Текст книги "Побег аристократа. Постоялец"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

8

Опиум – вот что такое была для них игра. Через свой глазок Дезире видел, как они проходили туда один за другим. Вначале крупье, черные, лощеные служители культа – эти шествовали напыжившись, как заправские чиновники, не удостаивая зал ни единым взглядом, прямиком туда, на свою «фабрику». Свои шляпы и пальто они не оставляли на вешалке. У них там, в святая святых, имелся шкаф, где они хранили также мыло, салфетки, а нередко еще и чистые рубашки на замену.

Потом входили клиенты, по большей части важные, уважаемые в городе персоны. В дверях зала, где танцуют, они появлялись, уже избавившись от верхней одежды, и потому выглядели непринужденно, как у себя дома. Официанты, вместо того чтобы устремляться им навстречу, спеша проводить к свободному столику, только здоровались по-свойски. При этом почти все сохраняли беспечный вид, словно сами пока не знали, чем бы заняться. Подходили к господину Рене, обменивались с ним рукопожатиями и парой фраз, этаким небрежным жестом приглаживали волосы…

Господин Монд знал теперь, что внутри у них все клокочет. Он с ними уже познакомился, со всеми. В тот вечер первым пришел крупный импортер апельсинов, человек, который, говорят, начинал то ли крикливым уличным продавцом газет, то ли чистильщиком ботинок на задворках Барселоны, а в тридцать пять уже ворочал миллионами. Он был красив и ухожен, словно женщина. Все наемные танцовщицы дансинга взирали на него с завистью и вожделением. Он улыбался им, скаля белые сверкающие зубы. Иногда в перерывах между партиями он заходил в зал, протанцевав разок с какой-нибудь из девушек, заказывал для них две или три бутылки шампанского – знак, что он выиграл, – но любовницы у него, если верить молве, не было.

Еще приходил мэр соседнего города, он врывался в дверь и мчался к игорному столу, как ураган, – уж очень боялся, что его увидят входящим в казино. Этот был так тощ, что выглядел изможденным. У рулетки его одолевали нервные тики, вдобавок он был суеверен.

С единственной женщиной, вхожей в это сообщество, все обходились почтительно, как с мужчиной. Ей было лет пятьдесят, она развернула внушительную торговлю модным товаром и, что ни вечер, неукоснительно приходила посидеть за зеленым столом.

Многие из этих людей, да почитай все – походили на господина Монда былых времен. Изнеженные тела, розовые, чисто выбритые лица, одежда из тонкого сукна, обувь, мягко облегающая ступни, и наконец, тот зрелый возраст, когда фигура обретает солидность, нередко даже такую, что бремя ответственности представляется естественным противовесом. Одни имели свои конторы, своих служащих и рабочих, другие, врачи и адвокаты, – обширную состоятельную клиентуру. У каждого тоже, как еще недавно у него, была жена, дети. Но каждый вечер все они в один и тот же едва ли не мистический час, будто околдованные, вставали со своих кресел и шли сюда. Никакая сила не могла их остановить.

И многие из них при этом, надо полагать, лгали, измышляли каждый раз новое оправдание, ссылались на всевозможные профессиональные необходимости, сетовали на светские обязанности. Другие, не сумев избежать домашней сцены, упреков, презрения и гнева жены, не желающей их понять, входили с наморщенным лбом, ежились и глядели исподлобья, стыдясь за себя, за то, что они здесь.

Откуда им было знать, что некто, похожий на них, наблюдает за ними сквозь круглый маленький глазок?

А еще забредали наивные простаки, фанфароны, иностранцы. Зазывалы приводили их, как на веревочке, сначала угощали выпивкой за столиком, потом мягко заталкивали на «фабрику», где их ждала более или менее жульническая партия.

И наконец, встречались посетители, которых игра не соблазняла. Эти, напротив, принимали всерьез только просторный зал, полный женщин, которые часами разжигали в них вожделение.

