Текст книги "Мельник из Анжибо"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

IX. Неожиданный друг

В течение того короткого промежутка времени, что Марсель оставалась одна, она успела многое передумать и вскоре почувствовала, что любовь вливает в нее энергию, которой иначе, без этой могучей вдохновительницы, было бы неоткуда взяться. Ее поначалу испугал жалкий вид замка, отныне единственного принадлежащего лично ей жилища. Но, узнав, что и эти руины вскоре перестанут быть ее собственностью, она стала смотреть вокруг себя с улыбкой и совершенно равнодушным любопытством. Взгляд ее остановился на карнизе обширного камина, где красовался еще не поврежденный феодальный герб ее рода.

«Итак, – сказала она себе, – все связи между мною и прошлым рушатся. Вместе с богатством утрачивается и сопричастность к «благородным», так обстоит дело «на сегодня»,говоря словами господина Бриколена. О всевышний! Сколь мудро ты поступил, сделав любовь вечной и бессмертной, как ты сам!»

Вошла Сюзетта с дорожным несессером, который ее хозяйка попросила принести в первую очередь, так как в нем были письменные принадлежности. Но, открывая несессер, Марсель случайно глянула на свою служанку, созерцавшую в это время голые стены старого замка, и увидела на ее лице такое странное выражение, что не могла удержаться от смеха. Еще более помрачнев, Сюзетта заговорила с явным недовольством в голосе:

– Значит, вы, ваша милость, решились ночевать здесь?

– Как видите, – ответила Марсель, – а для вас тут есть отдельная комнатка с большим окном, из которого открывается прекрасный вид на местность.

– Весьма признательна вашей милости, но ваша милость может быть уверена, что я в этом самом «замке» на ночь не останусь. Мне здесь страшно и днем; что же будет ночью? Говорят, здесь нечисто, и я охотно этому верю.

– Да вы с ума сошли, Сюзетта. Я защищу вас от привидений.

– Ваша милость соблаговолит поселить вместе с собой какую-нибудь служанку с фермы, а я как вот сейчас стою, так сразу и уйду пешком из этого злосчастного края…

– Вы все воспринимаете чересчур трагически, Сюзетта. Я никак не хочу принуждать вас, ночуйте где хотите; но я должна заметить вам, что если вы возьмете себе привычку отказывать мне в своих услугах, то вынудите меня расстаться с вами.

– Если ваша милость собирается долго оставаться в этом месте и жить в этой развалине…

– Мне необходимо пробыть здесь целый месяц, если не больше; какой же вы сделаете для себя вывод?

– Я попрошу вашу милость отослать меня в Париж или в какое-нибудь другое поместье вашей милости, потому что я могу поклясться, что умру здесь через три дня.

– Милая Сюзетта, – очень мягко отвечала ей Марсель, – у меня нет другого поместья, и я, наверно, никогда не возвращусь в Париж. У меня, дружок, нет больше никакого состояния, и, по-видимому, я не смогу долго держать вас у себя на службе. Раз пребывание здесь для вас нестерпимо, не стоит навязывать вам его даже на несколько дней. Я уплачу вам ваше жалованье и дам денег на дорожные расходы. Колымага, в которой мы приехали, еще не отправилась обратно. Вы получите от меня хорошую рекомендацию, а родители моего мужа помогут вам устроиться.

– Что же, ваша милость хочет, чтобы я вот так, одна-одинешенька, выбиралась отсюда? Стоило, в самом деле, ради этого увозить меня так далеко, в жуткую глушь!

– Мне было неизвестно, что я разорена, я узнала это только что, – спокойно отвечала Марсель, – не упрекайте меня, я невольно вовлекла вас в неприятности. Наконец, вы поедете не одна: Лапьер вернется в Париж вместе с вами.

– Ваша милость увольняет и Лапьера тоже? – спросила ошеломленная Сюзетта.

– Я не увольняю Лапьера, а возвращаю его моей свекрови, которая передала его мне и с охотой возьмет обратно этого старого, добросовестного слугу. Идите обедать, Сюзетта, и готовьтесь к отъезду.

Смущенная выдержкой и кротким спокойствием своей госпожи, Сюзетта расплакалась и в наплыве чувств стала умолять Марсель простить ее и оставить у себя на службе.

