Текст книги "Ночь без права сна"

Автор книги: Златослава Каменкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Знакомый незнакомец

Стараясь унять волнение, Каринэ взяла со стола увесистый том. Это был роман Чарльза Диккенса «Баранби Радж» в оригинале.

Из коридора донесся приглушенный голос хозяйки:

– Одиссей!

«Одиссей?! Тот самый?» – Каринэ почувствовала, как у нее застучало в висках.

Дверь наконец открылась, и в комнату вошел человек в длинной власянице с капюшоном, опоясанный дорогой английской веревкой. В руках четки. Немолодой, но с глазами юноши, высокий, худощавый.

– Монахов в Мюнхене пока что не ловят, – скрестил он на груди крепкие, крупные руки и гордо вскинул голову.

Этот жест, эти руки, высокий лоб сразу же напомнили Каринэ Ярослава Калиновского. И профиль похож. Только у Ярослава волосы светло-русые, а у Одиссея совсем седые.

Одиссей! Известный революционер, бежавший из тюрьмы, которого разыскивает вся царская охранка… Каринэ не могла унять восхищенного волнения.

– Дорогой! – обнимает Одиссея Анна Ильинична. – Все тут переживают…

– Кто помог бежать?

– Киевские арсенальцы.

– Как хорошо, что ты снова с нами!

Одиссей изумленно всматривается в лицо Каринэ:

– Бог ты мой! Анюта, скажи поскорей, кто эта неизвестная, сошедшая с картины Крамского?

– Княжна Медея, с твоего позволения, – она озорно подмигнула девушке. – И очень богата, у нее свой счет в банке!

Анна Ильинична, любуясь девушкой, думала: «Какой надо быть сильной духом, чтобы в джунглях окружающего общества, где каждый думает лишь о личном благе, оставаться чистой и цельной натурой!»

А Каринэ рассказывала о маленькой девочке, у которой купила цветы. Глаза ее застилали слезы. Она поведала о гибели кормильца семьи, осиротевших детях, их матери, которую успели вынуть из петли…

– Пятьдесят марок – все, что я могла дать. Разве это их спасет?

Трагедия рабочей семьи той же болью отозвалась в сердце Одиссея. Он твердыми шагами прошелся из угла в угол тесной комнатенки и тяжело выдохнул:

– Пока еще в житейском мире зла, в сущности, ничего больше для таких людей отдельный человек и сделать не может. Только социалистическое государство обеспечит помощь всем нуждающимся и сделает миллионы людей счастливыми.

– И лодырей не будет? – усомнилась Каринэ.

– Кто не работает, тот не ест! Это принцип социализма, – твердо сказал Одиссей.

Анна Ильинична вспомнила слова брата: «Мы должны будем начать строить социализм не из фантастического и не из специально нами созданного человеческого материала, а из того, который оставлен нам в наследство капитализмом…»

За чаем Анна Ильинична рассказала Одиссею, что с помощью немецких товарищей Старик теперь стал болгарином Дмитрием Иордановым. И показала паспорт.

– А то ведь живет без всяких документов и прописки. А как у тебя с документами, Одиссей?

– У меня есть паспорт. В Киеве товарищи сделали из меня инженера-путейца. Документы достали на имя Кузьмы Гая, сына Захара. Я поиграл в жмурки с царским сыском и уехал в Женеву. Конечно, рвался сюда, к Старику. И надо же, только сошел с поезда, как вдруг на перроне увидел филера, тайного агента русской охранки. Я его знал по Киеву. Одет с иголочки, под француза… К счастью, он меня не заметил. Очень надо бы повидать Старика, но рисковать нельзя. Его надо беречь… Сегодня еду в Штутгарт договориться о наборе журнала «Заря». Старику передай: в Киеве создаются вооруженные рабочие дружины. Ведется революционная пропаганда в войсках…

– Понимают, что без вооруженной борьбы самодержавную власть не свергнуть! – с горячим блеском в глазах восклицает Анна Ильинична.

«Совсем молодая, а у рта – две горькие складки, – подумала Каринэ. – И седина в темно-каштановых волосах… Может быть, это с тех пор?..»

