Текст книги "Побег аристократа. Постоялец"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

7

Решетчатые черные спинки железной кровати были точь-в-точь такой же формы, как у парковых стульев на Елисейских полях и в Булонском лесу. Дезире лег и уставился в чердачный, с наклоном, потолок. Слуховое окно оставалось открытым. На карнизе гомонили и дрались птицы, грузовички, прибывающие издалека, с шумом катили по расщелинам улиц, скапливаясь у цветочного базара. Шумы так легко и четко прорывались сквозь эфемерную воздушную преграду, что казалось, с ними заодно сюда долетят вздохи полузадушенной мимозы и стиснутых фиалок.

Дезире уснул почти мгновенно; сначала, увлекаемый водоворотом, он отвесно заскользил вниз, но не без приятности: ему не было страшно, он знал, что не достигнет дна, а всплывет, как ареометр в сосуде с жидкостью, однако и всплывет не до самого верха, ему предстоит снова и снова опускаться и подниматься. Такое продолжалось часами, почти каждый раз – медлительные, жестокие спуски и подъемы от серо-зеленой придонной пустоты к той невидимой поверхности, над которой вершится жизнь мира.

Освещение было, словно в маленьких бухточках Средиземноморья, – солнечное – присутствие солнца он все время осознавал, – но размытое, рассеянное, порой оно преломлялось, как сквозь призму, вдруг становясь, к примеру, сиреневым или зеленым, но это был не просто цвет, а то идеальное сияние, что приписывают мифическому и неуловимому закатному зеленому лучу.

Звуки доносились до него, как они, должно быть, долетают до рыб в глубине, – он улавливал их не ушами, а всем существом, впитывая, переваривая так, что подчас это полностью меняло их изначальный смысл.

Сама гостиница долго хранила молчание, ведь все ее обитатели были людьми ночи, но вскоре снаружи, напротив, просыпался злобный зверь – автомобиль, который выкатывали из гаража всегда в одно и то же время. Его сначала обмывали у края тротуара трескучей струей воды, потом заводили мотор. В несколько приемов. Это нервировало. Дезире напрягшись ждал, когда его хриплый рык приобретет нормальное звучание и наконец – он никогда не знал, сколько минут на это уйдет, – раздастся гудение, отдающее запахом бензина, как он догадывался, синеватого. Что в это время делал шофер? Он был в каскетке, в одной рубахе – ослепительно-белой, – и невозмутимо драил никелированную обшивку, пока зверь разогревался.

Еще был трамвай, который всегда на одном и том же месте, наверняка на повороте, разгонялся сверх меры, да еще, похоже, задевал за край тротуара…

Опускаясь глубже, он слышал иные звуки, более разнообразные. Они навевали образы смутные, даже порой двоящиеся; таким, например, был звон льющейся воды около одиннадцати часов (возможно, это мылась женщина из соседней мансарды) в саду в городке под Нантером, где у родителей господина Монда имелось поместье; ребенком, приезжая на каникулы, он спал там при открытых окнах. Он ясно видел струю водопада, льющуюся на камень, мокрый и черный, но было что-то еще, неуловимое, – воздух, никак не вспомнить, на что был похож тот воздух каникул, чем он пахнул? Как будто жимолостью?..

Его снова несло вверх, легко, как воздушный пузырек, и опять он останавливался в то мгновение, когда уже готов был прорвать невидимую поверхность; тем не менее краем сознания он отмечал, что солнце начинает проникать в чердачное слуховое окно, разделив его надвое, луч скоро дотянется до изножья кровати, стало быть, можно нырнуть еще разок, игра не закончена…

В то утро у него, по обыкновению, пощипывало глаза, как у всех страдающих от недосыпания, кожа, будто поцарапанная, отзывалась на любое прикосновение, особенно на губах – то была сладкая уязвимость начавшей затягиваться раны. Он снова лег, без сопротивления дал водовороту утянуть себя в глубину, но тотчас всплыл, вынырнул и увидел – ведь глаза его были открыты – на фоне выбеленной известью стены черный силуэт своего пальто, болтавшегося на желтой деревянной вешалке с шарами вместо крючков.

