Текст книги "Побег аристократа. Постоялец"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Вы из самого Вильно? – спросил он Моисея.

– Я жил там до прошлого года.

– А я дважды там был проездом, оба раза зимой. Ужасно унылый город.

– Летом там чудесно!

– Что вы изучаете?

– Химию. Уже закончил. Теперь взял еще один дополнительный год, чтобы изучить стекольное производство…

Моисей говорил с ним почтительно, хотя с примесью досады, как еврей из польского гетто – с евреем, которому повезло вырасти в Стамбуле.

– В последних новостях утверждают, – произнес господин Барон, делая затяжку, – что убийца не мог обойтись без сообщника или сообщницы. Мадам Ван дер Крэйзен прибыла в Париж и лично занялась перевозкой тела.

– Он был женат?

На миг у Эли перехватило дыхание. Он никогда об этом не думал. А теперь делал над собой усилие, пытаясь вообразить жену голландца.

– Вот ее фотография.

Оттиск был дрянной, грязно-серый. Однако позволял различить очень высокую, исполненную достоинства женщину, которая пыталась ускользнуть от фотокорреспондентов.

– Она моложе его… – проговорил он.

Женщина выглядела лет на тридцать пять. Переодеться в глубокий траур она еще не успела.

– Вот носовой платок, – сказала Антуанетта.

Эли воспользовался этим, принялся долго сморкаться, а когда наконец спрятал платок в карман, лицо у него побагровело. Мадам Барон заметила это:

– Я вам приготовлю славный грог, а перед сном примите две таблетки аспирина.

– Вы слишком добры.

– Я привыкла. Молодых людей нельзя оставлять без присмотра, они не умеют позаботиться о себе сами…

Его принимали здесь за такого же юнца, как прочие, а ведь ему тридцать пять. Моисей встал, невнятно буркнул «доброй ночи» и отправился в свою комнату. Мадам Барон прислушалась к его удаляющимся шагам и тщательно закрыла дверь.

– Взять хотя бы его! – вздохнула она. – Я сейчас попробовала отдать ему котлету, от которой вы отказались. Но он слишком горд! А ведь за целый день только и съедает, что одно яйцо да кусок хлеба.

– На что ему вообще учиться? – брякнул Валеско.

– А вам?

– Это разные вещи. Мои родители – люди весьма зажиточные.

– Вам бы не мешало быть таким транжирой, как он!

Она это сказала с ходу, без злого умысла, все еще продолжая мыть посуду. Господин Барон перевернул страницу своей газеты. Антуанетта, расставляя чашки и тарелки по полкам стенного шкафа за спиной своего родителя, толкнула спинку его плетеного кресла.

– Мне надо подвинуться?

– Да ладно, я заканчиваю.

Мадам Барон выплеснула грязную воду в кухонную раковину, сполоснула тряпку. Ее движения были быстрыми и четкими. Валеско встал, зевнул, потянулся.

– Надеюсь, вы не собираетесь еще прогуляться?

– Увы!..

– Как бы то ни было, предупреждаю: если вы, возвращаясь, опять устроите шум или снова забудете свой ключ, я с вами расстанусь. Эти ваши шашни с грязными девицами…

Валеско подмигнул Эли. Последний раскурил новую сигарету. Так как вокруг стало потише, он порой различал «тик-так» будильника, стоявшего на камине, между двумя медными подсвечниками.

– Доброй ночи, Антуанетта. Дамы и господа, приятных снов!

И Валеско направился к себе – душиться, пудриться, подправить прическу перед новым выходом в свет.

– Они же совсем мальчишки, – доверительно обратилась к Эли мадам Барон. – Мне приходится бранить их, как маленьких, иначе жизнь станет невыносимой. Вы – другое дело, сразу видать, что вы не такой шалопай. И как вам только на ум взбрело в ваши годы ввязаться в политику!

Ведь он, когда просил ее не сообщать о нем в службу по делам иностранцев, объяснил это тем, что изгнан из родной страны за политические убеждения.

