хозяин дома. – Прошу ужинать, а затем – в путь! Нас ожидает прекрасное развлечение. Зорьку мы встретим выстрелами.

Охотники, образовав полукруг, притаились в засаде. Раух засел посредине, а Калиновский и Любаш – по бокам, на расстоянии ста шагов от барона. Рыжеволосый слуга барона Страсак с двумя гончими ушел далеко в обход, чтобы, как только начнет рассветать, с другого конца леса погнать зверя на охотников.

Калиновский укутался в мягкий соболий воротник своей зеленой кожаной куртки и улыбнулся собственным мыслям. Судьба благоволила к нему. В кармане у Калиновского лежала телеграмма: какой-то доктор Ванек из Праги уведомлял Анну, что ее мать скончалась от тифа, и просил немедленно приехать.

«Теперь Анна совершенно одинока. Неужели она не поймет, что мое предложение – единственное спасение для нее? Да другая женщина…»

Людвиг вспомнил, как после ужина, когда охотники направились к карете, баронесса Амалия незаметно вложила ему в руку записку. И, несмотря на всю осторожность баронессы, муж, кажется, успел заметить это.

«Иначе чем можно объяснить внезапную холодность борона? – думал Калиновский. – На все мои шутки, остроты он реагировал сдержанно».

Калиновский сунул руку во внутренний карман куртки – записка баронессы лежала там. Но у него не было никакого желания прочесть ее. Мысли Людвига приковывала Анна. Он не мог постичь, как случилось, что он, Людвиг Калиновский, привыкший только властвовать унижается перед той, которая бросила ему в лицо свое презрение, ненависть. В каком-то неистовом азарте Калиновский поклялся во что бы то ни стало сломить упорство Анны.

Погруженный в размышления, Людвиг вздрогнул от неожиданного крика филина, нарушившего дремотную тишь леса.

– Фу! Жутко, – съежился и Раух при крике птицы.

Он вспомнил ужин, подчеркнутое равнодушие Амалии к Калиновскому. «О ехидна! Как умело притворяется! А я, безумец, осел, развесил уши и думаю: наконец-то она остыла к этому мальчишке! И если б я не заметил, как она сунула ему в руки записку, поверил бы, что между ними все кончено…»

Медленно гасли в синеве неба звезды, заалел восток. Вдруг он услышал лай собак и в тот же миг увидел, как из молодого ельника показалась голова дикого кабана. Сбивая с веток шапки снега, огромный зверь выскочил на прогалину. Бурая густая щетина торчала на его спине. На какое-то мгновение он замер, нервно втянул носом воздух и рванулся в ту сторону, где сидел в засаде Калиновский.

Раздался выстрел. Кабан упал. Людвиг вышел из засады. Но внезапно зверь вскочил и яростно бросился на него. В первое мгновение Раух хотел выстрелить, но ревность на миг сковала его, и этого было достаточно, чтобы рассвирепевший кабан сбил Калиновского с ног.

На прогалину выскочили собаки и погнались за кабаном.

Раух подбежал к Калиновскому, лежавшему без чувств в луже крови. Барону показалось, что соперник мертв. Он наклонился, запустил руку в нагрудный карман меховой куртки Людвига и достал оттуда записку своей жены. Калиновский тихо застонал, приоткрыл глаза, но сказать ничего не смог.

Раух считал секунды предсмертной агонии своего компаньона и соперника. Когда подбежал Любаш, Калиновский уже не дышал.

Через два дня известного адвоката Людвига Калиновского похоронили в Вене. По закону единственным наследником погибшего считался его сын Ярослав Калиновский.

Трудно было представить изумление судебных и нотариальных чиновников, когда Анна Калиновская заявила, что она отказывается от наследства. Неслыханное, загадочное заявление дало обильную пищу самым разнообразным газетам, которые на протяжении недели смаковали сенсационную новость.

