Текст книги "Акбилек"

Автор книги: Жусипбек Аймаутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Все – налоги, сбор податей у простого народа, доходы, почта титулы, звания, должности – в руках только у приспешников бая Абена Матайина. А все документы аульных старшин и народных судей, которых он сам и выбрал, находились у его сына Абена, когда ему надо, вытащит бумагу да и подпишет, когда ему угодно.

– Правда?

– А откуда нам знать?

– Слушайте тогда.

Абен Матай-улы к тому развел кругом конокрадов и брал у них лучших лошадей. С того времени у него на руках: гнедой – вор Ахмет Сагынай-улы; вороной – вор Босага Салыкбай-улы; и еще серого взял.

– Я не знаю.

Также совратил жену одного человека, а потом за ненадобностью продал ее кому-то за скот. Эта привычка его до сих пор известна Совратил жену Бейсена Абиш-улы, продал Кулыку Буржыкбай-улы.

Также отправлял погостить своих подручных к свободолюбивым аульным старшинам, и если у кого мясо на столе оказывалось нежирным, выносил им приговор: столько-то лошадей, столько-то верблюдов за свою провинность обязаны были ему, зарезав, поднести.

– И это правда?

– Бывало, погостить он ездил.

Приводим список работников Абена Матай-улы: шесть табунщиков, ночью пасут четверо, днем – двое, трое овцеводов, двое – ночью, один – днем, один пасет верблюдов и еще один – коров. На два его дома четверо доильщиков кобыл, двое убирают навоз, к тому же на эти же два дома шесть доярок. Всем им не заплатил ни копейки. Причины: вдовы должны за мужей, кто-то должен скотом, кому-то пообещал помочь жениться, кому-то – укротить разгулявшуюся бабу, кого-то обвинил в воровстве, кого-то просто считает своим рабом. Считает, что такое ему позволяет вера и служба А в жизни такой порядок, что после царя – освободителя нет такого официального права иметь рабов. Прошло уже 52 года с тех пор. Рабом у него Мусапир Жайтуган-улы, ходит за его лошадьми. А его детишки тоже, как рабы, пасут хозяйских баранов.

– Ну, что на это скажешь?

– Не зря же у него так? Если ты богатый, то как без работников?

Также сообщаю, что в 1914 году Абен Матай-улы имел подряд на Копкольском заводе.

Возил туда каменный уголь, за пуд 11 копеек, а всем возчикам платил 9 копеек. Перевез один миллион пудов угля. Получается, что за счет возчиков он получил прибыли 20 тысяч рублей. В те времена, если посчитать, достоверно средняя лошадь стоила 20 рублей. Получается, что за счет всех возчиков он приобрел тысячу лошадей. А управляющему того завода был дружком, подарил ему двух прекрасных коней, два отличных двуствольных заграничных ружья. А когда подряд закончился, он велел украсть подаренные своему дружку-управляющему коней. И закадычного друга предал.

– Вы и об этом не слышали?

– Слышали, не зря говорили. Но откуда нам знать, сколько он там дохода получил с подряда? И лошадей своих вернул, это точно.

Также в 1916 году он взял на Сарадырской ярмарке у купца Петра Павлова подряд на доставку на Иртыш 30 тысяч пудов немытой шерсти, за это получил 1 рубль с пуца, а возчикам заплатил по 90 копеек. Таким образом он съел три тысячи рублей народиBIX денег. В те времена овца стоила 6 рублей. Получается, что он обогатился на 500 баранов.

Когда 25 июля 1916 года на Карабасском заводе вышел приказ о привлечении чернорабочих из инородцев, Абен Матай-улы заполучил оборонный подряд на вербовку. От желавших освободиться от работы он получил 96 лошадей, кроме того, оплату за завербованных рабочих от завода по подряду. К тому же вписывал в списки вместо мужчин в возрасте от 19 до 31 года детей и притворно больных, от других требовал по лошади, а если не давали, то грозился упечь. Так заполучил 140 лошадей. Нажились на этом четверо, с которыми он поделил выручку: Акып Жамышбай-улы, Сейит Толемис-ульг, – тут Бле стящий осекся, так как Сейит приходился не кем иным, как родным отцом Бекболату…

Озадаченный Бекболат только и сказал:

– Нет, наш отец тут вроде ни при чем…

– Если ни при чем, то значит ни при чем, – сказал Блестящий и продолжил читать.