Чего ради он позволил себе разволноваться из-за этой истории с Императрицей? Он закрыл глаза, умышленно стараясь снова погрузиться в глубину, но его порыву не хватило силы, он не смог заново обрести волшебную гибкость недавнего утреннего сновидения, опять был вытолкнут на поверхность и, бессознательно уставившись на висящее пальто, стал думать об этой Императрице, представил ясно, как воочию, ее черные глаза и волосы, нащупывал какое-то сходство. Это его изводило, и все-таки он знал: что-то общее есть – глаза… Ценой жестокого усилия он сделал это открытие: да, наперекор очевидности, вопреки маломальскому правдоподобию, Императрица походила на его вторую жену, ту, от которой он сбежал. Одна была сухопарой, как зонтик, другая раздутой и дряблой, но различия значения не имели. Суть в глазах. В неподвижности взгляда. В неосознанном презрении, в безмерном и величавом неведении, быть может, вообще всего, что не являлось ею самой, не было так или иначе связано с ней.

Он тяжело повернулся на жесткой, пахнущей потом кровати. К памятному с детства запаху собственного пота он теперь привыкал заново. Слишком много лет, большую часть своей жизни он провел, забыв этот запах, как и запах солнца и все прочие запахи жизни. Люди, поглощенные своими делами, их больше не обоняют, может статься, подумалось ему, именно поэтому все так…

Истина, открытие были совсем рядом, коснувшись их, он канул в глубину, завис было между двумя водными массами, охватившими его сверху и снизу, но тут же снова всплыл на поверхность. И подумал: «Не пойду».

Зачем? Для какой цели?

Он вспомнил свой страдальческий вид, свое детское растерянное «О!», когда он впервые овладел ею, ужасно неловко, мучаясь от стыда. И с тех пор каждый раз, да, каждый раз, когда занимался с ней любовью, пытался быть как можно легче и не смотреть ей в лицо, а все равно знал, что у нее сейчас тот же взгляд. Из-за этого близость вместо наслаждения становилась сущим наказанием.

Тут он заметил, что уже сидит на своем ложе. Буркнул «Нет!», хотел снова лечь, но через несколько минут спрыгнул с кровати, нащупывая босыми ногами растоптанные туфли.

Его крайне удивило, что уже десять. Знакомая панорама розовых крыш в этот час выглядела иначе, чем в другие дни. Он начал с бритья. Потом стал обуваться, со стуком уронил башмак, за что сосед, крупье из казино, субъект с густыми усами, отдающими синевой, не преминул призвать его к порядку.

Спустившись вниз, он на первом этаже столкнулся с уборщицей, которая украла его деньги и с тех пор зыркала на него так, будто не могла ему этого простить. Подчеркнуто дружелюбным тоном он сказал ей «Добрый день», получив в ответ только холодный кивок, которым она удостоила его, не переставая возить мокрой тряпкой по плитам пола.

Он дошел до «Плазы», но почувствовал, что язык еле ворочается во рту, и прежде чем войти, зашел в бар выпить кофе. Дворец сиял кремовой белизной, его многочисленные окна обрамлял орнамент, все это походило на огромный торт. Уверенности, что портье пропустит его, у Дезире не было. Правда, в этот час туда приходили в основном поставщики и люди из обслуги. Холл был просторен и прохладен. Он подошел к гостиничной стойке, торопливо забормотал:

– Я из «Монико»…

Но служитель, прижав к уху телефонную трубку, отвел глаза:

– Алло! Да… Они прибудут по дороге? Около двух? Прекрасно. Благодарю.

И тут же, обернувшись к Дезире:

– Что вам угодно?

– Патрон желает знать, что сталось с дамой, которая сопровождала Императрицу. – Бесполезная, смешная, ребяческая ложь.

– С мадам Терезой?

Смотри-ка! Она не изменила имя! Стала мадам Терезой, как он – господином Дезире. Но он-то слямзил имя с витрины…

– Она все еще здесь?

– Нет. Я даже не знаю, где ее теперь искать. С ней не церемонились…

– Кто? Полиция?

