Текст книги "Снеговик"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

X

Юхан, без сомнения, знал о разыгравшейся здесь трагедии, возможно даже – принимал в ней участие. Ему не терпелось выведать, насколько глубоко успел проникнуть в эту тайну Христиан Вальдо, этот бродячий летописец минувших событий. Намеки Христиана навели мажордома на мысль, что проболтался кто-то из лакеев, и благодаря этому Гёфле и сам Христиан оказались пока что вне каких-либо подозрений.

Предоставим нашему другу грузить с философским спокойствием театральные пожитки на спину ослика и расскажем о том, что происходило вокруг, пока он беседовал с Юханом. Для этого нам придется вернуться к Гёфле, который бодро шагал по льду через озеро, в лучах луны и северного сияния, что-то напевал и размахивал руками, сам того не замечая.

Меж тем в новом замке гости сели ужинать, и дамы с восторгом любовались великолепным рождественским пирогом весьма внушительных размеров; по северному обычаю, ему предстояло красоваться нетронутым до шестого января. Этот шедевр кондитерского искусства изображал собою пафосский храм [81]81
  Пафос – древний город на острове Кипр. Был известен храмом Афродиты, которая, по преданию, родилась из морской пены в этих местах.


[Закрыть], которому были приданы отдельные черты христианского зодчества в сочетании с причудами галантного века. Каких только не было тут строений, деревьев, фонтанов, человеческих фигурок, животных! Выпеченное тесто и застывший сахар всех цветов радуги и разнообразных форм не отличались по виду от ценных пород дерева и камня.

За ужином барон поручил заботу о гостях одной из своих родственниц, престарелой девице, не примечательной ничем, кроме умения вести хозяйство, а сам удалился, якобы для того, чтобы просмотреть кое-какие срочные письма и ответить на них. Он всегда находил вдоволь предлогов, чтоб уединиться, когда был чем-либо озабочен. В данную минуту он заперся у себя в кабинете с каким-то бледным человеком, называвшимся Тебальдо; на самом деле это был не кто иной, как Гвидо Массарелли.

Не без труда добился Гвидо разговора наедине с бароном. Юхан, ревниво следивший за тем, чтобы хозяин узнавал новости только через него, старался выведать у Гвидо его тайну и тем самым обойти его; по не таков был Массарелли, чтобы попасться ему на крючок. Он упорно стоял на своем и после целого дня блужданий по замку был наконец принят бароном; в предвосхищении этого свидания Гвидо и объявил Христиану о своей близости к барону. Беседа велась по-французски и началась с удивительного рассказа Массарелли, выслушанного бароном с ироническим и презрительным спокойствием.

– Все это, – молвил наконец барон, – можно было бы назвать происшествием чрезвычайным, я бы даже сказал – откровением первейшей важности, если бы я мог принять на веру то, что от вас услышал. Но меня слишком часто обманывали в делах весьма щекотливых, и мне нужны доказательства более веские, нежели слова. Вы мне рассказали о событии странном, романическом, невероятном…

– Но господин Стенсон признал, что все так и было! – возразил итальянец. – Он даже и не пытался отрицать…

– Это вы так говорите, – холодно возразил барон. – К сожалению, я лишен возможности убедиться в вашей правоте. Соответствует рассказ ваш истине или нет, Стенсон, без сомнения, будет все отрицать, стоит мне начать его расспрашивать.

– Вполне вероятно, господин барон; человек, способный на столь длительный, более чем двадцатилетний, обман, не постесняется лгать и впредь. Но если бы вы нашли способ подслушать разговор между ним и мной, вы бы узнали правду. Я берусь вырвать у него признание вторично, в вашем присутствии, лишь бы он не подозревал, что вы все слышите.

– Разумеется, он так глух, что проникнуть к нему не представляет труда. Но… если, по его словам… лица, о котором идет речь, уже нет в живых… какое мне дело до поведения старика Стенсона в прошлом? Он, без сомнения, действовал из наилучших побуждений, и хотя молчание его весьма повредило мне и навлекло на меня чудовищные подозрения, все же протекшие годы уже рассудили нас…

– В этом господин барон жестоко ошибается, – перебил его итальянец, умевший не хуже барона в случае необходимости держаться хладнокровно до дерзости. – Все это стало легендой здешних мест, и Христиан Вальдо подхватил эту легенду на пути сюда.