Вера Засулич тогда, в Женеве, у озера, хотя и оборвала рассказ на полуслове, но Каринэ уже знала, что восьмого мая в пятом часу утра 1887 года в Шлиссельбургской крепости был казнен Александр Ульянов – старший брат Анны Ильиничны.

– На литературу сильная голодовка повсюду, – задумчиво роняет Одиссей. – Во Львове надо попытаться наладить печатание литературы на украинском языке. Нам нужно бросить в массы десятки, сотни тысяч листовок. Такое количество нелегально в Россию не провезешь! – Лицо Одиссея стало озабоченным. – А надо! Надо! Пусть даже далекими, обходными путями… Когда-то «Колокол» Герцена возили в Россию через Китай.

– А в чемоданах и багаже «княжны» тоже будут искать нелегальщину? – спросила Каринэ.

– Это ей-богу же страшно, девочка! – засмеялся Одиссей.

– Пошлите меня, – горячо попросила Каринэ. – Вот увидите – я сумею!

С искренним восхищением смотрела на девушку Анна Ильинична.

А Одиссей в раздумье тихо говорил:

– Может быть… Если не будет другого выхода… Ведь как-то же надо переправлять литературу. Тысячу раз прав Старик, утверждая, что стихийность, не организованная идеей, еще не сила. В мире есть только одна сила, способная освободить труженика – сила марксистской правды. Нам тяжело? Конечно! Надо бороться… Необходимо! Рабочий класс должен готовиться к битве!

«Как напоминает Ярослава Калиновского… Как напоминает…» – кричало сердце Каринэ.

А что, если спросить Одиссея, как его настоящее имя? Есть ли у него сын? Говорит ли ему что-нибудь фамилия Калиновских? А может быть… Но вдруг ей вспомнился разговор с Ярославом тогда, в Вене, где их впервые свела судьба…

Страшно смущенные, она одновременно нагнулись, что бы поднять книгу, которую Каринэ уронила, и стукнулись лбами.

– О, извините ради бога! – первой воскликнула Каринэ, потирая рукой ушибленный лоб.

– Вам больно? – встревоженно спросил молодой человек. – Простите…

Он произнес эти слова по-русски, по с легким иностранным акцентом. «С польским», – сразу же определила Каринэ.

– Я сама виновата… Лечу как безумная! И вы из-за меня пострадали. Вам ведь тоже больно?

– О нет, нисколько.

Они стояли в коридоре отеля у большого окна, выходившего в сад.

Теперь Каринэ совсем близко видела лицо юноши с пушком пробивающихся усов и бороды, которое светилось добротой и живым умом.

– О, «Роман из итальянской жизни 30-х годов» [4]4
  Так в первых изданиях назывался роман Э.-Л. Войнич «Овод».


[Закрыть]уже переведен на русский язык? – пытаясь скрыть свое смущение, спросил Ярослав, прочитав название книги, которую держала в руках незнакомка.

– Совсем недавно… Это приложение к журналу «Мир бояши». А вы читали на английском?

– Да. Удивительная книга… Она окрыляет людей, – восторженно отозвался Ярослав.

– Эту книгу мне подарила автор, – не без гордости сказала Каринэ.

– Фамилия у писательницы польская. Она полька?

– Нет, англичанка.

– Но Войнич – польская фамилия.

– Да, да, у нее муж поляк. Вы, кажется, тоже?

– Да, я тоже поляк. Моя фамилия Калиновский. Меня выдал мой акцент?

– В некоторой мере. Между прочим, меня познакомил с Войнич человек, очень похожий на вас. Возможно, ваш отец.

– Мой отец? Я был бы рад поверить в это. Но моего отца давно нет в живых, – поспешно возразил Ярослав. – Вероятно, вы…

– Между вами такое сходство… Нет, нет, так не бывает, чтобы совсем чужие люди… Да поймите, – тихо проговорила Каринэ, осторожно оглядываясь, – пусть он для властей преступник, изгнанник, но для меня он отважный и умный человек, им нельзя не восхищаться…

– Не надо, – поспешно остановил Ярослав. – Поверьте, вы меня принимаете за другого. И чтобы вы не сомневались в честности моего утверждения, я просто вынужден…

Он развернул «Брачную газету», нашел свой портрет и протянул девушке.