– Нет, милая девушка, – отвечала Марсель, – ваше жалованье мне теперь не по средствам. Я буду жалеть о вас, несмотря на вашу строптивость, и вы, может быть, тоже пожалеете обо мне, несмотря на мои недостатки. Но эта жертва неизбежна, и момент не таков, чтобы можно было проявить слабость.

– Что же будет с вашей милостью? Без состояния, без слуг, с маленьким ребенком на руках, в такой глуши! Бедняжечка Эдуард!

– Не огорчайтесь, Сюзетта: вы, конечно, найдете себе место у кого-нибудь из моих знакомых. Мы еще увидимся с вами, и Эдуарда вы увидите. Не плачьте при нем, умоляю вас!

Сюзетта покинула комнату, но Марсель не успела еще обмакнуть перо в чернила, как перед ней вырос Долговязый Мукомол, который нес на одной руке Эдуарда, а на другой – огромный тюфяк.

– Ах! – воскликнула Марсель, обнимая ребенка, которого мельник посадил ей на колени. – Вы все продолжаете оказывать мне услуги, господин Луи? Я очень рада, что вы еще не уехали. Ведь я вас почти не поблагодарила, и мне было бы жаль, если бы мы с вами расстались не попрощавшись.

– Нет, я еще не уехал, – сказал мельник, – и, по правде сказать, не очень-то тороплюсь уезжать. Но вот что, ваша милость, если вам все равно, не называйте меня больше господином. Я не господин, и мне не по душе Этакое церемонное обращение, особливо в ваших устах. Называйте меня просто Луи или Большим Луи, как и все.

– Но не находите ли вы, что это как раз и поставит нас на неравную ногу? Ведь те мысли, которыми вы делились со мною утром…

– Утром я нес всякую околесицу, так что самому стыдно. Возомнил что-то о себе… Может быть, из-за дворянской спеси вашего мужа… не знаю… Словом, если бы вы называли меня просто Луи, пожалуй, и я называл бы вас… Как вас зовут по имени?

– Марсель.

– Славное у вас имя, госпожа Марсель! Ну вот, так я вас и буду называть. Это поможет мне не вспоминать больше никогда о господине бароне.

– Ну, а если я вас не буду называть больше господином Луи, а просто Луи, то вы будете называть меня просто Марсель? – смеясь, спросила госпожа де Бланшемон.

– Нет, нет, вы женщина… и такая женщина, каких мало, разрази меня гром!.. Знаете что, скажу вам откровенно: вы пришлись мне крепко по сердцу, и особенно сейчас.

– Почему же именно сейчас? – спросила Марсель, которая уже начала писать и стала рассеянно слушать мельника.

– Да вот, несколько минут тому назад, когда вы разговаривали со служанкой, я поднимался по лестнице с вашим постреленком, а он шалил и мешал мне идти, и я, сам того не желая, услышал все, что вы говорили; уж вы меня не обессудьте.

– В этом нет ничего дурного, – сказала Марсель, – раз я известила Сюзетту о своем положении, значит я не делаю из него тайны; а кроме того, я уверена, что могла бы вам без опаски доверить любую тайну.

– Любая ваша тайна была бы схоронена в моем сердце, – молвил мельник, глубоко тронутый словами Марсели. – Но вот что главное: вы, значит, до приезда сюда не знали, что вы разорены?

– Да, не знала. Мне сообщил об этом господин Бриколен. Я полагала, что ущерб значителен, но поправим, а оказалось, что нет, вот и все.

– И это вас даже не расстроило?

Марсель одновременно с разговором писала письмо и не сразу ответила Большому Луи, но затем подняла на него глаза и увидела, что он стоит перед ней скрестив руки и глядит на нее с изумлением и каким-то простодушным восторгом.

– Вам кажется удивительным, – сказала она, – как это человек может потерять состояние и не утратить присутствия духа. И к тому же разве у меня не осталось средств на прожитье?

