Текст книги "Приключения Каспера Берната в Польше и других странах"

Автор книги: Зинаида Шишова

Соавторы: Сергей Царевич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

– Ни красивых слов, ни ласковых улыбок отца Флориана я не удостоился, – ответил Збигнев. – Он суров, немногословен, необщителен и по виду далек от земной суеты…

– Ну, значит, сейчас он избрал иной способ улавливания душ! – возразил патер Арнольд. – Немногословие, многозначительное молчание, отстранение от мелких дрязг, свойственных всякому скопищу людей, а в том числе – увы! – и святым обителям. – Разве это не способ привлечь к себе внимание молодой горячей души? А затем, когда рыбка пошла на приманку, ему легко будет насадить ее на крючок неверия и богоотступничества… Скажи, сын мой, не он ли виновник твоих вольнодумных мыслей, в которых ты хотел мне покаяться?

Збигнев не мог не согласиться с тем, что отец Арнольд, как всегда, прав… Он молча шагал рядом с патером по вязкой глине дорожки, мучительно обдумывая, каким образом ему можно будет отстраниться от отца Флориана, к которому юноша стал уже привыкать и который – может быть, и притворно – выражал радость каждый раз, когда встречался с испытуемым.

После того как Збигнев распростился с патером Арнольдом, он почувствовал настоятельную необходимость наедине обдумать то, что он узнал сегодня. Уединиться разве в библиотеке? Но до того, как ему удалось туда попасть, его трижды или четырежды окликнули по дороге. Один из молодых, таких же испытуемых, как он, спросил Збигнева, как следует перевести по-гречески слово «индульгенция» и вообще, существует ли на греческом языке такое понятие.

Отец Артемий интересовался, закончил ли отец Флориан перевод испанской рукописи.

Двое юных послушников пригласили Збигнева на поляну, где они тайком от святых отцов очистили место для игры в мяч.

Повар, высунувшись из окна кухни, осведомился, любит ли досточтимый патер Арнольд карасей в сметане.

Збигнев решил уйти подальше – его манила тропинка, уводящая в лес.

Юноше было страшно и тягостно от всего, что рассказал ему патер Арнольд, но вместе с тем он чувствовал необычайное облегчение, как человек, избежавший большой беды…

«Как должен я быть благодарен отцу Арнольду уже за одно то, что в самые трудные минуты моей жизни он оказывается рядом и поддерживает меня словом и делом! Кажется, больше мне не угрожают никакие встречи!» – думал Збигнев, углубляясь в лес.

Но – увы! – на повороте тропинки Збигнева дожидался молодой послушник, прозванный товарищами «Пшепрашем».[51]51
  Пшепрашем – по-польски «простите».


[Закрыть]

Он стоял с низко опущенной головой и сложенными на груди руками, всем своим видом выражая глубину своего раскаяния.

Это он в день прибытия Збигнева в монастырь, воспользовавшись тем, что уставший с дороги бакалавр заснул крепким сном в «странноприимной», сажей нарисовал под носом Збигнева усы, а новый библиотекарь, ни о чем не подозревая, так и проходил с этими усами до самой трапезы.

Все испытуемые и послушники и даже кое-кто из отцов монахов нашли, что усы как нельзя более подходят к статной и мужественной фигуре Збигнева.

Сам же бакалавр, если и был зол на шутника, то только потому, что, глянув на свое отражение, убедился, что усы ему действительно к лицу и что где-то в самых глубинах его души возникло сожаление, что никогда в жизни не придется ему отпускать длинные польские усы, носить на боку саблю и сражаться с неверными мечом, а не крестом.

Сейчас молодой шутник решил еще раз попросить у бакалавра прощения за свою неуместную шутку.

Збигнев успокоил юношу как мог и постарался поскорее с ним распрощаться.

На дорогах и в монастырском саду снег уже почти растаял, а здесь, под елями и соснами, он лежал тяжелыми голубыми пластами, кое-где испещренный следами мелких зверюшек.

«Эге, а вот и человеческие следы… Они ведут куда-то в глубь леса. Дровосек… или охотник…» – решил Збигнев.

Вдыхая полной грудью свежий смолистый воздух, юноша шагал все дальше и дальше, ловя себя на том, что ему хочется петь, кричать и даже пробежаться по хрупкому насту.

