Текст книги "Мельник из Анжибо"
Автор книги: Жорж Санд
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
– А если бы вам пришлось стать совсем бедной, страдать, трудиться?
– Черт возьми, если бы это ничему не послужило, то Это было бы ужасно.
– А если все-таки считать, что это чему-то служит? Если для спасения человечества нужно пройти сквозь пучину горя, принять на себя некое мученичество?
– Ну что ж, – сказала Роза, с удивлением глядя на Марсель, – тогда надо было бы терпеливо перенести эти испытания.
– Нет, надо было бы восторженно броситься им навстречу! – вскричала Марсель, и от ее голоса и взгляда Роза вся вздрогнула, словно ее ударило электричеством; она невольно ощутила подъем духа, сама того не ожидая.
Эдуард притомился и перестал резвиться. На горизонте уже показывалась луна. Марсель решила, что пора вести ребенка спать, и ускорила шаг, а Роза молча поспевала за ней; она все еще не могла прийти в себя после их беседы, но когда они приблизились к ферме и еще издалека послышался громовой голос госпожи Бриколен, Роза вернулась к действительности и, глядя на молодую даму, шедшую впереди нее, сказала про себя: «Да уж не тронутая ли она тоже?»
XIII. Роза
Несмотря на эту тревожную мысль, Розу неудержимо влекло к Марсели. Она помогла ей уложить в постель ребенка, с милой предупредительностью позаботилась о тысяче разных мелочей и, прощаясь, хотела поцеловать ей руку. Но Марсель, которая уже успела полюбить Розу, как любят удачных детей, отняла руку и расцеловала девушку в обе щеки. Роза, восхищенная и почувствовавшая себя еще легче и свободней с Марселью, медлила уходить.
– Я хотела бы задать вам один вопрос, – сказала она наконец. – Неужели у Большого Луи в самом деле достаточно ума, чтобы понимать вас?
– Конечно, Роза! – ответила Марсель. – Но что вам-то до этого? – добавила она не без некоторого лукавства.
– Видите ли, мне показалось сегодня очень удивительным, что среди нас всех у нашего мельника было больше всего разных интересных мыслей. А ведь он не получил очень хорошего образования, бедный Луи.
– Но в нем столько сердечности и ума! – сказала Марсель.
– О да, сердечности в нем хоть отбавляй. Я его хорошо знаю. Мы в раннем детстве росли вместе. Его старшая сестра была моей кормилицей, и первые годы моей жизни я провела на мельнице в Анжибо. Луи не говорил вам про это?
– Он со мной вообще не говорил о вас, но я заметила, что он очень вам предан.
– Большой Луи всегда был очень добр ко мне, – сказала Роза, покраснев. – Он всегда любил детей, а это лучшее доказательство, что он очень добрый человек. Ему было семь или восемь лет, когда меня отдали кормилице – его сестре, и бабушка говорит, что он обо мне заботился и возился со мной, как взрослый, – ну прямо как старший брат. И я будто так привязалась к нему, что не хотела с ним расставаться; а когда меня отняли от груди, маменька взяла его к нам в дом, чтобы не разлучать нас (в ту пору она еще не питала к нему такой неприязни, как теперь). Он прожил у нас около трех лет вместо предполагавшихся поначалу двух-трех месяцев и был таким расторопным да услужливым, что им просто нахвалиться не могли. Его матери тогда жилось трудновато, и бабушка – а они ведь подруги – считала, что надо облегчить ей жизнь, освободив ее от заботы хотя бы об одном ребенке. Я хорошо помню время, когда Луи, моя бедная сестра и я бегали взапуски, играли вместе на лугу, в заказнике и на чердаке замка. Но когда он подрос и мог уже помогать матери в мукомольном деле, она забрала его обратно на мельницу. Нам ужасно жалко было расставаться, и я так скучала по нем, а его мать и сестра (моя кормилица) были так ко мне привязаны, что дома порешили отвозить меня в Анжибо каждую субботу вечером и привозить домой в понедельник утром. Так продолжалось до тех пор, пока меня не отдали в пансион в городе, а когда я вышла из него, уже и речи не могло быть о дружбе между простым мельником и девушкой, которую теперь все признавали за барышню. Тем не менее мы видимся довольно часто, а особенно с того времени, как отец, несмотря на изрядное расстояние от нас до Анжибо, сделал Большого Луи своим постоянным мельником и тот стал появляться у нас по три-четыре раза в неделю. И я, со своей стороны, всегда с большим удовольствием посещала Анжибо и видалась с мельничихой – она ведь такая добрая, и я так ее люблю! Так вот, сударыня, вообразите, с некоторых пор маменьке стало казаться, что это дурно, и она запрещает мне бывать в Анжибо. Она просто возненавидела беднягу Большого Луи и всячески старается его уязвить. Например, запретила мне танцевать с ним на вечеринках, потому что он, дескать, намного ниже меня по положению, а ведь мы, деревенские барышни, как нас называют, всегда танцевали и танцуем с крестьянскими парнями, когда они приглашают нас. Да к тому же никак не скажешь, что мельник из Анжибо – крестьянин: у него есть состояние тысяч на двадцать франков; и он получил лучшее воспитание, чем многие другие. По правде вам сказать, мой кузен Оноре Бриколен пишет куда хуже, чем он, хотя на его образование истрачено больше денег, и я не возьму в толк, почему это я должна так гордиться своим семейством.
