Текст книги "Побег аристократа. Постоялец"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

3

В первый момент Сильви будто что-то толкнуло – захотелось повернуть обратно. Но она расплатилась с таксистом, глянув на вывеску кафе и убедившись, что это действительно «В добрый путь». Она как раз перешагивала через лужу на тротуаре, когда из темноты слева от освещенной двери выступила фигура и ее тихонько окликнули по имени.

Она узнала желтое пальто Эли. Узнала и его голос. Но, даже еще не видя его лица, почувствовала: что-то изменилось.

Необычным было уже то, что она последовала за ним без единого слова, хотя дождь не прекращался, а он увлекал ее все дальше по улице, ведущей под уклон вглубь пустынного квартала.

Пользуясь светом первого попавшегося им на пути газового рожка, она заглянула ему в лицо и заметила, что он отводит глаза.

– Ты что, не брился?

Освещенный круг остался позади. Надо было пройти в темноте метров пятьдесят, чтобы поравняться со следующим фонарем. Сколько хватало глаз, вся улица была освещена так же скудно, это монотонное чередование мрака и света только в одном месте нарушала витрина маленькой закусочной.

Сильви потуже завернулась в свое меховое манто. Высокие каблуки мешали идти быстрее, и брызги грязной воды шлепались ей на чулки, растекаясь, будто масляные.

– Еще далеко?

Он оглянулся. Улица у них за спиной была безлюдна. Рядом послышалась музыка – на втором этаже в комнате за розовыми шторами кто-то играл на пианино.

– Давай отойдем еще немножко, – сказал он.

Эли был взвинчен. Шагая рядом, положил было руку на локоть Сильви, но что-то не ладилось: может, потому, что они шли, не попадая в ногу? Или потому, что Сильви, слишком усердно кутаясь в манто, не давала ему возможности поудобнее взять ее под руку?

Женщина все еще приглядывалась к нему украдкой. Уже знала: дело серьезное. Пытаясь помочь ему заговорить, спросила:

– Где же тебя носило?

– Париж…

Он не мог понять почему, но дождь его стеснял, мешал разговору. Метрах в десяти от очередного фонаря он приметил арку ворот, довольно широкую, и увлек туда Сильви. Но не поцеловал. Не сжал в объятиях. Впрочем, ее манто так пропиталось водой, что дождевые капельки поблескивали на каждой ворсинке.

Оглядевшись по сторонам, он вытащил из кармана пачку денег и показал подруге, не спуская с нее тяжелого печального взгляда.

До нее не сразу дошло. Она потрогала пачку.

– У тебя их много?

– Сто тысяч…

Теперь она, избегая смотреть в лицо своего дружка, уставилась на его пальто. Шепнула:

– В поезде?

Они с трудом различали друг друга. Туман, клубясь вокруг газового рожка, создавал ореол, похожий на облако мошкары. Рядом по водосточному желобу с журчанием стекал ручеек.

– Да. Ван дер Хмыр…

Она медленно подняла голову. Удивилась. Но не слишком. В ее глазах все еще читался вопрос.

– Да, – повторил он, и его рука в кармане сжалась, будто стискивая разводной ключ.

Он первым отвел взгляд. Черная мостовая блестела, убегая куда-то в бесконечность.

– Пойдем, – предложила Сильви.

Когда в потемках пустой улицы уже гулко зазвучали их шаги, он пробормотал:

– Про это наверняка есть в газетах.

– Ты их не читал?

Он помотал головой, и она догадалась, что ему смелости не хватило их купить. В объяснениях не было необходимости. Она знала, что нужна ему, потому он и прибежал к ней. Теперь он ждал, и она понимала это.

– На границах, вероятно, охрана… – задумчиво протянула она. – Пойдем-ка быстрее. В конце улицы освещенная площадь, там должно быть кафе…

Он шел за ней, его руки бессильно повисли. Она размышляла. Не доходя до площади, окруженной сиянием фонарей, она приостановилась:

– Отдай мне часть!

Он передал ей все, что было в одном кармане, – примерно половину добычи. Она спрятала деньги в сумочку, как нельзя более обыденным тоном заметив:

– Французские.

