Текст книги "Мельник из Анжибо"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Он написал вам сегодня утром уйму глупостей, которые я отказался передать.

– Вы оказали мне дурную услугу! Выходит, что я не могу узнать его намерения?

– Он не придумал сказать мне ничего, кроме как: «Я ее люблю, но у меня хватит мужества…»

– Он сказал «но»?

– Возможно, он сказал «и»!..

– Это существенная разница! Вспомните, пожалуйста, Большой Луи!

– Он говорил то одно, то другое, он много раз повторял это.

– Вы сказали «сегодня утром» – так вы только сегодня выехали из города?

– Я хотел сказать – «вчера вечером». Было уже поздно, а у нас тут утро считается с полуночи.

– Боже мой! Что все это значит? Почему нет письма? Вы сами видели, как он мне писал?

– Еще как писал: изорвал четыре письма!

– Но что было в этих письмах? Он, значит, был в нерешительности?

– Он то уверял, что никогда больше не увидит вас, то строчил известие о том, что едет к вам сейчас же.

– Но он устоял перед этим искушением? У него, в самом деле, мужества хоть отбавляй!

– Ах, послушайте! Он был искушаем больше, чем святой Антоний, но, во-первых, я отговаривал его, а во-вторых, он боялся ослушаться вас.

– А что вы скажете о влюбленном, который неспособен ослушаться?

– Я скажу, что он любит слишком сильно и что ему за это отнюдь не будут благодарны.

– Я несправедлива, не правда ли, Большой Луи? Ах, дорогой друг, я слишком взволнована и сама не знаю, что говорю. Но почему вы убеждали его не ехать с вами? Он же хотел!

– Ну, разумеется, хотел! Он даже проехал часть дороги со мной на таратайке. Но уж не обессудьте: я очень боялся не потрафить вам.

– Вы сами любите и все же считаете, что любящие могут быть столь суровыми?

– Ох ты, господи! Ну, а что бы вы сказали, коли бы я привез его в Черную Долину? Например, вот ежели бы я сейчас объявил вам, что прячу его на мельнице? Уж наверное, вы не дали бы мне спуску, взгрели бы меня как следует.

– Луи, он здесь! Вы признались! – восторженно и убежденно произнесла Марсель, вставая.

– Нет, нет, сударыня! Это вы говорите за меня.

– Друг мой, – продолжала она, с жаром схватив его за руку, – скажите мне, где он, я на вас не буду сердиться.

– Ну, допустим, я скажу, – отвечал мельник, несколько испуганный порывистостью Марсели, но в то же время восхищенный ее искренностью. – А вы не побоитесь, что насчет вас пойдут всякие слухи?

– Когда он по своей воле оставил меня, когда дух мой был угнетен, я еще была в состоянии думать о светском обществе, предвидеть опасности, требовать от себя неукоснительного следования суровому долгу, возможно, преувеличенному мной; но теперь, когда он возвращается ко мне, находится где-то рядом, – о чем, по-вашему, должна я думать, чего бояться?

– Одного бояться все-таки нужно: того, чтобы какая-нибудь неосторожность не затруднила выполнения ваших планов, – проговорил Большой Луи и показал на окошко чердака.

Марсель посмотрела наверх, и глаза ее встретились с глазами Лемора, который, весь трепеща и устремись вперед, готов был спрыгнуть с крыши, чтобы мигом преодолеть расстояние, отделявшее его от любимой.

Но мельник кашлянул что было силы и, знаком обратив внимание влюбленных на Розу, подходившую в сопровождении мельничихи и Эдуарда, громко произнес:

– Да, сударыня, мельница, такая, как она есть, не приносит хорошего дохода; но ежели бы мне удалось хотя бы поставить большой жернов, что я давно задумал, она стала бы намного доходнее, приносила бы добрых восемьсот франков в год!