– Не знаю, конечно, как они меня здесь расписали, но прочтите лишь для того, чтобы убедиться, кто перед вами.

– «Наследник миллионера Калиновского в Вене», – прочла вслух Каринэ и растерянно умолкла…

С тех пор прошло три с лишним года.

Теперь Каринэ уже не та наивная барышня, которая так неосторожно вместе с братом перевозила в Россию опасный груз. Закон конспирации не позволяет ей вторгаться в жизнь Одиссея. Да и мало ли на свете людей, очень похожих друг на друга?..

Память прошлого

Одиссей лежит, закрыв глаза, а сна нет. Память возвращает в молодость, когда его звали Ярославом. Руденко, но во Львове он скрывался под именем Захара Ясинского.

Прошло двадцать три года. Он словно бродит среди обломков прошлого, и всюду с ним она, Анна…

Во Львове Ярослав и Анна мало бывали вместе. Он допоздна задерживался в типографии. Читал в рабочих кружках лекции по политической экономии. В этом ему горячо помогал студент Иван Франко. И только воскресный день принадлежал ей.

– Я знаю, я не всегда внимателен, родная. Знаю. Я так часто оставляю тебя одну, – искренне каялся Ярослав.

Но в больших синих глазах Анны он не увидел ни упрека, ни уныния. Она умела мужественно переносить одиночество.

Осень, казалось, вознаграждала львовян за дождливое лето. Стояли последние дни октября. Приятно пахло опавшими листьями. Деревья, как люди после маскарада, устало сбрасывали золотисто-багряные пышные одежды. В природе – красота и грусть, радость и увядание. Не верилось, что наступил конец лета, что клены, эти пламенеющие факелы в аллеях парка, скоро угаснут под легким дуновением ветра.

– Смотри, смотри, дорогой! Журавли улетают…

– Это запоздавшие. Слышишь, как они тревожно курлычут?

Ярослав и Анна гуляли по берегу речки. В городе поговаривали, будто речку собираются упрятать под землю. Супруги поднялись к развалинам Замка – проводить солнце.

Когда они вернулись домой, пани Барбара, мать Анны, уже спала.

Бесшумно прошли в свою комнату. Ярослав зажег лампу, и тут Анна первая увидела на столе, заваленном книгами и газетами, небольшой белый конверт. Письмо было адресовано на чужое имя, и его принесли в их отсутствие.

– Из России, – с волнением проговорила Анна.

– Наконец-то! – оживился Ярослав.

Вдвоем склонились над письмом. Анна тихо читала:

– «Дорогой дядя, я не писал так долго потому, что был болен. Сейчас все ужо позади. Мама и Дуняша уехали в деревню погостить у тети Веры, а завтра и я отправляюсь вслед за ними…»

– Не будем терять времени, – остановил жену Ярослав. – Чтобы появился настоящий текст письма, все это нужно прогладить горячим утюгом.

За полночь они наконец прочли письмо. Товарищи, чудом уцелевшие после разгрома организации, сообщали, что в Одессе состоялся суд и всех арестованных членов «Южнороссийского союза рабочих» приговорили к разным срокам высылки в Сибирь. Следствие затянулось потому, что прокурор надеялся разыскать Ярослава Руденко. Товарищи предостерегали: в Россию не возвращайся. В Галиции оставаться тоже опасно, – под видом коммерсантов туда направили много тайных агентов русской охранки. Ведут слежку за политическими эмигрантами. Лучше всего уехать в Англию, куда не дотянутся щупальцы русской жандармерии. В ближайшее время он получит деньги и заграничный паспорт на себя и жену.

– Нерадостные вести, – помрачнел Ярослав. – А я так рвался в Россию…

– И здесь у тебя так хорошо наладилась пропаганда в рабочих кружках. Студенты помогают… – заметила Анна. – Теперь тебе пригодится английский. Правда, ты не настолько свободно владеешь им, чтобы разговаривать с англичанами, но при твоем упорстве… Через несколько месяцев одолеешь! Ведь с немецким тоже было так…

Тем временем Ярослав сжег письмо.