– И мне это совершенно непонятно, – молвила Марсель, ясно увидевшая теперь, что с мадемуазель Розой надо разговаривать не без некоторой хитрости, ибо от нее нельзя было ожидать, что она с такой же живой непосредственностью, как Большой Луи, откроет ей душу. – Не замечали ли вы чего-нибудь такого в поведении нашего мельника, что могло вызвать недовольство вашей матушки?
– Нет, решительно ничего. Он во сто раз порядочнее и вежливее, чем все наши деревенские буржуа: почти все они пьянчуги и порой бывают на редкость грубы. В жизни он не станет нашептывать на ухо словечки, от которых не Знаешь, куда глаза девать.
– А не взбрело ли вашей матушке в голову, что он влюблен в вас?
Роза смешалась и не сразу нашлась, что ответить. Но затем признала, что ее мать, возможно, и убедила себя в этом.
– Ну, а если догадка вашей матушки верна, то, может быть, она и права, стараясь вас восстановить против него?
– Ну, это как сказать… Если б так оно было на самом деле и если бы он мне про то говорил… Но он никогда не сказал мне ни слова, которое выражало бы что-нибудь большее, чем чистую дружбу.
– А может быть, он влюблен в вас по уши, но не смеет вам в том признаться?
– Коли так, что за беда? – не без кокетства заметила Роза.
– С вашей стороны было бы очень дурно поощрять его чувства к вам, не отвечая ему столь же серьезным чувством, – строгим тоном ответила Марсель. – Это значило бы сделать себе забаву из страданий друга, а в вашей семье, Роза, менее всего можно позволить себе легкое отношение к несчастной любви.
– О, мужчины от таких вещей не сходят с ума, – воскликнула Роза с задорно-своенравным видом. – Однако, – простодушно добавила она, опустив голову, – надо признаться, что порой он бывает очень грустен, бедняжка Луи, и говорит, как человек, который в полном отчаянии… а мне и невдомек, почему. Меня очень это огорчает.
– Не настолько все же, чтобы вы соблаговолили его понять?
– Но даже если он меня любит, как могла бы я его утешить?
– Тут надо выбирать: или тоже любить, или совсем не видеться с ним.
– А я не могу сделать ни того, ни другого. Любить его – для меня почти невозможно, а совсем не видеться – так я слишком по-дружески к нему отношусь, чтобы доставить ему такое горе. Если бы вы только знали, какими глазами он смотрит на меня, когда я делаю вид, что не обращаю на него внимания. Он ужасно бледнеет, и мне от Этого делается больно.
– Но почему же вы говорите, что для вас невозможно его полюбить?
– Черт возьми! Да можно ли любить человека, за которого нельзя выйти замуж?
– Но почему же? Да человека, которого любишь, всегда можно выйти замуж!
– О, отнюдь не всегда! Поглядите на мою бедную сестру! Ее судьба настолько страшна, что я не хочу рисковать тем же, следуя ее примеру.
– Вы ничем не рискуете, моя милая Роза, – с некоторой горечью сказала Марсель. – Тот, кто может с такой легкостью управлять своими чувствами и своей волей, не любит и не подвергается никакой опасности.
– Не говорите так, – живо отозвалась Роза. – Я не меньше других способна любить и поставить под угрозу свое благополучие. Но ужели вы посоветуете мне пойти на такие испытания?
– Боже избави! Я хотела бы только помочь вам разобраться в своих чувствах, чтобы вы своей беспечностью не сделали несчастным Луи.