XXIII. Кадош

Влюбленные обменялись быстрым и пламенным взглядом. Оба они испытали сильное потрясение, но сразу после него пришло самое совершенное спокойствие. Они любили друг друга, они были уверены друг в друге; все было сказано, объяснено, подтверждено в этом молниеносном скрещении взглядов. Лемор отпрянул в глубь чердака, а Марсель, прекрасно владея собою именно потому, что была счастлива, без смущения и досады встретила подошедшую Розу. Она согласилась на предложение Розы пойти погулять в прелестную рощицу неподалеку, а час спустя обе они сели на своих лошадей и отправились обратно в Бланшемон. Уезжая, Марсель шепнула мельнику:

– Прячьте его от всех! Я приеду сама.

– Нет, нет, не торопитесь! – отвечал Большой Луи. – Я устрою вам свидание в безопасном месте. Но раньше дайте мне все подготовить. Сыночка я вам привезу вечером, и тогда мы еще поговорим.

После отбытия Марсели Лемор вышел из своего убежища, где от радости, волнения и одуряющего запаха сена у него начала кружиться голова.

– Послушайте, дружище, – сказал он весело мельнику, – я ваш подручный и не собираюсь сидеть у вас на хлебах и бездельничать. Задайте мне работу, и я вам покажу, что у меня руки не деревянные, хоть я и щуплый парижанин с виду.:

– Да, – отозвался Большой Луи, – когда на сердце легко, и работа в руках спорится. У вас дела идут лучше, чем у меня, старина; вот мы вечерком сядем покалякать, и тогда будет ваша очередь утешать меня. А сейчас, как вы правильно сказали, надо заняться делом. Я не могу целый день растабарывать про любовь, а вы, ежели будете сидеть сложа руки да размышлять о своем счастье, совсем ошалеете! Труд благотворен для человека и в радости и в горе – он бодрит и успокаивает; а значит, он предписан господом богом всем и каждому. Ну, пошли! Поорудуем вдвоем лопатами да заставим поплясать «Большую Луизу». Ее песенка приводит меня в себя, когда я собьюсь с панталыку.

– О боже мой! Ребенок сейчас узнает меня! – воскликнул Лемор, увидев Эдуарда, который ускользнул от Большой Мари и в этот момент взбирался на четвереньках по крутой лестнице мельницы.

– Он уже видел вас, – ответил мельник, – не прячьтесь и ничего не разыгрывайте. В этой одежке он вас и узнает и не узнает.

В самом деле Эдуард остановился, сомневаясь и недоумевая. В течение месяца, протекшего с тех пор, как Марсель внезапно покинула Монморанси, спеша к умирающему мужу, мальчик ни разу не видел Лемора, а месяц для памяти ребенка – это целый век. Правда, Эдуард был наделен исключительными способностями и развит не по летам, но Лемор без бороды, с обсыпанным мукой лицом, в крестьянской блузе был почти неузнаваем. На минуту мальчик застыл перед Лемором, но, встретив суровый и безразличный взгляд своего друга, обычно бежавшего ему навстречу с распростертыми объятиями, он опустил глаза, испытывая что-то вроде смущения и даже страха, у детей всегда сопряженного с удивлением. Затем, подойдя к мельнику с видом серьезным и задумчивым, какой бывал ему нередко присущ, он спросил:

– Кто этот дяденька?

– Это мой работник, его зовут Антуан.

– Так у тебя их два?

– Два? Десятки их у меня – работников. Вот тебе и еще одна Лопастушечка…

– А Жанни – третья?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Он злой, твой Антуан?

– Нет, он не злой! Но он глуповат, глуховат и не умеет играть с малышами.

– Ну, тогда я пойду поиграю с Жанни, – заключил Эдуард и беспечно удалился. Человек четырех лет от роду не подозревает, что его могут обмануть, и слова тех, кого он любит, для него убедительнее, нежели то, что он видит и слышит сам.

Принесли зерно, которое надо было до вечера смолоть. Оно принадлежало господину Бриколену и содержалось в двух мешках, помеченных огромными инициалами владельца.

– Поглядите, – сказал Большой Луи со смехом, но на этот раз не без горечи: – «Б. Б.» – пока читай: «Бриколен из Бланшемона», то есть «Бриколен, проживающий в Бланшемоне». Но когда он купит поместье, то уж наверное подставит еще одно маленькое «б» между двумя большими, и это будет значить: «Бриколен, барон де Бланшемон».