Господин Монд видел, как они раз по сто за вечер склонялись к своей случайной подруге – Жюли, Шарлотте или любой другой, – и знал, какие слова они в этот момент произносили. Скорее не слова, а слово:

– Пойдем…

А те отвечали, никогда не уставая от повторения, все с тем же невинным видом:

– Сейчас директор не позволит мне уйти. Он такой строгий! У нас же контракт…

Это служило поводом выпить. На столик снова и снова подносили бутылки шампанского, коробки шоколадных конфет, цветы. Нечестная игра: к тому моменту, когда долгожданный рассвет был на носу, мужчина уже не вязал лыка и его выставляли за дверь; изредка случалось, что женщина даже провожала его до гостиницы, благо он с перепоя уже не мог удовлетворить свою похоть.

В тот вечер господин Монд, на лету ведя счет бутылкам, уносимым официантами из кладовой, размышлял обо всех этих людях. О них и о себе. Еще он думал о Терезе. После полудня ему не спалось. В конце концов он встал, пошел пройтись, добрел до ресторана, где они утром завтракали вместе. Коль скоро они не договорились о новом свидании, это было единственное место, оставлявшее ему шанс встретить ее. Он предполагал, что она придет туда, движимая теми же соображениями. Расспросил официанта, но тот уже успел забыть, как она выглядит:

– В белой шляпе, верно?

Не то, все не то. Впрочем, неважно. К тому же он не знал, вправду ли хочет увидеть ее снова.

Он чувствовал себя измученным. К тому же старым.

Господин Рене, присев по своему обыкновению на краешек стола, что-то ел. Посыльный толкнул шарнирную дверь. Он ничего не сказал, только головой мотнул – это был знак, призывающий распорядителя танцзала на помощь.

Тот, прямой, безукоризненный, устремился в зал, вслед за посыльным спеша к парадному входу. В то самое мгновение, когда они его достигли, дверь отворилась и господин Монд увидел в проеме Терезу. Ее, которую отныне больше не желали допускать в «Монико». И не пустят, это было очевидно. Господин Рене как бы невзначай преградил ей дорогу. Она заговорила с ним. Смиренно, как просительница. Он качал головой. Чего она хотела, о чем могла просить его?

Наступая, господин Рене старался незаметно оттеснить ее за дверь, но она, разгадав его маневр, вильнула чуть в сторону. Женщины, заметив происходящее и, может статься, уже понимая его смысл, все разом повернулись к двери и глазели на эту сцену с любопытством.

Тереза еще пыталась умолять его, затем сменила тон, теперь она угрожала. Ей во что бы то ни стало нужно было войти, поговорить с кем-то другим, кто был здесь.

На сей раз господин Рене вспылил, горячая кровь африканца ударила ему в голову: он положил ей руку на плечо. Она его оттолкнула. Дезире прильнул к дверному глазку.

О чем она может кричать ему с таким жаром? И что творится с официантами, почему они так сгрудились за спиной своего шефа, готовые прийти к нему на помощь? Откуда им знать, что сейчас произойдет?

Господин Рене двумя руками медленно теснил ее к выходу, и тут ее лицо так исказилось, что не узнать, она внезапно завопила, изрыгая – в том не было сомнения – чудовищную площадную брань и угрозы.

Как это произошло, Дезире не уловил, но в следующее мгновение он увидел ее уже на полу, она буквально корчилась в страшнейшем нервном припадке, а они, метрдотели в черном и официанты в белых передниках, невозмутимо склонились над ней, подняли и вынесли наружу. Между тем музыка, как ни в чем не бывало, продолжала играть.

Господин Монд взглянул на Жюли и прочел на ее лице полнейшее безразличие. А гарсон, вошедший в официантскую незаметно для него, вздохнул и философским тоном изрек:

– Пусть уж лучше валяется со своим приступом на тротуаре. Ночевать ей придется в участке, это точно.

– Какой приступ?

