Текст книги "Люсьена (др. перевод)"

Автор книги: Жюль Ромэн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

В то же время горячим порывом во мне поднимался внутренний упрек, который понуждал меня быть красноречивой. Я сердилась на себя за то, что по окончании первого урока ощутила некоторую грусть.

Я живо подумала, что после обеда увижу Мари Лемиез, что мы будем беседовать при слабом освещении, со взрывами веселости, а что тем временем разговор, подобный происходящему, входит в ежедневную работу, которой здоровая душа не избегает.

Тут я заметила, что ошиблась относительно задней мысли г. Барбленэ. Что таковая у него была, явствовало с несомненностью, ибо, заметив, что мы почти дошли, он будто бы вспомнил, что на Вокзальном бульваре ему надо купить не то табак, не то спички, и предложил проводить меня дотуда.

– Вы знаете, – спросил он, – что моей старшей, Сесиль, девятнадцать лет, а Март – семнадцать с половиной? Между ними небольшая разница в летах.

– Как случилось, что они только теперь принимаются за музыку?

– Я сам удивляюсь. Прежде мать сама немного обучала их сольфеджио. Потом, несколько лет тому назад, они два-три месяца брали уроки у преподавателя, который захворал и уехал.

– И они сами решили возобновить занятия?

– Ах, если нужно, они стали бы изучать китайский язык!

Его восклицание меня удивило. Ему очень хотелось сказать мне больше, я искала какую-нибудь фразу, которая, не будучи слишком нескромной, могла бы ему помочь. Но ничего не находила, и он продолжал:

– Во всяком случае, я очень доволен, что вы с нами. Знаете, у меня своя работа. Жена моя – женщина с головой. Мне не приходится волноваться. В домашних делах я могу на нее положиться. Но с матерью молодые девушки чувствуют себя не так свободно, как с особой своих лет… Когда вы лучше их узнаете, вы будете мне высказывать свое мнение время от времени.

Мы проходили мимо табачного магазина, а так как г. Барбленэ затруднялся продолжать разговор о том, о чем он думал, то он вовремя вспомнил о покупке, которую собирался сделать.

В свете магазина мы расстались. Лицо г. Барбленэ ясно вырисовалось предо мной: внезапно его черты представились моим глазам с большой силой. И сейчас, когда я вызываю его в памяти, я прежде всего вижу его в свете этого магазина и одновременно ощущаю рукопожатие при нашем расставании.

Его руки были только снаружи руками чиновника. Внутри они оставались руками крестьянина или рабочего. Еще глубже, в древнем строении тела, притаилось и уснуло что-то более сильное, чем равномерное усилие работника.

В его рукопожатии чувствовалось как бы несколько пластов, доля гладкой мягкости, потом крепость и грубость, а в глубине – чересчур порывистое сжатие, которое не беспокоило, настолько чувствовалось, что оно лишено последствий и значения.

В остальном г. Барбленэ походил на старого галла, как их изображают на картинках, но с ослаблением всех характерных черт. Меньший рост, верх лба сжатый, усы густые, но средней длины, в глазах не смелость, а только удивленная искренность. Слуга из той же породы, что и вожди.

* * *

До города мне предстоит еще довольно длинный путь, скучный из-за темноты. В таких случаях хорошо иметь ряд последовательных мыслей.

К тому же я достигла той первой точки нервного возбуждения, когда беспечное мечтание становится уже невозможным. Я ощущала необходимость относиться к себе, как к собеседнику, обращаться к самой себе с ясными и определенными фразами, требовать от себя точных ответов, убеждать себя с помощью дельных доводов, что я с самой собой согласна.

Поэтому я радовалась тому, что уношу с собой две темы для обсуждения, которые должны занять меня, по крайней мере, до условленных улиц центра и от которых почти наверное еще останется много нетронутого до вечерней беседы с Мари Лемиез.

И так как я принадлежу к той категории детей, которые из двух пирожных оставляют лучшее напоследок, я довольствовалась тем, что любовалась наиболее интересной из моих двух тем, не начиная с нее.