Когда они потушили лампу и легли, Анна прильнула к груди мужа.

– Хорошо, что мама не успела продать свой дом в Праге. Ей придется пока пожить там. Но при первой же возможности мама приедет к нам, – поспешил успокоить жену Ярослав. – Однако… постараемся сделать все, чтобы уехать всей семьей… Если это удастся, вышлем в Прагу доктору Ванеку доверенность на продажу дома…

«Двадцать три года прошло. А я всегда вижу Анну такой, как тогда»…

И снова Одиссея мучил один и тот же вопрос, на который все эти годы он не находил ответа. Что хотела Анна сказать в ту последнюю минуту? И, может быть, уже в тысячный, раз возникает перед ним тот вечер…

…Вбежал испуганный Гнатко, сынишка привратника.

– Жандармы… – прошептал он.

– Ярослав! – задрожала Анна.

– Не бойся. Гнатко, скажешь отцу, пусть передаст литературу академику [5]5
  Здесь – студент университета.


[Закрыть]Ивану Франко. Запомнишь? – быстро проговорил Ярослав.

– Ивану Франко, – прошептал мальчик, косясь на дверь.

Внезапно дверь без стука отворилась, и на пороге показалась перепуганная насмерть хозяйка меблированных комнат пани Тереза Гжибовская, за ней три жандарма и мрачный, как грозовая туча, привратник Остап Мартынчук.

И прежде чем жандарм успел шагнуть к Ярославу с наручниками, Ярослав прижал к своей груди жену.

– Только не плачь, Анночка, не надо. Я скоро вернусь…

– Хватит вам, пани! – отстранив Анну, сурово проговорил жандарм и надел Ярославу стальные наручники. – Прошу за мной, пан Ясинский.

В комнату вошла взволнованная пани Барбара.

– Аннуся, не выходи на улицу, дитятко мое! – со слезами в голосе начала она уговаривать дочь. – Пусть люди думают, что хотят, только тебе выходить не нужно…

– Мама верно говорит, Анночка, не выходи, так будет лучше, – попросил Ярослав. – Немедленно поезжайте в Прагу. Дом там не продавайте. Я вас найду… Только не плачь, родная моя…

– Возвращайся, я буду тебя ждать…

И в тот момент, когда жандармы затолкали его в тюремную повозку, Анна выбежала на улицу и, протянув обе руки, крикнула:

– Ярослав! Я хотела тебе сказать…

Но захлопнулась тяжелая дверь, и повозка тронулась, загромыхав колесами по мостовой…

Что, что она хотела сказать?

Трудное счастье

– Езус-Мария! Словно после погрома! – обвела взглядом комнату пани Барбара и принялась собирать вещи.

Анна сидела на диване и, закрыв ладонями лицо, тихо плакала.

– Аннуся, дитя мое, ты выбрала трудное счастье… – пани Барбара присела рядом с дочерью. – Надо быть мужественной. Вытри слезы. Вместе подумаем, как облегчить участь Ярослава… – Помолчав, она снова заговорила: – Не могу понять, почему он так просил нас немедленно уехать из Львова. Как ты думаешь, Аннуся, мы должны это сделать?

– Мама, неужели ты можешь допустить, что я оставлю Ярослава в беде?

– Нет, – пани Барбара с выражением глубочайшей нежности посмотрела на дочь. – Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы так думать. Хочу только понять, почему он сказал: «Немедленно уезжайте…» Возможно, Ярослав опасается за нас? У него есть основания – ведь фамилия Домбровских, родственников генерала Коммуны хорошо знакома властям.

– Мама, нам нужно найти адвоката.

Да, да, Аннуся, это необходимо.

– Но где взять деньги?

Пани Барбара сняла с пальцев два перстня, отстегнула от воротника золотую камею, потом достала из шкатулки фермуар и все это положила на диван перед Анной.

– Пока продадим это…

Анна оценила жертву. Она знала, как дороги матери эти украшения, особенно фермуар, который подарили ей в день свадьбы.