– Будь это так, – возразил барон, не в силах скрыть тайного бешенства, – этот фигляр не осмелился бы сделать из легенды комедию и с такой наглостью выступить передо мной и моими гостями.

– Однако его декорация, безусловно, изображала старый замок. Я сам был сегодня в Стольборге, а ведь Христиан Вальдо живет там, уж он-то все успел рассмотреть. Итальянцы… весьма нахальный народ, господин барон, эти итальянцы!

– Я это вижу, господин Тебальдо. Итак, вы говорите, что этот Вальдо остановился в замке Стольборг? Стало быть, он с определенным намерением списал свои декорации с натуры? И с какой быстротой! Маловероятно. Должно быть, это сходство – случайное совпадение.

– Не думаю, господин барон. Вальдо – человек очень способный и пишет красками столь же легко, как импровизирует.

– Значит, он вам знаком?

– Да, господин барон.

– Как его настоящее имя?

– Это я вам открою, господин барон, если названная мною сумма не покажется вам чрезмерной.

– А какое мне, собственно, дело до его имени?

– Знать его вам важно… И даже очень важно…

Мнимый Тебальдо произнес эти слова так многозначительно, что, по-видимому, произвел некоторое впечатление на барона.

– Вы сказали, – произнес тот после недолгого молчания, – что этого лица уже нет среди живых?

– Так утверждает Стенсон.

– А вы как думаете?

– Сомневаюсь.

– Христиан Вальдо, возможно, это знает?

– Христиану Вальдо ровно ничего не известно.

– Вы уверены?

– Уверен.

– Но ведь вы дали мне понять, что именно он-то и есть…

– Я этого не говорил, господин барон.

– Итак, вы хотите что-то сказать, ничего не говоря; вы хотите получить деньги вперед за какой-то вымысел.

– Я, господин барон, просил дать мне только вашу подпись – на случай, если вы останетесь мной довольны.

– Я никогда ничего не подписываю… Тем хуже для того, кто не верит моему слову.

– Тогда, господин барон, я уношу свою тайну; ее получит бесплатно тот, кому она нужна не меньше, чем вам.

И Тебальдо решительно направился к выходу, но барон его окликнул. То, что происходило сейчас между этими людьми, было делом совершенно естественным; каждый из них боялся другого. Первый, уходя, еще не взялся за ручку двери, как подумал: «Я безумец, барон сейчас прикажет меня убить, чтобы заткнуть мне рот». Второй же, со своей стороны, сказал себе: «Как знать? Он, возможно, уже посвятил кого-то в эту тайну; только от него самого я смогу узнать, чего мне опасаться».

– Господин Тебальдо, – сказал барон, – что, если я докажу вам, что мне известно гораздо больше, нежели вы полагаете?

– Буду весьма рад за вас, господин барон, – дерзко ответил итальянец.

– Этот человек не умер; он здесь или по крайней мере был здесь еще вчера; я сам видел и узнал его.

– Узнали? – удивленно повторил Массарелли.

– Да, именно так, узнал; этот человек явился сюда под именем Гёфле, то ли с разрешения весьма почтенного лица, носящего это имя, то ли без его ведома. Итак, вы смело можете говорить: видите, я на верном пути, и совершенно бесполезно пытаться направить мои подозрения в сторону этого фигляра Вальдо.

Итальянец от изумления не мог вымолвить ни слова. Он ничего не знал о вчерашних событиях, так как появился в замке только утром; он встретил Гёфле, но не обратил на него внимания, не будучи с ним знаком; шведского языка он не знал, далекарлийского и подавно; поэтому завязать беседу он мог только с мажордомом, ибо тот был склонен каждого в чем-то подозревать и немного знал по-французски. Следовательно, Массарелли совершенно ничего не знал о приключении Христиана на балу и даже не догадывался, о ком говорит барон. А тот, видя растерянность и замешательство итальянца, решил, что поставил его в тупик своей проницательностью.

