Текст книги "Люсьена (др. перевод)"

Автор книги: Жюль Ромэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Вы говорите себе, что я верчусь около вопроса и не приступаю к главному. Да. Главное? В конце концов, я не знаю. То, что я вам изложил, кажется придуманным к случаю. Похоже на то, что в этом слишком легко признаться, чтобы это было правдой. Что? Люди «проницательные», когда им говорят такие вещи, смотрят на вас с улыбкой… тоже проницательной. Но и они могут ошибаться, иногда.

Разумеется, в этом доме имелись две девушки. Я не стану говорить, что это обстоятельство показалось мне неприятным или хотя бы безразличным. Если я вам скажу, что вообще люблю женское общество, это будет правда, в общем – правда. Виновата ли в этом моя профессия? Может быть. Однако, в этом отношении наше положение далеко не то, что моряков военного флота. Пароходы, на которых я плаваю, полны женщин и девушек, весьма блестящих. У нас достаточно случаев приблизиться к ним, говорить с ними. В частности, у нас, комиссаров. Это мы выслушиваем жалобы, это нас умоляют о перемене каюты. Вечером, когда не слишком много накопилось работы, ничто не мешает нам пройтись по салонам и принять участие в болтовне. Напротив, это входит в наши обязанности. И никому не придет в голову обращаться с нами, как с непрошенными гостями. Вы не можете себе представить, какие сокровища любезности скрыты в светской женщине, будь она десять раз миллионершей. Те же люди, что на суше вышвырнули бы нас за дверь, если бы мы имели дерзость к ним явиться, очаровательно любезны на корабле. Вы понимаете, несмотря на позолоту, прекрасные ковры и мягкие кресла, из глубины доходит постоянное подрагивание, которое вызывает в уме отрезвляющие картинки и поддерживает гордость в состоянии… хлопьеобразном.

Но, не будучи дураком, чувствуешь, что такие отношения – не отношения равного к равному, что они бесконечно далеки от близости и дружбы. Поэтому я лично не злоупотребляю ими. Я уж скорее предпочитаю выкурить на спардеке сигару с каким-нибудь глуповатым американцем, который спрашивает у меня адреса флорентийских отелей или о том, любят ли итальянцы своего монарха.

Добавьте к тому же, что все эти женщины иностранки; что если они говорят со мной, это прежде всего в надежде усовершенствовать выговор или научиться оборотам, и вы поймете, что, в известном смысле, я лишен женского общества.

Сестры Барбленэ, как-никак, были славные провинциалочки и все-таки родственницы. Мне нечего было церемониться. Я сразу же усвоил с ними приятельский тон, не спрашивая, привыкли ли они к тому. Старшая лишена очарования и, конечно, не очень красива. Все предрассудки ее семьи и ее круга уже образовали на ней осадок известной толщины. Но в ней есть огонь, я вам ручаюсь. Мне иной раз хотелось говорить ей резкости только для того, чтобы проследить в ее глазах пробуждение (сейчас же подавленное) довольно смелой и даже суровой души. Я отлично представляю ее себе живущей в шестнадцатом веке и предающейся страстям. Ха! Ха! Ха! Различие пола делает проницательным? Что? Заметьте, я сказал в шестнадцатом веке. Я не имел в виду ни мадам де-Помпадур, ни Дю-Бари. Что же до младшей, так это гораздо более прелестная девочка, но в ней, может быть, меньше содержания. К ней чувствуешь признательность уже за то, что она похожа на всех девушек своих лет в таком доме, который чертовски не похож на все дома. Вы представляете себе семнадцать страниц восклицаний и антитез, которые она вызвала бы у романтика? Что? После такого описания дома Барбленэ, что зубы застучат, и рядом с г-жей Барбленэ, превращенной в чертову перечницу: «В этом мраке трепетала звезда, в этой пещере дышал цветок». Признайтесь, есть это.