– Кто хоть там у вас правит? Король? Президент?

– Диктатор.

Он улыбался. Все тело ломило, но недомогание не мучило, а доставляло наслаждение, близкое к эротическому. На этой бедной кухне он расслабился и смаковал минуты довольства почти совершенного. Время от времени он ловил беглые взгляды Антуанетты, становясь от этого еще счастливее, ведь ясно же: девчонка под впечатлением.

Чувство, что он у нее вызывал, не было восторгом. Напротив. Она вглядывалась в него недоверчиво, как если бы уже поняла, да, она и только она догадывалась, что в этом доме ему делать нечего.

Но разве это, по существу, не доказывало, что она боится поддаться его власти?

Он все не уходил. Пепельница наполнялась окурками. Со стола убрали. Он снова был застелен белой клеенчатой скатертью в синюю клетку. Сидя у печки, мадам Барон чистила картошку на завтра. Антуанетта штопала носки для Домба и Валеско.

– Кого я не люблю, – заговорила мадам Барон, – так это людей, которые презирают других. И знаете что? Все поляки, которых мне доводилось встречать… Жермен, почему бы тебе не налить господину Эли бокал чего-нибудь?..

Тот стремительно встал, вынул из стенного шкафа бутыль наливки из терна.

– И не говорите мне, что это невкусно! Я привез ее из великого герцогства Люксембургского, где каждую неделю бываю со своим поездом.

Напиток был сладкий, с отдушкой. Запах трубочного табака смешивался в воздухе кухни с более тонким ароматом сигарет. Со второго этажа порой доносились шаги Моисея.

– Он занимается по тринадцать-четырнадцать часов в день. А письма, что он получает от матери, она даже не может написать сама – не умеет. Это сосед за нее пишет, он консьерж и…

Хорошо бы все так и продолжалось, потихоньку-полегоньку… Эли не хотелось выздоравливать от гриппа. Даже легкая боль в застуженной шее и та была сладкой.

Он вспомнил улицу Лавё, моросящий дождь, низкие дома, почерневшие от угольной пыли, лязг железа и небо, затянутое тяжелыми мерзкими тучами.

Здесь, на светлой и теплой кухне, об этом можно было больше не думать. Антуанетта то и дело откидывала голову назад, стряхивая прядь рыжих волос, падавшую ей на глаза.

– Ну-с, что скажете? – господин Барон, с удовольствием отхлебнув наливки, вытер усы. – У вас на родине небось такой нет, а?

– У нас есть очень хороший напиток, он называется рака.

– Вы все эти страны повидали?

– Я объездил почти всю Европу. Мой отец занимался экспортом табака.

– Как господин Визер! – пояснила мадам Барон, обращаясь к мужу.

Эти слова она произнесла почтительным тоном. Между тем часы уже показывали десять минут одиннадцатого. Господин Барон первый зевнул, сложил свою газету и положил на стол.

– Вы позволите?

– Пожалуйста, берите. Но вы там мало найдете для себя интересного. Все больше вести из Боринажа. Стеклодувы говорят, что объявят забастовку. Еще стаканчик?

А Эли с блестящими глазами, раскрасневшимся лицом, ноющим затылком и распухшим носом чувствовал, что все глубже погружается во что-то горячее, мягкое.

– Ты хотя бы перестелила его постель, Антуанетта? Чего ты дожидаешься?

Было слышно, как девушка переворачивает тюфяк, расправляет простыни, взбивает перину.

– Выспитесь хорошенько! Не стоит вам рано вставать, к чему? А когда ляжете, я принесу вам грог и аспирин.

Когда он раздевался в комнате, пока незнакомой, его только одно тяготило: портрет мадам Ван дер Крэйзен. Она была слишком статной, слишком гордой, но главное, слишком молодой. Как ни плоха была репродукция фотоснимка, он догадывался, что она красива.

В дверь постучали. Голос госпожи Барон спросил:

– Вы уже в кровати?