– Ей морфия не хватает, пристрастилась к морфию…

Тогда господин Монд соскользнул с высокого стула, повернулся спиной к своему рабочему месту, этому подобию пюпитра, и поспешил к мерзкой, грязной служебной лестнице, все ускоряя шаг. На полдороге он уже попросту бежал, сообразив, что еще придется обходить здание, чтобы добраться до парадного входа. Вдали, в сумерках, он видел двух-трех парней из «Монико», которые, стоя на пороге, смотрели вслед удаляющейся фигурке, а она еще останавливалась, она оглядывалась и грозила им кулаком, выкрикивала ругательства.

Он взял свою бывшую жену за руку. Она дернулась, сначала не узнала его, попробовала отбиваться. Потом увидела его лицо и разразилась отвратительным хохотом:

– Тебе-то чего надо? Ты следил за мной, а? Ты еще большая сволочь, чем остальные!

– Молчи, Тереза…

Впереди на улице замаячили какие-то фигуры. К ним приближались прохожие, не миновать встречи. А что, если это полицейские?

– И правда! Мне остается только помалкивать! Ты же заплатил за мой завтрак! Я должна тебя благодарить! И ты дал мне денег… Ну же! Скажи, напомни мне, что ты денег дал… Но ты был так заботлив, что бросил меня посреди дороги… В конечном счете тебе плевать…

Он не отпускал ее руки, удивляясь тому, сколько в ней силы. Она все еще боролась, даже вырвалась, бросилась бежать, а когда он догнал ее и схватил, обернувшись, плюнула ему в лицо:

– Пусти, тебе говорят! Я найду… Мне необходимо найти… Иначе…

– Тереза…

– Мерзавец!

– Тереза…

Лицо ее подергивалось, глаза стали безумными. Она рухнула на тротуар, царапая ногтями мостовую.

– Тереза, я знаю, чего ты хочешь… Пойдем…

Она его не слышала. Какие-то люди, выйдя из-за угла и поравнявшись с ними, приостановились. Женщина пробормотала:

– Ни стыда, ни совести…

Вторая, постарше, сказала двум мужчинам, сопровождавшим их:

– Да пойдемте же!

И они нехотя удалились.

– Вставай! Пойдем со мной… Я тебе обещаю…

– Что? Он у тебя есть?

– Нет, но я найду.

– Ты лжешь!

– Клянусь тебе…

Она сдавленно засмеялась, видно, нервы совсем сдали. Смотрела на него болезненно расширенными глазами, колеблясь между надеждой и недоверием.

– И что же ты мне дашь?

– Морфия…

– Кто тебе рассказал?

Она поднялась, помогая себе руками. Сама того не сознавая, она двигалась как маленькая девочка. Ее шатало. Она плакала.

– Куда ты хочешь меня вести?

– Ко мне.

– Где это? Что значит «к тебе»? Ты уверен, что не потащишь меня в больницу? Со мной один раз уже сыграли такую шутку… Если что, я, знаешь ли… я способна…

– Да нет же! Пойдем.

– А это далеко?.. Давай лучше вместе поищем морфий…

– Нет. Когда ты станешь поспокойней… Даю тебе слово чести: я его принесу.

Все это было нелепо, трагично и безобразно. Сцена утратила первоначальную напряженность, припадок затих, какое-то время они шли по улице как обычные прохожие, потом Тереза опять остановилась. Она, будто вдрызг пьяная, уже забыв все, что он ей только что говорил, цеплялась, висла на нем. Один раз под ее тяжестью он чуть не упал.

– Пойдем же…

Они все же продвигались вперед. Но слова, что они произносили, становились с каждым шагом все бессвязнее, не только у нее, но и у него.

– Я всюду ходила… Пошла к врачу, который ее снабжал…

– Ну да… Пойдем…

– Она со своими деньгами могла получать, сколько захочет…

– Ну да… Ну да…

Дважды он чуть было не удалился широким шагом, бросив ее посреди улицы. Дорога казалась ему нескончаемой. Но в конце концов они увидели освещенный подъезд гостиницы папаши Жерли. Тут разыгралась новая комедия:

– Я лучше подожду тебя в кафе!