– Как! – воскликнул Лемор, которого занимала другая мысль. – Это зерно – из Бланшемона?

– Оттуда, – подтвердил мельник, научившийся отгадывать, что у Лемора на уме, прежде чем он откроет рот. – Из этого зерна мы сделаем муку… А из нее сделают хлеб, который будут есть госпожа Марсель и мадемуазель Роза. Говорят, что Роза слишком богата, чтобы взять в мужья такого человека, как я: а не кто иной, как я, доставляю хлеб, который она ест.

– Так, значит, мы будем работать для них!

– Именно так, молодой человек. Точно выполняйте, что я скажу! Тут нельзя работать спустя рукава. Черт побери! Доведись мне молоть зерно для самого короля, и то бы я не вложил в это дело столько души.

Заурядная мукомольная операция приобрела в воображении молодого парижанина высокий смысл и едва ли не поэтическую окраску, и он так старательно и увлеченно стал помогать мельнику, что через два часа вник во все тайны его ремесла. Ему было нетрудно научиться управлять нехитрым прадедовским механизмом заведения. Он понимал, какие усовершенствования можно было бы сделать в этой самодельной деревенской машине за небольшие, но наличные деньги, которые для крестьянина представляют собой, так сказать, запретный плод. Вскоре он уже знал на местном наречии наименования всех частей машины и выполняемых ими действий. Жанни, видя, как он трудолюбив и как хорошо относится к нему хозяин, несколько встревожился и почувствовал что-то вроде ревности, но когда Большой Луи объяснил ему, что парижанин пробудет у них недолго и что для него нет угрозы быть вытесненным с занимаемого им места, он успокоился и, как истый берриец, был даже рад передать услужливому сотоварищу на несколько дней свою работу. Оказавшись без Дела, он вызвался свезти в Бланшемон Эдуарда, который стал скучать и капризничать без матери. Мельничихе не удавалось развлечь ребенка, и, когда за ним приехала маленькая Фаншона, Жанни не без удовольствия взялся сопровождать свою юную приятельницу до замка.

Работа была закончена. Струйки пота текли по лбу Лемора, лицо его горело. Он ощущал такую гибкость во всем теле и такой прилив душевных сил, каких не чувствовал уже давно. Постоянная меланхолия, снедавшая молодого человека, уступила место чувству физического и нравственного удовлетворения, которое по воле всевышнего неизменно приносит человеку выполненная работа, когда цель ее для него не безразлична и сама она ему по силам.

– Дружище! – вскричал он. – Труд – дело прекрасное и святое само по себе. Вы сказали это, когда мы начинали работать, и были правы! Господь предписывает и благословляет труд. Мне было так радостно трудиться, чтобы накормить свою любимую! Насколько ж еще радостнее будет трудиться для того, чтобы поддерживать жизнь многих равных тебе человеческих существ, твоих братьев! Когда каждый будет работать для всех и все для каждого, как легка будет усталость, как прекрасна будет жизнь!

– Да, мое ремесло оказалось бы в таком случае одним из самых приятных! – произнес мельник с улыбкой, обличавшей живой ум. – Пшеница – самое благородное растение, а хлеб – самая добрая пища. Мое дело считалось бы достойным некоторого уважения, и, может быть, по праздникам стали бы украшать венком из колосьев и васильков бедную «Большую Луизу», на которую сейчас никто и внимания не обращает. Но что поделаешь! «На сегодня»,как говорит господин Бриколен, я всего только его поденщик, и он думает обо мне примерно так: «Подобного разбора человек смеет помышлять о моей дочери? Жалкий бедняк, который мелет чужое зерно, тогда как я сею свойхлеб и на своейземле!» Понимаете, какая, выходит, между нами разница? А на самом деле вся-то разница в том, что у меня руки чистые, а у него по локоть в навозе. Ну вот, голубчик, мы все сделали, теперь живо ужинать! Я уверен, что суп вам покажется вкуснее, чем утром, даже если он будет солонее в десять раз. А потом я, пожалуй, отправлюсь в Бланшемон, отвезу эти два мешка.

– А меня не возьмете?

– Еще чего! Конечно, нет! Вам что, хочется, чтобы вас увидели на ферме?