– Ах, бедненький Большой Луи!.. Но правда, сударыня, что же я могу сделать? Допустим, что отец, побушевав и попытавшись застращать меня всякими угрозами, в конце концов согласится отдать меня за него; что мать, напуганная судьбой Бриколины, предпочтет подавить в себе отвращение к этому браку, нежели довести меня тоже до душевной болезни… Допустим, хотя все это маловероятно… Но если даже можно было бы добиться этого, то подумайте, сколько ссор пришлось бы пережить, сколько вынести сцен, сколько трудностей преодолеть!..
– Вы боитесь – значит, вы не любите, говорю я вам; может быть, вы и правы, но тогда вы должны отстранить от себя Большого Луи.
Этот совет, к которому Марсель то и дело возвращалась, по-видимому, был Розе отнюдь не по вкусу. Любовь мельника чрезвычайно льстила ее самолюбию, особенно теперь, когда госпожа де Бланшемон так высоко подняла его в ее глазах, а возможно также и по причине незаурядности самого этого факта. Крестьяне мало способны на любовные чувства, а в окружавшей Розу буржуазной среде, где господствовала забота о материальной выгоде, такие чувства становились все более диковинной редкостью. Роза прочла за свою жизнь несколько романов и гордилась тем, что внушает к себе такую необычайную, почти неправдоподобную любовь, о которой раньше или позже, наверно, с удивлением заговорит вся округа; наконец, на Большого Луи заглядывались все деревенские девушки, а между крестьянским сословием и новоиспеченной буржуазией, к которой принадлежали Бриколены, расстояние было еще не настолько велико, чтобы Роза не испытывала приятного головокружения от того, что одержала победу над признанными местными красавицами.
– Не думайте, что я трусиха, – чуть поразмыслив, ответила Роза, – я не молчу, когда маменька несправедливо нападает на Большого Луи, и если бы вдруг я что забрала себе в голову, то с вашей помощью – потому что, во-первых, вы очень умная, а во-вторых, отцу очень хочется сейчас выглядеть получше в ваших глазах, – я могла бы, пожалуй, преодолеть все препятствия. Прежде всего я должна вас заверить, что не решусь ума, как моя бедная сестра! Я упряма, и меня всегда очень баловали, так что сами теперь меня немного боятся, но сейчас я вам скажу, что оказалось бы для меня самым тяжелым.
– Так, так, Роза, я вас слушаю.
– Что подумали бы обо мне в округе, если бы я учинила этакий скандал в семье? Все мои подружки, возможно, завидующие мне из-за того, что я являюсь предметом такой любви, какой им не знавать в браках по расчету, бросят в меня камень. Все мои кузены и претенденты на мою руку, обозленные предпочтением, оказанным мною простому крестьянину перед ними, придающими себе весьма высокую цену, все матери семейств, испуганные примером, который я подала бы их дочерям, сами крестьяне, которые всегда завидуют тому из них, кто женится, как они говорят, «на больших деньгах», стали бы преследовать меня хулой и насмешками. «Вот сумасшедшая! – скажет один. – Это У них в крови; скоро она станет пожирать сырое мясо, как ее сестра». «Вот дура! – скажет другой. – Берет в мужья крестьянского парня, когда прекрасно могла бы выйти за ровню!» «Вот какая плохая дочь! – скажут все в один голос. – Доставила такое горе своим родителям, а ведь они ей никогда ни в чем не отказывали. Дерзкая бесстыдница, вот она кто! Пошла на такой скандал ради какого-то мужлана только потому, что в нем пять футов восемь дюймов росту! Почему уж было не выйти за его батрака? Или за дядюшку Кадоша, который побирается, ходя от дома к дому?» И так было бы без конца. А мне думается, не очень-то пристало молодой девушке подвергать себя всему Этому ради любви к мужчине.
– Моя милая Роза, – отвечала Марсель, – эти ваши возражения кажутся мне менее серьезными, чем предыдущие. Но я вижу, что бросить вызов общественному мнению для вас страшнее, чем пойти наперекор воле родителей. Нам надо хорошенько вместе взвесить все за и против, и поскольку вы рассказали мне свою историю, должна и я рассказать вам свою. Я готова вам ее поведать, хотя это и тайна – великая тайна моей жизни. Но в ней нет решительно ничего такого, что не могло бы быть предназначено для ушей молодой девушки. Через некоторое время эта тайна будет открыта всем и каждому, а покамест я поделюсь ею только с вами, ибо я уверена, что вы ее свято сохраните.