– Что ж, – сказал барон, – рассказывайте, и закончим на этом. Говорите всю правду, тогда вы сможете рассчитывать на известную награду, соразмерно с оказанной услугой.

Но итальянец уже обрел прежнюю самоуверенность. Он был твердо убежден, что барон идет по ложному следу, а потому решил ни за что не отдавать свою тайну даром; сейчас он хотел только одного – выиграть время; но слишком упорствовать в молчании тоже не следовало, чтоб не навлечь на себя гнев этого человека, славившегося своей жестокостью.

– Если господин барон даст мне двадцать четыре тысячи экю и двадцать четыре часа, – сказал он, – я представлю в его полное распоряжение то самое лицо, знакомство с которым для господина барона чрезвычайно важно.

– Двадцать четыре тысячи экю – это слишком мало! – насмешливо ответил барон. – А двадцать четыре часа – слишком много.

– Очень мало для одного человека.

– Вам, может быть, нужны помощники? У меня найдутся верные и расторопные люди.

– Если придется разделить с ними мои двадцать четыре тысячи экю, я предпочту действовать сам, на собственный страх и риск.

– Что вы намерены предпринять?

– То, что прикажет господин барон.

– Вот оно что! Вы, как видно, собираетесь предложить мне…

Но тут он умолк, услышав, что кто-то осторожно скребется за дверью его кабинета.

– Подождите здесь, – сказал он Массарелли и с этими словами вышел в соседнюю комнату.

Гвидо быстро оценил положение: спокойствие барона испугало его, и наиболее безопасным показалось ему вести в дальнейшем дело путем переписки. Поэтому он направился к двери, через которую его ввели, но она была заперта, и, несмотря на известный опыт, он не сумел раскрыть секрет этого замка; тогда он подошел к окну, но оно оказалось на высоте восьмидесяти футов над землей. Гвидо бесшумно подергал ручку двери, через которую вышел барон. Но и эта дверь была заперта. Зато открыт был ящик письменного стола, и в нем столбиками лежали золотые монеты, притом в изрядном количестве.

– Эх! – вздохнул Массарелли. – Крепкие же здесь, видно, двери и прочные замки, если меня оставили с глазу на глаз с этим прекрасным золотом!

И тут он уже встревожился не на шутку. Попытка подслушать, о чем говорят в соседней комнате, успехом не увенчалась. А говорили там вот что:

– Ну, как, Юхан, удалось поглядеть на лицо этого Вальдо?

– Да, господин барон, это вовсе не вчерашний незнакомец, а какой-то урод.

– Хуже тебя?

– Рядом с ним я красавец!

– Да точно ли ты его видел?

– Вот как вижу вас.

– Застал его врасплох?

– Вовсе нет. Я сказал, что мне любопытно взглянуть на него, и он охотно согласился.

– А тот, самозванный Гёфле?

– Как в воду канул!

– Странно. Никому он не повстречался?

– Этот Вальдо не видал его в Стольборге, а господин Гёфле не Имеет к нему никакого отношения.

– Но Ульфил-то уж должен был застать его в Стольборге?

– Ульфил застал в Стольборге только господина Гёфле, его слугу и страшного урода, которого я только что видел.

– Слугу господина Гёфле? Это и есть наш переодетый незнакомец!

– Этот слуга – десятилетний мальчишка!

– Тогда, признаюсь, ничего не понимаю!

– А этот итальянец, господин барон, ничего не рассказал вам?

– Нет. Он или помешанный, или обманщик. Но я во что бы то ни стало должен найти незнакомца, оскорбившего меня. Ты говорил, что он вел разговоры и курил с майором Ларсоном и его друзьями?

– Да, в нижней зале.

– Следовательно, эти молодые люди его и прячут. Он скрывается в бустёлле майора!

– Я велю установить надзор за бустёлле. Но не похоже, чтобы майор хранил какую-то тайну, больно уж он беззаботен на вид! Он приехал нынче утром и больше к себе не возвращался. Его лейтенант…

– Настоящий осел! Но эти юнцы меня ненавидят.

– Чем опасен для вас этот незнакомец?

– Ничем и всем! Какого ты мнения о Тебальдо?

– Отъявленный мошенник!