Итак, я не могу отрицать, что мне понравилось общество этих девушек. Праздность, неимение лучшего, все что хотите. Я стал бывать. Я оставался обедать. Кстати, раз я исповедываюсь, я не должен ничего пропускать. Вы уже обедали у Барбленэ? Нет? Так вот, обеды у Барбленэ очень привлекательны, полны силы, полны мрачной поэзии. На столе появляются блюда, которые кажутся пережаренными, забытыми в печи, черноватые соуса, которых даешь себе слово не пробовать. Служанка, которая их приносит, не внушает ни малейшего доверия. Она похожа на поденщицу, подметающую полы, вытирающую пыль, а не на кухарку, у ней нет ни лоснящейся округлости, ни степенных движений кухарки. Да, но подождите. Первый кусок приводит вас в недоумение. Спрашиваешь себя, нет ли в этом извращенного удовольствия предавать истреблению собственный свой вкус. Сомнение длится недолго. Первый же стакан вина, налитый папа Барбленэ, его рассеивает. Вам сразу становится ясно, что вам предстоит обед первого сорта и что нужно быть внимательным. Это не утонченная кухня, это нечто лучшее: это глубокая кухня. Перед вами самые обычные блюда: домашняя говядина, домашняя курица. Но всякий раз вы говорите себе: «я никогда еще не ел говядины» или «я не представлял себе, чем может быть курица».

Тогда на подробности вашего местонахождения и на членов дома проливается для вас как бы гастрономический свет. Вы замечаете, что служанка, ставя блюдо посреди стола, охватывает его, обнимает его последним взглядом, тревожным и материнским. Вы замечаете, что возле тарелки г-жи Барбленэ имеется в запасе несколько аптечных пакетиков, но что на самой ее тарелке лежит солидный ломоть мяса, вырезанный из самой сердцевины куска, а в стакане налито пальца на два, на три честного старого бургонского. У Сесиль ее обычное лицо, скорей всего сумрачное, а у Март – вид рассеянного ребенка, который вам знаком. Но вы слышите, как Сесиль говорит, суховато, не поворачивая головы и только скривив губы в сторону отца, что начатая бутылка отдает пробкой; а вы этого даже и не заметили. Вы видите, как Март берет перец или горчицу и производит возле своего куска филе точную дозировку. Ах, смею вас уверить, что мне приходилось на корабле сидеть за столом рядом с дочерьми миллиардеров и женами посланников, но сестры Барбленэ производят на меня впечатление. Им бы я не посмел налить круглым жестом стакан нашего чудесного Химического Го-Сент-Эмилиона или указать вилкой на великолепный ломоть консервированного мяса.

Вы подумаете, что любовь, как аппетит, пришла ко мне во время еды? Так как в конце концов похоже на то, что я уклоняюсь от главного вопроса, который вызвал столь длинный разговор и завел нас на эти улицы. Да. С вами я могу быть откровенным без того, чтобы казалось, будто я разыгрываю циника. Видите ли, я не из тех, которые думают, что для того, чтобы между мужчиной и женщиной родилось чувство любви, нужны всевозможные счастливые встречи, редкое сродство. Ничуть. Мне кажется, что как только встречаются мужчина и женщина, первое, что проходит между ними, это чувство любви. И я употребляю это слово сознательно. Я говорю не о каком-нибудь животном или первобытном побуждении. Нет, чувство любви, сразу же очень сложный обмен. И время тут ни при чем. Я хочу сказать, что с первой же секунды их встречи это уже есть. Время, напротив, может все испортить. Например, когда я выхожу на берег после долгого плавания, я очень чувствителен к окружающему. Марсель колет меня, как кустарник. Каждое колесо на мостовой производит отличный для меня звук. И вот, когда я на улице, я вижу, как бесчисленные женщины и мужчины проходят один возле другого, обгоняют друг друга, сталкиваются или расходятся. Здесь тысячи присутствий, мгновенные близости, тысяча любовей, которые производят краткую вспышку между мужчиной и женщиной. Мне кажется, что эта улица, в которую я только что вступил, – чудесный вихрь искр. На следующий день я уже ничего этого уже не вижу, и иду так же слепо, как и все.

Итак, по-моему, при встрече мужчина и женщина первое мгновение любят друг друга. Но, за отдельными исключениями, это не может длиться. Или расстояние между ними тотчас же возрастает. Они удаляются друг от друга с ужасной быстротой. Женщина уже отсутствует. Так как я был невнимателен, то я успел только полюбить ее, но не успел взглянуть на нее, даже не успел захотеть повернуть голову в сторону, куда она уходит. Или набегают и протестуют другие чувства. Мысли о благоразумии, о приличиях, обо всем, что хотите, которые быстро восстанавливают положение.

По-вашему, я преувеличиваю? Действительно, это, может быть, вернее для мужчин, чем для женщин. Или, скорее, у мужчин есть смелость заметить это, тогда как женщины… Словом, вы понимаете, что с такой теорией у меня нет необходимости лицемерить. Итак, я не спорю, что между этими девушками и мной возникло, особенно вначале, что-то вроде чувства любви. Объяснения требовало бы обратное. Я говорю: между девушками и мной, – дело касалось столько же Март, сколько и Сесиль; и само по себе это не имело никакого значения. Это ни к чему не должно было привести.