– О сударыня! – вскричала Роза, бросаясь на шею Марсели. – Как вы добры! Мне никогда еще не доверяли тайн, а я всегда очень хотела узнать какую-нибудь тайну, чтобы хорошо ее сохранять. И уж ваша ли тайна не будет для меня священной! Через нее я узнаю много такого, о чем и понятия не имею; мне кажется, любовь, как и все, что происходит с человеком в жизни, многому учит. Мне ведь никто никогда не хотел об этом говорить, потому что будто бы никакой любви на свете нет и быть не должно. Однако мне кажется… Но рассказывайте, рассказывайте, дорогая госпожа Марсель! Я хочу надеяться, что раз сейчас вы оказываете мне доверие, то скоро подарите меня и своей дружбой.
– Ну почему бы и нет? Но могу ли я рассчитывать, что и мне заплатят тою же монетой? – молвила Марсель, в свою очередь обнимая и целуя Розу.
– О боже! – воскликнула Роза, и глаза ее наполнились слезами. – Разве вы не видите, как я вас люблю! Едва вы появились у нас, я сердцем потянулась к вам, и сейчас мое сердце принадлежит вам целиком, хотя не прошло и дня, как мы с вами познакомились. Как это произошло? Я сама не понимаю… Но я никогда не встречала никого, кто бы так понравился мне. Я только читала о таких, как вы, в книгах, и мне представляется, что вы одна соединяете в себе всех прекрасных героинь тех романов, которые мне довелось прочесть.
– А кроме того, дитя мое, ваше благородное сердечко испытывает потребность любить. Я постараюсь оказаться достойной этой столь благоприятной для меня предрасположенности вашего сердца.
Маленькая Фаншона уже водворилась в соседней каморке и теперь заливисто храпела, заглушая уханье сов и крики козодоев, которые оживились к ночи и стали подавать голоса с верхушек старых башен. Марсель уселась у открытого окна, из которого видны были звезды, ярко сверкавшие на чистом безоблачном небе, и, взяв обеими руками руку Роды, рассказала ей следующее.
XIV. Марсель
Моя история, дорогая Роза, в самом деле похожа на роман, но роман такой простой и неоригинальный, что он, можно сказать, походит на все романы на свете. Я постараюсь рассказать его вам как можно короче.
Когда моему сыну было два года, здоровье его настолько пошатнулось, что я почти не надеялась спасти его. Мои тревоги, моя печаль, непрерывные заботы о ребенке, которые я не хотела доверить никому, предоставили мне естественный повод удалиться от света, где я начала показываться лишь незадолго до того времени, не испытывая от этого никакого удовольствия. Врачи посоветовали мне отправиться с ребенком в деревню. У моего мужа было, как вам известно, хорошее имение в двадцати милях от Бланшемона; но беспорядочная и разгульная жизнь, которую он вел там со своими друзьями, лошадьми, собаками и любовницами, заставляла меня воздерживаться от поездок туда даже в те промежутки времени, когда он сам жил в Париже. Отчаянный ералаш в доме, наглость лакеев, на чьи воровские повадки приходилось смотреть сквозь пальцы, поскольку им не платили регулярно их жалованья, весьма сомнительное окружение в лице ближайших соседей, людей с дурной репутацией, – все это было мне красочно описано моим старым, добрым Лапьером, проведшим там некоторое время, и я отказалась от мысли поселиться в имении мужа. Господин де Бланшемон отнюдь не горел желанием, чтобы я обосновалась здесь, где я также могла бы узнать о его беспутной жизни, и он внушил мне, что это ужасное место, что старый замок непригоден для жилья, и, надо сказать, в этом последнем пункте он не допустил большого преувеличения, как вы можете судить сами. Он поговаривал о том, чтобы купить для меня загородный дом в окрестностях Парижа; но откуда бы он взял денег для такого приобретения, если, как мне стало известно только теперь, он был уже почти разорен?
Видя, что все его обещания лишь пустые слова, а сын мой тем временем угасает, я поспешила взять внаем в Монморанси (это деревня поблизости от Парижа, расположенная в восхитительной лесистой и холмистой местности, весьма благоприятной для здоровья) половину первого попавшегося мне дома с незанятыми помещениями, который, кстати, был и единственным в этот момент, не полностью заселенным постояльцами. Такие домики пользуются большим успехом у парижан, даже у людей богатых, поселяющихся в них на некоторое время в теплые месяцы года, хотя жить там приходится в более чем скромных условиях. Мои родственники и друзья сначала посещали меня довольно часто, потом все реже и реже, как это обычно бывает, когда гостям становится ясно, что тот или та, к кому они приезжают, ценит свое уединение и когда их визиты не поощряют ни роскошью приемов, ни кокетством. К концу первого проведенного мною там сезона уже бывало, что по две недели ко мне из Парижа никто не приезжал. Я не свела знакомств ни с кем из числа местной знати. Эдуард начал поправляться, я поуспокоилась и была удовлетворена своей жизнью: гуляла по лесу с книгой в руках вместе с сыном и крестьянкой, которая вела его ослика, в сопровождении нашего ревностного стража, большого пса. Такой образ жизни был мне чрезвычайно но душе. Господин де Бланшемон был в восторге от того, что может совершенно мною не заниматься. Он нас не навещал никогда. Время от времени он присылал слугу осведомиться о здоровье сына и о моих денежных нуждах, которые, к счастью для меня, были очень скромны, иначе он не мог бы их удовлетворить.