– Меня там никто не знает.

– Это правда. Но что станете вы там делать?

– Да ничего. Помогу вам сгружать мешки.

– Ну и что это вам даст?

– Быть может, кто-нибудь пройдет по двору…

– А если этот кто-нибудьне пройдет по двору?

– Я посмотрю на дом, в котором она живет. Может быть, услышу, как назовут ее имя…

– Мне сдается, что мы доставляем друг другу это удовольствие, и не отправляясь так далеко.

– Да туда же рукой подать!

– На все у вас готов ответ. Вы не сделаете ничего опрометчивого?

– Значит, по-вашему, я ее не люблю? Вы сделали бы что-нибудь такое на моем месте?

– Может, и сделал бы! Если б меня любили… Ну, во-первых, вы не станете на нее смотреть таким же взглядом, как смотрели из слухового окна? Знаете, я было испугался, что вы мне сено подожжете, так горели у вас глаза.

– Я совсем на нее не буду смотреть.

– И не скажете ей ни словечка?

– Да какой же у меня будет повод заговорить с ней?

– А искать ее вы не будете?

– Я даже не войду во двор, если вы не разрешите, буду издали смотреть на стены.

– Так-то будет поумнее. Я позволяю вам постоять у ворот замка да подышать воздухом, которым она дышит, но и только.

На склоне дня оба друга пустились в путь; Софи, нагруженная двумя мешками муки, чинно шагала впереди. У Большого Луи было тяжело на сердце; он говорил мало, отводил душу, нахлестывая резкими ударами бича росшие по обеим сторонам дороги кусты ежевики и дикой белой жимолости, куда более пахучей, нежели садовая.

Они миновали хутор под названием Кортиу, как вдруг Лемор, шедший у обочины дороги, увидел растянувшегося во весь рост под кустами человека, который спал, положив под голову туго набитую суму.

– Ой-ой-ой! – воскликнул мельник, ничуть, впрочем, не удивившись. – Вы чуть не наступили на моего дядюшку!

От звучного голоса Большого Луи спящий встрепенулся. Он живо принял сидячее положение, схватил обеими руками большую палицу, лежавшую у него под боком, и крепко выбранился.

– Не серчайте, дядюшка! – сказал ему мельник смеясь. – Тут перед вами добрые люди, идущие, с вашего позволения, в Бланшемон; ведь хотя вы и говорите, что все дороги принадлежат вам, вы же никому не запрещаете ходить по ним, не так ли?

– Так! – ответил человек, вставая на ноги; при этом обнаружились его огромный рост и отталкивающая внешность. – Я самый покладистый из землевладельцев, правда, малыш?Но наступать мне на голову – значит несколько злоупотреблять моей добротой. Кто этот нехристь, который идет и не видит порядочного человека, покоящегося в своей постели? Я его не знаю, а ведь я знаю всех – и здесь и окрест!

Произнося эти слова, нищий мерил презрительным взглядом Лемора, который, со своей стороны, глядел на него с нескрываемым отвращением. Перед ним стоял костлявый старик в грязных лохмотьях, с жесткой, словно колючки ежа, черной, с сильной проседью бородой. На голове у старика был рваный цилиндр, украшенный белой лентой с бантом и букетиком отчаянно вылинявших искусственных цветов; эта претензия на щегольство производила шутовское впечатление.

– Успокойтесь, дядюшка, – сказал мельник, – этот парень – добрый христианин.

– А откуда это видно? – живо спросил дядюшка Кадош, снимая с головы цилиндр и протягивая его Анри.

– Ну, ну, не понимаете вы, что ли, – сказал мельник Лемору, – дядюшка просит у вас монетку.

Лемор бросил подаяние в шляпу дядюшки; тот сразу же схватил монету и с наслаждением стал ощупывать ее своими длинными пальцами.

– Это, поди, монетка в два су! – воскликнул он с противной улыбочкой. – А может быть, и целый франк времен революции! Да нет, боже милосердный, никак луидор! Да, луидор времен Людовика Пятнадцатого! Это мой король! Я ведь еще застал его царствование! Твой золотой принесет мне счастье, и тебе тоже, племянничек! – добавил он, кладя свою большую, узловатую лапу на плечо Лемора. – Теперь и ты можешь считать себя моим родичем. И с этой поры, будь уверен, я тебя узнаю везде, хоть как ты ни вырядись!