– Что у вас осталось, я примерно знаю. Ваши дела мне известны, быть может, лучше, чем вам самой; потому как у папаши Бриколена, стоит ему пропустить рюмочку-другую, развязывается язык, и он мне немало наболтал обо всем этом… Хотя тогда меня это и не интересовало вовсе. Но все равно, знаете ли: чтобы у человека в одночасье вылетели – фюить! – два недурных состояньица – одно в миллиончик, другое в полмиллиончика величиной, а он при этом и глазом бы не моргнул… Нет, такого я никогда не видел и все еще не возьму в толк, как это возможно.

– Вам будет еще труднее взять в толк, если я вам скажу, что мне самой все происшедшее доставляет только истинную радость.

– Но разве вы не огорчены из-за сына? – возразил мельник, понизив голос, чтобы его слова не услыхал Эдуард, игравший в соседней комнате.

– Вначале я была немного испугана, но вскоре успокоилась, – отвечала Марсель. – Давно уже я говорила себе, что Это несчастье для человека – родиться богатым, быть обреченным на праздность, на ненависть со стороны бедняков, на себялюбие и безнаказанность, гарантируемую богатством. Я часто сожалела, что сама не родилась в семье мастерового и что сын мой также не будет мастеровым. Отныне, Луи, я становлюсь простолюдинкой, и такие люди, как вы, не будут питать недоверия ко мне.

– Простолюдинкой вы не станете, – возразил мельник, – у вас еще остаются средства, которые любой человек из народа счел бы огромными, хотя по вашим запросам они, конечно, представляют собой не бог весть что. К тому же дед и бабка вашего сыночка не допустят, чтобы он воспитывался как дети бедных людей. Это все ваши фантазии, госпожа Марсель. Но где только вы, черт возьми, набрались таких идей? Вы, верно, святая, разрази меня гром! Я просто диву даюсь, слушая ваши речи: ведь все богатые люди только и думают о том, как бы им стать еще богаче. Таких, как вы, я в жизни не видывал. Неужто в Париже есть еще и другие богачи и аристократы, у которых мозги повернуты так же, как у вас?

– Пожалуй, что нет, не могу не признаться. Но не ставьте мне это в заслугу, Большой Луи. Когда-нибудь я, возможно, объясню вам, почему я такова.

– Прошу меня извинить, но я и сам догадываюсь.

– Не может быть.

– Нет, правда, и доказательство этому – то обстоятельство, что я не могу вам ничего по сему поводу сказать. Тут дело тонкое, и вы могли бы рассердиться, коли бы я стал выспрашивать вас о том, что меня не касается. Но если бы вы только знали, какой я сам незадачливый по этой части и как хорошо могу понять тех, у кого тоже подобные горести! Эх, была не была: расскажу я вам про свою беду! Ей-богу, расскажу, разрази меня гром! Вы будете первая, кроме моей матери, кто о ней узнает. Надеюсь, вы скажете мне несколько добрых слов, что помогут мне обратно в ум войти.

– А если я, в свою очередь, скажу вам, что кое о чем догадываюсь?

– Вы и должны догадываться: ведь во всех делах подобного рода одно и то же: где любовь, там и вопрос о деньгах.

– Я охотно выслушаю ваши признания, Большой Луи, по слышите – скрипят ступени лестницы: сюда идет старый Лапьер. Мы скоро увидимся, не правда ли?

– Нам надо увидеться, – сказал, понижая голос, мельник. – Я должен получить от вас ответы на многие вопросы касательно ваших дел с Бриколеном. Боюсь, как бы Этот пройдоха не обвел вас вокруг пальца, и – кто знает? – хоть я и простой крестьянин, а все-таки, может быть, окажусь вам полезным. Видите ли вы во мне своего друга?

– Конечно.

– И вы ничего не сделаете, не предупредив меня?

– Обещаю это, мой добрый друг. А вот и Лапьер.

– Мне уйти?

– Отойдите в сторонку, займитесь Эдуардом. Возможно, мне надо будет посоветоваться с вами, если вы можете задержаться еще на несколько минут.