– Вот потому-то и нельзя его отпускать. Понял?

– Разумеется.

– Как идет ужин?

– Скоро подадут пирожное.

– Придется мне там показаться. Вели приготовить мои лучшие сани и запрячь четверку самых резвых коней.

– Вы намерены участвовать в гонках на озере?

– Нет, напротив, постараюсь получше отдохнуть, но мне надобно, чтобы все думали, будто я полон сил и бодрости, а сейчас занимаюсь важными государственными делами. Прикажи кому-нибудь из слуг натянуть ботфорты, и пусть он сойдет за курьера в глазах гостей. Подними суматоху, погоняй людей туда-сюда с разными распоряжениями. Словом, надо, чтобы все поняли, что я очень занят, а стало быть, превосходно себя чувствую.

– Итак, вам угодно, чтобы ваши любезные наследники лопнули от злости?

– Да, Юхан, а я устрою им пышные похороны!

– Аминь, дорогой хозяин. Проводить вас в столовую?

– Нет, мне больше по нраву войти туда незамеченным и застать всех врасплох, особенно сегодня.

Барон удалился, а Юхан прошел в кабинет, где перепуганному Массарелли минуты казались часами.

– Идемте, любезный, – сказал ему Юхан с самым добродушным видом, – пора ужинать.

– Но… разве я сегодня больше не увижу господина барона? Он мне велел подождать здесь…

– А теперь он велит вам спокойно ужинать и ждать его распоряжений. Или вы думаете, у него других дел нет, как только слушать ваши россказни? Ну, идемте же. Да вы никак меня боитесь! Неужто я похож на злодея?

«Еще как!» – подумал Гвидо и осторожно вытащил ид рукава стилет, которым отлично владел.

Юхан заметил это и поспешил уйти; Гвидо последовал было за ним; но тут из-за двери выскочили два молодчика исполинского роста, накинулись на него и, приставив ему к груди пистолет, потащили в темницу замка; там они его обыскали, отобрали оружие и оставили под надзором стража башни: этот проходимец, убийца и мошенник по призванию, как говорили в те времена, носил в замке звание капитана, однако в парадных комнатах его никогда не видели.

Юхан стоял тут же и с самым благодушным видом смотрел, как выворачивали карманы Массарелли и прощупывали все его платье. Убедившись, что при нем нет никаких бумаг, Юхан ушел со словами:

– Спокойной ночи, милейший. Следующий раз будете сговорчивей!

И добавил про себя:

«Он хвастал, будто может доказать, что владеет важной тайной. Либо он врет, как болван, либо ведет себя осторожно, как человек деловой, но как раз осторожности-то ему и не хватило. Тем хуже для него! Посидит в темнице – живо во всем признается или представит свои доказательства!»

Между тем барон, несмотря на плохое самочувствие, тихими шагами вошел в праздничную залу, сел к столу, прикинулся, будто с удовольствием ужинает, и проявил всю веселость, на какую был способен, то есть высказал с ледяной усмешкой несколько мыслей, свидетельствующих о его чудовищном безбожии, и с отталкивающей жестокостью позлословил насчет тех, кого за столом не было. Сей милейший господин обычно произносил подобные клеветнические речи вполголоса, с небрежным видом. Наследники и прихвостни, услышав это, всегда спешили тотчас же рассмеяться, а затем усердно распространяли его наветы. Иные из гостей возмущались его словами, бранили себя за то, что откликнулись на его приглашение, но это как раз и мешало им спорить с ним, а уже если они отваживались на возражения, то делали это со всевозможными оговорками. Такие оговорки только подчеркивали обвинения, брошенные бароном по адресу отсутствующих. Он же повторял сказанное с видом надменным и вызывающим, а льстецы наперебой поддакивали ему. Честные люди вздыхали и краснели, стыдясь своей слабости, заманившей их в это логово, но барон не любил долгих бесед. Он бросал еще какое-нибудь обидное словцо по адресу доброжелателей и трусов, потом вставал из-за стола и уходил, не сообщая, собирается ли воротиться. Все общество напряженно ожидало, пока не становилось ясно, что более он не явится. Тогда все с облегчением переводили дух, даже злоязычники, которые в его присутствии дрожали не менее остальных. Однако на сей раз барон упустил случай отомстить и кой-кого помучить. Если бы он знал, что Маргарита дважды побывала в Стольборге, он не преминул бы предать это огласке со свойственной ему язвительностью. К счастью, провидение хранило эту невинную тайну, и присутствие самозванного Гёфле в Стольборге осталось необнаруженным.