– Вот как! – вскричала Роза. – А нам он здесь толковал, что вся рента с его земель и с ваших уходит как в прорву из-за вас, что будто вы требуете себе лошадей, карет и тому подобное, а вы-то в это время, может быть, ходили по лесу пешком, чтобы сэкономить на плате за наем осла!
– Вы угадали, милая Роза. Когда я обращалась к мужу за небольшой суммой денег, он разводил длинные и малоправдоподобные истории о бедственном положении его арендаторов, о зимних морозах, о летних градобитиях, якобы разоривших их, и я, не желая вдаваться во все эти подробности, а также, как правило, искренне веря в его мнимое сочувствие вашим бедам, одобряла его и не требовала полагающейся мне ренты.
Старый дом, в котором я жила, был в приличном состоянии, но довольно убог, и я не привлекала ничьего внимания. Дом был двухэтажный. Я занимала второй этаж. На первом жили два молодых человека, один из них был болен. При доме был маленький тенистый садик, окруженный невысокой стеной. В нем обычно играл Эдуард под наблюдением няни, а я посматривала на них, сидя у окна. Садиком сообща пользовались оба нанимателя, господин Анри Лемор и я.
Анри было двадцать два года. Его брату всего пятнадцать. Несчастный мальчик страдал чахоткой, и Анри ухаживал за ним с трогательной заботливостью. Они были сиротами. Анри полностью заменил мать бедному умирающему. Он не оставлял его одного ни на час, читал ему вслух, прогуливался с ним, поддерживая его обеими руками, укладывал в постель, переодевал, словно малого ребенка, и так как бедняжка Эрнест почти не мог спать, Анри, бледный, измученный, исхудавший от бессонных ночей, казался почти таким же больным, как и его брат.
Хозяйка нашего дома, очень добросердечная старушка, жила тут же, занимая часть первого этажа, и была очень внимательна и заботлива по отношению к несчастным молодым людям; но ее не могло хватить на все, и мне пришлось довольно много помогать ей. Я делала это очень охотно и не щадя себя; вы на моем месте, Роза, поступили бы так же; в последние дни жизни Эрнеста я просто не отходила от его постели. Он платил мне трогательной любовью и признательностью. Не сознавая и даже не чувствуя уже, насколько серьезна его болезнь, он скончался без мучений, внезапно, посреди разговора со мной. Только он успел мне сказать, что я его исцелила, как дыхание его остановилось и рука, которую я держала в своей, похолодела.
Велико было горе Анри, и он слег, тяжко заболев. Теперь надо было ухаживать за ним и сидеть у его изголовья день и ночь. Старушка хозяйка, госпожа Жоли, совсем выбилась из сил. Эдуард, к счастью, поздоровел, и я могла делить свои заботы между ним и Анри. Обязанность оказывать этому бедному молодому человеку помощь и утешать его пала на меня одну, и к концу осени я с радостью увидела, что вернула Анри к жизни.
Вам понятно, Роза, что среди всех этих скорбей и опасностей нас не могла не связать самая тесная и прочная дружба. К тому времени, когда из-за наступления зимы и настояний моей родни я вынуждена была возвратиться в Париж, у нас уже успела образоваться столь сладостная привычка подолгу беседовать друг с другом, вместе читать и прогуливаться в саду, что при расставании у обоих буквально разрывалось сердце. Однако мы не осмелились еще пообещать друг другу встретиться в Монморанси на следующий год. Мы еще робели оба и страшились назвать нашу взаимную привязанность любовью.