Слухи дошли и до Зоммердорфа. И хотя о покойнике принято говорить только хорошее или молчать, Дарина, которую с детьми приютила у себя мать Марты, пока Василь хлопотал об отъезде семьи в Галицию, не стерпела и отвела душу: она проклинала Калиновского на чем свет стоит.

Истинную причину отказа пани Анны от богатства Дарина хорошо знала, но раскрыть доверенную ей тайну она не имела права. И сердце ее обливалось кровью, когда приходилось выслушивать различные кривотолки о поступке пани Анны.

Вскоре «Брачная газета» – эта нимфа, купающаяся в тине сплетен и анекдотов, падкая на всякие невероятные, авантюристические сюжеты, «разгадала» таинственную загадку. Она поместила сообщение под сенсационным заголовком:

«Мать младенца-миллионера сошла с ума!!!»

Под заголовком был помещен портрет молодой женщины, а ниже жирным шрифтом пояснялось:

«Потрясенная горем жена, увидев растерзанное диким зверем тело своего молодого, красивого мужа, залилась слезами. Не было силы, которая могла бы оторвать ее от покойника: она рыдала над ним до самого погребения. Когда же на кладбище гроб с любимым мужем поставили в фамильном склепе Калиновских, молодая вдова душераздирающе вскрикнула и упала без признаков жизни. О, бедная женщина! Когда с большим трудом ее привели в чувство, вдова утверждала, что никогда не была женой Людвига Калиновского и поэтому отказывается от всякого наследства.

Врачи помогли судебным чиновникам выйти из трудного положения – они объяснили, что вдова, вероятно, не выдержав тяжелой утраты, лишилась рассудка».

Барона фон Рауха, увидевшего на первой странице «Брачной газеты» портрет своей жены под заголовком «Мать младенца-миллионера сошла с ума!!!», едва не хватил апоплексический удар.

Нечто подобное переживал и молодой Фред Курц.

А случилось это так. Получив лично от редактора задание сфотографировать вдову-миллионершу, молодой репортер помчался прямо на кладбище, куда двинулась похоронная процессия. Обычно за катафалком первыми идут ближайшие родственники покойного, в том числе и жена. Окинув взглядом первый ряд идущих за катафалком, Фред Курц увидел трех женщин. Две из них были староваты. А вон та, красивая, которая шла посредине в дорогом траурном одеянии, заплаканная, – безусловно, вдова миллионера. И Курц сфотографировал баронессу Раух, приняв ее за Анну Калиновскую.

Об ошибке репортер узнал лишь в день выхода газеты, в которой были напечатаны информация и фотография.

Придя в то утро в редакцию, Фред Курц сел за письменный стол и начал просматривать страницы свежего номера газеты. Задержав взгляд на своей информации, которая украшала первую страницу, он заметил, что ночью кто-то из сотрудников газеты дописал концовку заметки под портретом «Анны Калиновской». Фред Курц остался доволен добавлением – в нем шла речь об опеке.

Раздался телефонный звонок.

– Говорит Ольденмайер. Вы слышите, Курц? Зайдите ко мне, – услышал он в трубке голос редактора.

Минут через пять Фред Курц вылетел из кабинета редактора, точно из бани, – красный, вспотевший и, схватив с вешалки свое пальто, словно обезумевший выбежал из редакции.

Минут через двадцать Фред стоял у парадного подъезда зеленого коттеджа фрау Баумгартен, а еще через три минуты, назвав себя судебным чиновником, увидел настоящую Анну Калиновскую…

А тем временем барон Раух, как раненый бык на арене цирка, метался по будуару жены, свирепо размахивал газетой и натыкаясь на шелковые пуфы.

– Я им покажу! – кричал он. – Они узнают, как посягать на честь барона фон Рауха! Я… я…

– Рудольф, успокойтесь… Опомнитесь! Ведь прислуга слушает… Вы компрометируете… – умоляла баронесса.

Раух, взбешенный последними словами жены, остановился перед ней и вытаращил глаза, словно потерял дар речи. Потом неожиданно поклонился ей:

– О милостивая фрау, вы сама непорочность! – Раух достал из кармана ее записку к Калиновскому, развернул и поднес к глазам жены. – Узнаете свой почерк? Образец добропорядочности, высокой морали, не правда ли?