Последних слов папаши Барбленэ, его недомолвок, подробностей семейной жизни, которые могли под ними скрываться, всего этого было достаточно, чтобы заполнить и осветить не один только Вокзальный бульвар. Я представляла себе, какой чудесный разговор предстоит нам с Мари. Вдвоем в ее комнате, друг против друга, с чашками чая между нами; удовольствие сопоставлять наши сведения и наши предложения; остроты, смех, немного таинственности, чудесный оттенок разведки, приятное щекотание, которое производят в мозгу гипотезы и предсказания.

Поэтому я приступила к другой теме, которая блестела у меня в голове так же отчетливо, как название фильма или заглавие научного труда в окне книжного магазина.

О степени сходства между сестрами Барбленэ и их родителями.

По правде сказать, я сейчас же усмотрела выводы. Но Вокзальный бульвар был длинный. Я отодвинула свои выводы на конец бульвара, в зарево последнего фонаря.

Сперва отец. Что от него находим мы в Сесиль? Некоторую жестокость? Может быть. Но с тем условием, чтобы не слишком точно ее определять. Ибо отец потерт, а дочь нет. Отцу не хватает воли и властности. Если же я говорю о жестокости по поводу дочери, то имею в виду ее волю, которая кажется мне твердой, упорной.

А младшая? Чем похожа на отца она? Я нахожу только отличия. Впрочем, я преувеличиваю. В Март есть слабость, доверчивость, простодушие, может быть, также беззаботность, способность «думать о другом», которая уже имеется в наивных глазах отца. Да, это возможно.

Если я сообщу эти заключения Мари Лемиез, она непременно напомнит мне, что, по мнению лучших авторов, дочери имеют все основания не походить на своих отцов. Я боюсь даже, что она немного подчеркнет эту шутку.

Но ярче ли выражено сходство между г-жой Барбленэ и ее дочерьми? Сила характера, которую я предполагала в Сесиль, совсем другого порядка, нежели председательская властность г-жи Барбленэ. Ясно, что г-жа Барбленэ принимает свои обязанности всерьез. Ей даже нравится слегка хмурить брови, чтобы помочь свойственному ей чувству ответственности. Но я считаю ее способной нести еще более тяжелые обязанности, без существенного нарушения своего спокойствия. Может быть, я думаю скверно, но чувствуется, что даже ее здоровье только маленькими шажками движется к смертельному исходу. Назовем это преодолением или отрешенностью, или как угодно. Сесиль не такая. Здесь нет и речи о спокойствии, хотя бы и трудолюбивом. Не знаю, страстная ли она, в действительном смысле этого слова, но я уверена, что множество обстоятельств способно взволновать ее до утомления. Потом она не величественная, даже для своих лет. Строгая, может быть, да, мрачная. В отце этого почти нет.

А чем похожа на мать младшая сестра? Тем, что она беспечна? Но я уже использовала это по поводу отца. Это слишком просто. Можно говорить еще о некоторой отрешенности г-жи Барбленэ. Но о беспечности – все-таки нет.

Я уже собиралась признаться себе, что беседа не привела ни к чему, что выводы, померещившиеся сперва, улетучились, пока я делала такие чудесные обходы, чтобы до них добраться, как вдруг заметила, что она во всяком случае была полезна тем, что довела меня скорым шагом до улицы Сен-Блез, весело сияющей огнями.

* * *

Вечер с Мари Лемиез оказался приятным, как я и думала, к тому же не лишенным неожиданностей. Мы встретились в ее комнате. Она забавы ради разыграла маленький прием. Было более яркое освещение, салфеточки, пирожные. Я была тронута. Мари выказала себя довольно невнимательной во время моей бедности. Но то, что она устроила нечто вроде торжества в ознаменование моего благосостояния, показалось мне очень милым. Ведь чтобы радоваться чужому счастью, нужна такая же сердечность, как и чтобы печалиться о чужом горе. И так как ничто меня так не успокаивает, как думать хорошее о моих друзьях, я, как только вошла, почувствовала себя легкой и веселой.