– Одну секунду! Вот… Можете войти.

Еще держа в руках поднос, она наклонилась, чтобы поднять с пола брюки, которые он там оставил, и повесить на спинку стула.

– Пейте, пока горячий…

5

Сильви сошла с трамвая на остановке, что напротив бакалейной лавки, за три дома до собственного. Переходя улицу, стараясь не вступать в лужи, она вдруг спросила себя, узнает ли ее бакалейщица мадам Орисс, вечно сидящая, как в засаде, по ту сторону своей витрины.

Ей не пришлось стучаться. Сильви толкнула дверь, и та открылась, а сделав еще два шага, она обнаружила свою мать в первой комнате над развороченной постелью.

– Это ты? Ты меня напугала!

Мадам Барон машинально подставила щеку для поцелуя. Сильви легонько коснулась ее губами. На ночном столике еще стояла бутылка рома, рядом пустой стакан.

– Ты надолго в Шарлеруа?

Мать всегда смотрела на Сильви с недоверием. От нее ничто не ускользнуло: ни новенькая сумочка, ни то, что костюм на дочери довольно простого покроя, ни усталый взгляд, ни озабоченность, которую она в ней угадывала.

– Я бы выпила чашечку кофе, – объявила Сильви.

Она предполагала, что Эли занял именно первую комнату, но выяснять, так ли это, не решилась и направилась в сторону кухни, до отказа заполненной паром. У печи сидел мужчина. Она чуть не натолкнулась на него, не разглядев за этой густой пеленой.

– И вы допускаете, чтобы суп так выкипал! – вскричала она, бросаясь к плите, чтобы сдвинуть кастрюлю, стоявшую на слишком сильном огне.

Покуда Сильви искала конфорку, она увидела в круглом отверстии печи груду докрасна раскаленных, пылающих углей. Когда она обернулась, перед ней стоял Моисей со своим размноженным на ротаторе курсом лекций в руках. Он отвесил поклон.

Эли, сидевший за столом над яичницей с салом, здороваясь с ней, лишь немного привстал.

– Приятного аппетита, – сказала она. – Продолжайте есть, прошу вас.

Пар оседал на стенах и оконных стеклах. Воздух был такой, что не продохнуть, и Сильви пришлось распахнуть дверь. Она исподтишка приглядывалась к Нажеару. Он только что встал с постели. Свои заботы о туалете он ограничил тем, что махнул разок-другой гребенкой. Совсем как господин Барон, когда тот, возвратившись с работы, отстегивает воротничок.

Теперь, когда он снова принялся за еду, а Моисей возвратился к своим занятиям, Сильви показалось, будто своим внезапным вторжением она нарушила их мирное семейное согласие. Настолько естественно эти двое вписались в домашнюю обстановку.

– У вас грипп? – спросила Сильви, усаживаясь в плетеное кресло.

– Да. И остеохондроз вдобавок. Я шею застудил.

Она пристально смотрела на него. Все трое молчали, в этой тишине было нечто такое, что студент поднял голову, испытующе поглядел на Сильви, перевел взгляд на Нажеара…

– Вам здесь нравится?

– Да, ко мне все относятся очень мило.

Сильви растянула губы в улыбке, на сей раз ошибиться было невозможно: она злилась. То ли на этого польского еврея, которому не хватает сообразительности убраться отсюда, то ли на самого Эли.

– В конечном счете, постояльцы так и живут на кухне!

Моисей Калер безропотно встал, отворил дверь и скрылся в коридоре. Не желая терять времени, Сильви наклонилась к Эли и шепнула:

– У них есть номера купюр!

– Знаю.

Молния гнева сверкнула в ее глазах:

– Ты говоришь об этом так спокойно? Кушая яйца?

А он и вправду оставался спокойным! Сам не отдавал себе в том отчета, но теперь, когда она заставила его это заметить, он дивился собственной безмятежности. За ночь он сильно пропотел и теперь уже почти не ощущал насморка. Только окоченение в области шеи все не проходило, так что головой приходилось двигать с особыми предосторожностями.