К тому же, став в 1919 году дружком городского коменданта Алексеева, зажал ненавистных ему людей, упек их за решетку. За освобождение поимел большие суммы. Комендант устроил Матай-уле победу на выборах на должность председателя Земского собрания. После этого Абен Матай-улы отправился в Шили и Шенгели, запутал тамошнее население и привез 30 лошадей.

Также в прошедшем августе месяце волостной правитель Аббас Матай-улы, ссылаясь на якобы приказ Колчака и земства, распорядился собрать налог в сумме 130 тысяч рублей, подгонял аульных почтовых угрозой выслать отряд по налоговым сборам, у всех известных людей отнял деньги. Из тех денег третью часть, мы считаем, присвоили волостной Аббас Матай-улы, Абен Матай-улы и… (опять споткнулся на имени) и аульный старшина Жусип-улы.

– Будете спорить, что такого не было или нет?

– С чего это нам спорить? Деньги он собирал. Только кто знает, кто там и как нажился…

– А не знаете, так слушайте дальше.

К тому же в 1919 году, находясь в Семипалатинске, нашел ход и к казне Колчака и обещал поставить армии 300 лошадей. Вернувшись домой, выслал 70 коней. Привез мануфактуры на 70 тысяч, на 30 тысяч чай и фабричной выделки кожу, кроме того, денег сто десять тысяч рублей. А взамен недопоставленных 230 лошадей перечислил в казну Колчака 500 рублей. Но и после этого под предлогом сбора лошадей отправлял в свои табуны лучших чужих коней. Несмотря на присылаемые официально ему телеграммы, лошадей не отправлял, таким образом Матай-улы и (невнятно пробормотал имя) -улы эти 230 лошадей присвоили…

– Как раз в то время наш отец с такими примерами был не согласен, от того и разошелся с ним, – принялся : заверять доносчика Бекболат.

– И с этим не спорю, но ведь они общались.

– А можно как-то по-другому?

– Нет, это потом обсудим…

После этого состоялись общенародные выборы. Представитель Шамен Айдарбек-улы приехал в Сартау и после переговоров с Матай-улы выдвинул на должность волостного ревкома Жусип-улы, бывшего 20 лет назад 3-м аульным старшиной. Делать нечего, что спросишь, вот так один Матай-улы заменил собой выбор всего населения своего волостного ревкома. После этого заявил, что пришел приказ забить 40 быков, и с помощью милиции отобрали у 40 человек имевшихся у них быков.

– Точно. И у нас одного быка отняли.

Известно нам, что казна оплатила этот забой скота. Но нам от этого не легче, мы ведь знаем, кто из наших злодеев это мясо съел.

К тому же Матай-улы построил себе в двух местах две зимовки. Одно строение у родника Шакат на землях Алкебая и Корабая, Боксар-улы… Второй дом выстроил на восточном берегу озера, отняв землю у детей Курманбая, и северный берег занял, отняв землю у детей Топпазара, всех обездолил, заставил страдать бедняг.

– И это, скажешь, вранье?

– Нет, зимовки построил и земли занял.

Собрал со всех сторон лучших строителей бревенчатых домов, заставил их трудиться то на постройке одной зимовки, то на другой, а потом не оплатил им их труц. Дома у себя еду не готовит, а отдает распоряжения соседям: придем в гости, готовьте кумыс да мясо отварите пожирнее. Если съест со своими приспешниками у кого-нибудь жирного барана, то народ этот день считает для себя неубыточным.

Мягко говоря, жители Сартау – овцы, Абен Матай-улы – волк. Как бы ни было много баранов, что они все против волка?

Эти все злодеяния всем изве стны, стоит их только собрать вместе, а если справедливый человек пройдется по домам потерпевших, то все ему расскажут о еще неизвестных преступлениях.

Цель моего извещения: если справедливая власть проявит свою справедливость, то идеалы огромного числа народа будут удовлетворены.

Также в своем заявлении прошу: о ставить мое имя в тайне от Абена Матай-улы, гнев Матай-улы страшен, меня в покое не оставит.