Мари потребовала от меня точного ответа. Мое свидание с г-жой Барбленэ очень насмешило ее. Но когда я дошла до подробностей моего возвращения и до слов г. Барбленэ, она воскликнула:

– Как! Он посмел сказать: «Я очень доволен, что вы с нами»? А я что же? Я не в счет? Я хожу к ним вот уже больше года, и он до сих пор не заметил моего присутствия? За целый год я не удостоилась заслужить доверия этого господина? Как это вам нравится?

Она смеялась, скрещивала руки, она забавно преувеличивала свое возмущение. В глубине души она была немного раздосадована.

– Но, дорогая Мари, разве вы не видите, что вас чересчур уважают, чтобы откровенничать с вами? Вы тоже внушаете почтение, если не в такой степени, как г-жа Барбленэ. Меня же, напротив, люди не боятся.

Потом я отвлекла внимание Мари Лемиез от этого укола ее самолюбию, чтобы привлечь его к занимавшему меня вопросу.

– Что же, собственно, он хотел мне сказать? Он не был откровенен с вами, допустим, но вы должны были много чего заметить за то время, что вы у них бываете.

Мари начала было говорить, что не уловила никаких признаков и что скорее рассчитывает на меня, чтобы удовлетворить наше общее любопытство. Потом, слегка краснея, она приняла вид свидетеля, который перед тем, как давать показания, собирается с мыслями и взвешивает слова.

Мне захотелось поцеловать ее за эти старания. Она это делала не столько, чтобы оправдаться в отсутствии проницательности, сколько чтобы избавить меня от разочарования.

Она сказала мне, без особой уверенности сначала, что заметила в семье Барбленэ некоторые трения.

– Меня не удивит, если там время от времени происходят споры относительно будущего дочерей. Особенно мать настаивает на том, чтобы они продолжали свои занятия. Почему? Неизвестно. Может быть, потому, что у нее нет сыновей. Вы понимаете? Сын, поступивший первым в Политехническую школу, – это совсем в ее духе. Я отлично представляю себе, как она заявляет: «Я подготовила сына в Политехническую школу и хотела, чтобы он был принят первым». И вот она берется за дочерей. Отец, человек простой, должно быть, сопротивляется более или менее открыто.

– Но в таком случае он не обратился бы ко мне, как к возможной союзнице? Он бы не радовался появлению в доме еще одной учительницы.

– Он не заходит так далеко. Я для него ученая женщина, и мое ремесло – изготовлять ученых женщин. Музыку он относит совсем к другой категории. Я даже слышала, как он говорил, что в молодости учился играть на флейте и жалеет, что бросил. Нет, рояль его не пугает. Напротив, это приятное искусство, а приятные искусства ведут к браку.

– Значит… мы с вами являемся в доме Барбленэ представительницами двух враждебных начал? Это меня огорчает.

– Да нет же, милая Люсьена. Это очень забавно. Папаша Барбленэ славный малый, он не может быть опасным врагом. Он будет изливать вам свое сердце, помогая вам перебираться через пути, и будет выбирать дни ваших уроков, чтобы запасаться спичками и табаком. Но это не помешает ему взирать на меня отечески и уступать последнее слово жене.

Я отвечала. Казалось, мы беседуем с жаром, спорим, противопоставляем мнения. Но я заметила, что перестала придавать значение истинности того, что высказывается. Мысли Мари Лемиез, не встречая уже серьезного сопротивления с моей стороны, постепенно выигрывали в ее глазах; и вера, которую она им придавала, отчасти передавалась и мне. Правда, мне казалось, что истина совсем не здесь, но я об этом не беспокоилась. Что такое истина, думала я, по сравнению с дружбой? Мне не так уж важно знать сейчас, что означает поведение папаши Барбленэ. Мне кажется, я даже предпочитаю еще не знать этого. Чего мне хочется, так это сохранить, увеличить счастье, которое мы испытываем в это мгновение, которое редко бывает таким полным, таким чистым, которое, правда, питается словами, но скорее их жаром, чем их смыслом.