– Нет, поднимись в мою комнату.

Они долго препирались, оказалось, это головоломная задача – заставить ее войти. Но он был терпелив и уломал ее. Он никогда и вообразить не мог, что жизнь может принять до такой степени пошлый оборот. Поднимаясь по лестнице следом за Терезой, он подталкивал ее в спину. И вот наконец она, снова обуреваемая подозрениями, вошла в его каморку. Он догадался, что она попытается сбежать, и быстро выйдя за дверь, запер ее за собой. Потом, прижавшись ухом к перегородке, сказал вполголоса:

– Не волнуйся. И не поднимай шума. Через пятнадцать минут я вернусь и принесу его…

Она слишком измучилась? Было слышно, как она рухнула на кровать, поскуливая, как животное.

Тогда он спустился вниз. В закусочной он прямиком отправился к хозяину и вполголоса заговорил с ним.

Но тот покачал головой. Нет. У него нет. Это не в обычае заведения. Слишком рискованно. Надо быть очень осторожным.

– Тогда где искать?

Этого он тоже не знал. С кокаином и героином задача была бы проще. Поговаривали об одном докторе, но ни имени, ни адреса…

Он решил стучаться во все двери. Неважно, что о нем подумают. В «Монико» почти каждый вечер заходил врач, игравший по крупной, у него частенько бывали мутные глаза и очень бледное лицо. Неужели и с ним не удастся столковаться?

Ему, всего лишь простому служащему, было куда как мудрено проникнуть на «фабрику», приблизиться к зеленому столу.

Все равно. Он пойдет туда.

Хозяин закусочной поднял голову:

– Послушайте!

Хотя от мансарды их отделяли шесть этажей, оттуда доносился шум. Творилось неладное. Оба мужчины бросились вверх по лестнице. Чем выше они поднимались, тем явственнее слышались вопли, бешеный стук в дверь, голоса уборщицы и постояльца, который случайно оказался в этот час у себя: они через дверь пытались о чем-то спрашивать эту одержимую.

– Не надо бы вам приводить ее сюда, – вздохнул хозяин.

Что мог сделать теперь господин Монд? Он больше не видел выхода.

– Вызовите врача, ладно? Все равно какого. Так продолжаться не может…

– Вы этого хотите?

Он кивнул, отстранил уборщицу и постояльца, вставил ключ в замочную скважину. Они были бы не прочь войти вслед за ним, но присутствие при такой сцене свидетелей было ему отвратительно, и он, торопливо проскользнув в дверь, запер ее за собой.

О том, как прошли для него последовавшие за этим пятнадцать минут наедине с той, у которой когда-то были такие невинные глаза и с которой он прижил двоих детей, господин Монд никогда никому не рассказывал; может быть, ему даже удавалось не думать об этом.

Постоялец, музыкант из джаз-оркестра, уже несколько дней не выходивший на улицу потому, что подхватил плеврит, пошел к себе в номер прилечь. Уборщица осталась у двери одна. Услыхав на лестнице шаги врача, она почувствовала облегчение.

Когда дверь отворилась, Тереза лежала поперек кровати, свесив ноги, а Дезире, навалившись на нее сверху, всем весом своего тела насилу удерживал ее на месте. Окровавленной рукой он зажимал ей рот.

В этой странной позе он оставался еще несколько мгновений: бедняга очумел вконец, даже не сразу осознал, что раз пришел доктор, можно предоставить действовать ему.

Потом он встал, провел ладонью по глазам, зашатался. И, боясь потерять сознание, прислонился к стене, так что вся спина его пиджака побелела от известки.

Ему предлагали отвезти ее в больницу, но он отказался. Никто не понял почему. Укол утихомирил ее. Глаза оставались широко раскрытыми, но женщина лежала так тихо, с таким пустым взглядом, что казалось, будто она спит.

Отступив к порогу, он пошептался о чем-то с доктором.

