Текст книги "Ночь без права сна"

Автор книги: Златослава Каменкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Кто он?

Бесконечно долгая и тяжелая для львовских пролетариев зима осталась позади. Не в упрек, многие семьи так и не смогли посвятить пасху и сейчас поневоле придерживались великого поста.

Весна шумит частыми грозами. От зари допоздна, каждый день безработные собираются у ратуши на площади Рынок, возле фонтана с Нептуном, на бульварах в центре города, мокнут под проливным дождем, ежась от холода, в ожидании, когда их наймут пусть даже на самую низкооплачиваемую, самую трудную работу.

Строители бастуют. И хотя у них бедная рабочая касса, никакой поддержки со стороны, люди изголодались, измучились до невозможности, они продолжают держаться из последних сил.

Когда Гнат, исхудавший, с голодными синяками под глазами, после тюрьмы пришел к отцу и застал там Одиссея, он с трудом узнал в нем бывшего жильца меблированных комнат, которого когда-то увезли в тюремной карете. Потом они подолгу беседовали. Одиссей объяснял Гнату, что нельзя себя вот так зря растрачивать, жить надо так, чтобы всю свою вполне понятную ярость, накопившийся гнев и ненависть подчинить единой большой и светлой цели – борьбе против класса угнетателей. С каждым новым номером «Искры», которую давал ему читать Одиссей, Гнат все яснее понимал, каким путем надо идти к свободе. Среди постоянных тревожных раздумий и дел, связанных с перевозкой в Россию «Искры», организацией тайной типографии, где бы можно было наладить печатание марксистской литературы на украинском языке, Одиссею трудно было предугадать, чем закончится всеобщая городская забастовка, на которую с кипучей энергией готовились поднять всех тружеников Львова Гнат Мартынчук и его товарищи.

Но Одиссей помнил слова Маркса, что в ожесточенных схватках с врагами пролетариат будет прокладывать дорогу в социалистическое будущее. И он счел своим партийным долгом помочь как можно организованней провести забастовку. Он предупреждал Гната, что это дело требует большой продуманности: будут провокаторы, будут штрейкбрехеры…

Еще до тюрьмы Гнат Мартынчуку с десятком строительных рабочих приступили к постройке небольшого дома для писателя Ивана Франко, чтобы «великий Каменяр», как меж собой называли его рабочие, перестал с семьей скитаться по чужим углам.

В целях конспирации Одиссей не прописывался во Львове. Он нашел убежище в недостроенном домике писателя. Чем не сторож? И все на стройке знали, что сторожа зовут Кузьма Гай.

Когда почтальон паи Болеслав, похожий на старого доброго гнома, вручил Ярославу Калиновскому письмо, молодой человек почти вбежал в холл, распечатал конверт и, присев на низкий подоконник, принялся читать, чувствуя, как громко стучит его сердце.

«Мой любимый, мой единственный! – писала Каринэ по-польски. – Живу, дышу надеждой, что скоро смогу обнять тебя и твою маму… Почему я сейчас в Варшаве? Об этом, родной мой, при встрече. Но не могу утерпеть, чтобы не рассказать, с кем меня в Варшаве свел его величество случай. В Варшаве сейчас поет мой кумир – Соломин Крушельницкая! Когда я прошла за кулисы с букетом белых роз, когда назвала ей свое настоящее имя, Соломин Крушельницкая обняла меня как сестру. Старый маэстро рассказывал ей обо мне. Соломия так молода и прекрасна! Она превзошла все мои ожидания. При такой славе – в жизни ни единой позы: скромна, умна, добра. Душа ее – как ослепительный свет… Соломия превосходно говорит по-итальянски и с некоторой горечью вспоминает, как во Львове, где она ожидала моральной поддержки земляков, на нее накинулись газетные писаки за то, что она спела партию Маргариты в опере «Фауст» на итальянском языке. «Почему не на польском?» Вот так ее встретили на родной украинской земле… Отец ее тогда был в долгах, вся семья – в нужде. Соломия обратилась к Галицкому сейму, прося помощи на дальнейшее образование. Ей отказали… Вчера Соломия вернулась в Варшаву из Петербурга, где в Зимнем дворце давала концерт по приглашению царской фамилии. С возмущением рассказала, как в конце своего выступления она пропела несколько украинских песен, а царь спросил: что это за песни? На каком языке она пела? И Соломпя ответила, что это песни ее народа, украинского народа…»