Впрочем, Юхан велел своим подручным расспросить Ульфила обо всех, кто находился в Стольборге; но Ульфил Маргариту не видел, а на вопрос о том, как выглядит Христиан, ответил весьма удачно: недаром Христиан внушил ему непреодолимый ужас, скорчив страшную рожу и пробормотав какие-то угрозы на непонятном языке. Без маски Христиан нагнал на него еще больше страха, чем на самого Юхана, поэтому слова Ульфила только подтвердили мнение мажордома, и барон еще крепче утвердился в своем заблуждении. Итак, все пришли к выводу, что красавец Христиан Гёфле безвозвратно исчез, а настоящий Христиан Вальдо – чудовищный урод.

Эту новость барон и поспешил сообщить за ужином, не скрывая удовлетворения, ибо как раз перед его приходом присутствующие восхваляли талант Христиана, и барону было очень приятно развенчать его.

– Напрасно вы разочаровали графиню Маргариту, господин барон, – сказала Ольга, – ее пленило красноречие Христиана Вальдо, а завтра, после ваших слов, его голос уже не доставит ей никакого удовольствия.

Маргарита сидела за столом неподалеку от Ольги и барона, но она сделала вид, что не слышит их разговора, чтобы не отвечать барону, если тот обратится к ней, ибо он со вчерашнего дня уже неоднократно, но безуспешно пытался завести с ней беседу.

– Стало быть, вы полагаете, – спросил барон, повернувшись к Ольге, но достаточно громко, чтобы Маргарита услышала, – что в глазах графини любовную тяжбу выиграет только красавец защитник?

– Не сомневаюсь, – ответила Ольга, понизив голос, – и к тому же если он не старше двадцати пяти лет.

Этими словами Ольга хотела польстить своему пятидесятилетнему жениху, но он был в дурном расположении духа, и пущенная ею стрела не попала в цель.

– Графиня, вероятно, права, – сказал он Ольге так тихо, чтобы только она одна могла его услышать, – чем дальше уходят в прошлое эти прекрасные годы, тем меньше остается в человеке привлекательности, а следовательно – меньше надежд на брак по любви.

– Да, – ответила Ольга, – если действительно привлекательности становится меньше, но…

– Но если ты еще не стал пугалом, – подхватил барон, – можешь почитать за счастье брак по расчету!

И он продолжал, не давая Ольге возразить:

– Не осуждайте же бедную девушку, она обладает в моих глазах превосходным качеством – искренностью; если человек ей отвратителен, она так откровенно бросает ему в лицо свою неприязнь, что счастливый смертный, которого она полюбит, сможет не сомневаться в ее словах. Она-то уж никого не станет обманывать!

И прежде чем Ольга нашлась, что ответить, барон обернулся к своей соседке с другой стороны и переменил тему разговора.

Молодую девушку охватила сильнейшая досада и тревога. Как только гости встали из-за стола, к ней подошла Маргарита, встревоженная не менее ее, хотя и по иной причине.

– Что вам говорил барон обо мне? – спросила она Ольгу, уведя ее в безлюдную галерею. – Он говорил с вами две или три минуты, не спуская с меня глаз.

– Вам почудилось, – сухо ответила Ольга. – Барон о вас и не думает!

– Ах, как хотелось бы мне увериться в этом! Скажите мне правду, дорогая!

– Позвольте заметить, Маргарита, что ваше волнение по меньшей мере нескромно. Ужели вы думаете, что вам станут так настойчиво поклоняться, невзирая на вашу неприступность?

– А почему бы и нет? – сказала Маргарита, решив уколоть приятельницу, лишь бы выведать правду. – Как знать, моя неприступность приведет, быть может, к тому, что я займу помимо своей воли ваше место.