– Я люблю тебя еще больше, мама, – прижалась к ней дочь. – Я знала, судьба Ярослава тебе небезразлична.

Пани Барбара с молчаливым укором взглянула на Анну.

– Мне почему-то казалось… Ведь сначала ты не очень обрадовалась, когда… – смутилась Анна.

– Я его тогда мало знала, – возразила пани Барбара. – Да и, честно говоря, я испугалась за тебя. Ярослав идет той же дорогой, какой шел твой отец. Он хочет перестроить весь мир… Хватит ли у тебя сил делить с ним все трудности его жизни?

– Да, хватит! Я знаю, ты любила моего отца, и ты знаешь, что такое настоящее счастье…

– Мы чувствовали себя счастливыми, хотя и тревожным было наше счастье, Аннуся. Когда я встретилась с твоим отцом, его карманы не отягощало золото. Но так же, как и Ярослав, он отличался смелостью, благородством. Богатство, оставленное мне в наследство твоим дедом, не повлияло на убеждения отца. Безгранично любя меня, Зигмунд все же не мог отказаться от дела, которому посвятил себя… Он чаще был в тюрьме, чем дома…

– Татусь… – в задумчивости проговорила Анна. – Как верно говорил он: «Где раздается зловещий свист нагаек, плач голодных детей, где стонет народ, там нет свободы, там нет счастья…»

– Одинокий, вдали от родины, он умер на сибирской каторге, никем не оплакиваемый, кроме нас с тобой, – тихо промолвила пани Барбара.

– Нет, мама, отец никогда не был одиноким. Не имеет друзей лишь тот, кто, кроме себя, никого не любит. Чужие людям, нищие духом, они всегда одиноки. А мой отец не был таким. Ярослав раз говорил мне: «Если человек радуется счастью многих, значит, его радость во много раз сильнее». Нет, мама, такие, как отец, как Ярослав, никогда не бывают одинокими. С той поры, как я начала понимать, за что томился в варшавской цитадели отец, я всегда гордилась им и моей мамой.

Анна порывисто обняла мать.

– Смелая, умная, хорошая, мама! Ты никогда ничего не боялась. Не помню, чтобы ты когда-нибудь отчаивалась…

– О дитя мое, – прервала ее пани Барбара. – Не такой уж и героиней была твоя мать. Нечего греха таить: и боялась, и отчаивалась, и плакала украдкой от всех. Но если бы я могла прожить жизнь еще трижды, я все равно стала бы женой только Зигмунда Домбровского.

Анна невольно залюбовалась тонко очерченным профилем матери. Тяжелый узел рано поседевших волос слегка оттягивал назад ее голову, придавая женщине независимый, гордый вид.

Внезапно Анна вспомнила о самом главном, чего не успела сказать даже Ярославу:

– Мамуся, у меня будет ребенок…

От этих слов пани Барбара вздрогнула, и на нее нахлынули грустные воспоминания.

…Вот она с маленькой Аннусей идет по бесконечно длинному коридору с железными решетками на окнах. На дворе тепло и солнечно. Она в легком белом платье, и от холода мрачных тюремных стен ее знобит. Не спасает и белый кашемировый шарф, наброшенный на плечи.

Наконец знакомая железная дверь комнаты для свиданий. Открыла дверь, вошла, держа Аннусю за ручку.

С узкой деревянной скамьи навстречу им встает улыбающийся худощавый блондин в полосатой арестантской одежде. Припав к его груди, она забывает все слова любви и утешения, которые хотела ему сказать.

Зигмунд успевает незаметно вложить жопе в руку маленькую бумажную трубочку. Да, она знает, кому ее надо передать…

Аннуся пугливо косится на сердитого папа с черными усами и бакенбардами, стоящего около противоположной железной двери. Но тут отец подхватывает девочку, и она обвивает ручонками его шею, заглядывает в добрые веселые глаза.

– Аннуся маму слушает? Молоко Аннуся пьет? Теперь Аннуся знает, что котят нельзя купать?

– Знаешь, татусь, а у нас в рояле завелись мышата!

– Да неужели? – искренне удивился Зигмунд Домбровский.