Они подошли к тихому кафе, казавшемуся еще пустыннее из-за двух незанятых бильярдных столов. Хозяин сидел у окна вдвоем с мужчиной апоплексической наружности, хозяйка за кассой вязала крючком.

– Давай зайдем.

Там, внутри, царил такой покой, что им показалось, будто они нарушили гармонию безмятежного домашнего очага. Когда они уселись в глубине зала, по ту сторону бильярда, хозяин со вздохом встал и направился к ним.

– Два кофе, – распорядилась Сильви.

Потому что отныне командовала она. Так получилось само собой. Эли, подняв воротник пальто, смотрел в пол, посыпанный древесными опилками, которые образовали на нем разводы. Он видел, что молодая женщина встала, и даже не спросил себя зачем. А она подошла к столику, где были выставлены газеты, накрученные на деревянные лакированные стержни.

Хозяин обслуживал их в молчании. Кофе капля за каплей вытекал из серебряного фильтра. Апоплексический клиент сморкался, сидя в своем углу.

Сильви, вернувшись на свое место, читала газету. Хрустнула перевернутая страница.

– Положи мне два кусочка сахара…

Он сделал это. И выпил свой кофе. Для приличия.

– Заплати, – обронила она.

Хозяин разглядывал их издали, недоумевая, чего ради они заявились к нему в такой час. Сильви встала. Эли пошел за ней. Выйдя на улицу, она сначала сориентировалась, затем направилась к центру города.

– Ну?

– Контролер дал твое описание. Но он тебя плохо рассмотрел. В основном обратил внимание на желтое пальто…

Эли разом почувствовал себя неуютно в этом пальто, стал тревожно озираться, проверяя, не следит ли за ними кто.

– Он еще сказал, что у тебя иностранный акцент, но какой именно, не уточнил.

Не сбавляя шага, Эли переложил деньги, носовой платок и перочинный ножик в пиджачный карман. Когда проходили мимо ограды пустыря, он остановился, глянул на Сильви:

– Здесь?

– Если его найдут, станет ясно, что ты в Брюсселе. Надо дойти до канала, бросим его туда.

– А где это?

– В другом конце города.

Теперь они вышли на улицу, по которой время от времени проходил трамвай. Он отливал красным, внутри, словно в стеклянной шкатулке, сидели невозмутимые пассажиры.

– Возьмем такси, – заявила Сильви, которой становилось все труднее идти пешком.

– Думаешь, можно?

– Есть идея. Увидишь…

Она подозвала машину и, значительно посмотрев на шофера, произнесла:

– В лес Камбре. И езжайте потише…

Их примут за влюбленных, только и всего. Они сидели неподвижно. В машине было темно, на ходу ее металлический каркас постанывал во всех своих сочленениях. Эли стащил с себя пальто.

– Там есть водоем? – шепнул он.

– Большой пруд. Надо натолкать в карманы камней, чтобы не всплыло…

Должно быть, во всем обширном лесу, чьи высокие деревья медлительно роняли капли со своих ветвей, не было сейчас больше ни единого человеческого существа. Настал момент, когда Сильви постучала в стекло, и такси затормозило.

– Подождите нас несколько минут…

Шофер заколебался, наклонился, пробормотал что-то – слов Эли не расслышал. Когда они отошли подальше, он спросил молодую женщину:

– Что он тебе сказал?

– Предложил нам остаться в машине, а он, мол, пойдет прогуляться…

Улыбки это у них не вызвало. Они искали камни. Ради правдоподобия Сильви держала своего спутника за руку. Вот она нащупала ногой крупный булыжник:

– Подними.

Лес, полный запахов, дышал холодом, Эли трясся в своем сером пиджаке.

– Нужно еще несколько… Да обними же меня! Он наверняка смотрит…

Они шли мимо решетки, ограждающей пруд. Берег был крутой. Эли наклонился, стараясь забросить пальто подальше, Сильви придерживала его за руку. Всплеск вышел слабый, но они испуганно замерли, боясь, что сейчас подоспеет шофер, предположив самоубийство.

Затем они пустились в обратный путь. Эли шел впереди. Молодая женщина успокаивала:

– Не так быстро… Мы мало похожи на влюбленных!

В автомобиле она спросила:

– Замерз?

– Ничего…

Губы у него посинели. Плечи время от времени сотрясала дрожь. К тому же манто Сильви то и дело задевало его холодным промокшим мехом.