– А что сказал бы об этом патер Арнольд? – тут же остановил он сам себя. – Какое великое счастье, что этот святой жизни человек встретился на моем пути! Не он ли мягко, но настойчиво и последовательно, в течение нескольких лет отвращал меня от дружбы с вольнодумцами и, по правде сказать, невеждами – Сташком и Генрихом? Не он ли отвел меня от желания навестить каноника Коперника в Лидзбарке? Не он ли ласково, но строго отнял у меня трактат Коперника, переданный мне профессором Ланге?

Размахивая руками, Збигнев вслух рассуждал сам с собой. Приметив перепархивающих лесную тропку двух красногрудых снегирей, он сунул руку в карман: там у него хранилось угощение для его пернатых любимцев.

– Ну, наедайтесь досыта! – сказал он, усердно кроша запасенную краюху хлеба и обильно посыпая кормом тропинку. И вдруг, замолчав, отшатнулся в сторону.

– Стой! – тут же раздался грозный окрик, и путь Збигневу преградил высокий человек с дубинкой.

Бакалавр был не из робких. Окинув внимательным взглядом встречного, юноша определил, что справиться с таким противником ничего не стоит, несмотря ни на его грозный окрик, ни на его суковатую дубинку. Истощенное, бледное лицо, до самых глаз заросшее лохматой бородой, изодранная одежда, сквозь дыры которой просвечивало худое грязное тело, тонкие, как палки, ноги, вместо лаптей кое-как завернутые в рогожу, вызывали жалость.

Неожиданным ударом Збигнев выбил дубинку из рук неудачливого разбойника и крепко схватил его за шиворот.

– Кто ты? Почему останавливаешь добрых людей, не причинивших тебе никакого вреда?

Бородатый, тяжело дыша, молча разглядывал своего победителя. И вдруг присвистнул.

– Ба! Да это никак пан студент, что гостил в замке Мандельштамм лет восемь назад? Я еще, если панич помнит, отвозил письмо панича в Лидзбарк… А потом обратно – иконку паничу от товарища… Не забыл, значит, меня господь, если послал на моем пути поляка…

– Стой-ка, стой! – произнес Збигнев, припоминая и голос этот и голубые эти глаза. Из осмотрительности, однако, он все еще не выпускал бородатого из рук. – Ты слуга Тешнера, так? Как тебя… Яцек, Янек, Мацек? Ах да, вспомнил: Франц! Почему же ты оброс бородой, как московит? Пан Тешнер, значит, по примеру своих тевтонских друзей, посылает хлопов грабить на большую дорогу? – добавил бакалавр презрительно.

– Да не грабитель я, – сказал Франц с жалкой улыбкой. – Как увидел я, что панич снегирям корм сыплет, у меня даже слюнки потекли… Четыре дня у меня и крошки во рту не было…

– Езус-Мария, святой Збигнев! – воскликнул юноша смущенно и протянул несчастному оставшуюся краюху. – Стало быть, пан Тешнер и не кормит своих слуг и, как я вижу, не одевает их? А дубинку эту ты для меня, что ли, припас?

– Уж дубинку-то я знаю, для кого припас! – сказал Франц с угрозой. – Как увидел я, что идет лесом человек в рясе, вся кровь мне в голову кинулась! Хоть и ослабел я, от голода ноги не ходят, но душа не стерпела… А от пана Тешнера я уже несколько лет как сбежал…

– Как – сбежал? – спросил Збигнев испуганно. – Да он с собаками разыщет тебя, и знаешь…

– Сбежал… – повторил Франц. Он откусывал от краюхи огромные куски житняка и глотал их, не разжевывая. – Ушел тайком с тех самых пор, как в замке Мандельштамм убили этого профессора, а дочку его с моей Уршулой заточили в монастырь… Да Тешнер и не ищет меня… Боится! Панич не знает ведь, сколько сейчас народу по лесам прячется. Всех беглых искать – собак не хватит…

– Да брось ты о собаках! – перебил его Збигнев сердито. – Что ты за околесицу несешь? Кто убил профессора? Если ты говоришь о Ланге, так он со своей дочерью, паненкой Миттой, уехал в Орденскую Пруссию… И при чем тут твоя Уршула?