– Ты заплатил моей матери вперед?

– Разумеется.

Метнув на него острый взгляд, она встала и открыла супницу, стоявшую на буфете. Собственно, супницей этот предмет никогда не служил, туда прятали старые письма, налоговые квитанции, лежал там серебряный колокольчик на голубой ленточке. В кошельке Сильви нашла тысячефранковый билет французского банка.

– Как ты намерен поступить?

И тут, в этот момент, обоим стало ясно, что они перестали понимать друг друга. Порой казалось, что до Эли вообще не доходит, о чем она толкует!

– Ничего не поделаешь, – сказал он.

Сильви закрыла супницу.

– Ты должен найти способ подменить эту купюру другой, понятно?

Она говорила слишком громко. Забыла об осторожности. Он приложил палец к губам и для вида принялся мешать в печи кочергой, как делал на его глазах Моисей.

– Я привезла твои вещи. Они в «Кафе у вокзала».

Эли налил себе вторую чашку кофе и, стоя с кофейником в руке, посмотрел на подругу с таким видом, будто спрашивал: «А вам не угодно ли?»

В это мгновение она заметила у него на ногах коричневые войлочные туфли своего отца, господин Барон ходил в них дома.

– Тебе нельзя здесь оставаться. Железнодорожный служащий заявил, что видел тебя на обратном пути в Бельгию. В Брюсселе ведется розыск.

– Но ты же все еще в «Паласе»?

– Дурак!

Она подошла к двери, открыла ее и увидела в дальнем конце коридора свою мать, которая, не жалея воды, мыла выложенный плиткой пол.

– Выходит, уже суббота? – пробормотала она. И, закрыв дверь, продолжила: – Я живу в номере вдвоем с подругой из «С пылу, с жару!». Она в курсе всего.

Он стоял, так плотно прислонившись к печке, что спину жгло, и смотрел за окно, на двор, где царили холод и покой.

– Кто из нас двоих умней, не знаю. Просто хочу, чтобы ты убрался отсюда.

Он отвел глаза, будто сконфуженный школьник, и буркнул:

– У меня нет денег.

– А мне какое дело? Ну, так и быть, вот тебе триста франков. Этого хватит, чтобы перейти голландскую границу.

Его невозмутимость выводила ее из терпения:

– Ну? Тебе больше и сказать нечего?

– Тише! Твоя мать…

Верно: в дверь, вытирая руки, вошла мадам Барон. Посмотрела на дочь, и, может статься, легкое подозрение промелькнуло в глубине ее глаз.

– Ваша комната готова, мсье Эли. Антуанетта, когда вернется, затопит у вас печь. А мне сейчас нужно вымыть кухню и начистить медную утварь…

Она поменяла местами кастрюли, подбросила угля в топку, глянула на часы и снова вышла. Ярость Сильви за эти минуты только возросла:

– Признайся: ты попросту решил не уезжать!

– Я не могу уехать с тремя сотнями франков. А здесь я никому не причиняю вреда.

Он скривился от боли – слишком резко повернул голову. Сильви никогда еще не видела его таким: воротничок с пуговкой на кадыке, обвисший костюм, ноги в тапочках слишком большого размера. И сверх того похоже, что он щеголяет в этом наряде не без аффектации, будто роль играет.

– Ты хотя бы сжег все остальные купюры?

– Нет еще. А ты?

– Я свои сожгла.

«Врет!» – подумал он. А вслух сообщил:

– Антуанетта вернулась.

Он уже узнавал ее шаги загодя, когда она шла по тротуару. Вот постучала легонько почтовым ящиком, и мать отперла ей дверь. Чуть погодя она вошла на кухню и застыла как вкопанная при виде сестры:

– А, это ты…

Она ходила в мясную лавку и теперь, выложив купленное мясо на стол, подставила Сильви лоб для поцелуя совершенно так же, как делала мадам Барон, затем подошла к печи погреть замерзшие руки. Поскольку никто не произносил ни слова, она, подождав с минуту, проворковала:

– Я вам не мешаю?