Анри и не думал осведомляться о моем общественном и имущественном положении, я тоже не интересовалась, каковы его средства и к какому сословию он принадлежит. Перед моим отъездом он попросил разрешения навещать меня в Париже; но когда я дала ему свой адрес, сообщив, что живу в принадлежащем моей свекрови особняке де Бланшемон, он был удивлен и как будто даже испуган. Когда же я покидала Монморанси в карете с фамильным гербом, присланной за мною моим семейством, он окончательно растерялся и, узнав, что я богата (а я считалась богатой, да и сама так думала), решил, что разлучен со мною навеки. За всю зиму я не видела его ни разу, не знала даже, где он и что с ним.
Однако на самом деле Лемор был в это время богаче меня. Его отец, умерший за год перед тем, был простолюдином, мастеровым, которому удалось сколотить себе недурное состояние благодаря заведенному им небольшому предприятию (торговому делу) и своей незаурядной оборотистости. Детям своим этот человек дал хорошее образование, а ежегодный доход Анри после смерти Эрнеста составлял восемь или десять тысяч франков. Но стяжательские идеи, душевная грубость, крайняя черствость и безграничное себялюбие отца-коммерсанта с самых ранних пор возмущали благородную и восторженную душу Анри. В ту зиму, что последовала за смертью Эрнеста, он поспешил уступить почти за бесценок унаследованное им дело человеку, которого Лемор-отец разорил, поведя с ним беспощадную конкурентную борьбу и используя в ней самые жестокие и бесчестные приемы. Анри роздал работникам отца, которых тот годами эксплуатировал, вырученные от продажи дела деньги и, не желая, из какого-то чувства брезгливости, принимать выражения благодарности с их стороны (поскольку сами эти несчастные люди, как он часто мне говорил, развратились и научились подличать, беря пример с хозяина), он сменил место жительства и поступил в учение, дабы самому стать мастеровым. Уже в предыдущем году, до того как ему пришлось из-за болезни брата поселиться в деревне, он начал изучать механику.
Я получила все эти сведения от старушки хозяйки дома в Монморанси, которую навестила раза два в конце зимы из симпатии к этой достойной женщине, но также, признаюсь, из желания узнать что-нибудь об Анри. Старушка питала к Лемору большое уважение. За бедняжкой Эрнестом она ухаживала как за родным сыном; а об Анри говорила не иначе, как молитвенно сложив ладони и со слезами на глазах. На мой вопрос, почему он не навещает меня, она ответила, что мое богатство и положение в свете препятствуют непринужденным отношениям между мною и человеком, добровольно избравшим своим уделом бедность. Тут она мне и рассказала то, что ей было известно о нем и что я сейчас поведала вам.
Вы должны понять, дорогая Роза, как поразили меня эти поступки молодого человека, который всегда держал себя так просто, так скромно и даже не подозревал о своем нравственном величии. С этих пор я не могла думать ни о чем другом: в шумном свете и в тишине своей комнаты, в театре и в церкви воспоминания о нем и его образ были неизменно со мной – в моем сердце и в моих мыслях. Я сравнивала его со всеми знакомыми мне мужчинами, и как он выигрывал при этом сравнении, насколько он всех их превосходил!
Уже в конце марта я вернулась в Монморанси без надежды встретить там снова моего интересного соседа. Я почувствовала даже настоящую горечь, когда, оставив карету и войдя в знакомый садик вместе с родственницей, взявшейся меня сопровождать помимо моей воли, чтобы помочь мне наново здесь устроиться, я узнала, что первый Этаж сдан одной пожилой даме. Но когда моя спутница отошла от меня на несколько шагов, добрейшая госпожа Жоли шепнула мне на ухо, что она нарочно сказала неправду, так как моя родственница показалась ей чересчур любопытной и болтливой, и что на самом деле Лемор здесь, но не хочет показываться, пока я не останусь одна.
Я едва не лишилась чувств от радости, но стойко вытерпела сверхлюбезные заботы моей милейшей родственницы, что стоило мне нечеловеческих усилий. Наконец она отбыла, и мы вновь увиделись с Лемором. С этого времени, то есть с конца зимы и до самой поздней осени, мы виделись ежедневно, почти не расставаясь с утра до вечера. Гости, приезжавшие редко и, как правило, ненадолго, мои выезды по делам в Париж отняли в общей сложности не более двух недель из того восхитительного времени, что нам дано было провести вдвоем.