Хорошенькую быстроглазую Уршулу, которая так искусно умела сооружать «краковскую» прическу из золотых волос Митты, Збигнев помнил хорошо.

– Як бога кохам,[52]52
  Любовью к господу клянусь (польск.).


[Закрыть] пан студент, я не вру! – оправдывался Франц. – Может, помнит панич студент, что профессор тот для новорожденного сыночка Мандельштаммов гороскоп составлял? Всяких благ ему сулил, долгой жизни, славы, богатства…

Збигнев отлично помнил этот гороскоп, потому что он сам помогал Ланге его вычерчивать.

– А сыночек этот, значит, возьми да помри! – продолжал Франц. Прикончив краюху, он, старательно собрав в ладонь крошки, также отправил их в рот. – Ну, а у рыцаря Мандельштамма нрав известный… – добавил он, разводя руками. – Огрел рыцарь профессора палкой по голове, а тот отдал богу душу… Тело его, пока он еще тепленький был, сам Мандельштамм и гости его – рыцарь фон Эльснер и патер Арнольд – взгромоздили на носилки, да и завезли подальше от тевтонских владений. А паненку Митту и Уршулу мою, чтобы не проболтались, в монастырь заточили… Вызвали сестру Мандельштамма, аббатису Целестину, и та силком девушек увезла…

– Что ты болтаешь! – сказал Збигнев с сердцем. – Ты сам-то был при этом? И как это возможно двух взрослых девиц среди бела дня силком увезти?!

– Франек, слуга Мандельштаммов, все это видел, – сказал Франц понуро. – Только Христом богом заклинаю вас, не выдавайте его!.. Да панич, видно, не знает, что сейчас на тевтонской земле творится! – добавил он с горечью. – Франек рассказывал: как вывели паненку Митту на крыльцо – она ни жива ни мертва стояла… Патер Арнольд все толкует ей, будто отец ее заболел и его в Крулевец отправили. И ее, мол, туда отправят… А моя Уршула – то ли умнее она чуть-чуть, то ли она знала, что профессора убили да к вармийской границе свезли, но она такой крик подняла, что хоть уши затыкай… Паненка видит, что такое дело, и сама в слезы… А патер Арнольд махал, махал на них крестом, а потом ка-ак даст этим самым крестом одной и другой по голове – они, бедные, и обеспамятовали…. Свалили их в карету и увезли, куда и волк сослепу не забежит… Сколько лет искал я свою Уршулу и вот – только недавно нашел.

– А не врет этот твой Франек? – спросил Збигнев подозрительно. – Может, он злобу какую имеет на господ, а?

– Не врет… Старый человек, ему на тот свет пора, что ему врать? Он на муках господних клялся! А вот и писулька от Уршулы… Видно, паненка там в монастыре от скуки грамоте ее научила. А может, кто написал за нее. – И Франц протянул бакалавру грязный, измятый клочок бумаги. Збигнев стал разбирать неразборчивые каракули:

«И как же это ты нашел нас, Франичку?..»

Может, это сама Митта писала под диктовку Уршулы?

И дальше:

«Выручай нас, Франек, да поскорее, потому что паночка Митта уже совсем не в себе! Патер Арнольд, что ездит сюда, каждый раз ей какое-то зелье дает… Она уже и памяти и слов решилась, приезжай поскорее! Любящая тебя и верная тебе по гроб жизни Уршула».

Нет, это, конечно, писала не Митта… Збигнев почувствовал, как остановилось его сердце, а потом забилось так, точно хотело раздвинуть ребра и вырваться наружу.

«Бедная, бедная Митта! А пан профессор? Как жалко и безвестно закончилась его жизнь!.. А этот предатель и убийца – патер Арнольд!.. Правду он сказал: „Господь видит, как огорчает меня, Збигнев, твое неумение разбираться в людях!“ Но, пан Арнольд, если уж я разберусь, то разберусь! Не поздоровится вам, ваше преподобие!»

– Слушай, Франц, – сказал Збигнев решительно, – девушка эта, Митта, дорога мне, как не знаю кто… Дороже жизни… Это невеста моего друга… Надо и ее и Уршулу вырвать из когтей этих монахов и монахинь! Пся крев, а еще служителями господними называются! – Тут юноша добавил словечко, совсем не подходящее ученому бакалавру. – Придется хорошенько обдумать, как нам дальше действовать… Скажи, где мне тебя увидеть, а об остальном договоримся. И еды я тебе целый куль притащу!