Заявитель.

1920 год, 20мая».

Блестящий закончил читать донос, выпер вперед обличающий перст, ногтем безымянного пальца прочертил на бумаге:

Вот тут 15 фактов, 15 непотопляемых уголовных статей, хоть к заднице камень привяжи, в хвост и в гриву!

Откуда нам-то знать? Мы люди простые, – произнес Бекболат и развел руками, перепугавшись сам этой бумажки.

В те смутные годы его отец был с Абеном в ссоре. Причина ее заключалась в том, что не поладили они при дележе суммы, полученной от недопоставленных Колчаку 300 лошадей, вот и обиделся он на Абена. С тех пор не отозвался ни на одно его приглашение. Абен решил, что трус голову не поднимет, и при сборе 40 быков отнял одного и у Сейига. Сейиг не образумился. Тогда Абен стал поддерживать в противовес Сейигу его одноаульчанина Дурбеуила, сделал его важной фигурой. Сейиг не мог позволить начальствовать Дурбеуилу и организовал в ауле свою партию. Абен подначивал Дурбеуила. И тот, ссылаясь на долги Сейига перед кем-то, наслал на него милицию и отнял у него одну корову. Попытался Сейиг руками своего сына вернуть потерянное, да без результата. С тех пор пинки коленом от Абена только множились. Посягал даже на женщин его дома, на его земли, конокрадов насылал, что говорить – много чего неправедного натворил. Сейигу в борьбе с Абеном не на кого было опереться, открыто выступить никак не мог, и все! же поднапрягся и кое-как спихнул с поста волостного —* ставленника Абена – и на его место выдвинул городского сапожника-коммуниста. Сапожник хоть и коммунист, но все равно сапожник, хиловат оказался против Абена и слегка умом свихнулся. Плохеньким оказался волостсным – как легко его накануне с почтой обскакали. Историю эту Бекболат уже знал наизусть. Она ему была неприятна, но и отбросить ее просто так уже нельзя было:

Наш отец действительно недоволен был Абеном. Можно убрать его имя из этого заявления?

Блестящий ответил, рассчитывая на наивность приятеля:

Е, абсолютно можно, – заверил он, не вспоминая, что копия доноса давно отослана в органы. – Потому что Блестящий заботится о людях.

Но Бекболат уловил некоторую уклончивость ответа и решил устранить все недоговоренности:

А если это заявление уже отослано?

Е, это легко поправить. Найдем выход.

Будет правильно, если найдем, – вот и все, что сказал, хотя и не поверил полностью.

Недоверие к Блестящему имело свое оправдание. Да и как тут верить?

Блестящий – прогремевший аферист. Нет ни одной интриги, к которой он был бы не причастен. Начинал он толмачом у бая Абена. Знатную школу прошел у Абена, хватал все, что попадало под руку. И к краже государственных денег был причастен. У многих брал в «долг» – терпели, так все поставил. После переворота, как только скинули царя, занялся организацией выборов, развел дачу взяток. Бывало, приглашали его на той в его же честь, а он морду воротит, сами, мол, ешьте свое мясо: великую значимость свою демонстрировал. Отчего не покочевряжиться, когда тебе семь девиц ноги моют. Представляясь то «комиссаром», то «налоговиком», утверждая, что имеет приказ, мандат, собирал дань по всем волостям. Да что там говорить, приходилось ему и людей убивать, и воровать, и готовить подложные документы с поддельными печатями. Все, к чему он ни прикасался, рушилось, бедовало. Сто раз попадал в тюрьму, сто раз из нее выбирался. Врал и по-русски, и по-казахски одинаково ловко. Сколько он девушек завлек, развратил, бросил, ему жениться да развестись так же легко, как вывернуть шапку да надеть. Даже камень, брошенный ему в голову, лип к нему, бьешь его, а он лишь жиреет, как барсук. Сучит копытами, как жеребец, лоб выпуклый блестит, глазки играют, ноздри курносого носа подрагивают. Поджар, живчик, подлетает, как черт. Не усмотришь, как мелькают его руки, не уследишь, куда двинулся, сто масок на лице.