– Сейчас ты сделаешь вот что, – едва слышно заговорила женщина. – Сядешь на поезд до Шарлеруа…

Он замотал головой:

– Только не поезд!

Он был по горло сыт железной дорогой. От поездов его тошнило.

– Сядешь на что хочешь и отправишься в Шарлеруа. Улица Лавё, дом 53. Там сдают меблированные комнаты. Одна как раз свободна.

Он удивленно воззрился на нее. Но вопросов не задавал.

– Это мой дом, – просто сказала Сильви. – Скажешь моей матери, что ты от меня. Объяснишь ей, что у себя на родине ты занимался политикой и потому предпочитаешь не регистрироваться в полиции. Заплатишь за три месяца вперед. Тогда мамаша будет помалкивать.

Они уже въезжали в город, и шофер оглянулся, ожидая приказаний.

– В «С пылу, с жару!»! – бросила Сильви.

– Я не могу туда сунуться в таком виде!

– Ты – нет! Но мне-то надо туда вернуться. У меня свидание.

Он не протестовал. Послушный, как дитя, предоставил командовать ей.

Но все же спросил:

– Останешься в Брюсселе?

– Да. Приеду навестить тебя.

Она призадумалась, на лбу проступила складка:

– Послушай! Будет и того лучше, если ты не скажешь моей матери, что пришел от меня. Сделай вид, будто вообще со мной не знаком. С того момента, когда ты ей заплатишь, все прочее уже не…

– Но как я смогу узнавать, что у тебя творится?

– Я буду время от времени писать Антуанетте. Это моя сестра. Она станет рассказывать об этом за столом, а поскольку есть ты будешь с ними…

Такси остановилось. Портье «С пылу, с жару!» придерживал открытую дверь бара, потрясая красным зонтиком. Силуэт Эли, забившегося в дальний угол сиденья, был едва различим.

– До свиданья, – шепнула Сильви.

Она не поцеловала его. Только высунув голову из машины, откинулась назад, нащупала впотьмах его руку и быстро пожала.

– На вокзал, – сказал Эли шоферу, не имея в распоряжении иного адреса.

А Сильви на своих высоких каблуках и в манто, плотно облегающем бедра, уже пересекала тротуар. Портье семенил следом, держа зонтик у нее над головой. Из здания доносились звуки джаза, и было видно, как за шторами окон второго этажа скользят тени танцующих.

На мгновение она оглянулась. Улыбнулась, помахала рукой, и такси тронулось.

Эли снова остался один, без пальто, в выстуженном такси; у него возникло ощущение, будто он совсем голый.

– Вокзал закрыт, – сообщил шофер, указывая пассажиру на вестибюль, где лишь кое-где светились слабые огоньки.

– Да ладно, это неважно…

Он перепугался, сообразив, что у него не осталось мелких денег, одни тысячефранковые купюры. Впрочем, обшарив все карманы, он сумел набрать достаточно мелочи, чтобы заплатить шоферу.

Но теперь до самого утра он больше не сможет тратить деньги! Никуда не зайти, ничего нельзя ни съесть, ни выпить!

Было так холодно, что он перестал ощущать свой насморк. Он шагал куда-то без цели. Время от времени прислонялся к какой-нибудь двери, присаживался на чей-то порог, но едва заслышав шаги, шел дальше. В четырех разных кварталах он наметил себе ориентиры – башенные часы – и без конца прохаживался от одних к другим, высчитывая, сколько раз надо обойти их, пока не забрезжит рассвет. Его сопровождал только монотонный шум собственных шагов, но и это худо-бедно развлекало, так как на разных улицах шаги звучали не совсем одинаково. Это зависело от ширины шоссе, от высоты зданий, может быть, еще и от характера мостовой.

А Сильви танцевала. Он не был ревнив. Знал, что она в «С пылу, с жару!», мог бы ее подстеречь, посмотреть, с кем она выйдет, но это ему в голову не приходило.

Он с облегчением увидел, как мимо прошел первый трамвай, и, дождавшись семи часов, выбрал одно из такси, стоявших на площади Брукер:

– Отвезите меня в Шарлеруа.