– Ну, нам пора! Прощайте, дядюшка! – сказал Большой Луи, в свою очередь подав старику милостыню. – Так мы друзья?

– До гроба! – очень серьезно ответил нищий. – Ты всегда был хорошим родственником, лучшим во всей моей семье. Потому-то тебе, Большой Луи, я и оставлю все свое имущество. Я уже давно тебе сказал, что так будет, и ты увидишь, я сдержу слово.

– То-то будет удача! Я, черт возьми, очень на это надеюсь! – весело отозвался мельник. – А букетик тоже отойдет мне?

– Шляпу получишь, а букет и ленту я оставлю моей последней любовнице.

– Вот жалость-то! А мне так хотелось получить букетик!

– Ясное дело! – подхватил нищий, зашагав вслед за молодыми людьми, причем достаточно быстро для своего преклонного возраста. – Букет – самое ценное из того, что я оставлю после себя. Он, видишь ли, освященный. Я его получил в часовне святой Соланж.

– Как же такой набожный человек, каким вы себя выставляете, может говорить о любовницах? – спросил Анри, которому это ходячее чучело внушало только омерзение.

– Помолчи, племянничек, – ответил дядюшка Кадош, искоса поглядев на него, – глупости ты говоришь.

– Извините его, он еще ребенок, – сказал мельник, как всегда подшучивая над общим «дядюшкой», – у него еще и бороды нет, а туда же – рассуждает! Но куда вы направляетесь так поздно, дядюшка? Вы надеетесь еще сегодня добраться к себе и ночевать дома? Ведь жилье ваше далековато отсюда!

– Нет, не надеюсь. Я иду себе потихоньку в Бланшемон, хочу попасть на завтрашний праздник.

– Да, правда, это должен быть для вас подходящий день! Соберете, поди, не меньше четырех франков.

– Навряд ли. Но все-таки будет на что заказать обедню в честь святого угодника – покровителя здешнего прихода.

– А вы по-прежнему большой любитель обеден?

– Обедня да водочка, племянник, да щепоть табаку в придачу – вот благодать и для тела и для души.

– Не спорю, да только водочка не настолько согревает, чтобы в ваши годы этаким манером в канаве разлеживаться.

– А я сплю где придется, племянничек. Как устану, остановлюсь, лягу головой на камешек или на суму, когда она не совсем плоская, да и сосну.

– Сегодня, как я погляжу, сума у вас изрядно округлилась.

– Верно. Позволь-ка мне, племянничек, положить ее на спину лошади. Мне тяжеловато ее тащить на себе.

– Нет, хватит Софи груза, что на нее навьючен. Но давайте мне вашу суму, я ее донесу вам до Бланшемона.

– Это ты правильно сделаешь. Ты парень молодой и должен заботиться о своем дядюшке. На, возьми. Блуза-то у тебя того, не только что из стирки, – добавил он с брезгливой гримасой.

– Так это же мука, – ответил мельник, принимая из рук нищего суму, – мука с хлебом не подерутся. – Ну, гром и молния! Насовали же вы туда сухих корок!

– Корок? Я их не беру. Попробовал бы кто-нибудь предложить мне корку, я бы ему швырнул ее обратно в рожу. Однажды я уже задал эдак Бриколенше.

– Значит, поэтому она вас так боится?

– Именно. С тех пор она твердит, что я, того и жди, подожгу ее закрома, – сказал со зловещим видом старик. Затем он добавил тоном ярмарочного паяца: – Ах, бедненькая святая женщина! Она думает, что я злой человек! А кому я сделал что дурное?

– Да никому, насколько мне известно, – откликнулся мельник. – Если б за вами водились худые дела, то были бы вы не здесь, а в другом месте.