Можете себе представить, как мы были счастливы в эту пору и в какую пылкую любовь превратилась наша дружба. Но перед богом и перед невинным дитятей, моим сыном, совесть наша была чиста: новое чувство, охватившее нас, было столь же целомудренным, как и дружба, что возникла между нами у смертного ложа несчастного Эрнеста. Возможно, что среди жителей Монморанси пошел кое-какой слушок, но безупречная репутация нашей хозяйки, ее деликатность в отношении наших чувств, о которых она, конечно, догадывалась, и готовность в любую минуту защитить нас от каких-либо подозрений, уединенная жизнь, которую мы вели, тщательно соблюдавшееся нами правило никогда не показываться вместе за пределами дома, словом – полное отсутствие поводов для обвинения в недостойном поведении – все это воспрепятствовало недоброжелателям вмешаться в наши дела: до ушей моего мужа и моих родственников не дошли никакие пересуды.
Никогда еще любовь не была столь возвышенной, столь благотворной для исполненных ею душ. Идеи Анри, весьма странные с точки зрения большинства людей, но единственно истинные, единственно христианские в моих глазах, вознесли мой дух в новую сферу. Одновременно с восторгом любви я познала энтузиазм веры и добродетели. Эти чувства слились в моем сердце и стали неотделимы одно от другого. Анри обожал моего сына, чужого ему ребенка, которого родной отец забыл, забросил и почти не знал! Естественно, что и Эдуард питал к Лемору нежную привязанность, доверие и уважение – чувства, которые ему должен был бы внушить к себе отец.
Зима снова вырвала нас из нашего земного рая, но на Этот раз она не повлекла за собой нашу разлуку. Лемор время от времени тайно посещал меня, а писали мы друг другу почти ежедневно. У него был ключ, позволявший ему проникать в сад нашего особняка, а когда мы не могли встретиться там ночью, трещина в пьедестале старой статуи служила потайным местом для наших писем.
Совсем недавно, как вы знаете, господин де Бланшемон трагическим и неожиданным образом лишился жизни в смертельном поединке с одним из своих друзей из-за легкомысленной любовницы, которая ему изменила. Месяц спустя я увиделась с Анри, и с этого времени начинаются мои горести. Я считала столь естественным навсегда соединиться с ним! В этот раз я хотела повидать его, чтобы вместе с ним определить время, когда я, соблюдя долг, предписываемый мне моим вдовством, смогу отдать свою руку и себя самое ему, уже владеющему моим сердцем и душой. Но поверите ли, Роза, его первым и мгновенным ответом был отказ, полный страха и отчаяния. Боязнь стать богатым, да, да, ужас перед богатством взяли в нем верх над любовью, и он в испуге бежал от меня!
Я была оскорблена, изумлена, я не сумела его убедить и не захотела удерживать. Но затем, поразмыслив, я нашла, что он прав, что он последователен в своем поведении, верен своим правилам. Мои уважение и любовь к нему возросли еще больше, и я решила устроить свою жизнь так, чтобы он не страдал, решила порвать со светским обществом и укрыться вдали от Парижа в какой-нибудь глуши, дабы прекратить всякие отношения с богатыми и с сильными мира сего, которых Лемор считает врагами человечества – либо злобными и свирепыми, либо невольными и слепыми.
Но мой замысел не исчерпывался этой стороной дела, и она была в нем не самой главной. Я имела в виду и нечто другое – то, что должно было уничтожить самый корень зла и полностью снять тяжесть с души моего возлюбленного, моего будущего супруга. Я хотела последовать его примеру и раздать все мое личное состояние, употребить его на то, что мы в монастыре называли добрыми делами и что Лемор называет актом возмещения присвоенного, справедливым по отношению к людям и угодным богу во всех религиях и во все времена. Я могла принести эту жертву, не поставив под угрозу благополучие моего сына к будущем, говоря языком богачей, ибо я считала, что ему предстоит получить значительное наследство, и, кроме того, представляла себе дело так, что, воздерживаясь от использования его ежегодных доходов на протяжении долгих лет до его совершеннолетия, накапливая и разумно помещая поступающую от его земель ренту, я буду тем самым работать на его благополучие. Иными словами, воспитывая его в духе воздержанности и неприхотливости и показывая этим пример ревностного милосердия, я сделаю его способным когда-нибудь пожертвовать на те же добрые дела внушительное состояние, возросшее благодаря моей бережливости и данному мною себе зароку ни под каким видом на прикасаться к этим средствам для удовлетворения собственных потребностей, несмотря на права, предоставляемые мне законом. Мне казалось, что наивную и нежную душу моего ребенка захватит мой энтузиазм и что я буду накапливать земные богатства ради его будущего спасения. Посмейтесь, если хотите, дорогая Роза, но я