– Видите, следы ведут в лес? – показал рукой Франц. – А там, дальше, обрываются… Ступайте по этим следам, пройдете расщепленную ель, сугроб, дойдете до лесной прогалинки, а затем возвращайтесь к ели пятками вперед… Я эту хитрость от опытных людей знаю… Там, в сугробе под елью, я вырыл себе нору и живу в ней наподобие дикого зверя. Да вот весна идет, плохо, негде прятаться…

– Припрячем тебя, – сказал Збигнев уверенно и, попрощавшись, свернул к монастырю.

– Если бы панич раздобыл пару пистолетов да хорошую саблю, было бы неплохо! – крикнул Франц ему вдогонку.

Глава вторая
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ

В полном смятении чувств возвращался Збигнев в обитель. У ворот ему встретился не менее смятенный Пшепрашем.

– Пан бакалавр, – сказал он испуганно, – пшепрашем, но отцу Флориану очень плохо… Умрет не сегодня – завтра…

– Что ты говоришь? Откуда ты это взял? Был у него врач?

– У него два часа подряд шла горлом кровь, – ответил дрожащим голосом Пшепрашем. – Я сам вынес два полных таза – точно борова кололи! Отец Клементий, опытный во врачевании, сказал, что отец Флориан выкашливает последнее легкое… Отец Клементий сказал еще, что отец Флориан родом из теплой Италии и что здесь жить ему вредно… Сейчас он все время глотает лед.

– Но ведь он давно уже кашляет кровью, – цепляясь за слабую надежду, возразил Збигнев. – Почему же вы решили, что не сегодня – завтра ему конец?

Пшепрашем осторожно огляделся по сторонам.

– Отец Арнольд сегодня собрался совсем от нас уезжать, но, как случилась эта беда, – зашептал он, – он остался… Он ведь будет давать последнее отпущение грехов отцу Флориану… Сейчас отец Арнольд со служкой отправился в женский монастырь, привезет оттуда монстранц.[53]53
  Монстранц – сосуд, в котором хранилось последнее причастие.


[Закрыть] Но монастырь далеко отсюда, и не знаю, вернется ли он вовремя… Я хочу сказать – при жизни отца Флориана…

Не задумываясь над тем, не побеспокоит ли он умирающего, Збигнев ворвался к нему в келью.

Отец Флориан лежал на постели, может быть, несколько бледнее обычного, но спокойный, как всегда. Он повернул голову к юноше и слабо улыбнулся.

– Пришел все-таки? А я уж думал, что патер Арнольд запретил тебе меня навещать…

Стыд, жалость, тревога и – юноша не мог ничего с собой поделать – любовь к больному попеременно отразились на его лице.

Упав на колени перед постелью отца Флориана, Збигнев прижал к губам его горячую руку.

– Осторожнее, сын мой, близкое общение с такими больными, как я, может тебе повредить… – Флориан улыбнулся своей прежней насмешливой улыбкой. – Разве не говорил тебе об этом высокочтимый патер Арнольд? Я понимаю, что он имел в виду другой вред, но говорил он тебе об этом?

Збигнев, не отвечая, спрятал лицо в ладони.

– Можно ли мне рассказать вам о том, что меня тревожит? – спросил он минуту спустя. – Или это вас очень обеспокоит?

Отец Флориан улыбнулся наивному эгоизму юноши. Невольно он вспомнил другого юношу-поляка, такого же примерно возраста, которого он принимал у себя в роскошном палаццо в Риме. Тот был так же горяч, может быть, так же опрометчив, но ко всему он был еще и самоотвержен и мало думал о себе.

– Я слушаю тебя, сын мой, – ответил он спокойно. – Мне уже ничто не может ни повредить, ни помочь, а ты молод, полон сил и нуждаешься в руководстве… Боюсь только, что патер Арнольд отдерет тебя за уши, когда узнает, что ты зашел ко мне!

– А его и нет в монастыре, – поспешил ответить Збигнев, и лицо этого просвещенного бакалавра сейчас точь-в-точь походило на физиономию напроказившего и ожидающего наказания школяра.