Многого Каринэ из конспиративных соображении не могла написать. Например, что певица дружна с писателем-революционером Михайлом Павлыком и Иваном Франко. Эти люди помогают ей понять мир и познать людей…

«Любимый, жизнь моя! Все мои мысли и чувства с тобой… – еще и еще перечитывал Ярослав. – При встрече расскажу, что меня удерживает здесь, в Варшаве…»

С какой-то щемящей радостью Ярослав в мыслях говорил с ней: «Каринэ! За что мне выпало такое счастье, что ты есть на свете? Я не мог бы жить без тебя, как без воздуха, как без солнца… Я так соскучился, я так жду тебя…»

Прежде чем сложить письмо, Ярослав еще раз внимательно прочел мелко-мелко написанные строки по-английски: «До моего приезда, очень прошу, передай деньги, сколько найдешь нужным, моему дяде. Это необходимо для большого дела». Далее самым осторожным образом указывалось, где во Львове Ярослав найдет ее «дядю».

Ярослав понял значение просьбы.

Из Стрыйского парка Ярослав вышел на южную сторону города, немного прошел и сквозь хитросплетение лесов увидел нужный ему домик.

Одиссея он нашел в комнате без оконных рам, без дверей. «Дядя» первый шагнул ему навстречу, проговорив:

– Рад вас видеть, Ярослав Калиновский!

«Каринэ успела предупредить», – подумал Ярослав. Он не успел и слова промолвить, как вошли Иван Франко и Стахур. Оба они с откровенным удивлением, почти с испугом, как показалось Ярославу, переводили взгляды то на него, то на «дядю».

– Знакомьтесь, это наш друг Ярослав Калиновский, – сказал Одиссей.

– Но… какое поразительное сходство с вами, Кузьма Захарович! – невольно воскликнул писатель.

«Действительно… И у меня мог быть такой сын…» – ударило в сердце Одиссея.

Воспоминание об Анне опять болью отозвалось в его душе. «Вышла замуж… Я беспредельно верю Остапу Мартынчуку, но… разве он не мог ошибиться? Может, принял за Анну совсем другую женщину? Бывают же люди похожи, как мы с этим юношей…»

– Тот, кто не знает, непременно решит, что это – отец и сын, – будто угадав чужую мысль, сказал Стахур. – Но я знал вашего отца, пан Калиновский, – подчеркнул слова «пан Калиновский», проговорил Стахур. Он как бы давал понять Одиссею: зря ты назвал этого молодого человека «нашим другом», что общего может быть между нами и сыном промышленника. – Лет двадцать пять назад я работал на Бориславском нефтяном промысле, который принадлежал вашему деду, а позже – вашему отцу. Пан Ярослав, не в обиду будь сказано, но Калиновские были жестокими эксплуататорами, – ехидно кольнул Ярослава Стахур. – Рабочие их ненавидели! И, честно говоря, я не понимаю, что заставило вас стать социалистом, пан Ярослав. Я ведь не ошибаюсь? Социалистом?

– Вы не ошибаетесь.

Другой на месте Ярослава в такой момент не утерпел бы и открыл тайну. Но Ярослав сдержал себя, подумав:

«Как я смогу убедить Стахура в его ошибке? Чем докажу, что мой отец не Калиновский?»

Одиссей поморщился от бестактности Стахура. Между прочим, отец Фридриха Энгельса был фабрикантом, а сын стал одним из создателей теории научного коммунизма.

– Если бы все сыновья шли по стопам своих отцов, я думаю, общество развивалось бы значительно медленнее, – возразил Стахуру Иван Франко.

– Люди не все делают из корыстных побуждений, – сказал Ярослав. – Вот, к слову, если бы вы заботились только о благополучии, вряд ли рискнули бы заниматься делом, связанным с постоянными опасностями и лишениями. Куда спокойнее стать агентом какой-нибудь фирмы, заниматься продажей мебели или… Да мало ли есть занятий, приносящих хороший доход! Однако вы – один из организаторов рабочего движения, победа которого принесет свободу миллионам обездоленных. Мне о вас рассказывал мой друг Тарас. Благо народа – цель вашей жизни. Так почему же вы не допускаете, что у меня сложились убеждения, которые привели к мысли вступить в борьбу за счастье тружеников?