Его бороде исполнилось трое суток. Пиджак обтрепался на плечах, брюки понизу разбухли от дождя. Шофер заколебался было, однако тотчас взбодрился, как человек, решивший, что ему повезло:

– Садитесь!

На полях больше не было снега. Земля почернела. Лес тоже. Вся вселенная, отсырев, исходила ледяной влагой. Когда проезжали через селения, на дороге никто не встретился.

– Остановите где-нибудь, где я смогу разменять тысячу франков, – сказал Эли, как только они въехали в Шарлеруа.

Было около девяти часов утра. Магазины уже открылись, но город, оцепенев от зимней стужи, как и сельская местность, оживал медленно. Дневной свет был синевато-зеленым, словно вода, и электрических ламп в большинстве магазинов не тушили.

– Пожалуй, высадите меня у парикмахерской.

Сдачи с тысячи франков у парикмахера не нашлось, и он сам побежал разменивать банкноту в Народный Дом, что находился напротив. Таксист получил плату и уехал. Парикмахер обернул накидку вокруг шеи Эли, и тот, глядя в зеркало, обнаружил, что глаза у него покраснели.

– Вы иностранец? Что за смысл в эту пору ехать сюда? Я вам и стрижку освежу, хотите?

Мимо проезжали грузовики. Пальцы парикмахера были желтыми от курева. Эли замутило от смешанного запаха мыла и табака.

– У нас здесь много иностранцев, особенно студентов, они приезжают, чтобы пройти стажировку на фабриках и угольных шахтах. Но сейчас все обеднели, что те, что эти. Одно слово – кризис! Кремом обработаем?

Вставая с кресла, Эли смотрел на себя с горечью. Усилия брадобрея, вместо того чтобы улучшить его внешность, выявили еще очевиднее бледность лица и неправильность черт. Может, еще и зеркало плохое? До сих пор он никогда не замечал, что нос у него кривой, а верхняя губа слишком тонка в сравнении с нижней.

– Отсюда далеко до улицы Лавё?

– Садитесь на трамвай номер три, остановка прямо здесь, только из двери выйти. Он вас довезет.

Дождь все еще шел, и по-прежнему это была мелкая морось. Трамвай был пустым, но Эли остался на площадке. Кондуктор предупредил, когда подъехали к его остановке, он вышел и побрел вдоль улицы, состоящей из домов, абсолютно ничем не отличавшихся друг от друга.

Какая-то женщина, повернувшись к улице спиной и наклонившись вперед, словно бюст тянул ее вниз, мыла крыльцо, невзирая на дождь, и тут Эли увидел на ее доме номер 53.

– Прошу прощения… Мадам Барон, не так ли?

– Верно, это я.

Держа в правой руке тряпку, она оглядела пришельца с головы до ног.

– Я насчет комнаты…

Он указал на пожелтевшее объявление, приклеенное к окну облатками для запечатывания писем.

– Входите, входите… Подождите на кухне.

Коридор был только что вымыт, красная и желтая плитка пола блестела. На бамбуковой вешалке он приметил три мужских пальто и один плащ. Эли постучался в застекленную кухонную дверь. Мужской голос отозвался:

– Войдите!

Молодой человек, который сидел, протянув ноги к зеву печи, поглядел на незнакомца с любопытством. Другой студент, свежевыбритый, набриолиненный, в пижаме с голубыми полосками, расположился за столом и делал себе бутерброд с вареньем.

– Садитесь. Вам нужна здесь комната?

В коридоре мадам Барон снимала сабо и вытирала фартуком мокрые руки. На втором этаже раздавались голоса. Дом был полон жизни, пока еще непонятной Эли.

– Ну вот! Я к вашим услугам… Вы без пальто?

– Я вам объясню… Мой багаж…

– Вы живете в Шарлеруа?

– Нет. Я приехал из Брюсселя.

Она машинально налила ему чашку кофе. Потом распахнула дверь и крикнула:

– Антуанетта! Пойди посмотри, в порядке ли передняя комната!

Она и минуты не просидела на месте. Не переставая говорить, заложила в печь новую порцию угля, передвинула кастрюлю, насыпала сахара в сахарницу.

– А вас, мсье Валеско, я уже просила не спускаться сюда в пижаме… Отодвиньтесь-ка чуток, мсье Моисей… Как по-вашему, могу я готовить, когда вы оба путаетесь у меня под ногами?