И устремила на сестру откровенно изобличающий взгляд.

– Ты спятила? – огрызнулась та.

– Когда снова привезешь мне чулки, позаботься, чтобы они не были наполовину из хлопка! Обещаешь? А вам, мсье Эли, лучше бы пойти полежать.

Но Эли не ушел. Нарочно остался, назло. Это можно было угадать по его заострившемуся лицу и вызывающей манере держаться.

– Позавтракаешь с нами, Сильви?

– Это вряд ли.

– Тогда зачем было приезжать? Мсье Эли, если хотите остаться на кухне, хотя бы сядьте! У меня голова кругом идет, когда погляжу, как вы тут стоите и нос воротите!

– А ты все такая же невоспитанная, – вздохнула Сильви.

– Чего ты хочешь? Я же не ношу чулки из настоящего шелка, как некоторые!

И воцарилось молчание. Суп опять закипел, в воздухе распространялся пар.

– Послушай, мне надо знать, останешься ты или нет. Ведь если да, я сбегаю за бифштексом.

– Не беспокойся.

Взгляд Антуанетты вдруг будто зацепился за супницу, стоявшую на буфете. Девчонка шагнула к ней, стрельнув глазами на сестру. Она заметила, что из-под крышки выглядывает уголок синей бумаги. Приподняла крышку, пошарила среди бумаг, обнаружила тысячефранковую купюру на месте и, казалось, успокоилась.

– Что это тебе вздумалось?

– Ничего. Такой вопрос надо бы задать не мне, а тебе. По-моему, это довольно странно – приехать из Брюсселя, только чтобы провести несколько минут на кухне, пахнущей гороховой похлебкой.

Сильви встала, пожав плечами, и бросила Эли:

– Дайте мне сигарету.

Сестра не сводила с нее глаз:

– Надо оставить вас вдвоем, не так ли?

– Ты ей что-то выболтал? – прошипела Сильви, когда убедилась, что девушка отошла достаточно далеко.

– Я?! Да никогда в жизни!

– Все равно, повторяю: я хочу, чтобы ты уехал. Понятно?

И, поскольку кто-то вошел, стремительно отскочила от него. В дверях появился одетый с иголочки господин Домб. Он щелкнул каблуками, галантно приложился к протянутой руке:

– Если бы знал, что здесь красивая дама, никогда не позволил бы себе ввалиться так бесцеремонно!

Он любил длинные фразы, тем паче что на женщин они производили впечатление.

– Полагаю, вы провели великолепную и оздоровительную ночь? – обратился он к Нажеару.

Даже не заметив нахмуренных физиономий этих двоих, он, вернувшийся с занятий, протянул свои белые ухоженные руки над теплой печкой и стал удовлетворенно потирать их.

– Уже вторично мне выпадают радость и наслаждение видеть вас, мадемуазель, и я не далее как вчера говорил госпоже вашей матушке…

– Вот и мне необходимо поговорить с госпожой моей матушкой! – отрубила Сильви и вышла из кухни.

Господин Домб всполошился:

– Да что с ней такое? Что я плохого сказал?

Окутанный дымным облаком от своей сигареты, нежась в жарком уюте кухни, Эли даже не услышал его.

– Так и быть! Раз ты уже заскучала, поезжай, дочка, – раздался из коридора голос мадам Барон. – У нас ведь даже цыпленка нет, тебя и угостить нечем.

Каблуки Сильви звонко застучали по плиточному полу коридора. Она вошла на кухню, глазами поискала свою сумочку и резким движением схватила ее.

– Вы уезжаете? – удивился господин Домб, который уже примеривался снова поцеловать ей руку.

Не ответив ему, она вышла, бросив напоследок угрожающий взгляд на Эли. Еще минута, и дверь, ведущая на улицу, громко захлопнулась за ней.