Кислая физиономия Стахура рассмешила писателя. Одиссей тоже мягко улыбнулся. Ему понравилось, как Ярослав проучил Стахура.

– Видишь, друже Степан, – заметил Франко, – зря ты обидел нашего молодого друга.

– У меня и мысли такой не было – обидеть… Видно, от своего отца наш академик унаследовал не только деньги, но и способность за душу словами брать. Недаром же его отец был еще и адвокатом, – опять съязвил Стахур. Дружески улыбаясь, он смотрел Ярославу в глаза, а про себя со злостью подумал: «Тебе повезло, сукин сын. Мне бы такие деньги – плюнул бы я на Вайцеля и не играл бы здесь в кошки-мышки».

– Если не спешите, давайте осмотрим мой «дворец», – неожиданно предложил Иван Франко, – Степан, а знаешь, о чем думает сейчас наш Кузьма Захарович? Разумеется, что я богат, что у меня денег куры не клюют, а соорудить дом получше поскупился. Угадал ли я ваши мысли, друже?

– Попали пальцем в небо, – засмеялся в ответ Одиссей. – Наоборот, я думаю, что известный писатель Иван Франко так и не заимел бы крыши над головой, если бы не случайность – выигрыш по лотерейному билету.

– Э-э, брат, мне в лотерее не везет. Выиграла жена, а не я… Чтобы достроить дом, пришлось взять в банке деньги под проценты. Боюсь, умру, а процентов не выплачу.

Незаметно речь зашла о предстоящей забастовке. Стахур заспорил с Одиссеем.

– Вы не знаете барона Рауха, – кипятился он. – Нельзя рассчитывать на то, что за короткое время удастся сломить его гонор. Он возьмет измором, а рабочая касса почти пуста. Поддерживать бастующих мы сможем десять, максимум пятнадцать дней. Люди будут голодать…

– Чтобы они не голодали, вы предлагаете им ждать у моря погоды? Так я вас понял?

– Вы здесь человек новый, не знаете местных условий, – не унимался Стахур. – Обстановка сложная, между поляками и украинцами – грызня, они не всегда поддерживают друг друга.

Одиссей неодобрительно взглянул на Стахура.

– Так, так, трудящиеся разных национальностей враждуют между собой, а вы ждете, пока они сами, без вашей помощи, поймут свою ошибку, станут интернационалистами? Разве такое возможно, если барон и компания изо дня в день натравливают их друг на друга? И бароны не одиноки, у них много прямых и косвенных союзников. Одни партии проповедуют мистицизм и христианское смирение, другие – национализм, третьи – реформизм. Все по-своему отравляют сознание тружеников, уводят от участия в классовой борьбе. И, к сожалению, часть рабочих им верит. Имеем ли мы право выжидать, как предлагаете вы, друже Стахур? Нет и еще раз нет! Главная задача – вырвать обманутых людей из-под влияния всех этих партий. Надо мужественно идти в бой.

– Лишь бороться – значит жить… – в задумчивости проронил Иван Франко.

Голос Одиссея зазвучал мягче, когда он обратился к Ярославу:

– Друже Калиновский, мы надеемся на вашу помощь. Передайте вашему товарищу Тарасу: сейчас главная задача – простыми, понятными словами объяснить людям, кому на руку национальная вражда. Разоблачайте коварную политику властей и хозяев, которые стараются расколоть рабочий класс на мелкие национальные группы, чтобы потом легче было их задушить. Я надеюсь на вас. Стачка должна быть единодушной и без штрейкбрехеров.

– Постараюсь сегодня же повидаться с Тарасом, – пообещал Ярослав.

– Пан Стахур, – примирительным тоном обратился к нему Одиссей, – ваша задача – организовать сбор средств для поддержки бастующих.

– Сбор я организую… Но за стачку снимаю с себя какую-либо ответственность! – обиженно пробурчал Стахур.

Разговор прервал приход жены и детей Франко.

Мужчины распрощались.

Возле Стрыйского парка Стахур хмуро пожал руку Одиссею и Ярославу и направился к трамваю.

Оставшись вдвоем с Одиссеем, Ярослав спросил:

– Когда я должен передать вам деньги?