Бекболат с изумлением думал: «Надо же, и такие люди бывают! Да наверняка бессмертный Такой выживет и в ледяной стране. В любом случае надо выбраться из больницы, к людям, в степь, к казахам, а этот… пропади он пропадом! Только голову морочит!» – с такими мыслями Бекболат направился в больничную палату. В коридоре встретил врача без белого халата, наверное, уже собрался домой. И опять пристал к нему со старым вопросом:

– Когда меня вы отпустите?

– Завтра, завтра, – ответил доктор.

У Бекболата слегка поднялось настроение, прилег на койку, и снова мысли об Акбилек.

На следующий день в положенный час врач осмотрел его рану, присыпал ее белым порошком, вновь перевязал и дал разрешение на выписку. Бекболат снял больничный халат, оделся во все свое и снова вроде как человеком стал. Вышел на улицу, отряхнул борта чапана, повел плечами, подобрался, как птица, выскочившая из клетки, и, не оглядываясь назад, решительно зашагал прочь.

День облачный. Ночью дождило, в колее телег – грязь.

Знакомый город, знакомая улица. По ней идут, ее пересекают матушки, солдаты, площадь перед уездным Советом наполнена казахскими лошадьми…

Бекболат миновал два-три квартала и добрался до квартиры Толегена. Самого Толегена дома не оказалось, на службе. У плиты русская кухарка готовила обед.

– Аман, аман, – здоровается, узнавая…

– Е, не много ли мяса варите?

– Гости придут, – отвечала по-казахски, как могла.

– Какие гости?

– Комиссары собираются.

– Буду и я гостем, – произнес Бекболат, улыбаясь.

– Хорошо. Водки много, свинина есть, – пошутила.

– Брось, ешь сама свою свинину!

Кухарка рассмеялась. Бекболату хотелось о многом поговорить, но не с ней же… прошел из кухни в комнаты. Кухарка, недавно вымывшая полы, закричала:

– Эй, ноги вытри! – и схватила его за рукав.

– Е, отстань! Ноги чистые! – ответил Бекболат и, протянув по влажной тряпке,

лежавшей на пороге комнаты, подошвы сапог, прошел в нее.

Две чистенькие комнаты. Центр первой занимает большой стол. Вдоль него – стулья. В углу на вешалке висит одежда Толегена: двое брюк, одни из черного сукна, вторые из синей диагонали, шуба, брезентовый плащ, короткий камзол, стеганые штаны. И камзол и аульные штаны Толегену носить не к лицу. «Зачем он держит их?» – подумал Бекболат.

Посидел в этой комнате, разглядел, пощупал одежду, недоуменно покачивая головой: «Неужели все это он один надевает?», прошел в дальнюю комнату.

Между двумя окнами стоял письменный стол: на нем папка с бумагами, окаймленная кожей, четырехугольный каменный сосуд с медной крышечкой, по краям два бронзовых подсвечника и еще какие-то штуки для ручек, папирос. В стол встроена полка, плотно заставленная книгами. Напротив у стены стоит сияющая сетчатая кровать, белые подушки, стеганое одеяло. Перед кроватью – небольшой плюшевый коврик, над ней – большие фотографии, у нижней спинки кровати – зеркальный шкаф, обитые бархатом шесть стульев.

Толеген по натуре господин. Советский господин. И титул у него советский. Приятели и не зовут его иначе, чем Продком. Все на свете можно найти у Продкома: и костюм «Москвашвеи», и черную икру. И для него самого, и дшт его друзей бьпие Продкома представляется е сте ственным. Но у каждой медали есть оборотная сторона. Вот и приходится ему от приятелей слышать иногда по поводу своего растущего благосостояния:

И откуда ты все это берешь?

Толеген усмехнется и отвечает:

Таков круговорот в природе.

Прием гостей в доме у Толегена связан с тем же круговоротом. А что делать! Партийцы заговорили о том, что убийцу его матери, пособника насильников его сестры следует устроить

на должность. Мол, у Мукаша есть заслуги перед партией. А выбор места поручили определить Ревкому: ревкомовец Балташ – бедняк, человек уклончивый, кто знает, что он предпримет, вдруг возьмет и пошлет Мукаша волостным в Сартау. Ко всему надо учесть и то, что бай Абен пере ссорился со всеми богатенькими волостными, наделал ошибок: в стороне стоять не будет.