Тут дверь открылась, вошла Антуанетта и посмотрела вновь прибывшему прямо в глаза. На ней было черное трикотажное платье, оно подчеркивало все то, что было в ее фигуре незавершенного. Остренькие выступающие плечи. Маленькие, очень широко расставленные груди. Неоформившиеся ягодицы.

Чулки сползали с ее тощих ног. Над худым, испещренным веснушками лицом развевалась сумасшедшая грива жгуче-рыжих волос.

– Ну, что? Ты уже и здороваться разучилась?

Она пожала плечами, принюхалась к голове Валеско и заявила:

– Не люблю мужчин, которые душатся, как шлюшки.

Что до Эли, к нему она приглядывалась украдкой, изредка постреливая в его сторону глазами.

– Если хотите, я вам покажу комнату, – сказала мадам Барон. – Триста франков в месяц плюс плата за уголь и электричество. И лучше сразу вас предупредить, что проходной двор мне здесь ни к чему. Женщин в моем доме я не потерплю…

Хозяйка вышла в коридор, он последовал за ней; она толкнула дверь ближней комнаты, и оттуда пахнуло мастикой для натирания полов. К стене, оклеенной обоями в розовых цветочках, была вплотную придвинута медная кровать, покрытая стеганым одеялом, при виде которой Эли вдруг побледнел, голова закружилась…

В семь часов вечера, когда обитатели дома собрались на кухне, он все еще спал. Его рот был открыт, волосы липли к потному лбу.

4

Увидев, что господин Домб преспокойно расположился со своей металлической коробкой перед прибором, который она установила с таким тщанием, мадам Барон досадливо запротестовала:

– Это место господина Эли!

Господин Домб, рослый белокурый поляк с сухими чертами лица, одевался неизменно строго и безукоризненно. Его манера держаться отличалась некоторой торжественностью даже в те моменты, когда он, как сейчас, со старой коробкой из-под бисквитов в руках раздраженно ждал, что ему объяснят, где отныне будет его место за столом.

– Так где же мне прикажете сесть?

Кухонька была тесновата, и большую ее часть занимала плита, выкрашенная белой и золотой эмалевой краской. В дальнем конце стола, возле шкафа с посудой располагалось место господина Барона, ему единственному здесь полагалось сплетенное из ивовых прутьев кресло.

Прочие пристраивались где придется, в зависимости от того, кто приходил раньше, кто позже. Ведь никто никого не ждал. Время трапезы господина Барона, что ни день, менялось в зависимости от часа прибытия поезда, которым он ведал. Обслуживая его, мадам Барон челноком сновала между плитой и столом, изредка присаживаясь на краешек стула, чтобы проглотить кусочек, между тем как Антуанетта, положив локти на стол, балагурила с постояльцами.

В полдень ритуал несколько менялся, так как в это время мадам Барон подавала на стол для всех.

По вечерам постояльцы ели за свой счет. У каждого была своя металлическая коробка, где хранились хлеб, масло в бумажке, кусок ветчины или сыра. У каждого имелся также собственный заварочный чайник или кофейник.

Господин Домб неприязненно созерцал прибор, установленный на месте, которое он так часто занимал. Тут чувствовалось что-то новенькое, не в обычае этого дома. На стол выставили тарелки с розовыми цветочками, которыми ранее никогда не пользовались. На небольших блюдах красовались самые настоящие закуски: круги колбасы, сардины, маленькие копченые рыбки.

Сам господин Барон, уплетая свои бутерброды, которые он макал в кофе, странно поглядывал на это зрелище, и мадам Барон, заметив это, дала ему три копченые рыбки.

– Господин Эли на полном пансионе, – не без гордости пояснила она.

– Он еврей! – проворчал господин Домб, ставя сковороду на огонь.

– А вы откуда знаете? Вам всюду евреи мерещатся. И что вам с того, если он еврей?

Домб со скучающим видом рылся в своей коробке.

– Чего вам еще не хватает?

– Масла.

– Я вам уделю немного. Но это в последний раз. Вам вечно чего-нибудь недостает, такой уж вы человек! Брали бы лучше пример с господина Моисея.