– Как можно скорее. От этого тоже зависит успех стачки. Завтра в семь вечера в этом недостроенном доме собираются наши люди. Приходите. После собрания я и казначей рабочей кассы пойдем к вам. Это удобно?

– Вполне. Деньги в банке я уже взял.

– До завтра, – попрощался Одиссей.

«Отчего этот человек так волнует меня? Кто он? И наше с ним поразительное сходство…» – в смятении чувств Ярослав медленно побрел домой.

На башне городской ратуши часы пробили пять раз, когда Ярослав Калиновский пересек небольшую площадь Бернардинов и у самой гранитной колонны с каменным монахом, воздевшим руки к небу, неожиданно столкнулся с Тарасом Ковалем.

– Салют! Вот это счастливый случай! – приветствовал его Ярослав.

– Или скорее – вынужденная необходимость! – отозвался Тарас. – Как раз шел к тебе.

Тарас Коваль, сын лесоруба из прикарпатского села, был своим человеком в семье Ивана Франко, он приходился писателю родственником по материнской линии. Именно Тарасу был обязан Одиссей тем теплым приемом, какой ему оказали рабочие на двух лесопильных заводах во Львове. Благодаря своим необыкновенным способностям Тарас на средства какого-то благотворительного общества окончил гимназию и поступил в университет.

В университете Тарас руководил тайным социалистическим кружком. Несмотря на бедность, он всегда был опрятен, подтянут, держался независимо. Если ему случалось выступать перед рабочими, он излагал свои мысли свободно, не затрудняясь поисками нужного слова, всегда опирался на жизненные факты.

– Помнишь, я говорил тебе, что на стройке работает ночным сторожем…

– Не продолжай, Тарас, – остановил Ярослав и сам рассказал товарищу о встрече с «ночным сторожем» и о его задании.

– Хорошо, я готов, – сразу оживился Тарас. – Завтра же с двух последних лекций можно будет исчезнуть. Думаю, у нас пятеро пойдут на тартак [22]22
  Лесопилка.


[Закрыть]барона.

В конце бульвара молодые люди пересекли дорогу, вышли на тротуар и остановились возле подъезда большого дома.

– Зайдем к Яну Шецкому. Я уверен, завтра он тоже пойдет с нами.

Еще зимой, спеша на лекцию, Ярослав в вестибюле университета с разгона налетел на высокого, стройного молодого человека. И так же удивился, когда узнал в нем Шецкого.

– Калиновский? – изумился Шецкий. – Здравствуй, друг мой!

Вторично они встретились на тайном собрании студенческого кружка. Товарищи относились к Яну Шецкому с большим уважением. Однако Ярослав как-то сторонился Яна Шецкого. Анна не разделяла антипатии сына. Ян дважды был у них в гостях, и Анна видела разительную перемену в нем. Даже следа не осталось от когда-то избалованного, дерзкого мальчишки. Энергичный, вдумчивый, Шецкий был предельно вежлив и учтив. Говорил просто и ясно, не прибегая к услугам мудренных иностранных слов, которыми любила жонглировать в те времена студенческая молодежь.

Из рассказа Яна Шецкого Анна узнала, что десять лет назад он потерял родителей – погибли во время железнодорожной катастрофы. Осиротевшего мальчика взяла на воспитание тетка, сестра матери, хозяйка небольшого бара во Львове.

Не требовалось особенной наблюдательности, чтобы заметить – молодому человеку не вольготно жилось у тетки. И хотя на Шецком был приличный костюм, за обедом он ел торопливо, жадно, как человек, редко евший досыта.

Уступив уговорам товарища, Ярослав зашел с Тарасом к Яну Шецкому и пробыл там около часа. Шецкий читал свои стихи. Одно лирическое стихотворение очень понравилось Ярославу. Он даже изъявил желание положить его на музыку.

Возвратившись домой, Ярослав снял костюм и повесил его в шкаф. Потом освежился под душем, надел белые парусиновые брюки, фланелевую рубашку, наскоро пообедал и в мягких домашних туфлях бесшумно вошел в комнату матери.

Анна читала в постели. Увидев сына, она отложила книгу и улыбнулась.

– Почему ты одна в доме, мамочка? – спросил Ярослав, целуя ее.

– Пани Миля понесла лекарство больному старику. Бедный Давидка, его дедушка очень плох, совсем ослеп… Пани Миля оставила тебе обед на столе.