Наконец появился, тонко кривя бе сцветные губы, и сам Толеген с разбухшим портфелем под мышкой, в серой кепке, из-под которой виднелись черные кудри и мышиные глазки. Войдя в дом, переговорил с кухаркой, пристально огляделся, оценил:

Великолепно, великолепно, – проговорил по-русски.

Услышав его голос, Бекболат вышел к нему навстречу. Встретив между двух комнат, здороваясь, протянул ладони. Толеген поспешил перешагнуть порог, а только затем свел свою протянутую все же руку с ладонями гостя. Непонятно, отчего, видать, слышал о русской примете и поостерегся здороваться на пороге.

Как здоровье, рана как? Поправился?.. Хорошо… Служба все время отнимает, не смог вырваться к тебе, – и принялся шумно и нудно осуждать себя за то, что не проведал в последнее время Бекболата в больнице.

Возложил портфель на стол, отошел в кухню, отдал какие-то распоряжения кухарке и, возвращаясь, продолжил:

Есть новости и из степи. И в вашем ауле благополучно… И наш отец… – помешкал. – Настроение у него вроде неплохое.

Промолчал о том, что нашлась его сестренка. Ждет, как себя поведет Бекболат, а тот с чуть заметной радостью проговорил:

– Да, слышал, наладилось.

Толеген, почувствовав, что Акбилек по-прежнему еще желанна для Бекболата, взглянул на него поприветливей. Не зная, как выразить именно к нему свои симпатии, вытащил из кармана серебряный портсигар, наполненный дорогими изящными папиросами:

Закуришь?..

Бекболат, не имевший привычки курить табак, все же посчитал неудобным отказаться, неловко потянулся к протянутому к нему портсигару, ковырнул двумя пальцами и, рассыпая папиросы, все же зацепил одну. Две-три папироски покатились по столу.

Ничего, ничего, – поспешил успокоить диковатого земляка Толеген и сам собрал их в свой портсигар.

Почти трепетная приветливость образованного старшего брата Акбилек польстила Бекболату, и он в мыслях восхитился будущим родственником: «Этот парень всего достиг, любой похвастался бы таким шурином».

Толеген вытянул из своего глубокого кармана белый платок, обильно орошенный душистым одеколоном, помахал им и обстоятельно, проталкивая уголок пальцем в ноздрю, подтер нос. Молчать с гостем, тем паче с женихом, невозможно, неприлично, не дикарь же он, а о чем говорить – неясно, Толеген шагает по комнате, протирает нос платком и подумывает приемлемый предмет для разговора. Подходящей темой показалось предстоящее застолье:

Сегодня вынужден принимать гостей. Замечательно, что вы зашли в такой подходящий час.

Хотел было произнести присказку о том, что нежданного гостя ведет удача хозяина стола, да воздержался, показалась она ему слишком уж казахской, слишком двусмысленной, может и не прийтись по душе жениху. И Бекболат хотел ответить на его любезные слова, пошевелился, но не нашелся, что сказать, лишь смягчил выражение лица, что показалось ему красноречивей всяких словоизлияний:

А-а, – и все.

Из центра губернии приехал один товарищ. Его и пригласили, – разъяснил Толеген.

Следовало понимать: смотри, вот мой мир, мой круг знакомств, во-вторых, у меня связи и с центром губернии имеются, для тебя, женишок, я важная фигура. Бекболату надо же было поддержать разговор, опять шевельнулся:

И кто этот парень?

Толеген ответил, что его зовут Акбала и он член губернского ревкома.

Поговорив в таком русле, Толеген, сославшись на необходимость проследить за готовкой еды, вышел. Посчитав неудобным оставаться одному без хозяина в комнатах, и Бекболат вышел наружу размяться.

Первыми гостями оказались Ыкан и Тыпан. Толеген встретил их:

А, Ыка, проходите, – пожал ему руку, усадил на стул.

Бекболат приложил ладонь к груди и также протянул ему руку. Ыкан взглянул на него поверх очков и дал ему подержать свою тонкокостную кисть ребенка:

Как поживаешь?

Толеген предложил стул и смуглому мордастому мужчине:

– А, Тыла, прошу.