Он положил на сковороду кусочек масла, разбил туда же яйцо, а мадам Барон в это время закричала, выглянув в коридор:

– Господин Моисей! Пора!

А Домб, жаря свое яйцо, с презрением взирал на котлету, которая подрумянивалась рядом, кастрюлю с картошкой и еще одну – с брюссельской капустой, которая здесь появилась исключительно на потребу новенького.

– На какой факультет он поступил? – спросил Домб, садясь рядом с Антуанеттой.

– Он давно закончил учение.

Тут вошел Моисей, его волосы топорщились в буйном беспорядке, глаза, которые с самого утра не отрывались от черных букв на белой бумаге, воспалились. Он был польским евреем. Его мать, прислуга из Вильно, не могла присылать ему деньги на пропитание, и он учился на средства израильской миссии.

Моисей тоже посмотрел на неуместный прибор, спрашивая себя, куда бы ему приткнуться со своей коробкой, ведь сесть рядом с Домбом он не мог. Последний старался никогда не заговаривать с ним и даже демонстративно игнорировал его присутствие.

– Садитесь сюда, господин Моисей, – приветливо обратилась к нему мадам Барон, так как он был ее любимчиком. – Держу пари, что вы опять загасили огонь у себя в комнате.

Она знала: это из экономии. Моисей занимался в пальто, иногда еще и одеяло поверху набрасывал. Когда он спускался в кухню, руки у него всегда были как лед.

– Я вам кипятку подлила в чай.

Он себе яйца не готовил, ел только хлеб с маслом. Одной лишь мадам Барон – она ведь шарила во всех комнатах – было ведомо, что у него нет носков.

– Ума не приложу: неужто он до сих пор спит? – пробормотала мадам Барон, имея в виду Эли.

– Как бы там ни было, манеры у него странные, – буркнул Домб.

– Да хватит вам придираться к людям! Вы никого не пропустите, о каждом что-нибудь скажете дурное. А при этом по-вашему выходит, будто поляки на голову выше всех прочих смертных!

И крикнула, выглянув в коридор, да так громко, что ее зов эхом отозвался во всем доме:

– Мсье Эли! Ужинать!

Плутарх Валеско тоже еще не явился, но он обычно опаздывал, а порой и вообще не приходил. Все знали, что у него есть в городе любовница.

– Похоже, господин Эли тоже еврей, – вздохнула мадам Барон.

– Левантийский, – уточнил Моисей. – Это разные вещи.

– Почему?

– Трудно объяснить. Но все равно: левантийский еврей – это совсем другое.

– Правда, он очень смуглый, а вы скорее блондин…

В коридоре послышались шаги. В застекленную дверь постучали. Вошел Эли Нажеар. Его в первый момент ослепил яркий свет и поразила такая концентрация жизни на столь маленьком пятачке.

– Моих постояльцев вы уже видели, не так ли? Разрешите вам представить моего мужа, он государственный чиновник, служит в железнодорожном ведомстве.

Господин Барон встал, церемонно протянул руку и потеребил свои сивые пышные усы. Свой пристежной воротничок он снял, и стала видна медная пуговка рубашки, блестевшая на его шее.

– Садитесь, мсье Эли. Вы, наверное, проголодались. С самого утра ничего не ели…

И он уселся в конце стола, напротив господина Барона. В этом сквозило что-то значительное, будто он вступал во владение… Домб, устремив взор в пространство, дожевывал последний кусок хлеба. Антуанетта про себя отметила, какие у вновь прибывшего темные круги под глазами. Что до Моисея, он просто спросил:

– Полагаю, вы из Стамбула?

– Собственно, по происхождению я португалец. Но родился в Стамбуле. А вы поляк?

– Это я поляк! – встрял Домб, приосанившись с таким видом, будто заиграли его национальный гимн.

Тут в дверь, как ураган, ворвался Валеско, а с ним волна холодного воздуха и запаха духов.

– Я опоздал?

– Вы всегда опаздываете.

Он остановился, увидев, что новичок занял лучшее место и перед ним стоят подносики. Учуял аромат котлеты и овощей. Поверх голов послал Антуанетте вопрошающий взгляд.

– Хоть теперь не медлите, садитесь за стол!