Мари сидит против меня или встает, чтобы заварить чай. Передвигаясь, она говорит, она смеется. Когда она уходит за перегородку в свою маленькую кухню, я слышу, как она двигает кастрюлькой, покашливает, зажигает и приноравливает газ. Уже это одно доставляет мне удовольствие. Но оттуда она старается со мной разговаривать; между ней и мной взад и вперед перебегают слова. Стены, расположение квартиры, устройство, принятое теми, кто строил дом и кто и не думал о нас, – все это не может помешать нам чувствовать себя вместе, не может прервать общения, которое происходит между нами.

Потом мы некоторое время молчим, она перед очагом, я – в кресле. Тогда кажется, что нас разделяет тихая пустота, царящая в образе квартиры. Но я не могу назвать это ни пустотой, ни тишиной. Напротив, все это пространство создает во мне ощущение полноты, изобилия, веселого сверкания. Мне хочется сравнить его с шампанским, наполняющим бокал.

Однако, нужно снова говорить о Барбленэ. Нельзя, чтобы разговор обрывался, пока Мари готовит чай на кухне. Расстояние невелико и заставляет нас умолкать, только если нам лень слегка возвысить голос. Если Мари Лемиез ошибается и приписывает Барбленэ фантастические распри, тем лучше. Если я любезно слушаю ее, тем лучше. Сегодня семья Барбленэ важна для нас, она влияет на нашу радость, может быть, даже больше, чем я думаю. Не будь ее там, в своем доме, на том берегу реки рельсов, пока мы сидим здесь вдвоем в этой городской квартире – комната, передняя, закоулок кухни – в этой несколько кривой раковине, которую нам надо наполнить собой; и перестань мы говорить о ней, что стало бы с нашим хорошим настроением, с радостью быть вместе, со взрывом дружбы, такой сильной сегодня против одиночества?

V

Недели две спустя, во время одного из уроков, мне пришлось обещать сестрам, что на следующий день я принесу «трудную» вещь и сыграю им для их удовольствия. В начале нашего знакомства я уклонялась от всего, что могло походить на испытание моих знаний. Но за две недели характер их любопытства изменился. Уже одно то, как я направляла их занятия, убедило их в моем преподавательском умении. Разве что старшая сестра спрашивала себя, каково мое место в иерархии, разделяющей хорошего преподавателя от знаменитого виртуоза. Что же касается младшей, которая никогда во мне не сомневалась, то ей хотелось послушать мою игру отчасти ради удовольствия, а главным образом, чтобы иметь случай полюбоваться мной.

Итак, на следующий день я явилась с тетрадкой сонат под мышкой. Я предполагала, что г-жа Барбленэ найдет предлог прийти меня послушать, я даже предвидела появление чая и бутербродов и покорно подчинялась этой маленькой церемонии.

Горничная открыла мне дверь в гостиную. Еще не посмотрев, я поняла, что вся семья в сборе. Но, как и в день моего первого посещения, мне показалось, что передо мной пять человек. Мне это показалось совсем как в тот раз, и я сперва даже подумала, что это повторение моей тогдашней ошибки или просто воспоминание о ней. Чтобы рассеять ее, я внимательно посмотрела на каждого из присутствующих. Тогда я увидела, что, действительно, не считая меня, их пятеро, а не четверо. Пятый был молодой человек, одетый в темное, бритый, который при моем появлении сидел между г. Барбленэ и Сесиль.

Я как будто вспоминаю, что г. Барбленэ пробормотал несколько слов, представляя нас друг другу. Но, как только все сели, заговорила г-жа Барбленэ.