В глазах прекрасной россиянки молнией сверкнул огонь оскорбленного тщеславия.

– Маргарита, – молвила она, – вы объявили мне войну? Будь по-вашему! Вот, возьмите обратно свой браслет. Он мне более не нужен. Мое кольцо мне куда больше по вкусу!

И она вынула из кармана футляр, где хранились оба украшения – браслет Маргариты и кольцо барона.

– Черный бриллиант! – вскричала Маргарита, в ужасе отшатнувшись. – Вы осмелились дотронуться до него?

Но тут же она овладела собой и обняла Ольгу со словами:

– Все равно, все равно! Не хочу я никакой войны, дорогая моя, и благодарю вас от всей души за то, что вы показали мне этот залог вашей помолвки. Оставьте себе браслет, умолят вас! И сохраните вместе с ним мою благодарность и дружбу.

Ольга разрыдалась.

– Маргарита, – воскликнула она, – если вы кому-нибудь проговоритесь о кольце, я погибла! Я поклялась молчать об этом ровно неделю, и если барон заметит, что вы обрадовались, он откажется от меня и станет снова думать о вас… Тем более что он и без того о вас думает!

– И вы плачете из-за него? Ольга, неужели вы в самом деле его любите? Ну что ж, душенька, это чувство возвышает вас в моих глазах, хотя и кажется мне весьма странным. А я-то думала, что вами движет только честолюбие! Если вы его любите, я тем более люблю вас и жалею!

– Ах! – вскричала Ольга. – Это правда? Вы жалеете меня?

И она увлекла Маргариту в глубь галереи, громко рыдая.

Маргарита отвела ее в свою комнату, заботливо утешая, пока она наконец не успокоилась.

– Да, да, теперь все прошло, – сказала Ольга, поднимаясь. – У меня уже было несколько таких нервических припадков со вчерашнего дня, по этот, я чувствую, последний. Решено! Я не стану попусту тревожиться, я вам верю, меня не одолеют более ни слабость, ни малодушие, ни страдания…

Она вновь вынула кольцо, надела на палец и, побледнев, долго мрачно смотрела на него, а потом сняла его, сказав:

– Мне еще нельзя его носить. – И снова положила кольцо в футляр и спрятала в карман.

Маргарита рассталась с Ольгой, недоумевая, что с той происходит. Страсть этой девушки к барону, такому мрачному старику, казалась Маргарите непонятной, но со свойственными ей простотой и великодушием она поверила приятельнице, а в это время Ольга, охваченная внезапной ненавистью к своему жениху и отвращением к обручальному кольцу, боролась с тем, что сама звала малодушием, и силилась задушить сопротивление сердца и ума, всего своего существа ради горькой и опасной победы, ради завоевания громкого имени и высокого положения в обществе.

Барон меж тем отдал все распоряжения относительно гонок и маскарада на льду, как будто сам намерен был принять в них участие. После чего, побежденный усталостью и недугом, он заперся у себя, в то время как гости собирались на праздник, а у входа, откуда лестница вела в его покои, рыли землю копытами кони в богатой упряжи, еле сдерживаемые кучером, застывшим в ожидании.

У барона находился его врач, молодой человек, обладавший не столь большим опытом, сколь обширным образованием, и вот уже в течение года пользовавший барона.

– Доктор, – говорил барон, отталкивая лекарство, поданное ему робкой рукой молодого врача, – вы плохо лечите меня! Бьюсь об заклад, это снова опиум?

– Господин барон, вам необходимо принять успокоительное, нервы ваши крайне раздражены…

– Еще бы, черт возьми! Я и сам это знаю. Но я хочу успокоиться, а не лишиться сил; постарайтесь унять эту конвульсивную дрожь, но так, чтобы не вызвать слабости.

Больной требовал невозможного, а врач не осмеливался сказать это ему.

– Надеюсь, – пробормотал он наконец, – это питье как раз успокоит вас, не отнимая силы…

– А как быстро оно подействует? Я хочу поспать часа два-три, затем встать и заняться делами. Вы можете поручиться, что нынешней ночью я буду в силах работать?

– Господин барон, вы приводите меня в отчаяние! После таких припадков, как вчера и сегодня, вы еще хотите работать ночью? Вы ставите себя в немыслимые условия!