Бекболат, решив, что зря здоровается двумя руками, набрался духу и же стко пожал лишь одной широкой ладонью его теплую мягкую ладошку. Тыпан постарался глянуть на него сверху вниз:

– Как жизнь, дорогой? – и, как бы шевельнув плечами, сел рядом с Ыканом.

Толеген шутливо обратился к двум го стям:

– Сколько ни просишь, а все равно граждане с казахскими пережитками никак не желают прийти вовремя! Рад вас видеть! – и посмотрел на часы с тонким браслетом.

Прозвучало достаточно тоскливо, Ыкан наигранно перепугался и, словно уличенный в страшном преступлении, вытаращил глаза и произнес, комично разевая рот:

Мы что, рано пришли? – и тряхнул удрученно головой.

Тыпан не уступил Ыкану:

Не нам стыдиться традиций отцов. К чему стыд, когда еще не сыт? – и, взглянув на Ыкана, побулькал смешком.

Нет, не рано. Прежде всего я сказал, что рад вас видеть. – Толеген разулыбался. – Вот закуривайте! – и вытянул из кармана все тот же серебряный портсигар, открыл крышечку.

Е, это другое дело, – произнес удовлетворенно Ыкан. достал из кармана поношенного коротенького бешмета продолговатую табакерку, открыл ее аккуратно и поставил перед собой. – Спасибо! Я только своим табачком балуюсь, – и добавил несколько слов по-русски.

Затем вытянул из табакерки квадратик резаной бумаги, лизнул наложенный на палец листок, сыпанул зернистый табак и принялся скручивать самокрутку. Накрутив поплотнее, послюнявил край языком как следует, слепил папиросину с безымянный палец толщиной с кончиком, схожим с необрезанным кончиком мальчуганчика, и аккуратно втиснул ее в обгрызенный, как лошадью, мундштук. Оставшиеся листки вложил обратно в табакерку поверх табака, прикрыл плотно крышку, табакерку – в карман. А оттуда вытащил огниво и кремень, крепко сжал огниво левой рукой, а кремень – правой и принялся высекать искру, огонек вспыхнул и разгорелся.

Бекболат внимательно наблюдал за всеми табачными манипуляциями Ыкана. Его заворожила та тщательность

и строгая последовательность в действиях курильщика, не уступавшая приготовлениям строгих богомольцев к намазу с их полосканием рта, омовением ног и расстиланием молитвенного коврика. Куря, Ыкан наполнял рот дымом и затем выпускал его целыми клубами. Он напомнил Бекболату неспокойного быка, в вечернюю пору поднимающего ноздрищами вихри пыли. В этом было некоторое преувеличение. Ыкан поступал культурнее, сдувая дымом уже нависшее перед ним дымное облачко перед собой, рука его с зажатым между указательным и безымянным пальцами мундштуком планировала в сторону. Блаженствовал.

Кого-то, наверное, удивит столь подробное описание табакокурения Ыкана, не о чем, что ли, писать. Замечу – есть. Можно еще закурить самому.

Когда нет настроения, скучно, глаза б никого и ничего не видели, когда сидишь и сожалеешь, что бездарно прожит еще один совершенно пустой час, каешься, тоскуешь, чем еще отвлечься, как не курением табака, не опием и не водкой? Врачи называют табак, опий и водку ядом, уверяют, что травим ими мы тело свое, сжигаем вены, да и кровь портим, вызываем болезни и быстрое старение да вообще убиваем себя. Но прежде разве сама тоска – не тот же яд? Разве она не пожирает душу? А злоба, клубящаяся в груди, – не отрава ли и не укорачивает ли она прежде жизнь? Яд вытравливают ядом. Не станем мы осуждать дымный кайф Ыкана, пусть себе хоть за губу насвай закладывает.

Снисходительность наша к Ыкану объяснима. Прежде жил он в большом городе, слыл конезаводчиком, знал цену и скакуну, и вину, был женат на русской даме. Принимал участие в съездах сторонников Керенского; как сам считал: повидал свет. А как взяли власть красные, так славно устроенный быт его посыпался, пришлось вернуться в родные чертоги с сединой и немощью старческой; скитания по квартирам, по углам, купить пальто дочери, сыну обувь не в состоянии, только разве брюзжать и осталось свободно в ухо старухе. Служба неважная, устроился заместителем начальника подотдела. Так с чего бы Ыкану быть благоразумным? Что ему еще остается делать, как не дымить с утонченными манерами едким табаком? Оставь, какое тебе дело до Ыкана?