– Сегодня день воскресный… Да какой бы ни был день…

X. Письма

Лапьер вошел в комнату. Он был бледен и весь дрожал: Сюзетта успела уже рассказать ему обо всем. Состарившийся и неспособный к работе, требующей напряжения сил, он был взят госпожою де Бланшемон в путешествие более для представительства, чем для чего иного. Но он был искренне привязан к Марсели, хотя никогда не выражал этого открыто, и, несмотря на отвращение, которое ему, как и Сюзетте, внушали Черная Долина и старый замок, отказался покинуть свою хозяйку, заявив, что будет служить ей за такое вознаграждение, какое она сочтет уместным ему положить, будь оно сколь угодно малым.

Тронутая бескорыстной преданностью старого слуги, Марсель с чувством пожала ему обе руки и все-таки настояла на своем, убедительно доказав Лапьеру, что в Париже он принесет больше пользы, нежели в Бланшемоне. Она сказала, что хочет разделаться со своей богатой обстановкой, а Лапьер способен наилучшим образом провести распродажу, получить полностью деньги и покрыть ими мелкие долги, оставшиеся за нею после ее отъезда из Парижа. Ланьер, человек безукоризненно честный и сообразительный, был польщен тем, что ему поручается роль если не официального поверенного в делах, то, во всяком случае, доверенного лица, и предоставляется возможность оказать услугу своей госпоже, с которой ему так не хотелось расставаться. Таким образом все было улажено, и слуги могли спокойно отбыть. Тут Марсель, сохранявшая удивительное хладнокровие, которое позволяло ей не упускать из виду никаких, даже и менее значительных обстоятельств, возникавших в связи с ее новым положением, подозвала Большого Луи и спросила, можно ли будет, по его мнению, продать в этих местах коляску, оставленную ею в ***.

– Так вы сжигаете за собой корабли? – заметил мельник. – Тем лучше для нас! Вы, может быть, останетесь здесь насовсем. Я по крайней мере очень хочу, чтобы вы остались. Я часто езжу в ***: у меня там бывают дела, а Заодно я навещаю одну из моих сестер, которая там поселилась. Мне известно, в общем, все, что происходит в Этих местах, да я и сам вижу, что все наши буржуа вот уже несколько лет как совершенно помешались на богатых выездах и других предметах роскоши. Знаю я тут одного, – он хочет выписать себе карету из Парижа, а ваша вроде как уже доставлена и обойдется ему дешевле: деньги-то за перевозку он сбережет; а ведь в нашем краю хоть люди и сумасбродствуют, но экономить любят. Она мне показалась красивой и прочной, эта ваша коляска. А сколько стоит такая штуковина?

– Две тысячи франков.

– Хотите, я поеду с господином Лапьером в ***? Я его сведу с покупателями, и он получит полную цену наличными, потому как у нас платят чистоганом только приезжим.

– Если бы это не значило отнять у вас слишком много времени и злоупотребить вашей любезностью, я попросила бы вас самого выполнить это дельце.

– Да я охотно поеду; но только об этом молчок. Главное, не говорите ни слова господину Бриколену, а то он, чего доброго, сам пожелает купить вашу коляску.

– Ну и что яг, почему бы ему и не купить ее?

– Ну вот еще! Только этого и не хватало, чтобы совсем вскружить голову… некоторым членам его семейства! А кроме того, Бриколен нашел бы способ выторговать ее у вас за полцены. Одним словом, я беру это дело на себя.

– В таком случае вы привезете деньги сюда, если это будет возможно, потому что мне они, пожалуй, нужнее Здесь; я должна буду их пустить на расходы.

– Значит, мы отправимся сегодня ввечеру; день воскресный, так что других дел у меня нет; и коли я не вернусь Завтра вечером или послезавтра утром с двумя тысячами франков, считайте меня хвастуном.

– Какой вы добрый, Большой Луи! – воскликнула Марсель, вспомнив грабительскую повадку богача-аренда-тора.

– Наверно, нужно доставить вам также и ваши сундуки, которые остались там, в гостинице? – спросил Большой Луи.

– Я буду очень признательна, если вы наймете телегу и отправите их мне.