Баронесса, плотно сжав губы, зло сверкнула глазами, молча подошла к трюмо и извлекла из шкатулки конверт. Развернув письмо, протянула его мужу.

– Я берегу честь нашей фамилии с таким же старанием, как и вы! – съязвила баронесса. – Вы узнаете почерк? Это пишет наша бывшая горничная Эмма, которую вы неизвестно почему уволили. Поздравляю вас, эта «несносная» горничная родила вам дочь.

А за дверью две молоденькие горничные и Страсак, затаив дыхание, слушали, о чем говорили барон и баронесса.

Здесь их и застал взволнованный Любаш.

Слуги вмиг разлетелись в разные стороны.

– Страсак, доложите барону, что мне срочно нужно его видеть! – приказал Любаш.

Страсак, глупо улыбаясь, многозначительно приложил палец к губам и прошептал:

– Тсс! Барон очень занят.

– Доложите немедленно! – запальчиво крикнул Любаш.

– Не могу, – вытянувшись в струнку, твердо заявил Страсак.

– Не корчите из себя шута! Слышите? – управляющий топнул ногой.

Распахнулась дверь, и вышел барон.

– Кто здесь кричит? О, пан Любаш!

– На промысле пожар, герр барон, вот депеша! Нужно срочно ехать в Борислав. Через сорок минут уходит экспресс.

Директор тайной полиции

Моросил холодный дождь. Мерцающий свет газовых фонарей едва освещал тротуары. Прохожие в мокрых плащах или под зонтиками походили на безликих призраков.

Часов около семи вечера возле узкой калитки бывшего монастыря ордена кармелитов босых, превращенного в тюрьму, остановился крытый фиакр. Из него вышел высокий худощавый господин лет сорока пяти в рединготе и черном атласном цилиндре. Едва ли кому-нибудь из прохожих пришло бы в голову, что этот господин с продолговатым тонким лицом, густыми темными бровями и синеватыми веками, под которыми прятались серые проницательные глаза, – директор львовской тайной полиции, надворный советник Генрих Вайцель.

Вайцель не позвонил, как это делают другие, а ручкой зонта три раза постучал в решетку маленького окошка. Охранник даже не выглянул, ему было известно: так дает о себе знать только директор тайной полиции.

Отодвинулся тяжелый засов, открылась дверь, и Вайцель, не глянув на охранника, быстрыми шагами прошел по мрачному коридору и скрылся в кабинете начальника тюрьмы.

Начальник – тучный господин с пышными длинными усами и бакенбардами – ожидал прихода Вайцеля. Сидя в кресле, он поспешно просматривал разложенные на письменном столе донесения надзирателей. И когда дверь кабинета бесшумно отворилась, он вскочил с кресла и бросился навстречу Вайцелю, угодливо подхватил у него цилиндр и зонтик.

– Прескверная погода, герр майор, – первым заговорил начальник тюрьмы, чтобы вызвать Вайцеля на разговор и угадать, в каком настроении шеф.

Вайцель не ответил.

– Донесения! – приказал он резко и подошел к письменному столу.

– Прошу! Донесения перед вами, герр майор, – щелкнул каблуками начальник тюрьмы.

Вайцель углубился в чтение бумаг.

– Как ведет себя Иван Франко? – спросил он, подняв голову.

– Целый день беседует с арестантами, расспрашивает каждого о жизни. У бывалых допытывается про тюремные порядки, разумеется, не без своих комментариев. Собирается книгу писать о пашей тюрьме, прошу прощения, как о символе всей Австрии. Удалось перехватить это письмо.

– Так-так, это очень опасный человек. Но мы его обезвредим. По камере сорок один «А» все?

– Нет, здесь только о Франко. Сейчас покажу остальное.

Начальник тюрьмы поспешно подошел к сейфу, вынул оттуда папку и подал ее Вайцелю.