И снова они остались один на один. Он опустился на стул. Иногда он чувствовал тяжелый стук в висках, по временам его одолевало головокружение, его будто засасывало в какую-то пустоту, это мешало думать. Порой он бормотал машинально:

– Спи…

Может быть, от звука собственного голоса ему становилось легче?

Он выключил свет, но лунные лучи струились в комнату сквозь слуховое окно, этот холодный свет корежил черты спящей, и он отвернулся, стараясь не смотреть на помертвевшее, почти бесплотное лицо с запавшими, как у покойницы, ноздрями.

В какой-то момент, когда он все же бросил на нее беглый взгляд, его пробрала дрожь: почудилось, что это не она лежит, а их сын Ален: у него ведь и черты почти те же, и кожа будто стеариновая, и тоже чересчур светлые, бледные глаза.

Наступил час, когда постояльцы возвращаются в гостиницу. Он прислушивался к их шагам, они, как правило, затихали на нижних этажах. Он машинально считал, на котором. Пятый… Шестой… На сей раз кто-то поднимался сюда, на седьмой. Женщина. В дверь постучали. Он понял, что это Жюли.

– Входи…

Ее поразили темнота, царившая в комнате, и странный вид этих двоих – женщины, распростертой на кровати с открытыми глазами, и мужчины, сидящего на стуле, обхватив голову руками. Она прошептала:

– Что это?..

И запнулась, не сразу решившись договорить:

– Похоже, она мертва?

Он покачал головой, с трудом встал. Теперь придется давать объяснения. Боже праведный, как все это сложно!

Он потянул ее к двери, увел за собой на лестничную площадку.

– Кто это? Ты ее знаешь? Мне рассказали в «Монико»… Патрон рвет и мечет…

Последнее сообщение оставило его равнодушным.

– Ну же! Ты знал ее раньше?

Он кивнул. И она тотчас угадала остальное:

– Это твоя жена?

– Моя первая жена…

Она не удивилась. Напротив. Похоже, она всегда подозревала, что у него в прошлом имеется какая-то история подобного рода.

– Что ты собираешься делать?

– Понятия не имею…

– Завтра же все начнется сызнова. Мы знаем, как оно с ними…

– Да.

– Кто дал тебе морфий?

– Врач.

– Когда придет ее время, она опять захочет…

– Знаю. Он оставил мне еще одну ампулу.

Это было невероятно: слова, фразы, даже факты, в конечном счете, сама реальность больше не имели для него ни малейшего значения. Голова была ясной, он владел собой и знал, что на все вопросы отвечает подобающим образом, держится как нормальный человек.

И в то же время он был очень далеко – вернее, высоко; он видел Жюли в вечернем платье на лестничной площадке, освещенную пыльной лампочкой, видел и себя – с взъерошенными волосами и расстегнутым воротом рубашки.

– У тебя кровь течет!

– Да ладно, ничего…

– Это она, верно?

Ну да, да! Только все это не представляло интереса. Только что он за несколько часов, если не минут – в точности он и сам не знал, когда это с ним случилось, – совершил такой колоссальный скачок, что мог теперь холодным проницательным взглядом свысока созерцать мужчину и женщину, шепчущихся на лестничной площадке гостиницы в час, когда готовится забрезжить новый день.

Разумеется, он отнюдь не развоплотился, не порвал с материальным миром. Он по-прежнему был господином Мондом или Дезире… скорее Дезире… Нет! И это тоже не важно. Он был человеком, который долго, сам того не сознавая, влачил свой человеческий удел, как иные таскают с собой свою болезнь, о которой не ведают. Он был человеком среди людей, таким же суетливым, как они, которые то мягко, то с остервенением заталкивали его в общую давку, мало интересуясь тем, куда он идет.

И вот теперь в этом лунном сиянии, будто под воздействием магических икс-лучей, он вдруг увидел жизнь по-другому.

То, что некогда считалось важным, более не существовало – все покровы, мякоть, вся плоть, уловки лицемерия, да и почти все, что творилось с ним и вокруг, тоже…

Но вот ведь что! Говорить об этом не стоило труда – ни с Жюли, ни с кем-либо другим. Это было непередаваемо.