Я вам сказал, что бываю очень чувствителен к тому, что происходит вокруг меня. Да, но это очень неравномерно. Я бываю ужасно рассеян. Я не замечаю того, что бросается в глаза. Если я когда-нибудь женюсь, это может оказаться гибельным для меня. Ха! Ха! Итак, я только совсем недавно заметил, что здорово запутался в сетях этого семейства. Я открыл, что старшая, Сесиль, забила себе в голову выйти за меня замуж, и что г-жа Барбленэ бросает на меня взгляды, под которыми зреют зятья. Моей первой мыслью было сесть в марсельский поезд и попросить товарища уступить мне свою очередь на первом корабле. Я сам не знаю, что меня удержало. Лень принять решение? Сожаление о потерянных месяцах отпуска? Великолепный стол Барбленэ? Нет, все-таки не это. Вы скажете: сила неосознанной любви? Нет! нет! Скорее трудность удрать таким образом, не показавшись черт знает чем; мысль, что вдруг родители начнут подозревать страшные истории, сочтут меня низким соблазнителем, который бежит, обесчестив дом. Почем знать? Тем более, что Сесиль была бы вполне способна после моего отъезда, не то, чтобы признаться, рыдая, в воображаемом падении – она не так демонична! – но дать понять, что дело зашло очень далеко. Оставаясь здесь еще несколько недель, я устранил эту опасность и мог понемногу образумить и тех, и других.

Я бы мог сразу же стать очень холодным с сестрами. Я этого не сделал. Такая перемена в обращении дала бы мне вид господина, немного поздно сознавшего, что перешел границы принятого, и старающегося избежать последствий, с которыми вначале не считался. Нет. Я сохранил свою обычную манеру. Но чтобы показать старшей, что она весьма ошибается, считая себя «предметом моих желаний», а также, чтобы дать понять им всем, что как в одной, так и в другой то, что мне понравилось и чего я искал, была прелесть юности и больше ничего, я стал выказывать младшей не то, чтобы предпочтение, но более свободную дружбу, чем старшей. Я поступал приблизительно так, как если бы старшая вырастала с каждым днем, становилась женщиной у меня на глазах и всякий раз заслуживала нового уважения, в то же время теряя для меня главный интерес. Потом я стал чаще произносить слово «кузины», во множественном числе; «мои кузины», вы понимаете, нечто коллективное, явно родственное. Еще немного, и я стал бы трепать по щеке служанку и обнимать самое г-жу Барбленэ. Но я недостаточно уверен в себе, чтоб рискнуть на такие усилия.

И вот у меня такое впечатление, что это не очень-то удалось. Видите ли, хорошая работа всегда рассчитана на знатока. Боюсь, что мои тонкости не попали в цель, если не хуже.

– Вероятно, вам поэтому-то и захотелось сегодня выйти вместе со мной и проводить меня… публично?

– Что?

– Да… чтоб усилить демонстрацию.

– Знаете, ведь это свинство. И вы меня очень смущаете. Я могу вам ответить… или, скорее, я бы мог вам ответить очень решительно и очень… прочувствованно. В самом деле. Но то, что я говорил вам сейчас о своих теориях, ставит меня в неловкое положение. Я чувствую себя глупо. Я огорчен, гораздо более огорчен, чем могу вам сказать. Что? Вы освобождаете меня от мотивированного и подробного объяснения?

– Освобождаю.

Я произнесла это после молчания, с опущенной головой, устремив глаза на отблеск, тянувшийся перед нами по земле, глухим голосом и почти дрожащим, как будто это несчастное слово было непомерно торжественно и бесконечно важно.

Заметил ли это он? Принял ли участие в моем смущении? Во всяком случае, он дал разговору один из тех легких толчков, после которых вдруг становится легче дышать.

– Вы меня слушали с большим терпением. Это очень хорошо, но этого недостаточно. Вы обещали помочь мне. Да, да! Теперь у вас имеются мои признания, с одной стороны; с другой, признания сестер, да, более или менее. Значит, нет человека, которому легче было бы дать совет, чем вам… Я буду задавать вам вопросы. Вам придется только отвечать. Вы только что сказали: «ваша невеста». Про которую из двух сестер вы думали?

– Да… скорее про старшую.

– Ага! скорее… Ага!.. И это вы знали от старшей?