С медлительностью, однако без излишних обходов, она сделала как бы официальный отчет о положении вещей. В общем она сказала все, что было нужно, чтобы каждый из нас почувствовал более или менее естественным свое присутствие и присутствие остальных: ее дочери не могли скрыть от нее полученного от меня обещания: их семья, конечно, поступает нескромно и просит у меня извинения. Я не должна сердиться на людей, совершенно лишенных развлечений. Барышни такого высокого мнения о своей учительнице и так много говорят о ней, что никто в доме не мог устоять перед желанием услышать ее. Можно опасаться, что даже горничная будет подслушивать за дверью. Что же касается Пьера Февра, их родственника, которого я, конечно, буду иметь случай встречать здесь не раз, то он пришел в гости, и его задержали, чтобы доставить ему удовольствие познакомиться со мной; и все надеются, что я не буду настолько жестокой, чтобы перед тем, как сесть за рояль, потребовать его удаления.

Все это время я не спускала глаз с г-жи Барбленэ. Я изучала ее лицо с почти нелепым избытком внимания, не пропуская при этом, однако, ни одного ее слова. Ее черты представали передо мной, одна за другой, отделенные и даже увеличенные в свете, источником которого, мне казалось, была я сама, в то время как ее слова, словно тонкое зубчатое колесо, неудержимо зацеплялись за мой рассудок. Так что и лицо, и речь в конце концов сливались для меня в одно. Каждая черта и каждое слово возникали одним движением, как бы спаянные друг с другом. И те, и другие казались мне искони тождественными по своей природе. Горничная, слушающая за дверью, вошла в мой разум совместно с зернистой выпуклостью и сероватым пучком бородавки г-жи Барбленэ. Имя г. Пьера Февра дошло до меня в такой тесной связи с немного припухшим и дрожащим левым веком г-жи Барбленэ, что я перевела взгляд на бровь и первую морщину лба, как бы желая усилить то, что мне скажут о г. Пьере Февре.

С моим характером я должна была бы чувствовать себя совсем не в духе. Я покорялась возможному присутствию г-жи Барбленэ, но не предвидела таких смотрин. Сколько я ни твердила себе, что эти люди злоупотребляют моей любезностью, что у них нет такта, что я страшно рассержена, – в глубине души у меня не было ни малейшего желания очутиться где-нибудь в другом месте или каким-нибудь чудом избавиться от моей доли участия в том, что должно было произойти. Я не скажу, чтобы втайне положение казалось мне вполне приятным: но, безусловно, оно было интересным. Час гамм с двумя провинциальными барышнями не способен родить в вас волнения. Обыденнее ничего не может быть. А тут неприятность пресная заменялась неприятностью с некоторой долей соли.

Впервые после большого перерыва у меня должны были быть слушатели. Пока Март разливала чай, а Сесиль обходила нас с пирожным, я спрашивала себя, какую сонату сыграть, но больше всего я думала о чудесной разнице, которая бывает между действиями, казалось бы, совершенно тождественными. Я могу играть ту же сонату, когда я одна, или с ученицей, или, наконец, перед небольшой аудиторией, как сегодня. Совсем одна, в своей комнате, вечером, усталая, или разочарованная, или почувствовав как бы призыв, пронесшийся в воздухе и по стенам. Совсем одна. От первых звуков рояли я дрожу. Тяжелые аккорды поворачиваются на своих петлях, как створы бронзовых дверей. Словно незримые события, уже совсем готовые, только ждали этого сигнала, чтоб устремиться в жизнь. Печальный покой нарушен. Бесчестный договор расторгнут. Того, что казалось мне самым важным и только что хмурило мне лоб, я уже почти не могу вспомнить. Краешком глаза я вижу, как оно бежит и рассеивается. Душа движется вперед несдержными шагами, порывисто дыша, сквозь всевозможные формы, которые рушатся. Это как будто конец света. Какой-то страшный суд располагается, где может, на развалинах, и сквозь грохот обвала только наполовину слышны первые веления вечного мира.

Даже нельзя слишком много думать об этом. Иначе я не смогу сейчас усесться на ужасном черном винтовом табурете, на котором с высоты господствует портрет дяди-судьи и который похож на основную часть какого-то судебного инструмента. А так как у меня не хватит мужества бежать, то я останусь сидеть, жалкая и оцепенелая.