– Спасибо, я уже поел.

– Ты так сияешь радостью, сынок…

– Последние дни у меня действительно радостные, – признался Ярослав. – Даже не верится, что я скоро увижу Каринэ… Я больше не хочу расставаться с ней…

Глаза сына сказали Анне больше, чем могли сказать слова.

– Да, сынок, я очень хочу, чтобы ваши судьбы слились в одну.

– Только бы она приехала до твоего отъезда в Карлсбад.

– Я могу подождать ее. – И полусерьезно, полушутя добавила: – Где это видано, чтобы мать на свадьбе единственного сына не отплясывала бы мазурку?

– О мамочка! – залился тихим смехом Ярослав. – Как бы я был счастлив…

Ярослав сел за рояль. Взял несколько мажорных аккордов. Потом, положив руки на клавиши, повернулся к матери и спросил:

– «Прощание»?

– Да, сынок, – нежно зажмурила глаза Анна.

Под пальцами Ярослава инструмент послушно запел лирическую, полную грустного раздумья мелодию. Но вот в музыке гневно зазвучал призыв к борьбе…

Как-то, проиграв «Прощание», Анна рассказала сыну легенду о том, будто автор ее, польский революционер, написал эту музыку собственной кровью на стене камеры в ночь перед казнью. С тех пор, играя это произведение, Ярослав мысленно переносился в темницу, где томился узник…

…Ночь. Последние часы перед казнью. Узник не спит. Его обступили воспоминания, и среди них самые дорогие – воспоминания о родине, о матери, которая благословила сына на трудный путь борьбы. Нет, узнику не хочется расставаться с жизнью! Там, в родном краю, его ждет не дождется старушка мать. Она не знает, что как только первый луч солнца коснется решетки тюремного окна, в коридоре темницы застучат шаги палача, который накинет петлю на шею ее сыну… И кто еще может так надеяться и ждать, как мать? Мама, твои старенькие ноги будут семенить по росистой траве к тракту, чтоб первой встретить почтальона и узнать, нет ли весточки от сына… И будто ничего не случилось с ним, солнце, как всегда будет смеяться, лаская мир, лес будет петь свою песню, а жизнерадостная ватага мальчишек будет беззаботно плескаться в реке. Не умереть! Жить! И узник свое сердце вкладывает в музыку… После его казни находят эту музыку – ноты, написанные кровью на стене…

Ярослав снова присел около матери, прижал ее руку к щеке (как в детстве бывало). Рука была сухой и горячей.

– У тебя температура, мамочка! – с тревогой заглянул ей в глаза.

– Слегка знобит… И ноги жжет, – призналась Анна. – Ради бога, только не беспокойся, к утру все пройдет. Так уже было…

– Знаешь, мама, сегодня я познакомился с писателем Иваном Франко и еще двумя людьми. Один из них когда-то работал на промысле Калиновского. Он мне с негодованием сказал: «Ваш дед, ваш отец, пан Калиновский, были жестокими эксплуататорами, и рабочие их ненавидели!» Что я мог сказать?

– Потерпи, дорогой, вот окончишь университет, и мы постараемся возвратить тебе настоящую фамилию.

Ярослав, никогда в жизни не видевший отца, знал о нем лишь по рассказам матери. В его представлении отец был образцом чести, мужества, ума, доброты – всего самого лучшего, что есть в человеке.

Скованный какой-то безотчетной осторожностью, Ярослав пока ничего не сказал матери о Кузьме Гае.

Тайное собрание

Во дворе лесопилки в мрачном молчании растянулась длинная очередь у кассы. Среди взрослых дети.

– Да есть ли у них бог в сердце? – сокрушенно качает головой Василь Омелько, отходя от кассы и подсчитывая на ладони недельный зароботок. – Этих денег и за ночлег не хватит заплатить. А чем кормиться? И домой в село надо послать – не сегодня-завтра хату с торгов продадут.

– Как, только четыре гульдена? – возмущенно спросил у кассира Казимир Леонтовский, рослый крестьянский парень в постолах.

– Отходите от кассы, люди ждут, – сердится кассир.

– «Люди ждут», – передразнил Казимир. – Обман! Не возьму! Я к пану управителю пойду!