Так с грустной улыбкой подумал отец Флориан, но уже следующая фраза Збигнева заставила монаха изменить мнение о юноше.

– Произошли события, – продолжал молодой бакалавр, – которые принудили меня в корне изменить отношение к моему наставнику. Я убедился, что это отнюдь не человек святой жизни, как я предполагал. Патер Арнольд способен на обман, измену и даже… на убийство!

– Когда человек убивает человека ножом, пулей или дубинкой, – тихо отозвался отец Флориан, – это, конечно, большой грех, но святая наша церковь находит ему оправдание, если преступление совершается во славу святой католической веры… Но есть другое убийство во славу веры, совершаемое медленно, исподволь…

– Яд? – пробормотал Збигнев испуганно.

– Я говорю об убийстве духовном, – не расслышав, продолжал отец Флориан. – Изо дня в день человеку внушают ложь и карают его за правду. Всесильный человеческий разум низводят до рабского инстинкта пса, лижущего руку хозяина, или птицы, покорно клюющей из рук человека крохи, которые он ей предлагает…

Збигнев молчал. Такие еретические мысли уже приходили ему в голову, но он отгонял их, он даже собирался о них покаяться, и кому же – патеру Арнольду!

И вот все, что он собирался сказать убийце, обидчику милой Митты, он поведает сейчас этому мудрому, скорбному человеку.

– Подобные мысли иной раз посещали и меня, – сказал он, – но я отгонял их, ибо непозволительно давать разуму господствовать над верой. Ведь посредством веры мы познаем господа бога, а разум человеческий – это только жалкое творение его!

Отец Флориан медленно, с усилием поднялся с подушек. Некоторое время он не мог произнести ни слова: ему помешал приступ удушливого кашля. Збигнев с тревогой пододвинул к постели таз, опасаясь, что снова начнется кровохарканье, но на этот раз все обошлось благополучно.

– Веру в бога, сын мой, – наконец выговорил монах, – в бога, бесконечного, невидимого и непостижимого, оставь себе, а мир есть предмет познания и опыта, но отнюдь не веры!

– Да, так… Но теология учит нас… – робко попытался возразить молодой бакалавр.

– Теология учит нас, – перебил его монах, – верить лишь в то, что нам преподают отцы церкви, как бы это ни было нелепо… Однако могу тебе сказать, что не все отцы церкви верят в то, чему они учат, – сказал больной, обратив на юношу лихорадочно блестящие глаза.

«Я безусловно причиняю ему вред такими разговорами, – подумал Збигнев с раскаянием. – Весь лоб его покрылся испариной!» Но прекратить беседу уже не мог.

– Одного такого отца церкви я хорошо знаю! – сказал он со злобой. – Он безусловно не верит в то, чему учил меня на протяжении нескольких лет! Можно ли мне занять ваше внимание на пять минут и рассказать вам все, что я нынче узнал о патере Арнольде?

– О патере Арнольде? О, для того чтобы рассказать, насколько у него слова расходятся с делом, понадобятся не минуты, а месяцы и годы! – возразил больной с горькой усмешкой. – Но я слушаю тебя. Только налей мне вина вон из того кувшина, его прислали мне из Италии… Это несколько поддержит мои силы…

– А не будет ли вам это вредно?.. Кровохарканье… Говорят, что в таких случаях нельзя давать больным вина… – робко сказал Збигнев.

– В таких случаях больным надо давать все, что доставит им радость в их последние минуты… Однако патер Арнольд просчитался: я не умру ни сегодня, ни завтра. С каноником Миколаем Коперником мы в Падуе изучали врачебное дело, и я знаю отлично, что перед самым концом чахоточные испытывают облегчение, что заставляет их думать, будто болезнь их идет на убыль. Я такого облегчения не испытываю… Кроме того, у меня остался кусочек легкого, и я еще могу им дышать… Я слушаю тебя, сын мой.

Как можно подробнее юноша изложил больному рассказ Франца об убийстве профессора, о Митте, об Уршуле, о том, что девушек насильно заточили в монастырь, а также, если верить Францу, что Митту патер Арнольд травит каким-то медленно действующим ядом.