Нужно прогнать воспоминание о своей комнате, сбросить внезапное опьянение одиночеством. При доброй воле я могу извлечь удовольствие из того, что со мной происходит. Играть прекрасное произведение перед людьми, которые понимают его только наполовину, тут не от чего прийти в восторг, но, вероятно, событие само по себе богаче, чем я думаю, так как я отлично чувствую, что моя душа им не брезгает.

Мне нужно только усесться спокойно на табурете и не думать ни о ком определенно, ни о г-же Барбленэ, ни о старшей дочери, ни тем более о вновь пришедшем. Я знаю, это будет нелегко. Я должна побороть в себе мелочную бдительность, с которой довольно легко справляюсь, когда я одна, но которая не перестает суетиться в присутствии других. «Найдет ли г-жа Барбленэ, что моя соната достаточно блестящая вещь для такого семейного собрания? Сумеет ли Сесиль заметить трудность выполнения и захочет ли она сознаться, что я, действительно, очень сильна в этом деле? Понимает ли толк в музыке этот господин Пьер Февр? Не пригласили ли его нарочно, чтоб узнать его мнение и руководиться им? А в таком случае, принадлежит ли он к числу мнимых знатоков, гораздо более опасных, чем невежды, или к числу истинных любителей? Играть ли мне так, чтобы поразить в нем мнимого знатока? Или, напротив, обнаружить нарочно перед истинным любителем некоторые тонкости игры, как бы подавая ему знак?».

Постараемся отбросить, побороть все эти вопросы. Я не могу помешать тому, чтобы они возникали во мне, и, может быть, не худо, чтобы они существовали где-то в глубине. Но пусть они ведут себя там смирно.

Надо будет сесть… Вот как раз маленькая церемония завершилась. Вереница фраз, которую я покорно приняла, дошла до:

– Мадмуазель, мы вас слушаем.

Я за роялем. Взгляд, брошенный на клавиатуру, на полированный ящик, на свечу, зажженную слева от меня, успокоил меня на счет моего внутреннего состояния. Когда предметы являются мне таким образом, когда отсвет на дереве, глянцевитая выпуклость, пламя, вместо того, чтобы сухо дать мне знать о своем присутствии, проникаются как бы торжественностью и словно смотрят мне в глаза, я знаю, что моя душа принимает в этом участие; я знаю, она вмещается в то, что я буду делать, со своими потребностями и со своими возможностями, прежде всего со своей способностью искать счастье как раз на той глубине, где нужно.

Я начинаю играть. Рояль теперь более или менее настроен. Даже заплесневелый вкус звуков кажется теперь только вкусом старины.

С первых же нот я чувствую, что дело пойдет неплохо. Сегодня мне нечего опасаться первой путаницы, возникающей иногда в ста местах в голове и теле, всего охотнее в кистях, в сгибах рук, в кончиках пальцев и превращающей каждое наше движение в ряд узлов, которые приходится разрывать.

В общем, мне приятно. Это, конечно, не душевное неистовство, как в тех случаях, когда я играю одна в своей комнате. Но это и не простое удовольствие тщеславия. Разумеется, я польщена тем, что все эти люди побеспокоились из-за меня, что они слушают меня с таким вниманием. На четверть часа я пользуюсь признанным превосходством. Я больше не бедная девушка, которая работает, чтобы жить. Обе эти барышни с хорошим приданым восхищаются мной, завидуют мне, по крайней мере, пока веет ветер музыки, пока тишина не вернет их к более пошлым мыслям и к более благоразумному взгляду на жизнь. Но в моем удовольствии есть еще нечто другое. Почему я думаю о маленькой деревенской церкви и о скромном, но вековечном свершении обряда перед горстью крестьян? Старуха у колонны, четки и пение органа. Ничего грандиозного, конечно, не пророческое опьянение, не экстаз в одинокой келье, но тоже религия.