Пан Любаш стоял на крыльце конторы и, покуривая сигарету, наблюдал за тем, что происходило у кассы.

Заметив сердитый взгляд управляющего, Казимир взял у кассира деньги и неуверенными шагами подошел к крыльцу.

– Проше пана, целую неделю я по четырнадцать часов в день работал. Из кожи вон лез! Вы же сами меня похвалили… А что получил? – жаловался Казимир.

– Не нравится – ищи другую работу!

– Но… пан…

– Прочь отсюда!

– Нате вот, подавитесь ими! – взорвался вдруг Казимир и швырнул деньги под ноги управляющему.

– Ты уволен! – грозно объявил пан Любаш.

Несколько рабочих молча стали за спиной Казимира.

– За что увольняете парня? – спросил седоусый рабочий.

– Раньше неквалифицированные получали больше, чем мы теперь! – крикнул молодой рабочий.

– Недовольны? Ищите лучшего заработка, – невозмутимо ответил управляющий. – Вы уволены!

– Коза с волком судилась… – горестно покачал головой Василь Омелько.

Поднялся шум, крик. Люди наступали на управляющего. Пан Любаш, понимая, что дело принимает нежелательный оборот, сделал вид, будто его кто-то позвал в контору.

– Иду! – крикнул он и скрылся за дверью.

Седоусый рабочий побежал по лестнице вслед за управляющим, но перед его носом захлопнулась дверь.

– Пошли к барону жаловаться! – крикнул кто-то.

– Что управитель, что барон – одна холера!

– Ничего, гуртом и черта поборем!

Где-то позади в толпе стояли дети, зябко переминаясь с ноги на ногу. Среди них были Ромко, Гриць, Антек и Давидка.

– Как мало заплатили! – смотрел на медяки и вздыхал Гриць. – Я же старался…

– Я тоже! И ни одного гульдена, – едва сдерживая слезы, проговорил Давидка.

Седоусый пильщик, которого мальчики называли паном Сташеком, подошел к Ромке и что-то проговорил ему на ухо.

– Хорошо, пан Сташек, – серьезно ответил Ромка.

Через несколько минут неразлучная четверка выполняла задание старого рабочего. Ромка по узкой железной лестнице взобрался на крышу лесопилки. Глянул вниз. Пан Сташек утвердительно кивнул. Теперь нужно было найти что-нибудь тяжелое, чтобы привязать к веревке от гудка.

– Хлопцы, тащите сюда вон тот кусок рельса! – крикнул Ромка товарищам, стоявшим внизу.

Мальчики бросились к рельсу, с трудом дотащили его до лестницы, втянули на крышу. Ромка и Аптек привязали его к проволоке. Гудок грозно заревел.

С крыши мальчики хорошо видели, как пан управляющий, пугливо оглядываясь, подбежал к своему кабриолету, хлестнул лошадей и помчался в город.

– За полицией, – решил Давидка. – Лучше в барак сегодня не идти. Опять ревизию [23]23
  Обыск.


[Закрыть]устроят.

– Пойдем к нам, – предложил Ромка.

Давидка с радостью согласился. Наконец-то он мог сделать панн Мартынчуковой подарок на свои честно заработанные деньги.

На Старом Рынке Давидка забежал в лавочку пани Эльзы и попросил взвесить ему фунт сахара-рафинада.

– Как тебе работается на лесопилке, бедный сиротка? – получая деньги за сахар, участливо спросила пани Эльза.

– У нас страйк! – с серьезностью ответил Давидка. – Скоро в городе все будут страйковать! – огорошил бакалейщицу мальчик и, взяв кулек с сахаром, выбежал на улицу, где его ожидали друзья.

– А я думал – пан управитель добрый…

Давидка разделял людей на добрых и злых. Он не подозревал, что на свете существует фальш, неписаные волчьи законы, по которым сильные угнетают слабых.

Мальчик искренне удивлялся: если пан управитель злой, так зачем же он устроил на рождество такую красивую елку в бараке? Там одних свечек горело не меньше, чем на гульден. А игрушки! Их, наверное, делали из чистого золота и серебра. Не зря сразу после рождества жена и дочь управителя поснимали игрушки с елки, укутали ватой, сложив в продолговатые картонные коробки, унесли. Зачем пан управитель велел своей жене и дочери раздавать разноцветные кульки с подарками всем детям, которые работали на лесопилке? Зачем? Давидке тогда досталось три пряника и два красненьких яблочка. Ромке и Грицю – по одному, а Давидке – целых два! Пряники и одно яблоко он тут же съел. А другое и длинную конфету, обкрученную голубой бумажной ленточкой, мальчик спрятал, чтобы подарить пани Мартынчуковой.