– Но ведь сил-то у меня не в пример больше, чем у обычных людей, не так ли? Разве вы сами по сто раз не повторяли мне, что болезнь пройдет? Значит, вы обманывали меня? Смеетесь вы надо мной, что ли?

– Ах, как вы могли это подумать! – в полном смятении воскликнул врач.

– Ну ладно, давайте сюда ваше лекарство. Оно сразу подействует?

– Через четверть часа, если только вы не ослабите его действия собственным волнением.

– Положите часы вот тут, возле меня. Я хочу убедиться, точно ли вы знаете, как действуют ваши снадобья.

Барон выпил лекарство, усевшись в глубокое кресло, и позвонил, чтобы вызвать камердинера.

– Скажите майору Ларсону, что я прошу его распоряжаться на гонках. Он управится лучше всех.

Слуга вышел. Барон тотчас вернул его.

– Пусть Юхан ложится спать, – сказал он. – Мне он понадобится к трем часам ночи. Он меня и разбудит. Ступай! Нет, поди сюда. Завтра я еду на охоту, все ли готово? Да? Хорошо. Теперь можешь идти.

Слуга наконец вышел, а молодой врач, очень взволнованный, остался наедине с больным.

– Лекарство ваше не действует, – нетерпеливо сказал барон, – я уже должен был бы уснуть!

– Если господин барон будет тревожиться из-за бесчисленных мелочей…

– Черт побери, когда б меня ничто не тревожило, мне, сударь, не нужен был бы врач! Ну, присядьте-ка вот тут, и побеседуем спокойно.

– Господину барону лучше не беседовать, а сосредоточиться на чем-нибудь возвышенном…

– Сосредоточиться! Я и так слишком часто этим занимаюсь! Мысли-то и нагоняют лихорадку. Нет, нет, давайте разговаривать, как прошлой ночью. Я ведь тогда за разговорами и уснул. Знаете, доктор, я твердо решил жениться.

– На прекрасной графине Маргарите?

– Вот и нет, она просто дурочка. Я женюсь на длинноногой Ольге. Будут у меня русские ребятишки.

– Они будут красивы, не сомневаюсь.

– Да, если у моей жены окажется хороший вкус, Я ведь ни на грош не верю вашей лести, доктор: жена будет мне изменять. Наплевать, лишь бы у меня был наследник, лишь бы взбесить всех двоюродных и троюродных братцев! Доктор, я должен дожить до этого, слышите? Имейте в виду, по завещанию вы от меня ни единого дуката не дождетесь! Зато, пока я жив, я буду щедро платить вам, чтобы вы почувствовали, как выгодно сохранять мне жизнь! Точно так же я поступлю и с женой: каждый лишний год моей жизни будет приносить ей роскошные наряды и новые украшения. А когда я умру, ей ни черта не достанется, если только она до тех пор не сумеет чего-нибудь скопить. Она даже не будет опекуншей своего ребенка! Да-с, мне вовсе не хочется, чтобы меня отравили!

– Напрасно вы вынашиваете такие страшные мысли, господин барон. Это вредно…

– Глупости, доктор! Скажите еще, что напрасно у меня оказалось столько желчи в печени. Разве я в этом виноват?

– Прошу вас, постарайтесь думать о чем-нибудь приятном. Вот, например, об этой комедии кукол – до чего она была забавной!

– Чтобы я думал о марионетках! Вы хотите сделать меня идиотом?

– О, если бы я мог немного усмирить ваш пылкий ум…

– Поменьше хвалите мой ум, прошу вас; я давно заметил, что он слабеет…

– Это никому не заметно, кроме самого господина барона.

Барон пожал плечами, зевнул и умолк на несколько мгновений. Врач увидел, что глаза его широко раскрылись, зрачки стали огромными, нижняя губа отвисла. Он засыпал.

Внезапно барон вскочил и указал пальцем на стену:

– Опять она! Как вчера! Сперва это был мужчина, потом женщина… Вот она смотрит в окно, вот наклонилась… Скорее, доктор, бегите к ней! Меня обманули, меня предали… Меня обошли, как ребенка… Ребенка… Нет, ребенка нет!