– Настойка белладонны, испытанное святой церковью средство! – сказал бывший кардинал с уверенностью. – Его применяют в тех случаях, когда нужно не убить, но убрать с дороги людей, слишком много знающих о делах святых отцов. Белладонна затемняет память, а в некоторых случаях приводит к безумию.

– Боже мой, боже! – воскликнул Збигнев. – Отец мой, если я вам не очень нужен, я сегодня же отправлюсь в женский монастырь, где томится Митта!

– Нужен не ты мне, – поправил Мадзини, – нужен я тебе! И эти несколько дней, которые я, быть может, еще протяну, мы побеседуем с тобой обо всем, что может тебе пригодиться в жизни. А девушка за три-четыре дня не умрет и не сойдет с ума… И неужели ты думаешь, что так просто будет увезти ее из монастыря? Даже проникнуть туда не просто… Необходимо раздобыть оружие, подыскать хороших и преданных помощников, быстрых лошадей и, главное, подыскать в своей душе силы для того, чтобы отречься от прошлого и начать новую жизнь! В этом я могу тебе помочь… Да и в остальном могу дать несколько полезных советов… Разве не говорил тебе патер Арнольд, что я подбивал венецианцев против святого престола? Верь мне: у меня есть некоторый опыт в таких делах.

Патер Арнольд возвратился из женского монастыря только к вечеру на третий день. Збигнев из окна своей кельи видел, как он прошествовал к монастырской домовой церкви. Перед ним шагал в полном облачении костельный служка с подобающим случаю серьезным лицом, неся в обеих руках монстранц – сосуд, где хранятся святые дары: мирро[54]54
  Мирро – ароматное масло, которым смазывали лоб причащающегося.


[Закрыть] и оплатки[55] 55
  Оплатки – употребляются при причастии католиками, так же как православными – просфора.


[Закрыть]для последнего причастия.

На обратном пути из костела Збигнев окликнул молодого служку. Тот подошел с растерянным видом.

– Скажи, брат мой, удалось ли вчера отцу Арнольду повидать больную монахиню? – спросил Збигнев тихо. – Он ведь второпях забыл у меня лекарство, которое дает ей… Как бедняжка себя чувствует?

– Брат говорит о монахине с золотыми волосами? – спросил служка. – А это отец Арнольд велел вам о ней справиться? – тут же с подозрением осведомился он.

– Я помощник отца Арнольда, бакалавр церковного права, можешь говорить мне все без утайки! – важно ответил Збигнев.

– Простите меня, пан бакалавр… Вчера у отца Арнольда не было времени навестить больную… Но и мать аббатиса достаточно печется о ее здоровье… Мать аббатиса сказала, что как-то не по-католически называют ее «Миттой». И сейчас все зовут ее вторым именем – Амалией… И правда, вот уже несколько дней, как сестре Амалии стало лучше…

«Это, очевидно, потому, что несколько дней не было патера Арнольда и вчера он не успел ей дать свое проклятое зелье», – подумал Збигнев.

А вслух сказал:

– А вторая монахиня, Уршула, как себя чувствует?

– О, эта молодец! – воскликнул служка. – Она и на огороде работает, и на кухне помогает… – В словах молодого служителя церкви сквозило неподдельное восхищение. – А сестра Амалия совсем не такая… Да, видать, она не жилица на белом свете…

– Ну, спасибо тебе, ступай с миром, – так же важно произнес Збигнев.

Хотелось ему сунуть словоохотливому парнишке монету, но, пожалуй, это может вызвать подозрения.

«Не жилица на белом свете»! – с болью в сердце думал молодой бакалавр. – «Нет, пся крев, мы вызволим Митту и вылечим ее! Любовью своею я верну ее к жизни!»

Збигнев вдруг опомнился. Митта ведь чужая невеста!

«Надо первым делом спасти ее… А там видно будет… А может, эти Беатриче да Бианки заставили Каспера забыть о Митте?»

В то, что друг его Каспер может не вернуться, честный Збигюев не хотел даже и верить.

«Каноник Коперник да пан Конопка обязательно вызволят Каспера, а о девушках позаботимся мы с Францем. Надо сегодня же с ним повидаться!» – решил юноша.

В следующее свое свидание с отцом Флорианом юноша застал больного в постели и, к своему удивлению, за чтением Региомонтана.