Было очень жарко. Режущий яркий свет озарял кухню, стены которой были выкрашены масляной краской. Сотрапезники задевали друг друга локтями. Коробка Моисея теснилась вплотную к подносу Эли, и Домбу пришлось придвинуться поближе к мадам Барон, чтобы освободить место для Валеско.

Последний вытащил из кармана пальто пакет, набитый разного рода колбасными изделиями, потому что зарабатывал больше прочих и к тому же, когда деньги кончались, находил способ перехватить взаймы.

– Вы бывали в Румынии?

– Я прожил год в Бухаресте, – отвечал Эли.

– Какой город! А Констанца! Здесь изо дня в день, год за годом шлепаешь по грязи…

– Тогда зачем вы здесь? – язвительно перебила мадам Барон.

– Не сердитесь. Спросите господина… Нажеар, так?.. спросите у него, возможно ли тут хоть какое-нибудь сравнение с Румынией. И там все можно иметь почитай что даром! Курица стоит несколько сантимов…

Эли чувствовал, что у него горят щеки. Его оглушали голоса этих людей, звяканье вилок и тарелок. Он не мог двинуться хоть на сантиметр, чтобы не толкнуть Моисея, сидящего справа, или Валеско – соседа слева. Голова не работала совершенно.

Медленно пережевывая свои овощи и мясо, он пялился на стол, на жестяные коробки, на бутерброды и чашки с кофе.

– Что вы привыкли пить? – осведомилась мадам Барон.

– У нас пьют раку. Вы, наверное, не знаете такого напитка. Я бы выпил воды…

Он ел без всякого аппетита. Нос весь горел. В висках стучало, как бывает, когда влезешь в слишком горячую ванну. Господин Барон, покончив с трапезой, отодвинул свое плетеное кресло от стола и развернул газету.

В общем, всяк занимался своим делом. Пока отец раскуривал пенковую трубку, головка которой достигала его груди, Антуанетта, пристроившись в уголке у печи, принялась мыть посуду.

Эли совсем не думал о Ван дер Хмыре! Он даже о Сильви не думал, даром что она всю свою юность провела в этом доме.

Сказать по правде, мысли его посещали странноватые. О том, что он старше всех этих студентов, что у него, не в пример им, полный пансион, что отныне он будет окружен почтением. И это было приятно.

– Я еще не знаю ваших привычек. Вы любите сыр?

– Да, но сегодня мне не хочется есть.

Он дал ей тысячу франков, новенькую купюру из пачки, в то время как установленная плата за пансион составляла восемьсот.

– Перечислите остальное на следующий месяц, – сказал он.

Он мельком просмотрел газету. Это был местный листок, «Газета Шарлеруа», на шершавой бумаге, со слишком крупным шрифтом.

Мадам Барон, как всегда, перекусила на ходу, не переставая хлопотать по хозяйству. Эли она обслуживала сама.

– Вы не доели ваше мясо?

– Спасибо, больше не хочу. Я все еще нездоров…

– Грипп лютует, – подтвердил господин Барон. – Я читал, что в Лондоне настоящая эпидемия, за последнюю неделю смертность возросла на тридцать процентов…

Он был невозмутим. Только его толстые усы трепетали всякий раз, когда он выпускал клуб дыма.

– Убийцу поймали? – спросила Антуанетта.

Эли не дрогнул, хотя вполне сознавал, что речь о нем. Поднял голову, любопытствуя в той же мере, как и все прочие, не больше, но и не меньше.

– Еще нет. Объявляют, что напали на след, скоро он будет арестован. В банке Ван дер Крэйзена сообщили номера выданных ему купюр.

Господин Барон огляделся с важностью, разом став другим человеком – тем, кто на пассажирских поездах бельгийской железной дороги ходит из купе в купе, проверяя билеты.

– Находятся такие, кто воображает, будто наша профессия не опасна! – сказал он. – А разве убийца не мог и кондуктора прикончить?

Легкая улыбка, скользнувшая по губам Эли, насторожила его, но тотчас угасла.

– Еще как мог бы! И вот, несмотря на это, нам увеличили пенсионный возраст до шестидесяти, уравняли с теми, у кого самая обычная сидячая работа!