– Мама хотела их выбросить. Я заплакала, и она оставила. А потом мама сказала: «Вот татусь узнает и будет недоволен тобой, Аннуся». Это правда, татусь? Ты бы их выбросил? Мне жалко их, – без умолку щебетала девочка.

Усадив дочку к себе на колени, Зигмунд нежно гладил ее мягкие волосенки.

– Татусь, не надо тут жить. Тут плохо, пойдем домой, – просит она.

Но в это время сердитый пан с усами и бакенбардами говорит:

– Свидание закончено.

Аннуся знает, что после этих слов сердитый пан отведет татуся за глухую железную дверь, и начинает горько плакать…

«И все это придется пережить ребенку моей дочери?» – содрогнулась пани Барбара.

…Давно утих дождь, на улице умолкли голоса прохожих.

Уснула утомленная пани Барбара. Всюду в домах погасли огни. Только в окне Анны светилось. Она одна не могла спать, вспоминая полные счастья дни, прожитые с Ярославом в этой комнате.

Незаметно Анна задремала. Сквозь лихорадочно-тревожную дремоту ей вдруг явственно послышался голос Ярослава. Он звал ее.

«Отпустили! Вернулся! Не зря я ждала!» Анна бросилась к окну, перегнулась через подоконник, до боли в глазах вглядывалась в темноту. Голова пылала, сердце колотилось.

– Славцю!

Никто не отозвался.

– Ярослав! – позвала громче.

Ночь не ответила. Лишь изредка тишина нарушалась падением дождевых капель. Их роняла сонная листва высокого каштана под окном. Несколько раз до Анны долетал приглушенный стук деревянной колотушки ночного сторожа, охранявшего доски на стройке за углом.

– Скорей бы наступило утро…

Озябшая, разбитая, Анна побрела к дивану, легла, с головой укрылась одеялом, чтобы согреться и унять нервную дрожь во всем теле.

Нестерпимо долго тянулась, давила свинцовой тяжестью ночь.

Пани Барбара устало сняла шляпку с белым страусиным пером, бархатную ротонду и села на диван.

– Ну вот я и нашла адвоката. И знаешь, кто это?

Анна вопросительно посмотрела на мать.

– Только подумай, как иногда неожиданно пересекаются жизненные пути людей! Вот уже дважды в трудную для нас годину судьба посылает нам искренних друзей. Помнишь, Аннуся, первый день в эмиграции? Мы стояли в зале пражского вокзала такие одинокие, такие растерянные. Вдруг меня обняла дама в атласе и соболях. Это была Ядзя, моя гимназическая подруга. Припоминаешь? Она увела нас к себе, и мы пробыли там две недели. Как она полюбила тебя! А сына ее, Людвига, помнишь? Штудировал юриспруденцию в Берлине.

– Помню, он тогда приехал домой на вакации…

– Людвиг Калиновский стал адвокатом. О, как он похож на свою покойную мать!

– Так пани Ядзя умерла?

– Да, ее не спасли ни Италия, ни опытнейшие врачи… Бедняжка, как она была несчастна!

– Мне почему-то особенно запомнились ее руки, – задумчиво сказала Анна, – беспомощные, поникшие, как сломанные крылья у птицы…

– Сломанные крылья, – покачала головой Барбара. – Ты это верно подметила, Аннуся. Ядвиге минуло только шестнадцать лет, когда родители насильно выдали ее за нелюбимого человека. А девушка всем сердцем любила твоего дядю – Ярослава Домбровского… Теперь одни это имя произносят с любовью и гордостью, другие с ненавистью и страхом….

– Почему ты мне никогда об этом не рассказывала?

– Это чужая тайна. Теперь нет ни Ядзи, ни Ярослава Домбровского, ни старого Калиновского… Ты только подумай, дитя мое, Калиновский был на двадцать четыре года старше Ядзи. Скупой, черствый эгоист. Людвиг ничем не напоминает отца. У Людвига доброе, отзывчивое сердце. Когда я рассказала ему о нашем несчастье, он пообещал сегодня же повидаться с прокурором и узнать, в чем обвиняют Ярослава.