– Нет, они-то поняли, что человек просто зарабатывал на жизнь. Бедняжка! Она казалась такой нежной… Да вы, наверное, сами ее видели в «Монико». Я знаю, что инспектор из Парижа этой ночью там побывал. Но, само собой, без толку? Ничего не выяснил?

– Ничего.

– Если бы я в то время был здесь, позвонил бы вам, предупредил на всякий случай. Когда я об этом узнал, наорал на ночного портье: он тоже мог бы сообразить это сделать. Ведь никогда не знаешь…

– Благодарю вас. Я передам патрону… Так что там вышло с мадам Терезой?

– Они ее допрашивали часа три, не меньше. Потом велели принести ей поесть, она ведь была изнурена вконец. Уж не знаю, что инспектор решил на ее счет. Семью он предупредил… Я говорю о семье Императрицы, у нее в Париже брат, автомобилями занимается… По всей Франции распространяет одну американскую марку…

Но тут консьерж приметил миниатюрную англичанку в деловом костюме, твердым шагом проходившую мимо Дезире:

– Добрый день, мисс! Для вас письмо…

Он смотрел, как она удалялась. Дверь, повернувшись, впустила солнечный луч, отбросивший на стену широкий мазок.

– Короче, брата известили. Он сразу дал инструкции своему здешнему поверенному. Часа не прошло, как явились законники, настояли, чтобы все было опечатано. Коридорный, который несколько раз заходил в номер, напитки им приносил, рассказывает, что зрелище было странное. Они панически боялись, что пропадет какой-нибудь мельчайший пустяк. Сгребли чулки, носовые платки, непарные домашние туфли, заперли весь этот хлам в шкафы, наложили печати… Похоже, эти люди заставили полицейских обыскать мадам Терезу. Если бы могли, они бы и на нее печатей налепили! Вы же понимаете, это все из-за драгоценностей. Утверждают, будто они настоящие… Но их там столько, что бьюсь об заклад: наверняка это пробки от графинов. Вот несчастье, если мадам Тереза прихватила-таки какую-нибудь пробочку поменьше!

Словоохотливый консьерж перевел дыхание, но тут же заговорил снова:

– И знаете что? Тот звонок телефона, помните, когда вы вошли… Это звонили, чтобы сообщить: брат только что прибыл, а с ним поверенный. Они сейчас в пути, катят к открытой могиле…

Но тут новый звонок прервал его:

– Алло! Нет. Ее здесь нет. Как? Да нет, ее номер всегда за ней, просто она еще не вернулась…

И поскольку Дезире в его глазах являлся собратом по профессии, он прибавил, не поясняя, о ком речь:

– Вот тоже фрукт, эта особа! Никогда не возвращается раньше одиннадцати утра, а потом не встает с постели до десяти вечера. Ах да, вы, кажется, интересовались, что сталось с мадам Терезой? Не знаю… Когда они покончили со своими формальностями, они вышвырнули ее за дверь – другого слова не подберешь. Ничего не позволили взять с собой, даже ее личных вещей – их опечатали заодно с прочим. При ней только и было, что маленькая сумочка в руке. Она плакала… Я еще раз потом видел ее на улице. Было ясно, что она не понимает, куда податься. Будто потерявшееся животное… В конце концов она направилась к площади Массена. Но если вы не хотите нарваться на инспектора, вам лучше поспешить: к одиннадцати он должен быть здесь. Куда они отправили тело, я тоже понятия не имею. Этой ночью увезли в служебном фургоне. Похоже, собираются переправлять в Америку…

Дезире и сам постоял минуту-другую на улице, словно потерянное животное, потом так же, как его бывшая супруга, зашагал к площади Массена. Проходя, он машинально оглядывал террасы кафе. Народу под тентами было еще совсем мало, да и не было у него никакой надежды встретить там Терезу.

Наверное, она забилась в какую-нибудь дешевую меблирашку в старых кварталах, где на веревках, протянутых поперек узких улочек, сушится белье и по ступенькам подъездов ползают крошечные голозадые девчонки.

Он пересек цветочный базар, где уже сметали с мостовой охапки стеблей, бутонов, увядших лепестков, от которых попахивало прошедшим Днем Всех Святых.