Усмешка Эли была непреднамеренной. Чисто нервная реакция. На самом деле, пока господин Барон говорил, он наблюдал за хозяйкой. Заметил, как на ее лице промелькнуло нечто, похожее на сомнение, подозрение или, может статься, всего лишь колебание, мимолетная мысль. Он догадался, что это связано с той купюрой. И подумал, что банковый билет, который он ей дал, еще здесь, в доме.

– Кофе?

Он потратил пока всего два банковых билета: тот, что парикмахер разменял в Народном Доме, и второй, который мадам Барон сложила восемь раз и сунула в свой кошель.

– Благодарю. Кофе вечером – никогда.

– А знаете, сколько следов ударов на трупе? Восемнадцать!

Он сделал вид, что удивлен этим так же, как прочие.

– Восемнадцать ударов разводным ключом! Предполагают, что это механик или, в любом случае, человек, привыкший орудовать инструментами. Полицейский, проверявший паспорта, не помнит, какой национальности был пассажир, сидевший напротив голландца, ведь в том поезде ехали пятнадцать человек иностранцев. Он считает, что это был грек или итальянец.

Мадам Барон вынула из печи суп-пюре, приготовленный для Эли. Прочие уже покончили с едой. Домб, особенно молчаливый, закрыл свою коробку, встал и вышел. Его прощальные слова прозвучали воинственно.

– Он в бешенстве! – заметил Валеско.

– Почему?

– Потому что появился новичок, и этот новичок важнее, чем он. Не говоря уж о том, что вы еврей, а евреев он ненавидит!

– Но я-то разве ненавижу кого-нибудь? – спросила мадам Барон, вытирая тарелки, которые ей передавала дочь. – Пока человек никому не делает зла, я с ним всегда в ладу! Перед войной у меня здесь снимали комнаты русский и поляк. Два года в одном доме прожили, даже не здороваясь друг с другом!.. Антуанетта, подай пепельницу господину Эли…

Господин Барон читал. Его трубка потрескивала. Эли курил сигарету, положив локти на стол, и блаженное жаркое довольство переполняло его, проистекая опять-таки от насморка и лихорадки. Он ощущал пульсацию крови в своих сосудах. В ноздрях продолжало щекотать, и воспаленное горло было слишком чувствительным, это придавало табаку какой-то странный вкус.

– Мы у себя в Стамбуле ужинаем гораздо позже.

– В котором часу?

– Около девяти или десяти вечера.

– И что же вы едите? – осведомилась мадам Барон.

– Все, что угодно… Много разных маленьких вкусностей, закуски, их там называют «мезе». Потом баранину, овощи, уйму разных овощей и фруктов…

– А готовят там хорошо?

– Замечательно.

Он снова увидел себя в «Абдулле» накануне отъезда, окруженного друзьями, перед буфетом, ломящимся под тяжестью блюд.

– Взять, к примеру, фаршированные виноградные листья… – пробормотал он.

– Мне бы такое не понравилось.

В «Абдулле» он всем пожимал руки. А когда он сообщал, что уезжает, все говорили: «Ну и везет же тебе!»

– А на каком языке у вас там говорят?

– На французском.

– И другого языка нет?

– Есть турецкий. Но в хорошем обществе все говорят по-французски.

– Любопытно!

Антуанетта исподтишка присматривалась к нему. Чувствовалось, что она еще не составила представления о нем и это ее стесняет.

– В квартале Пера принято гулять допоздна, – вздохнул Эли. – Воздух такой теплый… На прогулках встречаются с друзьями. Заходят в маленькие кафе послушать турецких музыкантов…

– Совсем как в Румынии, – подхватил Валеско. – В полночь на улицах столько народу, сколько здесь в шесть часов вечера.

– Выходит, на следующее утро никто на работу не идет?

Поскольку Эли в этот момент сморкался, мадам Барон произнесла:

– Платок у вас совсем мокрый. Я вам дам другой на время, пока не доставят ваш багаж. Антуанетта! Ступай, принеси один из папиных носовых платков. Тех, что в шкафу, в выдвижном ящике слева…

Эли думал о двух банковых билетах – о том, что сейчас находится в Народном Доме, и о втором, спрятанном у хозяйки. Он не испугался. Просто подумал, что когда господин Барон дочитает газету, он ее попросит у него и сожжет в печке у себя в комнате. А в Народном Доме вряд ли станут заниматься проверкой банковых билетов.