– Тебе ничего не нужно? – спросила она. – Хочешь, я распоряжусь, чтобы тебе сюда кофе принесли?

Нет… Да… Ему было все равно. Вернее, что нет. Скорее бы его оставили в покое.

– Ты зайдешь рассказать мне, как пойдут дела?

Он обещал. Она поверила не более чем наполовину. Может быть, предполагала, что, проснувшись в середине дня, она узнает, что он уехал с этой женщиной, распростертой на железной кровати?

– Ну что ж! Держись!

Жюли уходила с сожалением. Ей хотелось выговориться… сказать ему… Что именно? Что она с самого начала поняла: у них это не навсегда. Что хоть она всего лишь бедная девушка, она угадывает некоторые вещи, что, в сущности…

Он видел, как она оглянулась у поворота лестницы, подняла голову, чтобы еще раз взглянуть на него. Потом вернулся в свою комнату, запер за собой дверь – и вздрогнул, услышав голос, пока еще невнятный:

– Кто это?

– Знакомая.

– Это твоя…

– Нет. Мы просто друзья.

Тереза уже снова созерцала наклонный потолок мансарды. Он опять уселся на стул. Время от времени он вытирал носовым платком кровь, все еще сочившуюся из губы, она ее прокусила очень глубоко.

– Он тебе оставил еще? – по-прежнему не двигаясь, спросила она монотонным голосом лунатика.

– Да.

– Сколько?

– Одну.

– Дай мне еще, сейчас…

– Нет, позже.

Она покорилась кротко, как малое дитя. Такая, как сейчас, она была одновременно и девочкой, и старухой в большей степени, чем тогда, когда он встретил ее поутру в городе. Да и он сам, когда, бреясь, проводил пятнадцать минут перед зеркалом, часто казался себе постаревшим ребенком. И бывает ли человек хоть когда-нибудь чем-либо иным? Толкуешь о прожитых годах, как если бы они существовали в действительности, а потом замечаешь, что между тем временем, когда ты ходил в школу, или даже тем, когда мама укрывала тебя перед сном, и этим, переживаемым сейчас, в сущности, ничего не было…

Луна еще слабо светилась на небосклоне, густая синева которого уже сменилась легкой голубизной утра, и белые стены комнаты стали выглядеть более по-человечески, не такими мертвенно-бледными.

– Ты спать не будешь? – спросила она еще.

– Не сейчас.

– А мне так хочется спать!

Ее бедные усталые веки трепетали, было видно, что ей ужасно хочется плакать, она стала еще намного болей тощей, чем раньше, это была старая женщина, уже почти бестелесная.

– Послушай, Норберт…

Он встал и пошел ополоснуть лицо, стараясь производить как можно больше шума, только бы помешать ей говорить. Так было бы лучше.

– Ты меня не слушаешь?

– Зачем?

– Ты очень сердишься на меня?

– Нет. Постарайся уснуть.

– Который час?

Он куда-то засунул свои часы, потребовалось некоторое время, чтобы отыскать их.

– Половина шестого.

– Хорошо…

Она ждала, послушная. Он не видел выхода. Что делать, куда приткнуться? Пытаясь отвлечься, он вслушивался в привычные шумы отеля, где знал уже почти всех постояльцев. Знал, кто когда возвращается, распознавал голоса, доносившиеся до его каморки лишь слабым отзвуком.

– Лучше было бросить меня умирать…

Врач его предупреждал. Только недавно, как раз когда пришел доктор, она уже разыгрывала перед ними эту комедию, но сгоряча, на пике припадка, она тогда бросилась к ножницам, которые валялись на полу, и попыталась пронзить себя ими за неимением кинжала.

Теперь она опять взялась за старое, но холодно, вяло, и это его не тронуло. Она не унималась:

– Зачем ты помешал мне умереть?

– Спи!