– Сегодняшнее?

– Да, герр майор!

Отобрав несколько листов, Вайцель снова углубился в чтение.

– Что вы ответили Стахуру? – спросил Вайцель, откладывая бумагу в сторону.

– Как было приказано, герр майор: вы заняты и можете его принять только вечером.

– Хорошо, – Вайцель побарабанил пальцами по стеклу на письменном столе. – Пусть приведут его.

– Слушаюсь, герр майор.

Начальник тюрьмы позвонил. Вошел надзиратель в форме с фиолетовыми петлицами и таким же кантом на форменной шапке.

– Привести из сто пятой.

– Слушаюсь! – козырнул надзиратель и, повернувшись на каблуках, вышел.

– Мариана Лучевского из сорок первой «А» переведите к уголовникам, в семнадцатую, Большака – в тринадцатую.

– В одиночку?

– Нелепый вопрос. Сколько у вас тринадцатых?

– Виноват, одна, герр майор!

– Выполняйте!

Начальник тюрьмы выбежал отдавать приказание. Когда же возвратился, Вайцель уже расхаживал по кабинету и посасывал мятный леденец.

– Герр майор, прокурор Линц опять интересовался, выполнил ли я его приказание, – вкрадчиво проговорил начальник тюрьмы. – Он угрожал взысканием, если я немедленно не освобожу Ивана Франко.

– Сколько вы их уже имеете?

– Взысканий? Много… Девяносто шесть, – неохотно ответил начальник тюрьмы.

– И все – за один и тот же грех?

– Господин директор, у меня нет грехов. Если я держу арестантов больше положенного срока, в этом я не виноват, я несу службу и выполняю ваш…

– Да, да! Вы это делаете по моему приказу. А потому на взыскания не обращайте внимания.

– Но…

– Хорошо, хорошо, я поговорю с прокурором Липцем, а пока и на этот раз воздержитесь выполнить его приказ. Мы не можем так просто выпустить Франко, мы должны приставить к нему своих людей. Необходимо еще хотя бы неделю подержать его.

– Слушаюсь, герр майор!

– Вы не обижайтесь, голубчик Кранц, что герр прокурор строг с вами. Понимаете, нельзя допустить, чтобы думали, якобы у нас здесь творятся беззакония, произвол, будто мы можем, независимо от срока осуждения, держать арестанта в тюрьме сколько нам вздумается. Чтобы оградить закон от подобных нападок, прокурор делает вам выговоры. Вы не должны воспринимать их как взыскание и огорчаться. Наоборот, вы должны гордиться ими, как офицер своими ранениями, полученными в сражениях за нашу империю. Эта выговоры – не взыскания, а награда для вас.

– Рад служить нашему добрейшему цесарю Францу-Иосифу! – щелкнул каблуками начальник тюрьмы, а про себя подумал: «Ну и хитер! Да если выговоры ты считаешь наградами, то помоги тебе бог вместе с прокурором Линцем получить их вдвое больше, чем я имею!»

Мысль Кранца прервал надзиратель, он привел арестанта из сто пятой камеры.

– Прошу, садитесь, Стахур, – Вайцель указал на стул у письменного стола и обратился к Кранцу и надзирателю: – Вы свободны. Я вызову, когда будете нужны.

Стахур сел.

– Вы хотели меня видеть?

– Да, – тихо произнес арестант, пронзив Вайцеля пристальным взглядом. – Я еще утром хотел вас видеть…

– Мне передали, но я был как раз занят, – дружелюбно сказал Вайцель. – Значит, согласны?

– Да.

– Вот и чудесно! Только зря поссорились со мной. Я уверен, что вы умный человек и поймете, кто ваш настоящий друг. Итак, вы согласны помогать нам бороться со смутьянами и бунтовщиками. Имейте в виду, я вас не считаю таким. То, что вы оказались вместе с ними, я объясняю случайностью. Рабочие выступали против Калиновского, который… Да, да, мне известно: его отец мошенническим путем завладел нефтеносным участком земли, принадлежавшим вашему отцу. Вы хотели отомстить ему. Но промысел поджег другой человек, вы тут ни при чем. Кто поджигатель – нам уже известно.