– Это очень, очень хорошенькая девушка, – повторял поляк. – Не знаю, заметили ли вы…

Эли в свой черед вышел из кухни и направился к себе в комнату. Антуанетта стояла на коленях перед маленькой круглой печуркой и ждала, когда дрова достаточно разгорятся, чтобы можно было подбросить угля.

Широкое венецианское окно выходило на улицу. Тротуары, почти совсем обсохнув, приобрели холодный серый цвет, но проезжую часть улицы в любое время года покрывала угольно-черная грязь, от мороза она подернулась тоненькой пленкой льда.

На трамвайной остановке напротив бакалейного магазина Сильви не было. Вероятно, она, подгоняемая яростью, зашагала к городу пешком. Откуда-то слева слышался шум, потом крики, быстрый топот, и наконец он увидел стайку бегущих детей. Это закончились занятия в школе. Часы показывали половину двенадцатого.

– Кстати, – заговорил Нажеар, – у меня к вам просьба…

Он не договорил, ожидая ободряющего знака Антуанетты, все еще коленопреклоненной.

– Ну? – поторопила она раздраженно.

– Я еще недостаточно выздоровел, чтобы выходить из дому. Если бы вы были так добры сходить за моим багажом…

– Вот еще! У вас и вправду есть багаж?

У него почва ушла из-под ног, и он, снова уставившись за окно, пролепетал:

– Я не знал, найду ли комнату, вот и оставил свои вещи в «Кафе у вокзала»…

– А почему бы не попросить Сильви принести их вам, раз уж вы с ней спите? И нечего делать такое лицо! Маме вы можете морочить голову сколько угодно, она всему поверит, но меня вам не провести…

Она осеклась: кусок угля со стуком покатился с совка в печь. Кончив возиться с углем, она оглянулась на Нажеара, но он, прячась от ее глаз, упрямо отворачивался.

– Чего она добивалась, моя сестрица? Признайтесь, она взбесилась из-за банковых билетов!

Девушка выглянула за дверь, проверяя, нет ли кого поблизости. Комната была уже приведена в порядок, кровать застелена, и тепло волнами поднималось от печки. Пламя гудело, разгоревшись разом, чуть только его зажгли. Красноватый пепел хлопьями оседал в выдвинутом ящике шкафа.

– Если вы мне не доверяете, то зря. Я, когда на кухню зашла, сразу смекнула, почему вы пялились друг на друга злобно, как собаки. Сильви хотела, чтобы вы уехали, так?

Сам того не желая, он поднял на нее взгляд. На него смотрели два горячих глаза, таких же рыжих, как ее волосы, по-прежнему растрепанные.

– Я свою сестру знаю лучше, чем вы. Что до купюры, не бойтесь. Я постараюсь ее разменять до понедельника. А газету я сожгла еще утром.

Так вот почему он ее не нашел! Ненадолго оставшись на кухне поутру один, он тщетно разыскивал ее. Какая удача, что газета не стала вторично публиковать номера купюр!

– Они тяжелые, эти ваши пожитки?

– Там два чемодана и саквояж. Надо взять такси.

– А в мою сестру вы не на шутку втюрились?

Он старался не покраснеть, но тщетно.

– Ладно, так или сяк, а за вашими вещами я зайду. Это вам поможет привести себя в божеский вид.

Он слышал, как она переговаривалась на лестнице с матерью. Потом поднялась на третий этаж. Эли прикинул, сколько всего комнат в доме. Рядом с его комнатой располагалась столовая, куда он и носа не совал. Там стоял сильный запах линолеума. На втором этаже комнат было всего две – одна прямо над ним, где жил Валеско, и другая, выходившая окнами во двор, – там обосновался Домб.

Что до третьего этажа, в строгом смысле слова его не существовало. Моисей Калер ютился в мансарде с одним подъемным слуховым окном на карнизе. Соседняя мансарда также была собственностью семейства Барон, в ней обитали супруги, Антуанетта же спала на чердаке, куда свет проникал только через оконце, пробитое в крыше.