– Мне так не заснуть, я это точно знаю.

Тем хуже! Вздохнув, он отошел к слуховому окошку, оно вернуло ему красные крыши и шумы пробуждающегося цветочного базара. Это был час, когда на улице Монторгёй его ночной сторож разогревал у себя в чуланчике свой утренний кофе. Кофе он наливал в маленький голубой эмалированный кофейник. А пил из деревенской чашки с грубо намалеванными цветами. Центральный рынок в это время уже кипел в полную силу.

А потом он сам на улице Баллю долгие годы просыпался всегда в один и тот же час и тихонько соскальзывал с двуспального супружеского ложа, стараясь не разбудить тощую, жесткую женщину, которая не спала.

Когда он совершал свой утренний туалет с той же тщательностью, с какой делал все, за что брался, над его головой этажом выше включался будильник и большой мальчик с припухшим ртом и взъерошенными волосами, который приходился ему сыном, зевая, вылезал из-под одеяла, потягивался, вставал на ноги.

Поладила ли его дочь со своей мачехой теперь, когда его не стало рядом? Нет, чего-чего, а этого случиться не могло. Значит, когда ей нужны деньги, ей больше не к кому обратиться. Это скверно. У нее двое детей. Наверное, она любит их, как все матери, – или, может быть, это тоже пустая иллюзия? – так или иначе, она живет, не очень-то занимаясь ими, то и дело болтается где-то с мужем, возвращаясь домой далеко за полночь.

С момента своего бегства он впервые так сосредоточенно думал о них. Можно даже сказать, что все это время он вовсе о них не помышлял.

Он не расчувствовался, нет… Оставался холодным. Но они представились ему, каждый в отдельности, такими, какими были. Он видел их теперь куда яснее, чем прежде, когда встречал их каждый день.

И больше не возмущался.

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем…

– Я хочу пить.

– Хочешь, я принесу тебе кофе?

– Если тебя не затруднит…

Он спустился вниз в домашних туфлях, в рубахе, все еще расстегнутой на груди. Закусочная была закрыта. Пришлось выйти на улицу. Вдали, в конце ее виднелся клочок моря. Он направился к маленькому бару.

– Дайте мне, пожалуйста, кружечку кофе и чашку. Я сию минуту принесу их вам обратно.

– Вы из заведения Жерли?

Здесь к этому привыкли. У постояльцев папаши Жерли то и дело возникали в самый неурочный час всевозможные непредвиденные нужды, заставляющие искать помощи где-нибудь по соседству.

В корзинке на стойке бара лежали горячие свежие круассаны. Сонно глядя в окно, он съел один, запил его кофе, потом захватил несколько круассанов для Терезы, кружечку кофе, чашку и вдобавок сунул в карман два кусочка сахара.

Утренние люди, встречая его на улице, оглядывались, безошибочно узнавая в нем человека ночи. Мимо проехал трамвай.

Поднявшись к себе в мансарду, он сразу понял, что Тереза вставала. Уж не легла ли она впопыхах лишь тогда, когда услышала на лестнице его шаги?

И выглядела она как-то иначе, чем раньше. Казалась посвежевшей – подпудрила лицо, конфетно-розовым цветом подрумянила щеки, заново подкрасила тонкие губы. Теперь она сидела на кровати, подложив под спину подушку.

Она улыбалась ему бледной благодарной улыбкой, а он уже все понял. Поставил кофе и круассаны на стул так, чтобы она могла дотянуться.

– Ты добрый, – вздохнула она.

Добрым он не был. Она следила за ним глазами. Оба думали об одном и том же. Ей было страшно. Он выдвинул ящик ночного столика, но, как и ожидал, ампулы не обнаружил. Шприц лежал там, еще влажный.

Скроив умоляющую рожицу, она пролепетала:

– Не надо на меня сердиться…

Он не сердился. Даже не сердился на нее. А через минуту-другую, пока она пила кофе, он и пустую ампулу углядел, она поблескивала на скате кровли чуть ниже слухового окна.