На следующий день утром хотел бежать на улицу Льва. Но за тонкими дощатыми стенами барака, залепляя снегом окошечки, завывал такой лютый ветер, что Давидка не отважился носа высунуть на улицу. Ждал, когда утихомирится вьюга. Да где там! Уже стемнело, а ветер завывал, как дикий зверь. И, сам не зная, как случилось, Давидка съел яблоко. А потом и конфету…

Из задумчивости Давидку вывел голос Гриця.

– Надо подстеречь, когда пан управитель на фаэтоне покатит, и положить под колесо заряженный патрон! – азартно выпалил Гриць. – Пусть взорвется, холера!

– С ними не так надо, – солидно пробасил Ромка. – Для хозяев страйк – хуже патрона под колесами. Понял?

– Знаешь, Ромусь, дедушка мне всегда говорил, что еврей еврея в беде не оставит, бог не велит, – тихо заговорил Давидка. – Вот я и пошел к пану Соломону, ну, знаешь, к аптекарю. Думаю: может, возьмет меня бутылочки, баночки мыть. А он на меня как закричит: «Вон отсюда, босяк!» А своей жене говорит: «Не иначе, как эта полька с улицы Льва подослала ко мне своего шпиона».

Немного помолчав, Давидка спросил:

– Ромусь, а почему он меня шпионом назвал?

Ромка тоже не знал.

– Дедушке теперь хорошо – он умер… – опять по по-детски тяжко вздохнул Давидка. – Ему не надо думать, где переночевать…

На худенькое плечо Давидки легла большая, ласковая рука Гната Мартынчука. Улыбаясь, каменщик подмигнул жене, которая только что вошла в комнату, и посоветовал:

– Давидка, спроси у Катри, хочет ли она, чтобы ты у нас жил?

Мальчик покраснел, растерялся и почему-то боязливо втянул голову в плечи, словно ожидал удара.

– Ну, хочешь у нас жить? – поняв отца, спросил обрадованный Ромка.

– Да, да… – в счастливом замешательстве протоптал Давидка. Однако ему самому показалось, что он это крикнул громко, так громко, что даже воробьи за окном испуганно шарахнулись с голых веток акации. Солнце выглянуло из-за сизых туч, и в комнате стало светло, как летом.

Не помня себя от радости, Давидка вдруг уткнулся пылающим лицом в полосатый ситцевый передник Ромкиной матери.

– Пани Мартынчукова… Я буду вам воду носить… я… – захлебываясь слезами, он что-то говорил, говорил, как ему казалось, очень важное, а взрослые улыбались.

– Ну, хватит, хватит реветь, помощник мой, – ласково гладила по голове ребенка Катря.

Во дворе на старой железной кровати лежали одетыми Ромка и Гриць. Они молча смотрели на усыпанное звездами небо.

Подошла Катря. Поставила на ящик перед мальчиками миску с горячей дымящейся картошкой и спросила:

– А где Давидка?

– Побежал милостыню просить, – ответил Гриць. – Ему хорошо, он сирота, ему можно…

– Стыдно просить! Я сдох бы скорей… – сказал Ромка.

– Ешьте и укладывайтесь спать, – устало проговорила Катря и ушла.

Мальчики набросились на картошку. Появился вислоухий черный щенок и жалобно заскулил.

– Лови, Жучок! – бросил ему Ромка картофелину.

– Смотри, жадный какой, даже не жует.

– Голодный, как и мы, – объяснил Ромка.

В окнах, выходящих во двор, постепенно гасли огни. Залаяла собака. Жучок навострил уши и тотчас же отозвался.

– Слушай, Ромка, утром мама меня перекрестила, поцеловала и сказала, что сегодня мне десять лет исполнилось.

– Вот как! Когда у меня будут деньги, я куплю тебе подарок, – пообещал Ромка и спросил: – Грицько, а кем бы ты больше всего на свете хотел быть?