– Отродясь не принес я никому вреда! – продолжал дядюшка Кадош, воздев правую руку к небесам. – И власти никогда не предъявляли мне никаких обвинений. Сидел ли я в тюрьме хоть один день за всю свою жизнь? Я всегда следовал божеским заветам, и бог покровительствует мне вот уже сорок лет, все то время, что я снискиваю себе пропитание, прося у людей милостыню.

– Сколько же лет вам по-настоящему, дядюшка?

– Не знаю, мой мальчик; запись о крещении давно потерялась, как и многое другое. Но, пожалуй, мне уже за восемьдесят. Я лет на десять старше папаши Бриколена, хотя он выглядит куда более дряхлым, чем я.

– Правда, вы недурно сохранились, а он… Но ведь с ним произошло такое, что не с каждым случается.

– Да, – произнес нищий, сокрушенно вздохнув, – на него свалилось большое несчастье.

– Это ведь было еще на вашей памяти? Вы сами родом из наших краев?

– Да, я родился в Рюффеке, неподалеку от Бофора, где и приключился этот ужасный случай.

– И вы были в ту пору там?

– А как же, там и был, помилуй меня, пресвятая матерь божья! И вспомнить не могу обо всем этом без дрожи. Ну и страшные же были времена!

– Разве вам когда-нибудь бывает страшно? Вы же привыкли в любое время бродить один по дорогам.

– О, ныне, сынок, чего бояться такому бедняку, как я, у которого ничего нет, кроме лохмотьев, чтобы прикрыть наготу. Но в те времена у меня было кое-что, а из-за разбойников я все потерял.

– Как, «поджариватели» побывали и у вас?

– Нет, обошлось. У меня не было ничего особенно соблазнительного для них. Был только домик, который я сдавал внаем окрестным батракам, а когда разбойники навели страх на всю округу, не стало желающих селиться у меня; не смог я и продать домишко, и не на что было подправить его. А он разваливался прямо на глазах. Пришлось залезть в долги, а выплатить их я не смог. И тогда мой клочок земли, мой дом и славный конопляник – все пошло с молотка. Ничего не оставалось, как пойти по миру; и покинул родные места и с той поры брожу по дорогам, как сиротинушка.

– Но вы обычно не покидаете наш департамент?

– Конечно, нет. Здесь меня знают, здесь моя клиентура и вся моя семья.

– Я думал, у вас нет родни.

– А все мои племянники? Они что, не родня?

– Да, да, я забыл: я сам, например, вот этот мой приятель и все те, кто охотно подает вам грош на табачок. Но скажите-ка, дядюшка, что за люди были эти самые «поджариватели», о которых мы говорили?

– Спроси меня что-нибудь полегче, сыночек. Одному богу это известно.

– Говорят, что среди них были люди богатые и будто бы даже знатные.

– Говорят, что некоторые из них еще живы, живут себе да поживают, как сыр в масле катаются; у них хорошие земли, хорошие дома, они важные лица в округе, а бедняку не подадут и полгрошика. Ах, будь они такими людьми, как я, давно бы их всех перевешали!

– Верно, верно, папаша Кадош!

– Мне еще повезло, что меня не обвинили; ведь в то время всех подозревали, а судейские преследовали только бедняков. За решетку сажали людей, у которых совесть была как белый снег чиста, а когда настигали истинных преступников, то от властей предержащих поступали распоряжения выпустить их на волю.

– Но почему же?

– Да потому, что они были богаты, вот и весь сказ! Видел ли ты когда-нибудь, племянничек, чтобы богатому худое дело не сошло с рук?

– И это правда, дядюшка. Ну, вот мы и подошли к Бланшемону. Куда вам отнести ваш мешок с хлебом?

– Отдай его мне, племянничек. Я пойду заночую в хлеву у кюре: он святой человек, никогда не прогонит меня прочь. Он как ты, Большой Луи; ты ведь тоже никогда не воротишь от меня носа. За это ты будешь вознагражден: будешь моим наследником; я тебе не раз обещал, что будешь. Кроме букета, который я оставлю Одноглазенькой, ты получишь все – мой дом, мою одежду, суму и свинью.

– Ну и отлично! – ответил мельник. – Я вижу, дело идет к тому, что я стану сказочно богат и все девушки округи захотят выйти за меня.