Заботы, которые я только что отбрасывала, еще видны, но на большом расстоянии. Я различаю их, но они мне не мешают. В моем удовольствии сейчас нет дыма, застилающего взгляд. Все, что меня окружает, все, из чего слагается это мгновение, является мне резкими чертами.

Свою аудиторию там, за мной, немного влево, я представляю себе так же ясно, как и аккорд, который беру сейчас; ни три акцидента аккорда, ни напряжение моих двух первых пальцев не уничтожают впечатления от моей аудитории, напротив, мои мысли как будто острятся одна об другую.

Там четыре Барбленэ, расположение которых в гостиной я ощущаю, со всеми его особенностями. Март неподалеку от меня; она встает, чтобы повернуть мне страницу, но немного поздно; г-жа Барбленэ – на довольно большом расстоянии от Март. Затем линия семейства образует угол, достигает г. Барбленэ, сидящего немного позади, и возвращается, заканчиваясь старшей – Сесиль, которая как раз за моей спиной.

Г. Пьера Февра я не забываю. Но и не смешиваю его с семьей. Его присутствие для меня очень явственно. Почему я спрашиваю себя, что бы я ощутила, если бы в гостиной остались только мы двое, – он на том же месте, что и сейчас, я – у рояля? Я говорю себе, что мои пальцы оцепенели бы, глаза перестали бы различать ноты, и я не могла бы играть.

И однако же его присутствие среди семейства Барбленэ придает мне больше охоты играть, не позволяет мне опуститься до скучной легкости, заставляет меня смотреть на каждую строку партии как на интересное приключение, выбраться из которого является и удовольствием, и заслугой. Его присутствие действует возбуждающе. Я думаю даже, меня бы хуже слушали, если бы его не было. А меня слушают с неожиданным вниманием, которое, я чувствую, набегает на меня, приливает ко мне, поддерживает меня, с какой-то эластичностью принимает и возвращает движения моей игры и разливается даже на обеих широко раскрытых страницах моей нотной тетради, как бы усиливая на них свет и обостряя их смысл.

Соната кончена, и я оборачиваюсь. Я встречаю очень оживленные глаза. В карих глазах Март сверкает горячий блеск, но более глубокий и даже более темный, чем всегда. Это блеск, который трепещет, тянется к чему-то, как поцелуй. Но к чему? Что в этих глазах относится ко мне? Что к музыке и что к тому, о чем я догадываюсь?

Я не смею открыто повернуться к Сесиль. А мне бы хотелось увидеть ее лицо. Я чувствую желание польстить ей, например, спросить ее мнение о сонате или объявить ей, – чего я совсем не думаю, – что по-моему она впоследствии будет особенно удачно исполнять пьесы именно в этом роде.

Ее серо-зеленые глаза, которые я вижу украдкой, проливают прямо перед собой какую-то сухую боль. Мне бы хотелось заставить ее сказать слова, которые облегчили бы этот взгляд. Но я не могу. Еще больше, чем прошлый раз, она производит на меня впечатление темного тела.

Г. Пьер Февр встает с места. Медленно обойдя семью Барбленэ, подходит к роялю и рассматривает ноты. У него, как и у Март, черные глаза, но черные более по-настоящему, мне кажется, без следа золота и ржавчины. Он встал и пошел очень свободно. Вот он совсем близко от меня. Он перелистывает страницы, которые я играла. Уже по легкому движению века и ноздри я угадываю, что он отыскал самое волнующее место сонаты, то, которое я люблю больше всего, и что он сейчас доставит себе удовольствие внутренно повторить его.

Видно, что он знает музыку и любит ее. Самая его манера держать и перелистывать тетрадь – манера человека, которому это привычно. Может быть, он доволен, что я это заметила, но я ему благодарна за то, что он почти ничего не сказал.

Когда г-жа Барбленэ заговорила, выражая мне удовольствие собрания:

– Мадмуазель, слушать вас одно очарование, и не знаешь, чем восхищаться больше, беглостью ваших пальцев в пассажах, которые слегка напоминают танцы, или выразительностью, которую вы придаете чувствительным местам, – в конце фразы она наклонилась в сторону г. Пьера Февра, как бы призывая его в свидетели. Но он ответил только:

– Мадмуазель играет замечательно хорошо.