– Не совсем. Впрочем, я говорила зря. Я, вероятно, превратно истолковала то, что мне случайно сказали. Слова не то «жених», не то «помолвка» обратили на себя мое внимание. Я их не выдумала. Но я, может быть, плохо поняла, к чему они относились, что они значили. Во всяком случае, я глупо сделала, что повторила их.

– Гм! Вы не хотите обмануть доверия, которое вам оказали молодые особы. Это похвально. Однако, оказав услугу мне, вы окажете услугу и им. Если все они продолжают обманываться на мой счет, я должен это знать. Или тогда этому не будет конца.

– Ну, так говоря откровенно, мне кажется, что ваша политика хватила через край. Желая разубедить старшую, вы, как бы это сказать…

– Убедил младшую?

– Это немного слишком сильно сказано. Вы передали младшей болезнь старшей.

– А, черт!

– И даже хуже того. Потому что старшая не исцелилась. Только надежды и иллюзии поменялись местом. Сесиль, по-видимому, совсем не сознает, что вообразила то, чего не было. Она обвиняет сестру в коварстве, а вас… в непостоянстве.

– А вы не находите, что это страшно? Истинное приключение мореплавателя. Знаете, случай забрасывает вас на берег. Вы вступаете в сношения с туземцами. Они хорошо вас встречают. Обмен кусками баранины и стекляшками. Но вы не знаете их обычаев. Вы чешете себе ухо мизинцем, и вдруг оказывается, что в их стране это имеет ужасное и магическое значение. Вот вы и влопались! Вы понимаете, конечно, сам я происхожу из провинциальной буржуазии. Но это давние времена. Я забыл. И потом я жил в этой среде в таком возрасте, когда мальчик может дразнить своих кузин, не навлекая на себя несчастий. В конце концов, что бы вы сделали на моем месте?

– Мне кажется, я прежде всего спросила бы себя, уверена ли я в том, что не люблю ту… или другую из моих кузин.

– Ого! Я вижу, куда вы клоните. Чудесная вещь – психология. «Вы, сударь, воображаете, что не испытываете к вышеуказанной Сесиль Барбленэ никаких чувств. Вы даже иногда недалеки от мысли, что у нее противная физиономия. Хитрости бессознательного. На самом деле вы погибаете от любви к ней, да, сударь». Я бы много дал, чтобы это была правда. Потому что я довольно-таки люблю пикантные теории.

– Затем я бы спросила себя, сохранила ли я целиком свободу решения… я хочу сказать, не дала ли я той или другой из сестер каких-нибудь прав на себя.

– Каких-нибудь прав на себя? Это страшно. Мне кажется, что мне за шиворот капает холодная вода. Но вы-то это думаете? По-видимому, я чудовище, или мореплаватель решительно чужд нравам населения. Вы не можете себе представить, как меня беспокоит то, что вы так думаете.

– Но… я ничего не думаю… во всяком случае, я ни о чем не сужу. Я только затрагиваю вопрос.

– Да, и я должен бы ответить без всех этих обиняков. Но уже сам вопрос леденит меня. Если б я находил его нелепым, я мог бы пренебречь им. Нет. Я отлично знаю, что он имеет смысл. Что меня пугает, так это мысль, что моя же совесть способна стать на сторону населения. Что? Я чешу себе ухо мизинцем. Печально уже то, что это простое движение призывает все племя к оружию. Но если я сам начну говорить себе, что, почесав ухо мизинцем, я нарушил магический порядок и заслужил наказание, тогда… тогда!

Я слушала его, смеясь.

– А потом я льстил себя надеждой, что в этом деле вы будете на моей стороне… что значительно помогло бы моей совести выдержать удар. Но с вашим вопросом… Вы понимаете, мну нужно мнение эксперта, да, человека, который безошибочно мог бы мне сказать: «Согласно с местными обычаями и прочее ваш случай такой-то и такой-то, исход полагается такой-то. Вот список претендентов». Это, может быть, вернуло бы мне самообладание. Сам лично я не смею высказаться. Я, правда, убежден, что ничего не сделал, ничего не сказал, что имело бы малейшее значение и было бы равносильно малейшему обязательству. Но это мне подсказывает мой смысл, здравый смысл, не ведающий местных обычаев и свысока смотрящий на население. А человек суеверен. Ничто так быстро не привязывается, как черная мысль.

– Я, кажется, обеспокоила вас понапрасну. Во всяком случае важно, чтобы вы знали, как к этому относятся ваши кузины. Может быть, еще не поздно привести и ту, и другую к более разумным чувствам. Что касается средств, то я совсем не знаю.