– Конечно, я случайно оказался среди них. Они выступали против хозяина-поляка. И этого хозяина, и этих рабочих я… я ненавижу!

– Можете ненавидеть поляков сколько вам угодно, никто вам мешать не станет. А вот рабочих… Вы можете их тоже ненавидеть, однако о вашей ненависти никто не должен знать, кроме меня. Рабочие-поляки должны считать вас своим другом. Так и вам будет лучше и нам…

Стахур в знак согласия кивнул головой.

– Вы до конца держались с ними, никого не выдали, чем завоевали их уважение. Они вам вполне доверяют.

– Вы так думаете?

– Я не только думаю, а располагаю совершенно точными сведениями. Полиция на основании предположений выводов не делает. Предположение – трамплин к расследованию, но выводы можно делать только на основании неопровержимых фактов.

Вайцель взял с письменного стола несколько листков, которые он только что прочел, и передал Стахуру.

– Прочтите и сами убедитесь, каким авторитетом вы пользуетесь у рабочих.

С любопытством и некоторым недоверием Стахур взял протянутые Вайцелем листки. Наверху справа было написано: «Секретно!», а посредине – «Донесение надзирательной службы по камере сорок один «А». Далее шла подробная запись разговора двух рабочих о Стахуре. Фамилии рабочих были знакомы Стахуру, и такая подробная запись их разговора удивила его.

«Будто надзиратель сидел в камере вместе с ними и слышал все, – подумал Стахур. – Иначе быть не может». Ему стало не по себе. «Неужели и меня подслушивали?» – подумал. И если бы Степан Стахур был побрит. Вайцель, конечно, заметил бы, как тот густо покраснел.

«Боже мой, какими словами я поносил Вайцеля! Неужели и это записано? А теперь он сидит передо мной и так вежливо разговаривает. Ничего не скажешь, хитра машина тайной полиции. Нет, он не злопамятен, этот Вайцель… Но хитер! Я ему нужен, вот он и любезен. А в душе… черт его знает, что у него там в душе! Интересно, что написано тут?» И Стахур быстро прочел второе и третье донесение. Они имели то же содержание, что и первое: рабочие, арестованные в связи с пожаром на бориславском нефтяном промысле барона Рауха и пана Калиновского, представляли Степана Стахура героем.

«Но как они подслушивают? Надо хорошо осмотреть камеру, не пристроен ли в стене какой-нибудь аппарат». И вдруг его осенила новая догадка: «Может, все это сфабриковано? А может, написано их агентами из арестантов? Очень просто, вот так, как меня, поймали и заставили».

Стахур еще раз просмотрел донесения, которые держал в руках, и убедился, что все арестованные, которых пригнали сюда этапом из Борислава, самого лучшего мнения о нем. «В конце концов какое мне дело до секретов Вайцеля? Я решился служить ему, потому что мне это выгодно. Полиция – сила! Я не хочу гнуть спину на промыслах, чтобы золото текло в чужие карманы. Я сам, сам хочу быть хозяином!»

– Так вы убедились, пан Стахур, какой вы имеете солидный авторитет? – спросил Вайцель.

– Выходит, что так…

– Вам нужно сохранить и укрепить его. На этом будет основываться паше с вами сотрудничество. Вы можете считать себя на свободе, однако неделю вам придется оставаться здесь. Я вам объясню после… А сейчас нам надо совершить маленькую формальность.

Не сводя со Стахура серых цепких глаз, Вайцель молча положил перед ним исписанный мелким почерком лист бумаги.

– Я должен подписать? – спросил Стахур, прочитав бумагу.

– Да. После вашей подписи наши отношения станут официальными.

«Вот дьявол, заранее знал, что я соглашусь на его предложение», – подумал Стахур и не колеблясь расписался.

Вайцель взял документ, сложил его вчетверо и спрятал в нагрудный карман.