Именно там, наверху, она должна была переодеться. Спустившись оттуда, она прошла по коридору, не останавливаясь, Эли увидел ее уже на улице, в жалком пальтишке из зеленого сукна, слишком туго облегавшем бедра.

Не зная ее, легко было бы принять эту девушку за маленькую бродяжку, столько вызова чувствовалось в ее манере надвигать шляпу на глаза и вздергивать худые плечи. Каблуки ее башмаков были сбиты набок, чулки морщились на тощих ногах. На своем обсыпанном пудрой лице она довольно неумело намалевала слишком яркий, кроваво-красный рот.

В дверь постучали. Это была мадам Барон.

– Я зашла взглянуть, разгорелся ли огонь в очаге.

Она и пяти минут не могла усидеть на месте. Печь так раскалилась, что ей пришлось обернуть руку фартуком, чтобы открыть дверцу.

– Уверена, что в вашей стране такого уголька вы не сыщете. Я его прямиком из шахты беру, а потому взыскиваю с вас только полтора франка за ведро. Даже господину Домбу, уж на что мерзляк, одного такого ведра на двое суток хватает, и это посреди зимы!

Она огляделась вокруг, проверяя, все ли в порядке.

– Что вы скажете о моей дочери? Заметьте себе: она куда большего стоит, чем может показаться. Она всегда была без ума от танцев. Но, должна вам признаться, мне и то по душе, что она сюда приезжает не слишком часто. У вас есть сестры?

Эли запнулся, ответил не сразу. Он почти забыл, есть у него сестры или нет. Вопрос заставил его погрузиться в другой, утраченный мир. Наконец он пробормотал:

– Одна сестра есть.

– Красивая? Она живет в Турции?

Да, она жила в Пере. И, надо думать, она красива, раз за ней ухлестывали все его приятели. Однако ей двадцать семь, а она даже помолвлена ни разу не была. Впервые в жизни Эли задал себе вопрос, были ли у нее амурные интрижки.

Он с трудом восстановил в памяти модерновые апартаменты в большом новом доме, где Эстер жила вместе с матерью. А подробности воссоздать не удалось. До него вдруг дошло, что он никогда раньше не обращал на все это внимания, он даже не знал собственной сестры.

– Среди ваших вещей есть фотографии?

– Не думаю. Нет.

– Жалко. Все мои постояльцы развешивают по стенам портреты своих родных. Я в конце концов как бы знакомлюсь с их мамой, с братьями и сестрами. А некоторые приезжают сюда повидать своих мальчиков, потом письма мне пишут. Вот, к примеру, в прошлом году мать господина Домба приезжала. У господина Домба на голове почти не осталось волос, вы заметили? Так вот, его мать очень красивая женщина, очень молодая, когда они прогуливались вместе, их можно было принять за влюбленных. Она ночевала в этой самой комнате…

Болтовня не мешала мадам Барон вытирать пыль и расставлять все предметы по своим местам. Она дважды отступала назад, чтобы проверить, точно ли посредине подоконника стоит медное кованое кашпо на вышитой салфетке.

– Кстати, не надо бы говорить моему мужу, что я не заставила вас заполнить анкету. Понимаете, он чиновник! Он смотрит на вещи иначе, чем мы с вами.

Иногда за окном проезжал, позванивая, красно-желтый трамвай. Из расположенной поблизости угольной шахты выкатывались тяжелые двухколесные конные повозки с углем. Они прогрохотали мимо вереницей – не менее десятка, молотя мостовую своими широкими колесами, и перед каждой шествовал возчик, закинув за плечо кнут.

Сильви пришлось дожидаться поезда целый час. Сидя в зале ожидания, она видела, как ее сестра вошла в «Кафе у вокзала», а потом вышла оттуда с чемоданами.