Был ли у него хоть какой-то шанс разыскать ее? Он на это и не надеялся. Не знал даже, хочет ли этого. Однако ведь встречаешь порой людей, кого больше не думал увидеть, вот хотя бы только что на узком тротуаре он задел локтем инспектора, который стремительно шагал навстречу, видно, спешил в «Плазу» к одиннадцати. Тот на него оглянулся, пытаясь что-то вспомнить, и продолжал свой путь. Уж не выслеживает ли он тоже Терезу? Да нет, вряд ли. Он-то должен знать, где она.

Дезире шел все дальше и дальше. В полдень добрел до площади Массена и уселся на террасе большого кафе, где большинство посетителей, расположившись вокруг одноногих столиков, пили аперитив. Продавцы иностранных газет с криком предлагали свой товар. Автобусы, полные туристов в светлых одеждах, останавливались, трогались снова, за их стеклами виднелись ряды голов, всегда повернутых в одну сторону с одинаковым праздным любопытством зевак.

И тут он внезапно заметил в толпе Терезу. Он был так поражен, что остолбенел и едва не дал ей уйти. Она стояла у края тротуара, ожидая, когда поток машин остановится по знаку полицейского. А Дезире еще надо было заплатить по счету. Официант задержался где-то в глубине зала. Господин Дезире застучал монетой по стеклу. Его обуяла тревога, но уйти, не заплатив, он все равно не мог.

Постовой опустил свой жезл. Официант подошел с полным подносом в руках и принялся разгружать его на соседних столах, бросив беспокойному клиенту:

– Сейчас.

Кучка пешеходов на тротуаре растаяла, остался один запоздавший толстяк, он бегом пересек улицу, полицейский поднял жезл…

– У вас не найдется мелочи?

– Неважно, оставьте…

Слишком поздно. Ему пришлось снова ждать. Он пытался разглядеть ее в тени каштанов на бульваре. Вроде бы на миг фигурка в светло-сером смутно промелькнула вдали. И пропала.

Когда наконец смог перейти улицу, он рванулся вперед, толкая прохожих, сдерживаясь, чтобы не побежать со всех ног, и наконец метрах в пятидесяти увидел ее снова. Она шла медленно, словно человек, которому некуда идти. Вот он и притворяется, будто рассматривает витрины.

Он тоже замедлил шаг. Ведь ничего заранее не обдумал. Сам не понимал, что собирается делать. Шел все тише и тише. Теперь только десять метров разделяли их, нет, уже пять, а она, не подозревая ни о чем, усталая, может быть, искала ресторан. И что всего нелепее, последней витриной, перед которой она остановилась в тот момент, когда он поравнялся с ней, была витрина с трубками, а у него просто не хватило решимости отвернуться и пройти мимо. Он словно невзначай, машинально окликнул:

– Тереза?

Женщина вздрогнула, оглянулась, хмуря брови. Это было выражение, настолько характерное для нее, ей одной присущее, что следы минувших лет стерлись, он снова узнал ее всю, такую же, как встарь: хрупкое маленькое животное, беззащитное, застывающее в страхе от малейшего шума, сознающее, что все равно не убежать, вот и стоит, слегка втянув голову в плечи, глядит с кротким изумлением на зло этого мира, готовое ее сокрушить.

Она была до такой степени «все та же», что у него комок встал в горле, перед глазами на миг возникла туманная завеса, мешающая видеть ясно. Заново навести резкость изображения ему удалось в тот самый момент, когда и Тереза, лихорадочно роясь в памяти, наконец осознала, кто перед ней, и обомлела от изумления.

Ей все еще не верилось, что это не какая-то новая ловушка, она, казалось, готовая броситься бежать, только пролепетала:

– Ты…

Что ей сказать? Растерянность парализовала его. Они стояли посреди улицы. Солнце, пробиваясь сквозь листву платанов, рисовало на мостовой трепещущие китайские тени. Торопливо сновали прохожие. В двух метрах от них проносились машины. Все до единой трубки, выставленные на витрине, были отчетливо видны. Он заговорил:

– Я уже знал, что ты в Ницце… Не бойся… Я в курсе…

Сиреневые глаза стали огромными от недоумения. Значит, они сиреневые. Господин Монд спросил себя, такого ли цвета они были раньше. Правда, теперь у нее тени на веках – краска с крошечными посверкивающими блестками. Кожа на шее была заштрихована тоненькими морщинками.

Что она подумала, увидев его вновь? Поняла ли то, что он сказал?

– Я тебе все объясню. Но нам с тобой надо бы сесть где-нибудь и поговорить… Держу пари, что ты не завтракала!

– Нет…

Она это сказала не о завтраке. Прошептала сама себе, качая головой. Может быть, ей не верилось, что такое возможно? Или это был слабый протест, неприятие реальности подобной встречи?

– Пойдем.

И она последовала за ним. Он шел слишком быстро, приходилось то и дело останавливаться, ждать ее. Так и встарь бывало всегда, если они шли куда-нибудь вместе. Было похоже, будто он тащит ее на буксире, и, выбившись из сил, она просила пощады или просто останавливалась, запыхавшись, не говоря ни слова: он и так понимал.

– Извини.

Но немного погодя он опять бессознательно ускорял шаг. На углу улицы приметил маленький ресторан с несколькими столиками, выставленными наружу, один из них, под зеленым деревцем в горшке, свободен.

– Давай посидим здесь.

И подумал: «Какое счастье! Мы на улице, вокруг люди, официант подходит спросить, что мы будем есть, подхватывает два бокала из стоявших вверх дном на скатерти, переворачивает и пододвигает к нам. Какое счастье, что между нами все время что-нибудь постороннее, нам никогда не грозит опасность остаться лицом к лицу…»

– Подайте какое-нибудь блюдо, не важно что.

– Мидии?

– Как вам угодно.

– Есть треска по-провансальски…

Надо же! Он вовремя вспомнил, что она не любит треску, и отказался. Она глядела на него все еще удивленно, только теперь начиная видеть его таким, каким он стал. Их положение оказалось неравным: у него-то было время, он часами наблюдал за ней через глазок в «Монико». Особенно ее должен был озадачить его костюм, ведь, превратившись в господина Дезире, он снова предпочитал носить тот, купленный в Париже у торговца готовым платьем.

– Как у тебя идут дела?

– Потом объясню. Это не важно…

– Ты живешь в Ницце?

– Да. С некоторых пор…

Рассказывать обо всем было бы слишком долго, да и скучно. Он уже немного жалел, что показался ей. Это совсем не вязалось с его планами. Ему только хотелось узнать, где она живет, чтобы посылать ей немного денег. Он ведь зарабатывал их. И в карманах кое-что еще оставалось в тот день, когда его обокрали.

Он чувствовал себя не в своей тарелке, ее и подавно мучила неловкость. Она едва не перешла с ним на «вы». Но прежнее «ты» все-таки вернулось, принеся с собой смутное ощущение, будто они друг перед другом предстали нагишом.

– Вот, мсье-мадам… А как насчет вина?

Наплывающее воспоминание: розовое мясо креветок, серо-желтые моллюски (кажется, петушки), запах вина, которое им принесли, – ни дать ни взять тот, другой ресторан, марсельская трехэтажная забегаловка… Как далек Париж, какой путь пройден с тех пор! Он потрогал ладонью стол, пытаясь вернуть ощущение реальности. Накрашенные, постаревшие от помады губы Терезы дрогнули, она пробормотала:

– Ты очень страдал?

– Нет… Не знаю… Я не мог понять…

Она удивилась еще больше, ее глаза увядающей маленькой девочки, крошки с обветренными щеками, эти глаза наивно, вопросительно округлились.

«А теперь-то понял?» Она это хотела сказать? Скорее всего. Нет, конечно, не понял, это было невозможно. И однако он стал другим человеком. Потускнел, да, и он тоже. Щеки у него обвисли, как бывает с толстяками, когда они вдруг похудеют. Под жилетом на месте брюшка образовалась впадина.

– Ешь, – сказал он.

Подумал ли он, что она голодна, ведь со вчерашнего дня болталась по улицам без единого су? Впрочем, с виду ничего такого не было заметно. Ее легкое серое пальто не измялось. Должно быть, она куда-нибудь зашла, наверное, в казино, там ее знали, может, бармен ей дал чего-нибудь перекусить?

Она ела. Она очень старалась есть медленно, изящно.

А потом она сказала вот что:

– Если бы ты знал, как мне больно видеть тебя в таком состоянии!

Выходит, это она сострадала ему, находила его жалким. Вот опять наморщила лобик, посмотреть – ну совсем дитя:

– Как это случилось?

Он вглядывался в нее так напряженно, что забыл ответить. А она, стыдливая, добавила робко, почти боязливо:

– Все из-за меня?

– Да нет… Ничего страшного, уверяю тебя… Я счастлив…

– Я думала, ты снова женился.

– Да.

– И твоя жена…

– Нет, я сам ушел. Это не имеет значения…

Официант поставил перед ними блюдо жирной, сильно пахнущей требухи. Ей, изголодавшейся, это было нипочем, но господину Монду пришлось сделать над собой усилие, чтобы проглотить кусочек.

– Со мной только что стряслась беда… – проворковала она, словно оправдывая этим свой волчий аппетит.

– Я знаю.

– Откуда?

Внезапно ее осенило:

– Ты из полиции?

Он не засмеялся, даже не улыбнулся этому недоразумению. Ведь в своем поношенном костюме он и вправду выглядел под стать скромному пособнику полиции.

– Нет. И тем не менее я в курсе всей этой истории. Я с самого утра тебя ищу.

– Меня?

– Заходил в «Плазу», справлялся…

Ее передернуло:

– Они были так грубы… – призналась она.

– Да.

– Вели себя со мной, будто с воровкой…

– Знаю.

– Все забрали, что у меня было в сумочке, оставили только одну двадцатифранковую бумажку…

– Где ты ночевала?

– Нигде…

Зря он об этом заговорил: у нее так перехватило горло, что она больше не могла есть.

– Пей!

– Я все еще ломаю голову, гадаю, что ты здесь делаешь.

– Работаю. Я там устал от всего…

– Бедный Норберт.

Его вдруг обдало холодом. Не надо бы ей так говорить, да еще этим глупым сладеньким голоском. Он уставился на нее жестко, в упор. Разозлился. Они провели вместе каких-нибудь пятнадцать минут, в крайнем случае полчаса, и ей этого хватило, чтобы все низвести на уровень своего бабьего понимания.

– Ешь! – скомандовал он.

О, ему был вполне ясен ход ее мысли! Она, недолго думая, ставила себя в центр вселенной. Потому и скорчила эту виноватую мину, что уверена: это она всему причиной.

Ведь наверняка в глубине сознания, на самом его дне она прятала за удрученными ужимками победное торжество.

Это же она, не правда ли, своим уходом заставила его страдать? И как бы он ни старался восстановить свой разрушенный очаг, жениться снова, ему больше никогда не обрести счастья!

Ему хотелось заставить ее молчать. Сейчас он охотно ушел бы, подбросив ей сколько-нибудь деньжат на пропитание, только чтобы смогла выкрутиться.

– Она была злой?

На сей раз злым был он, когда буркнул сквозь зубы:

– Нет!

– Ох, как ты это сказал…

И между ними повисло тяжелое молчание. Она продолжала есть, но уже без аппетита, без удовольствия. Он позвал:

– Гарсон!

– Мсье?

– Подайте мне кофе.

– Без десерта?

– Десерт для мадам. Мне не нужно.

Она словно бы замарала что-то. И так хорошо почувствовала это, что пролепетала:

– Прости меня…

– За что?

– Я еще и сказала какую-то глупость, не так ли? Ты всегда меня упрекал, что я глупости говорю.

– Это не имело значения…

– Если бы ты знал, как потряс меня! Увидеть тебя таким! А все я, это моя вина… И потом, видишь ли, я-то уже давно привыкла… Мне не впервой попадать в такой переплет, как сейчас… Но ты!

– Не надо больше обо мне.

– Прости…

– Вероятно, полиция потребовала, чтобы ты не выезжала из Ниццы?