И барон, очнувшись, уселся в кресло и добавил с мрачной усмешкой:

– Это все было в комедии Христиана Вальдо… Фиглярские штучки! Видите, доктор, я думаю о марионетках, как вам хотелось… Какая тяжесть навалилась на меня… Не уходите…

И барон окончательно уснул с открытыми глазами, что придавало ему сходство с мертвецом.

Спустя несколько минут веки его ослабели и опустились. Врач нащупал пульс – он был наполненным и учащенным.

По мнению врача, больному следовало пустить кровь. Но как его уговорить?

«Продлить жизнь этому человеку наперекор воле небес и возможностям его собственного организма – задача неблагодарная, отвратительная, невозможная, – подумал бедный врач. – Либо им овладевают приступы безумия, либо его терзают угрызения совести. Я чувствую, что сам теряю рассудок, находясь подле него, меня также преследуют страшные призраки, овладевшие его воображением, будто попытка (охранить ему жизнь делает меня его сообщником в каком-то злодеянии!»

Но у молодого врача были мать и невеста. Несколько лет щедро оплачиваемой работы могли дать ему возможность жениться и спасти мать от нужды. Поэтому он оставался здесь, прикованный к этому полутрупу, непрестанно поддерживая в нем жизнь умелой рукой, то горячо отдаваясь своему делу, то падая духом от усталости и отвращения и подчас сам не зная, ищет ли он исцеления, или кончины больного.

Этот юноша был наделен кроткой душой и наивной непосредственностью. Постоянное общение с безбожником претило ему, он не смел защищать свои верования, ибо любое противоречие выводило больного из себя.

Врач был человеком общительным и веселым; пациент же скрывал беспощадную ненависть ко всему человечеству под маской едкого, насмешливого цинизма.

Пока барон спал, ночной праздник становился все оживленнее. Треск хлопушек, музыка, лай гончих, проснувшихся на псарне от ржанья запрягаемых коней, женский смех в коридорах замка, огни, мелькающие там и сям на озере, – словом, все, что происходило за пределами этой сумрачной комнаты, где лежал неподвижный, мертвенно-бледный барон, заставляло молодого врача еще острее ощущать одиночество своей подневольной жизни.

А в это время графиня Эльведа вместе с русским послом готовила коварный заговор против Швеции, а двоюродные и троюродные братья барона не спускали глаз с дверей, ведущих в его покои, и спорили друг с другом: «Он сейчас выйдет!» – «Нет, не выйдет!» – «Здоровье его хуже, чем он думает!» – «Нет, оно лучше, чем полагают иные!»

Как же дознаться правды? Слуги, всецело послушные суровой воле хозяина, который щедро платил и не менее щедро карал (как известно, слуги в Швеции еще и поныне подвергаются телесным наказаниям), неизменно отвечали на все вопросы, что господин барон чувствует себя лучше, нежели когда-либо; что касается врача, то барон, принимая его к себе на службу, заставил поклясться, что тот никому не откроет, насколько опасен его недуг.

Мы уже знаем, что барон часто удалялся к себе в разгар затеянных им празднеств, раз навсегда объяснив эти исчезновения множеством неотложных и важных дел. В этом объяснении была доля истины: барон был всегда погружен в сложнейшие политические интриги, а помимо этого вел бесчисленные тяжбы, возникавшие по вине его беспокойного нрава и жажды власти.

Но на сей раз, сквозь сонм привычных беспокойных мыслей, пробивалась неясная тревога, что и сказывалось на его здоровье. Какие-то злобные подозрения и давным-давно усмиренные страхи проснулись в нем после вчерашнего бала и еще окрепли после спектакля burattini.Все это и привело его в то состояние нервного раздражения, когда рог кривился в непроизвольной гримасе, а один глаз начинал заметно косить. Будучи весьма тщеславен и придавая большое значение красоте увядших, но благородных и правильных черт своего лица, в особенности теперь, когда он был занят предстоящим браком, барон скрывался от посторонних взоров, как только чувствовал, что лицо его сводит судорога, и требовал, чтобы врач помог ему скорее справиться с приступом.