А что Тыпан?

Тыпан – вот он, сидит нога на ногу в новеньких ботинках. Черные брюки добротного сукна, правда – всего лишь остатки прежнего гардероба, темный пиджак еще не вышел из моды, отложной накрахмаленный воротник рубашки подвязан галстуком в черный горошек. Как и Ыкан, университетов не заканчивал, пренебрегал службой, но пользовался авторитетом в обще стве своих.

Понятно, что Ыкану нынешние порядки не совсем по нраву. У большевиков честь и устои и пяти копеек не стоят, что им твои знания, твой опыт, твои благородные седины. Опять же головная боль – пенсия. Буцет она дана или нет – во тьме. Больше того, молодежь стала слишком о себе воображать, так и лезет с указаниями: «Поступай так, делай этак». Такие, как Балташ, даже не здороваются при встрече, косят глазом, исключение разве что Толеген, Бога не забывает.

И Тыпан всюду видит только «безобразия» и, недовольно выпятив губу, костерит и так и сяк все на свете… но к Советской власти конкретных претензий не имеет, бдит и исполняет службу ревностно, крепко стоит на ногах. Такой уж он, Тыпан, всюду найдет дырку, чтобы пролезть куда надо. Ыкан такого дара лишен, ведет себя, как на смертном одре: «Ну вас всех!»

Ау, мы ведь ничего не сказали о возрасте Тыпана и Ыкана! Сильно не ошибете сь, если раз предположите, что Ыкану лет пятьдесят, в другой – шестьдесят, рассмотреть пристальней не позволяет его живая мимика. Возраст же Тыпана вообще не поддается определению, варьирует в зависимости от круга общения: в анкетах он указывает 45 лет, а среди женщин ему 30 – 35 годочков.

Не совсем понятно, почему Толеген пригласил этих двоих пожилых граждан в компанию своих молодых приятелей, быть может, следовал каким-то казахским традициям, возможно, планировал как-то в будущем использовать их. Они, конечно же, довольны: «Считается с нами», пришли с готовностью, сидят и мнят о себе невесть что.

Тыпан лишен степенности, говорит живо:

– Ну как, Толеген? Как служба, успехи?.. Что, вернул зерно по тем налогам?.. Это ведь настоящее безобразие… – завелся, заговорив как истинным защитник казахов о жалобах аульчан на насилие, гнет…

Выслушивая пламенную речь Тыпана, Ыкан удивленно таращит глаза и произносит:

– Е, разве?! Е, разве?!

Ыкан в конторе засыпан сотнями приказов, отчетов, анкет, запросов, сам как безнадежный запрос, ничегошеньки он не знает о том, что творится за пределами его канцелярского стола, оттого и удивляется. Хотя, по правде сказать, у него никогда и мысли не возникало самому поинтересоваться, что за беды в степи.

Говорили больше о жаловании, поменьше о квартирах, об отоплении домов, о табаке, о том, как прожить и как нажить. За такой беседой и застали их молодые, еще зеленые комиссары с разбухшими портфелями под мышкой.

Один из подошедших – дружелюбный, как ягненок, Акбала; второй – и лицом, и одеждой темный – Бал-таш; третий – рябой Дога, имел оттопыренные губы, плоский нос, один глаз смотрит в небо, другой просит хлеба. Четвертый – Жоргабек – прогибался седлом перед Догой, перед Балташем – изгибался топорищем. Жоргабек подвизался землеустроителем, Дога – его начальник, а Бал та LH – глава уезда. Как только четверка появилась, сталкиваясь в дверях, Толеген воскликнул:

– А, входите, входите! – и кинулся им навстречу.

И наш Бекболат вскочил, вытянулся у порога.

Э… – протянул Тыпан и приветливо встал.

Ыкан, не решаясь ни встать, ни сидеть, как прежде,

заелозил на стуле и скособочился на нем, считайте сами: приподнялся или стушевался.