– Это очень крупный астроном, – сказал монах. – Что ты смотришь на меня с таким удивлением? Твердят же отцы церкви, что, приближаясь к своему жизненному концу, человек должен забыть обо всем земном и устремить свои помыслы к небу!.. Я так и поступаю. Но мне хочется дать тебе почитать кое-что по астрономии совсем другого рода. – И отец Флориан вручил изумленному Збигневу «Малый комментарий» Миколая Коперника.

– Боже мой! – воскликнул бакалавр. – Да этот трактат побывал у меня в руках! Его дал мне мой профессор Ланге, о безвременной кончине которого я вам уже рассказал. Ланге – человек, приверженный к учению схоластов и осуждает все новое, он издевался над Миколаем Коперником и дал мне его трактат для того, чтобы я удостоверился в его неправоте… Потом трактат у меня почти насильно отнял патер Арнольд. Он сказал, что рассуждения, какие допускает Коперник, могут пагубно повлиять на юную душу.

– Да? – сказал отец Флориан со своей тонкой улыбкой. – А ты не заключил из его слов, что патер Арнольд совершенно противоположного мнения, чем твой покойный профессор, о труде Коперника? Ты успел хотя бы поверхностно просмотреть этот трактат?

– Я прочел его от доски, как говорится, до доски, но по какой-то душевной робости не признался в этом патеру Арнольду.

– И что же? – задал вопрос отец Флориан.

– Трактат этот показался мне крайне сжатым, серьезным и ясным. Он написан точным языком математика. В нем нет никаких догматических нападок на возможных противников его теории, никакого излишнего философствования, никакой схоластики… Все продумано до мельчайших деталей. Сочинение Коперника взволновало меня и показалось мне действительно еретическим. Не столько оно само по себе, как те результаты и выводы, которые может сделать человек, поверивший в теорию Коперника…

Больной с интересом поднял глаза на юношу.

«Я полюбил его слепо и безотчетно, так, наверно, больные и старые люди всегда привязываются ко всему молодому и здоровому, – подумал он. – Но я недооценил его ум и способности логически мыслить».

– И я был благодарен моему наставнику патеру Арнольду за то, что, отняв у меня трактат, он лишил меня, таким образом, возможности размышлять над этим еретическим, как мне казалось, трудом, – продолжал Збигнев.

– А не задумывался ли ты, сын мой, над тем, почему же наша святая церковь и наш святой отец в Риме не осудили этого труда? Наоборот, и папа Юлий Второй и папа Лев Десятый весьма благосклонно относились к самому Копернику, святой престол даже собирался привлечь его к исправлению церковного календаря. Разве столь великое дело глава нашей церкви поручил бы заведомому врагу, каким считают Коперника твой профессор и патер Арнольд?

– Теперь я понял, что бедный Ланге был просто схоластом, приходившим в ужас от каждого нового воззрения как в искусстве, так и в науке… А патер Арнольд – теперь я уже знаю это наверно – лгун, клятвопреступник и убийца… Ему для чего-то нужно было умалить в моих глазах Коперника, и он это сделал!.. Сейчас я и не сомневаюсь в том, что каноник Миколай Коперник человек глубокой и искренней веры и что все его научные труды будут только способствовать прославлению нашей святой католической церкви! – Збигнев был очень красив, произнося эти полные веры и гордости слова, и отец Флориан на минуту задумался, стоит ли ему продолжать этот разговор…

«Стоит», – решил он про себя.

– Патер Арнольд лгун, клятвопреступник и убийца, – произнес он с усилием. – Это верно! Единственное, в чем он прав, мой мальчик, – это в том, что если даже Миколай Коперник сам по себе человек глубокой и искренней веры, то научные труды его отнюдь не будут способствовать прославлению нашей святой католической церкви. Больше того: когда церковники наши поймут, насколько опасны для них его труды, они сожгут каноника на костре и пепел его развеют на все четыре стороны. Ни Диэго Гарсия, трактат которого ты собирался опровергать, ни мой друг Помпонацци не подрывают столь безжалостно самые основы нашей религии, как этот скромный вармийский каноник… Что же касается папы, то должен признаться, что и профессор Ланге, и патер Арнольд оказались гораздо дальновиднее его… Дальновиднее папы оказался и этот сумасшедший августинский монах, который два года назад прибил свои девяносто пять тезисов к дверям Виттенбергского храма! Ты понял меня? Я говорю об августинце Мартине Лютере.