– Пекарем! – не задумываясь, выпалил Гриць.

– Пекарем? – разочаровался Ромка.

– Угу! Пекарем быть хорошо. Хлеба вдоволь ешь, да и деньги хозяин платит… Каждую субботу. Зимой в пекарне знаешь как тепло?

– А я буду, как Олекса Довбуш.

– Кто это?

– Повстанец, народный герой. Он за бедных…

– Ты его знаешь? Где он живет?

– Он погиб давно. Жалко, тато уже отдал эту книжку… Там есть картинка – Довбуш верхом на коне. И я бы так… Вот по дороге едет карета… ну этого самого… графа Потоцкого! Стой! Все богатство, ну, там… перстни, деньги отнял бы и бедным роздал…

– Йой! И пану Зозуле долг наш?

– А дулю с маком Зозуле! Он рабочих за людей не считает, моя мама говорит.

– Я тоже буду с тобой, – заволновался Гриль.

– А еще Олекса Довбуш клад в пещере закопал… – рассказывал дальше Ромка.

– Клад? – встрепенулся Гридь. – Ой, вчера старый пекарь, ну, который с бородкой, кричал пани Эльзе «Ты такая скряга, как тот купец, что жил в большом доме около моста: грабил, грабил, сам не жрал и другим не давал! Все награбленное на Высоком замке закопал, а сам сдох как пес. На тот свет ничего с собой не заберешь! Подавись, – кричит он пани Эльзе, – гульденами, которые у меня украла!» И как плюнет ей в лицо. Вот!

– Ну и дурень же ты, Гриць! Почему ты мне сразу про это не сказал?

Однако, увидев, что Гриць обиделся, Ромка доверительно прошептал:

– Клад! Под самым нашим носом, на Высоком замке… А ты молчал!

– А-а-а! – только и вымолвил пораженный Гриць. И через мгновенье, с опаской озираясь, зашептал: – Найти б тот клад! Купили б много-много хлеба… – Внезапно Гриць схватил Ромку за плечо: – А что, если клад заколдованный?

Ромка пододвинулся к нему и скороговоркой начал рассказывать:

– Старые люди говорят, будто раз в год заколдованный клад ровно в двенадцать ночи горит голубым пламенем. Кто увидит – должен перекрестить то место и кинуть что-нибудь. А утром приходи и бери клад.

– И мы ночью пойдем?

– Да, ровно в двенадцать.

– А покойники? – Гриць испуганно перекрестился. – Они тоже из гробов ровно в двенадцать выходят… Лучше утром…

– Ладно, когда начнет светать, тогда пойдем, – согласился Ромка.

Вдруг в небе вспыхнул фейерверк.

– Ой, смотри, как красиво! – задрав голову, залюбовался Гриць.

– В честь дня твоего рождения, – пошутил Ромка.

– Скажешь…

Фейерверк действительно зажгли в честь именинника, но не Гриця Ясеня, а сына наместника Галиции.

Над цветником перед дворцом наместника дождем рассыпались огни. В разноцветных струях фонтана горела цифра «12». На залитой светом веранде среди гостей стоял наместник Галиции – шатен с мечтательными глазами и холенными усами.

Барон фон Раух поправил монокль и, подняв бокал, торжественно провозгласил:

– За именинника!

Присутствующие смотрели на детей, танцующих в зале. Но среди них не было двенадцатилетнего виновника торжества – изнеженного, тщедушного Пауля. Именинник притаился за роялем, помогая своей хорошенькой золотоволосой кузине Эрике и еще какому-то толстому мальчику привязывать к хвосту шпица «вертушку», что не помешало барону фон Рауху закончить свой тост такой выспренной тирадой:

– За Пауля, моего единственного племянника, будущего блестящего государственного деятеля, как и его отец – глубокочтимый всеми нами наместник Галиции. За Пауля, хох!

Тем временем «будущий государственный деятель» торопил толстого мальчика:

– Макс, поджигай! О, какой ты неумелый! Давай спички, я сам…

По залу заметался ошалелый шпиц с горящей на хвосте вертушкой. Танец оборвался. Испуганные дети разбежались по углам. Не меньше были напуганы и их родители.

У матери Пауля от ужаса округлились глаза. Но, быстро опомнившись, графиня улыбпулась – мол, детские шалости, и приказала лакею поймать собаку.