У г. Барбленэ сияющее лицо. Он похож на хозяина, который угостил гостей бутылкой собственного вина и, опьянев от их удовольствия, сам не нуждается в том, чтобы пить.

Меня попросили сыграть еще что-нибудь. Пьер Февр сел теперь уж не между Сесиль и г. Барбленэ, а между г-жой Барбленэ и Март. Я не могла не заметить этой перемены места и не пуститься в смелые догадки по поводу отношений молодого человека к семейству Барбленэ. Хоть и упрекая себя в том, что соединяю возвышенную музыку с низменными размышлениями, я говорила себе, что Пьер Февр, по своему возрасту и по своей внешности, кажется довольно подходящим для роли жениха в этом доме. Его родство с Барбленэ этому не мешает. Правда, он ведет себя настолько сдержанно, что я бы не могла сказать, на которую из сестер пал его выбор. Но перед чужой, какой являюсь я, и со стороны воспитанного человека в такой сдержанности нет ничего удивительного.

Должна прибавить, что эти мысли меня немного раздражали. Уже судя по одной внешности, этого Пьера Февра можно было отнести к совсем другой категории, чем обитателей этого дома. Он держался очень просто. Мне кажется, он скорее старался оставаться на уровне хозяев. Но стоило взглянуть на него, как г-жа Барбленэ сразу превращалась в карикатуру, а барышни Барбленэ ниспадали в бездну провинциальной глупости. Можно ли было себе представить его любовь протекающей под покровительством и наблюдением дядюшкина портрета?

Если он помышлял о браке, что следовало о нем думать? Или ему была по вкусу посредственность этого дома? В таком случае он сам был только замаскированный или вылощенный Барбленэ, менее естественный и менее симпатичный. Или под скромной внешностью этой семьи он пронюхал хорошее приданое, и это низкая душа? Я вспомнила, как он перелистывал мои ноты, выгибал, округлял толщу тетради о ладонь. Этот жест, который мне понравился, казался мне теперь слегка противным. Я смотрела на прекрасную блестящую бумагу, как бы ища на ней отпечаток жирной кожи.

Когда я вернулась к своей чашке чая, эта мысль еще занимала меня. Я ничего не имела против того, чтобы поддерживать ее, хотя бы для того, чтобы не так ощущать утомительную банальность обращенных ко мне слов и моих ответов на них.

Этот господин кажется мне «изящным», говорила я себе, и продолжает казаться мне изящным, несмотря на мои предыдущие размышления. Отчего это зависит? Ведь полезно проверить впечатления, от которых будет зависеть наше отношение к людям. Сама я вынесла мнение о нем согласно моему понятию об изяществе или же взглянула на него глазами всех вообще? Подумала ли я по доверенности за особу из газетного киоска, или за продавщицу табака, или за пассажиров, сидящих в купе, куда вошел г. Пьер Февр? Скорей всего, не взглянула ли я на него глазами Март или Сесиль?

Разумеется, он одет со вкусом, но до сих пор я никогда не задумывалась над тем, каков мой вкус в вопросах мужского платья.

Его костюм, вероятно, стоил не дороже костюма папаши Барбленэ; и, мне кажется, он старее. Он не такой уж модный и не так уж хорошо скроен. Но в его складках есть что-то живое, веселое, определенное, это не просто скучные изломы материи. Сама материя, кажется, черная, выбрана удачно. В сочетании с небольшим черным бантом галстука она оттеняет бледность лица, придает больше веса взгляду. Но прежде всего она напоминает о вечерах, о нарядах, о ярко освещенной толпе, а так как на ней заметна носка, потертость, легкие следы пыли или пепла, то мысль о торжественности быстро прикрывается чем-то более свободным. Пресная светская элегантность словно осталась позади. ТО же движение души, которое только что вызвало блестящую жизнь и породило ее биение, заканчивается равнодушием и презрением.