Тыпан поздоровался рукопожатием с двумя товарищами, а остальным сказал:

Виделись ведь сегодня? – и нарочито улыбается.

Ыкан, приветствуя Акбалу, кивнул ему. Сбоку Бекболат сует лопату свою к ладоням подошедших гостей.

Комиссары разбросали как попало по сторонам свои портфели, отдохнуть все-таки пришли. Балташ прошел к кровати и плюхнулся на нее. Жоргабек воспользовался любезностью Тыпана и сел на его стул… Акбала встал у стола и принялся перелистывать книги с полки. Дога устроился в стороне, сел у зеркала, закурил, прищуривая один глаз.

Оттого что ввалившиеся молодые господа с ходу заставили приплясывать перед ними весь дом, Бекболат, оглядев каждого, предпочел сесть от них подальше.

Толеген то входил, то снова отправлялся на кухню, точил ножи, готовил мясо к столу.

Акбала, рассматривая одну из книг, произнес:

– Эй, да здесь и Каутский есть.

Толеген ответил из гостиной комнаты:

– У меня и Энгельс есть, придерживаемся все-таки марксизма.

– Уа, да что ты! До марксиста ты не дотягиваешь, – надменно заявил возлежавший на кровати Балташ.

Жоргабек и Тыпан нашли приемлемую для обоих иную тему, обсуждая ее вполголоса, пере смеивались и гримасничали. Разговор сводился к водке.

– Почему бы и не выпить? – заключил Жоргабек.

Не нашедший себя в этой «беседе птиц», Ыкан помалкивал в сторонке в одиноком сидении рядом с Бекболатом. Опустив голову, он погрузился в сложный процесс изготовления еще одной своей папиросины. Покурив, Ыкан оглянулся на не спеша вышагивавшего по комнате Акбалу, тронул за плечо Тыпана и спросил:

– Кто тот парнишка?

– Член губревкома товарищ Акбала, – ответил Тыпан и сжал губы.

В это время член ревкома с отрешенным видом прохаживался мимо пышной кровати по ворсистому ковру, останавливал взгляд на обитых бархатом стульях, на фотографиях товарища Ленина, товарища Троцкого и висевшем между ними снимке самого Толегена, осмотрел шкаф, стол, гардероб товарища Толегена пощупал и при этом издал почти стонущий звук: – Ым-ым…

Кто служит в уезде? Кто как живет? Кому можно верить, с кем можно работать? Чем они все озабочены? Какие книги читают? Как они относятся к русским? Кто беден, кто богат, кто порядочен, кто поганец?.. Озадачен Акбала. Как тут, пройдя по квартире и углядев все предметы

в ней, не протянешь: «ым… да…» и не сделаешь выводы. Акбала внезапно остановился рядом с Балташем и произнес:

– Все крупные состояния нажиты грабежом. Не так ли, товарищи?

Толеген и тут сразу же отозвался:

– Получено по ордеру в Совете. Право имею как председатель продовольственного комитета.

Разглядывавший потолок Балташ, услышав вопрос, повернул голову и, глянув на Акбалу, сказал, ероша и приглаживая свои волосы:

– Е, так ведь у богачей и реквизировано! – В глазах его читалась простая цитата: «Как коммунист коммунисту».

Простота хуже воровства. Предположили, что губернский товарищ завел привычный разговор о борьбе классов, а вот нет. Видя, что его не понимают, Акбала выразился яснее:

– Вся эта мебель изъята только у русских? Или реквизировалась и у казахской буржуазии?

Все обеспокоились. Балгаш взглянул в сторону сидевших на бархатных стульях товарищей и ответил, стараясь уйти от сути вопроса:

– Е, бывает, возьмут наши ребята кое-что национализированное государством, ну, держат у себя, как память о буржуях!

Находившийся в эту минуту в другой комнате, Толеген поспешил, перебежал из комнаты в комнату и спросил, глядя на Балташа:

–Что?

Балташ нахмурился, словно тот вмешался в разговор, не касающийся его лично, и отрезал:

– Так, ничего.

Толеген растерялся на секундочку, почувствовал, что пора брать инициативу в свои руки, и воскликнул: