Текст книги "Побег аристократа. Постоялец"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Мой друг не заходил, не спрашивал меня?

– Никто не заходил… Ах да! Загляните к господину Моисею, он хотел вам что-то сказать.

– Мне?

На душе у нее полегчало, только когда он стал подниматься по лестнице.

– Он заплатил? – осведомился господин Барон.

– Да, еще вчера! Даже торт принес, чтобы нас угостить. Я тебе оставила кусочек.

– Где Антуанетта?

– Заканчивает уборку в комнатах.

Он принялся есть в полном одиночестве, время от времени пальцем приподнимая над верхней губой свои сивые усы.

– От Сильви нет писем?

– Это у нее не в обычае – часто писать!

Мадам Барон хлопотала особенно усердно, стараясь именно так скрыть нервозность. Когда господин Домб, вернувшись и открывая дверь, слегка поклонился, господин Барон уже доел свой кусок торта и пил кофе.

– Теперь можно перекусить, мадам Барон?

– Одну секунду, мсье Домб.

При взгляде на него, как всегда, казалось, будто он только что из ванны, так свежо розовела его кожа. Отвесив еще один поклон, он собрался ретироваться.

– Куда же вы?

– К себе в комнату.

– Почему не подождать здесь? Вы нам не мешаете.

Чрезмерно церемонные манеры поляка чем-то помогли мадам Барон восстановить душевное равновесие.

– Садитесь. Ваши товарищи явятся с минуты на минуту.

Господин Барон встал, потянулся:

– Разбудишь меня часика в четыре?

И, проходя, мимоходом поцеловал жену в волосы, в то время как она кричала куда-то в пространство:

– Господин Валеско! Господин Моисей! Антуанетта! К столу!

Она силилась улыбаться чаще обычного, чтобы не заметили ее заплаканных глаз. В голове было пусто, и только когда на лестнице послышались шаги ее маленького стада, до нее дошло, что она кое-кого забыла.

– Мсье Эли! Идите есть…

Прошло несколько секунд. За это время остальные успели занять свои места. Наконец мадам Барон, напрягая слух, различила легкий звук – ключ повернулся в замочной скважине, дверь скрипнула.

Чтобы не смотреть на входящего, она стала подбрасывать уголь в топку, энергично шуровать кочергой в раскаленном пепле.

Дверь открылась, потом закрылась. Раздались голоса – дежурный обмен приветствиями.

Когда она обернулась, Эли уже сидел на своем месте. Он был, может быть, немного бледнее обычного, глаза чуть больше блестели, но волосы гладко зачесаны, щеки выбриты. Он взял поднос, который к нему подвинули, положил порцию еды на свою тарелку и проворковал, обращаясь к Антуанетте:

– Будьте любезны, передайте мне, пожалуйста, хлеб.

Потому ли, что он прицепил воротничок и надел галстук, Антуанетта не могла оторвать глаз от его шеи? Внезапно она вскочила с места, и прежде чем ей успели что-либо сказать, вышла, хлопнув дверью.

Мадам Барон едва не бросилась за ней следом, но взяла себя в руки. Пояснила:

– Она сегодня нервная.

Только Моисей не разделял общей трапезы, стоившей пять франков. Как всегда, достал из своей металлической коробки кусок хлеба с маслом.

И, словно оркестр заиграл вступление, стало слышно, как зарождается и крепнет легкий лязг вилок, тарелок и стаканов. Когда же в этом шуме послышался человеческий голос, это был голос Эли, который произнес:

– На улице, должно быть, холодно…

Голос прозвучал естественно, лишь самую малость приглушенно, оттого что во рту говорящего была еда. Никто ему не ответил.

9

Случилось так, что в комнате, точнее, в мансарде Моисея лопнул фаянсовый кувшин. Уже далеко не первый день в углу двора можно было увидеть округлый кусок льда, хранящий его форму.

То и дело слышалось:

– Закройте дверь!

Температура на улице упала до тринадцати-четырнадцати градусов ниже нуля, но небо было ясным, воздух прозрачным, так что даже солнце светило четыре дня подряд.

– Я вас прошу, закрывайте дверь! – твердила мадам Барон.

Потому что кухня стала всеобщим убежищем. Здесь сосредоточилась вся жизнь дома. Постояльцы один за другим приходили сюда поутру за горячей водой, топтались в пижамах, ожидая своей очереди, так как согреть разом столько воды было невозможно. Первой заботой после пробуждения было посыпать морской солью порог и тротуар перед домом, где возникали скользкие наледи.

Мадам Барон возвращалась оттуда с замерзшими пальцами, с покрасневшим носом; все теснились у печки, протягивая руки к огню. И тем не менее холод скорее взбадривал, чем угнетал. Даже детям, что бежали в школу, пряча лица под шерстяными вязаными шлемами, хотелось, чтобы это продолжалось, чтобы столбик термометра опустился еще ниже. Соседка, у которой от стужи лопнул водопроводный кран, поминутно забегала с двумя кувшинами.

– Кажется, у берегов Голландии Зейдер-Зе начинает затягиваться льдом.

В этом было нечто возбуждающее, и Эли Нажеар каждое утро первым выбегал посмотреть на градусник, висевший во дворе. На кухню он возвращался, торжествуя. Возглашал:

– Минус четырнадцать! А знаете ли вы, что у нас в Анатолии зимой постоянно от минус тридцати до минус тридцати пяти градусов?

Сообщая это, он оглядывал лица сидящих за столом. Домб никогда ему не отвечал, но Эли со своей стороны делал вид, что этого не замечает. Валеско время от времени изображал вежливую улыбку, показывая, что он слышит сказанное. Что до Моисея, он не имел привычки участвовать в разговорах.

– Однажды я на своем автомобиле отправился из Трапезунда в Персию, у моего отца там были дела. А этот путь, да будет вам известно, в основном одолевают с верблюжьими караванами…

– Разве там нет железной дороги? – дивился господин Барон.

– Собираются построить одну, но работы еще не начались. Подумайте, ведь речь не о таких коротких дистанциях, как здесь! У нас счет идет на тысячи километров…

В общем, господин Барон оказался почти единственным собеседником, готовым подавать реплики Эли. Возможно, его и удивляло неприязненное настроение прочих, но поскольку оно не выражалось достаточно отчетливо, он об этом не заговаривал.

Что до Эли, он никогда прежде не был таким болтливым и вертлявым. Он думать забыл о своем насморке и остеохондрозе, ел с аппетитом, а вечером по-прежнему уписывал в одиночку полный ужин.

В первый вечер сотрапезники с интересом смотрели, как он уплетает мясо и овощи, когда другие ограничиваются бутербродами. Но он ничего не замечал. А поскольку сыр стоял перед господином Бароном, он проворковал:

– Вы не будете столь любезны передать мне сыр?

Зато Антуанетта совсем перестала есть, отца это беспокоило:

– У тебя такое тощее маленькое личико, кожа да кости. Наверное, это возрастное. Тем паче имеет смысл есть побольше!

Нажеар не преминул вмешаться:

– Моя сестра в ее годы чуть не умерла, нам пришлось отправить ее в Грецию. Вы знаете Грецию?

– Он просто не понимает, что говорит, – объясняла Моисею мадам Барон. – Не отдает себе отчета!

В то утро он как нельзя более непринужденно сообщил:

– Знаете, мадам Барон, вам будет заплачено за все. Я написал своей сестре. Недели не пройдет, как я получу деньги.

Она сочла за благо промолчать. Погрузилась в свои домашние заботы. Вдруг заметила, что он взял полную сетку мидий, выдвинул ящик стенного шкафа, пошарил там, ища нож.

– Что вы делаете?

– Я вам помогу скоблить мидий.

– Сделайте милость, оставьте это, мсье Эли!

– Меня это позабавит.

Он проводил свою жизнь на кухне. Если и удавалось выгнать его оттуда, он очень скоро находил новый предлог, чтобы вернуться.

– Послушайте. Мне тут надо все вымыть. Ступайте к себе в комнату…

Нашел он и другой трюк: оставлял свою дверь открытой, чтобы все, кому надо было войти или выйти, волей-неволей проходили мимо него.

– Зайдите на минутку погреться, мсье Валеско! Мадам Барон не желает никого видеть на кухне. Сигарету не хотите? А что я вам говорил? В газетах-то ни словечка, а?

Теперь он читал их первым. Выхватывал прямо из рук мадам Барон:

– Вы разрешите?

А убедившись, что о нем ничего не пишут, игриво подмигивал всем вокруг, бормоча:

– Порядок!..

Мадам Барон вздрагивала, слыша это, косилась на мужа, но ему было хоть бы что. Остальные обитатели дома, как один, направляясь на кухню или просто проходя по коридору, пытались, кто как мог, избегать назойливости Эли, который так и норовил вцепиться в каждого.

– Умоляю вас, посидите в своей комнате! – часто просила она его.

– А если мне приятнее быть подле вас?

У нее не хватало духу ответить ему: «А для меня мучительно ваше присутствие».

Но это была правда. Эли тяготил всех обитателей дома, за исключением господина Барона, ведь тот ничего не знал. Чтобы перекинуться парой слов, приходилось забираться на лестничную площадку второго этажа или в мансарду третьего, да и то Эли, наделенный чутким слухом, тут же вылезал с вопросом:

– Вы говорите обо мне?

– Да нет же! Вы думаете, людям и поговорить больше не о чем?

– Я же знаю, вы обо мне говорите. Но не бойтесь. Через несколько дней об этой истории и думать забудут, тогда я сразу уеду. А как только окажусь у себя на родине, обязательно пришлю вам сувенир.

Он больше не вспоминал о своем припадке, о рыданиях и воплях! Можно было подумать, что он никогда не ползал в ногах у Антуанетты, не хныкал, взывая к маме и умоляя мадам Барон простить его, да с таким искаженным лицом, что она перепугалась, уж не умирает ли постоялец прямо у нее на глазах. Не он ли трижды подряд, раз за разом бился головой об стену, не он ли корчился на полу в судорогах, словно эпилептик?

Для него все это уже осталось в прошлом, было забыто. Он снова занял в доме свое прежнее место. Правда, за его пансион не заплачено, ведь банковый билет сожгли, но что с того, он же обещал прислать дары из Турции.

– Вы увидите! Перед отъездом я вас научу варить кофе по-турецки, а как только доберусь домой, вышлю вам прелестный сервиз из чеканной меди.

Бывали моменты, когда мадам Барон чувствовала, что еще немного, и она сама бросится перед ним на колени, умоляя его замолчать. Она не могла ни на минуту остаться наедине с дочерью, которая день ото дня становилась все мрачнее. Думаешь, он у себя в комнате? Как бы не так: уже стоит за кухонной дверью! Кухня стала его территорией. За день он раз пятьдесят пробегал по коридору от своей комнаты до стеклянной двери. Это он подливал кипяток в кофе. Это он, когда мадам Барон убиралась в комнатах, тыкал вилкой в картошку, проверяя, сварилась ли она.

– Я ведь сказал вам: это меня развлекает!

Он стал реже обращаться к Моисею и никогда – к Домбу, который уходил к себе, как только Эли садился за стол.

– Мог бы, кажется, попросить у меня такую же коробку, как у других, и есть на ужин хлеб с маслом! – жаловалась мадам Барон. – Вы не находите, господин Моисей? Он вынуждает меня готовить по вечерам для него одного!

– Зачем же вы это делаете?

– Мне как-то неловко все вдруг поменять… Да и муж удивится, это тоже надо учитывать…

В довершение всего, когда становилось зябко, Эли с утра до вечера щеголял в фиолетовой домашней куртке с бранденбурами[3]3
  Бранденбуры – двойные петли из шнура или позумента; деталь, позаимствованная из венгерского национального костюма.


[Закрыть]. Он был доволен, любовался собой! И не преминул подробнейшим образом объяснить, что свою одежду он заказал в Будапеште у поставщика самого адмирала Хорти.

Ужаснейшим из дней стал вторник. Господин Барон работал на дневном поезде и домой возвращался к семи. Уже накануне вечером Эли почуял в обиходе дома нечто необычное, а поутру, увидев, что мадам Барон возвращается с рынка с цветами, стал хмурить брови и устроил в своей комнате, так сказать, засаду: оставил дверь открытой, когда Валеско неизбежно должен был пройти мимо.

– Эй! – крикнул ему Нажеар. – Зайдите-ка сюда, старина.

– Видите ли, я спешу…

– Я вас задержу всего на минутку. Что это затевается здесь, в доме?

Валеско охотно промолчал бы, но он должен был Эли триста франков и не знал, когда сможет их вернуть.

– У господина Барона именины.

– Ясно! Послушайте, коль скоро я не хочу выходить, закажите-ка мне у лучшего флориста этого городка роскошный букет. Франков примерно на сто… Затем нужен подарок… Погодите… У него уже есть авторучка? Купите ему самую красивую… Вот вам триста франков на все!

В то утро оконные стекла были покрыты ледяными узорами, но уже через минуту Эли увидел сквозь них румына, с перекошенной физиономией выскочившего на улицу.

Он уютно завернулся в свою мягкую, подбитую ватой куртку с бранденбурами и отправился на кухню. Загадочная и довольная улыбка играла на его губах. Мадам Барон готовила двух цыплят и крем. Сладкие коржи ей доставит булочник.

– Идите в свою комнату, мсье Эли. Очень вас прошу, просто умоляю… Или вы непременно хотите, чтобы я рассердилась?

В кои-то веки он подчинился. К полудню господин Барон еще отсутствовал, и все перекусили на скорую руку. Мадам Барон и Антуанетте надо было уйти. Обе были уже одеты.

Уж не показалось ли Эли, что ему не уделяют достаточного внимания, что это семейное торжество слишком отвлекает их от его персоны? Так или иначе, он заговорил, глядя на Валеско, сидевшего рядом:

– Мне тут пришла в голову одна мысль… Шла речь о разнице между бельгийскими и французскими законами. А если представить, что некто, преследуемый полицией Франции на территории Бельгии, совершит преступление в Брюсселе или еще где-либо…

В ответ ни слова, слышалось только звяканье вилок, но настал странный момент, когда нечто зловещее почудилось в этом будничном звуке.

– Вы не поняли? Человек, которому во Франции угрожает смертная казнь, совершает преступление в Бельгии. Логично, чтобы сначала его подвергли суду в Бельгии, где он был арестован. И так же логично, что при этом условии он избежит казни.

Он побледнел. И губы как-то противоестественно растянул, хотя это с грехом пополам еще могло сойти за улыбку. Антуанетта лишний раз усмехнулась, и он, казалось, был этим доволен!

– Я попросил бы вас говорить о чем-нибудь другом, – спокойно произнес Моисей, глядя ему в глаза.

Настаивать Эли не посмел, взгляд отвел, но странный огонек, что загорелся в его зрачках, не погас.

Со стола убрали быстрее, чем обычно. Домб испарился первым, потом Валеско поднялся к себе в комнату. Мадам Барон направилась к лестнице в момент, когда Моисей уже нахлобучил свою студенческую каскетку, собираясь податься вон из дому.

– Господин Моисей! – позвала она.

– Да-да, сейчас иду…

Там, наверху, они стали шептаться, и Эли, оставшийся на кухне один, тщетно старался расслышать о чем. Однако чуть позже он догадался. Он все понял. Мадам Барон с дочерью ушли куда-то вместе. Так вот: Моисей, вместо того чтобы тоже уйти, прошел со своими тетрадками и лекциями на кухню.

Он, ни слова не проронив, сел в кресло, которое Эли привык оставлять за собой, и принялся выводить свои формулы.

Сначала Нажеар подбросил угля в огонь, с шумом поворошил в топке кочергой, потом уселся перед печкой и сказал:

– Вам поручили присмотреть за мной. Боятся, значит, как бы я чего не украл?

Моисей притворился, будто не слышит.

– Я понимаю больше, чем может показаться. Но я недолго буду вам надоедать. Как только полиция переключится на что-нибудь новенькое, я предоставлю вам обделывать ваши любовные делишки без помех…

Польский еврей медленно, без гнева поднял голову. Выражение его выпуклых глаз осталось неизменным, и от этого фраза, которую он произнес, прозвучала особенно впечатляюще:

– Предупреждаю: если вы не замолчите, я набью вам морду.

Ростом он был пониже Эли, но зато мускулистее. Карандаш в его пальцах снова побежал по бумаге, стол опять затрясся.

Прошло несколько минут, и Моисей при всем своем хладнокровии поднял голову, настороженный наступившим молчанием. Его собеседник не шевелился, словно нарочно избегал любого движения. Он уставился на маленький красный глазок в печной дверце, его нижняя губа обмякла и отвисла.

Моисей вернулся к работе, и вскоре Нажеар бесшумно, даже воздуха почти не потревожив, встал, направился к двери, затем к себе в комнату и заперся там без света, с потухшей печкой.

Около четырех, когда фонарщик уже прошел по улице, мимо окна проскользнули две фигуры. Эли узнал мадам Барон и Антуанетту. Ключ повернулся в замочной скважине. Отворилась дверь. В коридоре раздались шаги. Но женщины едва успели дойти до кухни, когда мальчик, забегавший сюда каждый день, бросил в почтовый ящик газету.

Нажеар, спеша завладеть ею, устремился на кухню, где Моисей собирал свои бумаги. Стол загромождала груда мелких пакетов. Мадам Барон сказала:

– Антуанетта, ступай переоденься.

Еще не успев даже снять свою черную шляпу, она подбросила угля в топку, налила в чайник воды, поставила его на огонь. На морозе ее лицо порозовело. На шерстинках ее мехового шарфа сверкали бриллиантовые искорки инея.

– Без нас никто не заходил, господин Моисей?

– Никто, мадам.

Не взглянув на Нажеара, она в свой черед пошла переодеваться, Моисей последовал за ней. Плетеное кресло скрипнуло, когда Эли плюхнулся в него. Зашуршали газетные страницы. На первой ничего не было, на второй тоже. Однако на третьей он увидел заголовок «Дело ночного поезда».

Всего несколько строк. Эта история уже перестала быть злободневной.

«Брюссельская полиция продолжает расследование преступления, совершенного в ночном поезде Брюссель – Париж. Четыре дня тому назад она допросила некую Сильви Б., танцовщицу кабаре, ныне находящуюся в Брюсселе. С ее помощью была установлена личность убийцы. Это не кто иной, как некий Эли Нажеар, подданный Турции, любовник этой девицы. Его поиски остались безрезультатными. Предполагают, что Нажеар успел пересечь немецкую границу еще до того, как преступление было обнаружено. Девица Б. временно оставлена на свободе».

Эли осторожно оторвал эту часть страницы, газету же оставил на столе. Его глаза блестели. Он раскурил сигарету, сделал несколько глубоких затяжек.

Напряженно вслушался в звуки внутри дома. Его томило нетерпение. Пока мадам Барон спускалась вниз, он вскочил и уже ждал с открытым ртом, собираясь заговорить. Она отворила дверь и стала завязывать свой фартук.

– Что я вам говорил? – Его голос дрожал от радости, от гордости. Он протянул ей бумажный клочок, он настаивал: – Прочтите!

Потребность похвастаться была сильнее его, и он прибавил:

– Теперь они меня ищут в Германии!

Мадам Барон машинально вернула ему обрывок. Она прочла. Взяла кочергу, стала помешивать в топке, хотя надобности в этом не было, огонь горел исправно.

– Еще несколько дней и, как я и предвидел, мой отъезд станет…

– Помолчите! – оборвала она сухо.

Перед ее глазами неотступно стояли слова «… любовник этой девицы».

– Это же прекрасная новость. С того момента, когда меня стали разыскивать в другом месте…

– Да уймитесь вы! Оставьте меня! Идите в свою комнату!

– Если вы так воспринимаете…

«Любовник этой девицы…»

Она готовила ужин и плакала. Плакала беззвучно, как умеют плакать только женщины, чья молодость давно позади. Вошла Антуанетта. Спросила:

– Что случилось, мама?

– Ничего. Передай мне муку.

– Он опять что-нибудь брякнул?

– Нет… Оставь меня… Нервы совсем расшатались…

– Он будет ужинать с нами сегодня?

– А что поделаешь? Так надо!

Девушка стала развязывать пакеты. Там были две пары носков, черный шелковый галстук с маленькими белыми цветочками и еще один пакет поменьше, в нем оказалась узкая картонная коробочка.

– Авторучка ему понравится, – сказала Антуанетта. – На свои именины я тоже хочу такую.

Она стоила шестьдесят франков: имитация американской авторучки с золотым пером, но золота было только четырнадцать карат.

– Передай мне масло…

Эли еще раз перечитал сообщение «Газеты Шарлеруа», несколько раз сложил и без того маленький бумажный клочок и сунул его в карман своей фиолетовой куртки.

Вернулся Домб и прямиком пошел к себе. Моисей выбежал на улицу едва ли не со всех ног, на ходу вскочил в трамвай, но уже через полчаса снова был дома.

Из кухни доносились всевозможные звуки, в воздухе витали разнообразные запахи. Но никто против обыкновения из своих комнат не выходил. Эли, хотя сам закрыл шторы, легонько их отодвинул, чтобы наблюдать за тем, что происходит на улице.

Он первый услышал бубенчик разносчика, который остановился перед домом, и бросился к двери, зажав в кулаке заранее приготовленные деньги.

Это прибыл букет. Нажеар проскользнул обратно в свою комнату, не замеченный из кухни, и развернул посеребренную бумагу, чтобы освежить стебли водой из раковины. Валеско появился всего за несколько минут до семи. Эли был начеку, тотчас открыл свою дверь и взял протянутый ему студентом продолговатый пакетик.

– Сто шестьдесят франков… Это настоящая… Можно будет поменять, если перо не подойдет…

На кухне мадам Барон вытирала глаза, они все еще были на мокром месте. Она не плакала в прямом смысле этого слова, но ничего не могла с собой поделать: глаза снова и снова влажнели.

– Он скоро придет, – сказала она.

Подождав, пока стечет вода с цветов, до этой минуты мокнувших в раковине, она распределила их по двум вазам, стоявшим на столе, который приобрел особенно праздничный вид оттого, что был покрыт скатертью в красно-белую клетку. Пакеты, обвязанные веревочками, уже лежали рядом с прибором господина Барона.

– Ты бы попудрилась, мама.

– Заметно, что я плакала? – И добавила через силу: – От Сильви писем нет.

Она видела, как подошел трамвай с непрозрачными стеклами. Какая-то машина мешала ей разглядеть, кто выходит из трамвая, но когда он зазвенел и тронулся, она заметила фигуру, в которой узнала господина Барона. Он пересекал улицу.

За этим последовали скрежет ключа в замке, шаги в коридоре. Открыв дверь, Эли расслышал восклицание Антуанетты:

– С именинами, папа!

Начались объятия, поцелуи. Бормотание голосов стало неразличимым. А те, наверху, тоже прислушивались к звукам дома, затаившись в потемках на лестничных площадках.

Первым, кто заявился на кухню, был Эли со своим гигантским стофранковым букетом в одной руке и продолговатым сверточком в другой.

– Господин Барон, имею удовольствие пожелать вам счастливых именин…

Букет был слишком велик, слишком роскошен для кухни. Господин Барон неуклюже мял его в руках и рассматривал восхищенно.

– Это уж чересчур! Чересчур! – бормотал он.

И не зная, что делать, что сказать, косился на маленький пакет. Потом смущенно подошел к Эли и расцеловал его в обе щеки, вернее, пощекотал своими шершавыми усами.

– Не ожидал…

Мадам Барон крикнула в коридор:

– Господин Моисей! Господин Домб! Господин Валеско! К столу!

Были развернуты уже и носки, и галстук. Теперь господин Барон обнаружил авторучку Эли и пришел в экстаз:

– Да это же настоящий «паркер»!

Нажеар улыбался. Антуанетта, расстроенная, попыталась убрать другую, еще не распакованную авторучку, но отец заметил ее маневр:

– Ты что там прячешь?

Он-то был счастлив, еще как! Развернул второй пакет, посмотрел на авторучку за шестьдесят франков и, слегка застеснявшись, пробормотал:

– Ну вот, теперь у меня сразу две!

Мадам Барон передвигала кастрюли. Домб, щелкнув каблуками в знак приветствия, преподнес булавку для галстука в форме подковы:

– Желаю веселого праздника и пользуюсь случаем, чтобы выразить вам свою признательность, которая угаснет лишь с моим последним вздохом!

Валеско, явившись в свой черед, подарил хозяину вересковую трубку.

Господин Барон, сам не зная почему, не стал их обнимать. Может быть, они просто стояли слишком далеко?

Моисей пришел последним и уже с порога, закрывая за собой дверь, сказал:

– С именинами, господин Барон!

И не извинился, что ничего не принес. У него не было денег. Он зашел, чтобы взять свою коробку.

– Только не сегодня! – вознегодовала мадам Барон. – Вы с ума сошли!

Он покраснел, смущенный ее напором, и смиренно сел на свое обычное место. А господин Барон, расположившись в плетеном кресле, оглядывал их всех повеселевшими глазами.

– Я очень тронут… – начал он.

Все умолкли. Только Нажеар, перебив именинника, возвысил голос:

– У нас в расчет принимают только дату рождения. В этот день даже слуги приносят подарки…

Суп в тот вечер был исключен из меню как слишком будничная еда. Мадам Барон выставила на стол пару жареных цыплят, и ее муж уже привстал, собираясь их разделать.

– Позвольте мне!

Это опять встрял Нажеар. Антуанетта стала бледнее полотна. И толкнула ногой под столом Моисея, который не отрывал глаз от своей тарелки. Что до мадам Барон, она и присесть не успевала, надо же было готовить угощения.

– Вы должны знать обычаи, я к вам обращаюсь, Моисей! У евреев всегда такие сложные церемонии, во всем ритуал… Скажите, мадам Барон, у вас есть свечи?

Она резко обернулась:

– Зачем это?

– Потребуется… Сколько вам исполнилось, господин Барон?

– Пятьдесят два года.

– Потребуются пятьдесят две свечи. У нас есть обычай… Наступает момент, когда в комнате гасят свет, и тогда…

Моисей посмотрел ему в глаза. Эли заколебался, усмехнулся, умолк. Но прошло пять минут, и он уже распинался снова:

– Если бы удалось найти все, что нужно, я бы вам приготовил бисквит по-турецки. Моя сестра его делает просто волшебно, но и у меня недурно выходит.

– Он с кремом? – полюбопытствовал господин Барон.

– С цветами… Это гораздо изысканней.

– Не понимаю, как можно есть цветы.

– Цветочная эссенция…

– У тебя нет аппетита, Антуанетта?

Девушка положила в рот кусочек курицы. Для приличия. Домб уперся взглядом в стену. Лоб Моисея прорезала глубокая складка. Один лишь Валеско еще силился улыбаться.

– Я бы хотел, чтобы вы однажды посетили Стамбул, ведь тогда вы будете моим гостем. Я покажу вам Турцию…

– Знаете, пока не похоже, что у меня появится возможность путешествовать, – вздохнул господин Барон.

– Почему же? Если самолетом, весь путь займет не больше суток!

Мадам Барон в свой черед попыталась заставить его замолчать, уставилась в упор, сердито размешивая соус. Но он, казалось, не понимал.

– Турки самый гостеприимный народ в мире. С той минуты, как вы переступите порог дома, вы становитесь в нем хозяином, каждый старается предупреждать все ваши желания…

– Даже если вас никто не приглашал? – простодушно осведомился господин Барон.

Он сказал это без малейшей задней мысли. И был удивлен, когда Антуанетта внезапно прямо-таки поперхнулась от хохота. Ей пришлось встать, отвернуться от стола и сплюнуть в салфетку. Но и снова усевшись на свое место, она продолжала смеяться, на глазах выступили слезы, губы смешливо морщились.

– Я могу привести вам ряд примеров, – продолжал Эли, нисколько не смущенный. – Скажем, перед войной у моего отца гостил один большой русский барин. Он после революции бежал в Константинополь, как до сей поры некоторые называют нашу столицу. И что же? Он прожил у нас пять лет…

Антуанетта не могла больше сдерживаться: было не понять даже, смеется она или плачет. Ее родитель напустил на себя строгий вид и прикрикнул:

– Да что такое? Веди себя прилично! Когда господин Эли говорит… Я вас слушаю, господин Эли.

– Это такие вещи, каких не понимают на Западе. Моя мать и сестра потеряли почти все свое состояние, но если бы кто-то пришел к ним от меня, сказал бы, что он мой друг…

– Антуанетта! – снова возвысил голос господин Барон. – Не будь сегодня мой день рождения, я бы выставил тебя из-за стола и отправил спать.

– Вопрос, допущу ли я это! – резко отозвалась его жена.

Ее выпад был таким неожиданным, что супруг покраснел и, не понимая, что происходит, от растерянности снова принялся за еду.

Господин Домб, как обычно, удалился первым.

– Да уж, поляки совсем не то, что турки, – изрек господин Барон. – Вечно кажется, будто они делают вам одолжение, снисходя к вашей компании. Еще мне не по душе, как они пренебрежительно третируют евреев, в том числе своих же соотечественников. В конце концов, ведь господин Моисей такой же поляк, как он!

Он посмотрел на Моисея, но тот зубов не разжал.

– Где твоя мать? – вдруг забеспокоился господин Барон.

Антуанетта отправилась на поиски. Мадам Барон плакала на лестничной клетке.

– Оставь меня! Скажи им, что я сию минуту вернусь…

Но тут взорвалась сама Антуанетта:

– Надо, чтобы он ушел, мама! Иначе уйду я. Ты прочла статью?

– Он и тебе ее показал?

– Специально позвал меня для этого…

«Любовник этой девицы…»

Когда они вернулись на кухню, Моисей уже ушел, а Валеско искал предлог, чтобы тоже улизнуть. Господин Барон достал из стенного шкафа бутылку ликера, привезенную из Люксембурга. Нажеар пересел со своего прежнего места, теперь они сидели рядом.

– За ваше здоровье! За здоровье Турции!

– За Бельгию!

– Папа выпил… – прошептала Антуанетта.

Женщины вдвоем стали убирать со стола. Что до мужчин, они продолжали пить, тоже оба. Щеки Эли разгорелись. Что до господина Барона, он пришел в возбужденное состояние, хорошо знакомое его жене.

– Кто вам подсказал, что я мечтал о «паркере»?

– Я сам догадался.

Они захохотали. Тарелки и блюда, горой наваленные вокруг них на столе, задребезжали в ответ. Мадам Барон в последний раз поворошила в топке кочергой. Сказала Антуанетте:

– Иди спать. Посуду вымоем завтра.

И осталась совсем одна присматривать за ними, стоя у печки.

– Еще рюмочку? Не каждый день бывают именины…

– Вы не представляете, до чего вы мне симпатичны. И ваша жена тоже, впрочем, это другое. Женщины… С ними никогда не бывает такого полного согласия…

Он ощутил на себе жесткий взгляд мадам Барон, сделал усилие, пытаясь развеять туман опьянения, но тщетно.

– Когда вы приедете в Турцию… – выговорил он непослушным языком.

И господин Барон, к концу вечера сам поверивший в это, отозвался:

– Хе-хе! Я ж не против, может статься, и впрямь в один прекрасный день…