все-таки питаю надежду, что и в более стесненных обстоятельствах мне удастся внушить Эдуарду именно такой взгляд на вещи. Он не получает от отца никакого наследства, и то, что у меня остается, будет сохранено для него во имя той же цели. Я не считаю себя вправе совсем лишиться тех скромных средств, которые остались нам обоим. В моем представлении мне лично больше ничего не принадлежит, ибо моему сыну неоткуда больше ждать чего-либо определенного, кроме как от меня. Я могла бы дать обет бедности за себя самое, но господь, как мне кажется, не позволяет подвергнуть этому новому крещению ребенка, пока он не вошел в возраст, когда сможет по доброй воле принять его или отвергнуть. Смеем ли мы, родившись среди людей, одержимых мирскими страстями, и произведя на свет новые существа, которым предопределено их рождением жить в довольстве и пользоваться властью в обществе, насильственно, по своему собственному усмотрению, лишать наше потомство того, что общество почитает за особые преимущества и священные права? Если бы я умерла и оставила бы моего сына в нищете, еще не успев внушить ему любовь к труду, то какие страшные пороки, какие чудовищные извращения могли бы укорениться в лишенной моего попечительства юной душе, заглушив в ней еще не успевшие окрепнуть добрые задатки, – ибо мы живем в мире, в котором развращающее влияние денег сделало общим для всех людей девиз: «Спасайся, кто может!» Говорят о религии братства и единения людей, в лоне которой все обретут счастье, возлюбив друг друга, и станут богатыми, отдавая все, принадлежащее каждому в отдельности. Говорят, что величайшие христианские святые, как и величайшие мудрецы древности, были близки к решению этого вопроса. Говорят также, что религия эта вот-вот снизойдет в человеческие сердца, хотя в действительности все как будто сговорилось против нее; ибо из колоссальной, ужасающей сшибки эгоистических интересов должны возникнуть ощущение необходимости все изменить, усталость от зла, потребность в истине и любовь к добру. Я твердо верю во все это, Роза! Но, как бы говорили только что, мне неведомо время, которое господь назначил для исполнения своих предначертаний. Я ничего не понимаю в политике, но я не вижу, чтобы в ней брезжил сколько-нибудь явственно свет моего идеала; и, укрывшись в ковчеге, как птица во время потопа, я жду и молюсь, стражду и надеюсь, не обращая внимания на насмешки, которыми богатые и знатные осыпают всякого, кто не хочет мириться с их несправедливостями и извлекать для себя выгоду из несчастий своих ближних. Да, мы не ведаем, что будет завтра, и вокруг нас в человеческом обществе бушует дикая буря противоборствующих страстей. Поэтому я должна крепче сжать в объятиях моего сына и не дать ему захлебнуться в волнах, которые, быть может, вынесут нас к берегам лучше устроенного мира. Увы, дорогая Роза! В наше время, когда деньги господствуют в мире, все продается и все покупается. Искусство, наука, решительно все и всякие знания, а следовательно, все доброе и благородное, даже сама религия, недоступны тому, кто не может заплатить звонкой монетой за право пить из этих божественных источников. Так же как приходится платить за церковные таинства, только за деньги приобретается право быть человеком, право овладеть грамотой, право научиться мыслить и отличать добро от зла. Бедняк, если только он не наделен исключительным гением, обречен коснеть во тьме невежества, и жизнь его превращается в жалкое прозябание. А несчастный нищий ребенок, который вместо любого ремесла обучается лишь искусству протягивать руку и жалобным голосом просить подаяния, какими ложными представлениями, какими заблуждениями опутан его неокрепший, слабосильный умишко! Просто страшно становится, когда подумаешь, что суеверие – единственный доступный крестьянину вид религии, что богопочитание сводится у него к обрядам, смысла и происхождения которых он не понимает и не узнает до самой своей смерти, что бог для него – это идол, покровительствующий посевам и стадам того, кто поставит ему свечу или закажет его изображение. Сегодня утром, по дороге сюда, мне встретилась процессия, остановившаяся у источника, для того чтобы заклясть засуху. Я спросила, почему люди избрали для молебствия именно это место. Одна женщина, показав мне на небольшую гипсовую статую, установленную в нише и, наподобие языческих богов, украшенную цветочными гирляндами [18]18
Отцы раннехристианской церкви сурово осуждали языческий обычай – украшать статуи богов. Минуций Феликс энергично и недвусмысленно высказывается на этот счет. Средневековая церковь восстановила идолопоклоннические обряды, а современная церковь продолжает ими спекулировать с целью извлечения барыша. (Прим, автора.)
[Закрыть]ответила мне: «А видите ли, эта добрая госпожа по части дождя самая лучшая».