В Брюсселе шел дождь, но город выглядел уже не так уныло – горели фонари, из больших кафе доносилась музыка.

К восьми вечера, одна, уже в вечернем платье, Сильви сидела за столом в закусочной на площади Брукер, поблизости от оркестра. Она ела холодное мясо, запивая пивом. Пианист, молоденький и тощий, все время ей улыбался, и она бессознательно улыбалась в ответ.

Это успокаивало, словно горячая ванна: просторный зал, над которым висел полог сигаретного дыма, запахи пива и кофе, звяканье тарелок и стаканов, а главное, широкие согревающие волны венской музыки.

Напротив за столиком сидел бледный нервический юнец, несмотря на холодное время года одетый в плащ и вместо галстука повязавший на шею платок с бантом. Сильви заметила на стуле рядом с ним широкополую фетровую шляпу и усмехнулась.

Этот малый наверняка был причастен к искусству – поэт или, может быть, художник. Ему было лет двадцать, не больше. Он старательно курил короткую трубку, в противоположность пианисту устремив на Сильви тяжелый трагический взор.

На третьей пьесе музыкант это заметил и заговорщически подмигнул молодой женщине.

Время шло. «С пылу, с жару!» открывался не раньше десяти вечера. Художественный директор, знакомый Сильви, принял ее на работу в качестве наемной танцовщицы и обещал, что на будущей неделе она выступит со своим номером.

Посетители входили и выходили. На мраморных столиках играли в карты, метали фишки. Дымный полог под потолком, украшенным золоченой лепниной, становился все гуще.

В десять без четверти Сильви вышла, обменявшись с музыкантом последней улыбкой. Подойдя к двери, она оглянулась и заметила, что молодой человек с бантом идет за ней.

Дождь стал потише. До «С пылу, с жару!» было метров пятьсот, не больше.

«Он что, собирается со мной заговорить?» – спросила она себя.

Сильви шла быстро, потом замедлила шаг, снова ускорила, наконец подошла к портье, стоявшему у входа в кабаре, но молодой человек так и не сказал ей ни слова.

– Жаклин уже здесь?

– Я ее не видел.

Она поднялась на второй этаж, сдала свое манто в гардероб и несколько минут прихорашивалась перед зеркалом. А когда подошла к стойке бара, молодой человек уже сидел на высоком табурете, куря свою трубку и беззаботно глядя на пустой зал. Появилась Жаклин. Это была высокая рыхловатая девица в зеленом атласном платье с огромным цветком из розового бархата на плече.

– Ну как?

Бармен не обращал на них внимания, расставляя по местам свои бутылки и бокалы.

– Я смоталась в Гент и Антверпен. Удалось разменять двадцать купюр. Все у меня в сумочке. А ты? Ты его видела? Как он?

– Похоже, он ни в чем не отдает себе отчета!

– Он вернется в Брюссель?

– Не думаю. Уплетает за обе щеки, будто ничего не случилось. Он там пригрелся. Он…

Молодой человек глазел на нее через плечо Жаклин. Она чуть было не скорчила ему гримасу, но потом, сама не зная почему, решила, что лучше улыбнуться.

– Бармен! Повторите…

Эту фразу он явно вычитал из какого-то романа. Легко было догадаться, что у него нет привычки к таким заведениям. И он, сам того не желая, все время косился на ценник.

– Что ты собираешься делать?

– Не знаю. Ведь мы ничего не можем предвидеть. Как бы то ни было, завтра в Льеже и Намюре ты разменяешь последние билеты.

– Тебе не кажется, что это неосторожно? Я сперва не боялась, а теперь меня страх берет…

Но Жаклин была существом податливым. Эта все сделает, чего ни попроси.

Звякнул колокольчик, возвещая, что клиенты прибыли, и обе девушки, посмотревшись в зеркало бара, взгромоздились на табуреты, сияя дежурными улыбками, между тем как молодой человек продолжал созерцать Сильви до театральности мрачным взглядом.