– Меня восхищает ваша сердечность, Большой Луи, – сказал Лемор, когда нищий исчез за живыми изгородями крестьянских участков, сквозь которые он шел напрямик, не обходя оград и не ища тропинок. – Вы разговариваете с этим нищим так, словно он вам в самом деле родной дядя.

– А почему бы мне и не разговаривать с ним так, раз ему нравится изображать из себя общего дядю и обещать наследство всем и каждому? Ну и наследство, нечего сказать! Землянка, в которой он спит вместе со своей свиньей, точь-в-точь как святой Антоний, да отрепья, на которые смотреть тошно. Ежели мне хватит этого, чтобы Бриколен взял меня в зятья, мое дело в шляпе!

– Все обличье этого человека внушает отвращение, и, тем не менее, вы взвалили себе на плечи его суму, чтобы освободить его от тяжести. Луи, у вас истинно христианская душа!

– Нашли чему удивляться! Да неужели же я откажу в такой ничтожной услуге бедняге, которому приходится в восемьдесят лет выклянчивать кусок хлеба! В конце концов он ведь честный человек. Все участливы к нему именно потому, что знают его за человека порядочного, хотя он немного ханжа и немного греховодник.

– Вот и мне он показался и тем и другим.

– Эва! Да каких добродетелей вы ожидаете от людей такого рода? Хорошо еще, если они только страдают пороками, а не совершают преступлений. А разве при всем при том в его рассуждениях нет здравого смысла?

– Под конец я был даже удивлен. Но почему он воображает себя всеобщим дядюшкой? Это что у него, причуда такая?

– Да нет, просто он себе такую роль придумал. Многие из тех, кто занимается его ремеслом, изображают какое-нибудь чудачество, чтобы привлекать к себе внимание, тешить и забавлять людей, которые иначе не подадут милостыни ни из милосердия, ни хотя бы приличия ради. К несчастью, такой уж у нас обычай, что бедняки выполняют роль шутов у дверей богатых… Ну вот мы и у фермы Бланшемон, приятель. Стойте, не входите. Поверьте мне, не надо этого делать. Вы сумеете владеть собой, в вас я уверен, но она, коли будет застигнута так врасплох, может вскрикнуть, сказать что-нибудь лишнее… Дайте мне по крайней мере предупредить ее.

– Но в селении еще все бодрствуют, не будет ли замечено появление незнакомого человека, если я останусь здесь ожидать вас?

– Вполне возможно. И поэтому соблаговолите отправиться в заказник; в такой час там никого не встретишь. Посидите там где-нибудь тихонько на пенечке. На обратном пути я свистну так, словно зову собаку – не в обиду вам будь сказано, – и вы выйдете ко мне.

Лемор покорился, надеясь, что изобретательный мельник найдет способ привести туда Марсель. Он медленно пошел по тропинке под сенью деревьев заказника, то и дело останавливаясь, задерживая дыхание, прислушиваясь и возвращаясь назад, чтобы сделать более вероятной счастливую встречу.

Прошло немного времени, как издали послышался шелест травы, словно кто-то шел сюда неслышными шагами, а шуршание листвы окончательно убедило Лемора в том, что он не ошибся. Желая, однако, удостовериться воочию в правильности своего предположения, он углубился побольше в чащу и увидел смутные очертания человеческой фигуры – очевидно, женщины небольшого роста. Мы легко принимаем желаемое за действительное, и Лемор, в полной уверенности, что это пришла Марсель, направленная сюда мельником, перестал прятаться за деревья и пошел навстречу фантому. Но, сделав несколько шагов, он остановился, так как услышал незнакомый голос, приглушенно взывавший: «Поль! Поль! Ты здесь, Поль?»

Видя, что он обознался, и полагая, что случайно подменил собою кого-то другого, кому в этом месте назначено было свидание, Анри хотел тихонько удалиться. Но под его ногами хрустнула сухая ветка, и безумная заметила его. Подвластная своей любовной мечте, она устремилась за ним со скоростью пущенной из лука стрелы, крича жалобным голосом: «Поль! Поль! Я здесь! Поль! Это я! Не уходи! Поль! Поль! Всегда-то ты уходишь…»