О Мартине Лютере Збигнев, конечно, знал. Он даже под руководством своих наставников пытался как-то писать «Опровержение на 95 тезисов», но, запутавшись в тяжеловесных измышлениях августинца, так и не довел дело до конца.

…Щеки отца Флориана пылали, дыхание со свистом вырывалось из его груди.

– Простите меня, отец мой, я даже не осведомился о вашем здоровье! – сказал Збигнев с раскаянием. – Вам, я вижу, снова стало хуже?

– Я чувствую себя лучше, чем за все время пребывания в изгнании, – ответил больной. – И, может быть, лучше, чем за всю мою долгую и напрасно прожитую жизнь. Единственное, что меня может примирить с ней, – это возможность сейчас отвратить хоть одну человеческую душу от лицемерия наших духовных отцов и вывести на путь правды и познания… Боже мой, боже, чего бы не дал я за то, чтобы сначала начать жить! Пойти другой дорогой – дорогой Леонардо да Винчи, Пико де Мирандола, Миколая Коперника, Парацельса… Даже дорогой этого погибшего на костре барселонца… Перед смертью я хоть бы мог во весь голос выкрикнуть на площади все, что я думаю… Но теперь уже поздно… Патер Арнольд оказался гораздо более опытным медиком, чем я, и монстранц со святыми дарами он привез не зря. Я чувствую, что конец мой близок… Жизнь, оставшуюся мне, следует исчислять не неделями, не днями, а часами, может быть – минутами… Збигнев, Збигнев, что с тобой?!

Отец Флориан насильно поднял голову юноши и заглянул в его лицо, залитое слезами.

– Мужайся, мой мальчик… Тебе еще многое предстоит сделать, а для этого нужны силы и мужество… И, так как я лишен возможности с высоты сложенного из бревен костра говорить с народом, я избираю тебя и последним слушателем своим, и наследником, и душеприказчиком… Я прошу тебя присутствовать при последней моей исповеди… Это наше прощание, сын мой, только, прошу тебя, будь мужествен! Через несколько минут ко мне подымется патер Арнольд принять мое последнее покаяние… Так как у меня нет сил дважды говорить об одном и том же, да и времени осталось мало, прошу тебя присутствовать при этой исповеди!

– А это возможно? Допустит ли патер Арнольд? – спросил Збигнев.

– Вон стенной шкаф. В нем могут уместиться трое таких, как ты. Я слышу уже говор и шаги, это патер Арнольд со своим служкой. Мальчишку он, конечно, отошлет, а ты… Быстрее ступай в шкаф и закройся изнутри на задвижку. Ты услышишь многое, что пригодится тебе в жизни… Это будет последнее мое наставление тебе, высказанное, может быть, иносказательно, но ты, усердный ученик святых отцов, искушенный в силлогизмах и аллегориях, должен будешь меня понять… Быстрее! Быстрее!

Задвижка шкафа щелкнула слишком громко, но звука этого никто не услышал, так как в тот же момент со скрипом распахнулась дверь. Ее открыл служка, пропуская патера Арнольда со святыми дарами. Сам же он в келью не вошел. В первую минуту Збигневу показалось, что он задохнется в этом огромном, заваленном старой одеждой и рухлядью шкафу.

«Не дай господи пыль попадет в нос или в горло и я чихну или закашляюсь», – подумал юноша с опаской.

Но уже через несколько минут, прислушиваясь к происходящей в келье беседе, он забыл обо всех неудобствах.

Прочитав по-латыни молитву и пробормотав неразборчиво приветствие, патер Арнольд задал обычный в таких случаях вопрос:

– Давно ли ты, сын мой, исповедовался в своих грехах и очистил душу покаянием?

– С самого возведения на святой престол папы Льва Десятого я не имел возможности прибегнуть к исповеди и покаяться, – ответил отец Флориан, и Збигнева поразило, как громко и ясно звучит голос умирающего. Это было так разительно не похоже на невнятное бормотание патера Арнольда, что со стороны можно было вообразить, что патер Арнольд исповедуется в своих грехах, а отец Флориан дает ему отпущение.