Сами того не замечая, мы сделали не один обход, чтобы продлить нашу беседу. Но в этом отношении средства города не были неограниченными. Нужно было и так немало снисходительности с нашей стороны, чтобы не заметить, что мы дважды прошли мимо маленькой затерянной бакалейной, где совсем круглая лампа так наивно освещала банки, что у меня, должно быть, поэтому, на ходу возникло острое, чудесное воспоминание о раннем детстве и рождественских яслях.

Внезапно мы попали на улицу Сен-Блэз, как раз на углу улицы де л'Юиль. Мы шли переулком Деван-да-ла-Бушри, которого я не узнала, и благодаря тому, что мы вышли из темноты, улица Сен-Блэз показалась нам почти ослепительной.

Прежде чем мы подумали расстаться, мы очутились в центре города. Мы довольно нелепо остановились на перекрестке, ища способ расстаться, который не был бы слишком подозрительным ни для окружающих, ни для нас самих.

Мы полусмеющимся взглядом сообщали друг другу о нашем смущении, как вдруг, в двух шагах от себя, увидели Сесиль Барбленэ. Это была она, Сесиль, старшая сестра из дымного дома, Сесиль, темное тело. Казалось, она вышла не из движения улицы, но из движения нашей мысли. И на улице, как там, у себя, она образовывала нечто вроде поглощающего прорыва, где свет и оживление как будто внезапно прекращались и отсутствовали, изъян в улице.

Сесиль поклонилась нам и прошла мимо. Я не успела различить выражения ее лица или, скорей, я не старалась его уловить. Я также не смотрела, в какую сторону она удалилась.

Мы сделали несколько шагов. Пьер Февр наивно приоткрыл рот, как мальчик, пойманный на месте преступления. Но приподнятые брови, прищуренные и светлые его глаза говорили самым очаровательным образом, что он оценивает, как знаток, страшность этой встречи и что, как ему ни неловко от нее, ему будет приятно разгадывать ее причины.

Минуту-другую мы не находили слов; но было ясно, что мы усиленно думаем. Я была охвачена чувством чего-то значительного и чудесного. Я видела лучше, чем кто бы то ни было, все то досадное, что было в этом случае. Я была готова доказывать себе его последствия, преувеличивать их. Но мое смущение далеко не было похоже на подавленность.

Наконец, взглянув на доску с названием улицы, Пьер Февр сказал мне:

– Встреча на улице Сен-Блэз, или Тщетная предосторожность.

Он добавил:

– Вы согласны, что это необычайно и даже неестественно. Вам уже приходилось встречать ее в это время и в этих краях?

– Нет.

– Сейчас по меньшей мере семь часов. Сестры Барбленэ не из тех, кого посылают с поручениями в город в семь часов вечера. Это заслуживает размышления. Пока же я констатирую, что для человека, который умеет браться за дело, я берусь за дело замечательно. Воображаю, как вы злы на меня.

Он остановился, задумался на мгновение, в то время как всевозможные улыбочки как будто скользили по его лицу, стекали вдоль его черт, словно их источником были глаза.

– Послушайте. Раз уж я так хорошо начал вас компрометировать, как говорится, пожалуй, лучше всего будет продолжать. Часто ошибка только зелено скошенная истина. Хотите пообедать вместе за отдельным столиком в самом центральном ресторане города?

– Вы шутите?

– О, нет! Я отлично знаю, что говорю, – один раз куда ни шло, – и что делаю.

– Ну, так… нет.

– Нет?

– Нет. Это тоже требует размышления.

– Вы хотите поразмыслить, прежде чем согласиться?

– Нет. Я хочу сказать, что такое приглашение, пожалуй, заслуживает больше размышлений со стороны того, кто его делает. Я вижу, вы любите приятельские отношения с молодыми девушками. Жаль, что они не могут относиться к этому так же легко, как вы.

– Легко! Простите, простите! Думайте что хотите о моем поведении у Барбленэ. Я признаю свою вину. Но уверяю вас, что сейчас я решительно серьезен. Вы скажете, что разница не так уж заметна? Но, знаете, на корабле объявляют: «Пожар в пороховом погребе» приблизительно тем же тоном, что и «Пассажиры первого класса находят, что рыба скверно пахнет». К тому же это было бы уже не легкомыслие, это было бы…

– До свидания, Пьер Февр. Вы очень любезны, что проводили меня.