– Как ты догадался? Ну да, до окончания следствия… И невесть сколько всяких формальностей…

Он достал из кармана кошелек, мучительно краснея за этот жест. Плевать! Так надо. Оглянулся, дабы увериться, что официант, стоявший у двери зала, на них не смотрит.

– Тебе надо найти какое-нибудь пристанище.

– Норберт…

– Возьми.

Слезы навернулись ей на глаза, переполнили их, не проливаясь сквозь ресницы, не находя освобождающего выхода.

– Ты делаешь мне больно…

– Да нет же… Осторожно! На нас смотрят.

Она разок-другой шмыгнула носом и жестом, к которому он уже начал привыкать, поднесла к лицу открытую сумочку с зеркальцем, чтобы заново попудриться.

– Ты уже хочешь уйти?

Он не ответил.

– Ну да, конечно, у тебя же работа. Я даже не смею спрашивать, чем ты занимаешься…

– Это не важно… Гарсон!

– Мсье?

– Счет.

– Ты очень спешишь?

Что верно, то верно. Его нервы были на взводе. Он чувствовал, что одинаково способен и взбеситься, и расчувствоваться. Испытывал потребность остаться одному и, главное, больше не видеть ее перед собой – не видеть этих ее невинных глаз, этой морщинистой шеи.

– Сейчас же найди себе комнату и отдохни.

– Да.

– В котором часу ты должна явиться в полицию?

– Не раньше завтрашнего дня. Они ждут прибытия семьи…

– Я знаю.

Он встал. Расчет был на то, что она еще несколько минут посидит на этой террасе, допивая свой нескончаемый кофе. Это дало бы ему время удалиться. Легче легкого. Но она тоже встала, стояла перед ним с ожиданием на лице:

– Куда же ты направляешься?

– Туда. – Он махнул рукой в сторону площади Массена и ее отеля. Сам не понимая почему, он не хотел, чтобы она знала, где он живет.

Она снова тащилась за ним на буксире. Он шел быстро. В конце концов она поняла, что упорствовать не стоит, и замедлила шаг, подобно уличному приставале, который отчаялся и прекращает преследование, но успела еще шепнуть ему:

– Да ладно! Я тебя отпускаю. Пожалуйста, прости меня…

От вечной своей неловкости, оттого, что сам не знал, как ему быть, он не сказал ей «до свиданья». Уходя по солнечной улице, слышал, как стучит в висках. И сознавал, что повел себя жестоко.

«Пожалуйста, прости меня…» На этот раз он был уверен, что в ее словах не было намека ни на прошлое, ни на все то, в чем он мог бы ее упрекнуть. Она говорила о том, что случилось с ними сейчас, об их испорченной встрече, о ее бессилии вести себя так, как хотелось ему.

Он долго шел, прежде чем оглянуться, – хотел сначала отойти подальше. А она прошла всего несколько шагов и, сохраняя видимое самообладание, остановилась перед витриной галантерейного магазина.

Люди, идущие мимо, ничего не знали. Эта женщина казалась им такой же, как другие. Да ведь и он тоже не был тем мужчиной, просто спешащим на работу, за которого его принимали.

Подходя к закусочной «У папаши Жерли», он через большое открытое окно увидел Жюли: она завтракала в компании Шарлотты. Раз не оставалось возможности проскользнуть в гостиницу незамеченным, он прошел через закусочную. Не переставая жевать, Жюли спросила:

– Ты уже прогулялся? В такую рань?

Глянула пристальней, на лбу наметилась вертикальная морщинка:

– Что-то не так?

В ответ он только проворчал:

– Я иду спать…

– Ну, может, до вечера?

– Да.

Только потом, когда он уже топал по серой гостиничной лестнице, до него дошел смысл этого ее «Ну, может, до вечера?» Его охватило смятение. Почему она об этом спросила? Разве теперь все уже под вопросом?

У себя в номере он застал уборщицу, орудующую тряпкой, и выставил ее за дверь против обыкновения почти грубо. Лег, яростно зажмурился, но все уже сдвинулось с прежних мест, стали другими и свет, и тени, даже воробьи гомонили как-то не так, и все его существо томилось, пока он метался в сероватом полумраке.