– Ну уж нет! Чего это ради нанимать человека с лошадью? Я запрягу Софи в таратайку, и бьюсь об заклад, что мадемуазель Сюзетте придется больше по вкусу езда в тележке без верха, на соломенной подстилке, с таким хорошим кучером, как я, чем с этим шалым колымажником в его корзине из-под салата. Ах, да, чуть не забыл! Вам же нужна какая-нибудь служанка, а женщины, которые в услужении у господина Бриколена, слишком заняты, чтобы возиться с вашим постреленком с утра до вечера. Ах, будь у меня времечко, мы бы с ним чудесно проводили его вдвоем. Ведь я страсть как люблю ребятишек, а ваш мальчуган посмышленей меня самого будет! Я уступлю вам Фаншетту, которая помогает по хозяйству моей матушке. Мы без нее некоторое время обойдемся. Она еще совсем девочка, но будет беречь малыша как зеницу ока и делать все, что вы скажете. У нее только один недостаток: о чем бы вы с ней ни заговорили, она непременно трижды переспросит: «Простите, чем могу служить?» Но что поделаешь, ей кажется, что это очень вежливо и что ее разбранят, если она не будет вести себя таким манером, прикидываясь глухой.

– Вы мой ангел-хранитель! – воскликнула Марсель. – И я просто не знаю, как благодарить провидение за то, что, оказавшись в таком положении, которое грозило мне множеством неприятностей, я встретила на своем пути столь добросердечного человека, во всем оказывающего мне помощь.

– Полно, полно, это все мелкие дружеские услуги. Вы еще отквитаетесь за них как-нибудь по-другому. Уже и так, с тех пор как вы здесь, вы, сами о том не подозревая, успели сослужить мне большую службу…

– Как, каким образом?

– А, ладно, бог с ним, поговорим об этом позже, – ответил мельник, загадочно улыбаясь, и в этой улыбке одновременно сказались, странным образом противореча друг другу, глубокая серьезность его чувства и природная веселость.

С общего согласия было решено, что мельник и слуги отправятся в путь сегодня же, когда свечереет и «потянет холодком» – по выражению Большого Луи.

Скоро Марсели нужно было собираться на обед к Бриколенам, и для того, чтобы написать письма, оставалось мало времени. Она успела набросать два следующих письмеца.

Первое письмо

Марсель, баронесса де Бланшемон, своей свекрови, графине де Бланшемон.

«Дорогая матушка!

Я обращаюсь к вам как к самой мужественной из женщин и самому рассудительному члену нашей семьи, чтобы сообщить вам и просить вас сообщить досточтимому графу, а также другим нашим уважаемым родственникам, новость, которую вы, я уверена, примете ближе к сердцу, нежели я сама. Вы часто делились со мной своими опасениями, и мы с вами немало говорили о деле, которое меня сейчас занимает, так что вы, конечно, поймете меня с полуслова. От состояния Эдуарда не осталось ничего, совсем ничего.От моего осталось двести или триста тысяч франков. Пока еще сведения о моем имущественном положении сообщены мне только одним человеком, который был бы заинтересован в том, чтобы преувеличить размеры катастрофы, если бы это было возможно; но у него достаточно здравого смысла, чтобы не пытаться меня обмануть, поскольку завтра или послезавтра я могу сама навести необходимые справки. Я отсылаю вам нашего верного Лапьера и полагаю, что вы без особой моей о том просьбы, несомненно, возьмете его обратно к себе. Вы передали мне его, для того чтобы он навел порядок в моих домашних расходах и несколько сократил их. Он сделал все, что было в его силах; но какое значение имеет экономия в домашнем хозяйстве, когда за пределами дома средства расточаются безудержно и бесконтрольно? Некоторые соображения, о которых он сам вам доложит, заставляют меня ускорить его отъезд; вот почему я вам пишу наспех, не вдаваясь в подробности, многие из которых, впрочем, неизвестны еще мне самой и выяснятся лишь позднее. Я строго наказала Лапьеру повидать вас наедине и передать вам это письмо в собственные руки, дабы вы могли располагать временем, которое вы сочтете необходимым – будь то несколько часов или несколько дней, – чтобы подготовить графа к этому печальному известию. Постарайтесь успокоить его: говорите ему снова и снова о моем характере, который вам хорошо известен, изъясните, насколько я равнодушна к богатству и насколько неспособна питать злобу к тем, кого уже нет, и хранить недобрую память о прошлом. Как не простить тому, кто по воле жестокой судьбы не прожил достаточно долго, чтобы иметь возможность все исправить! Дорогая матушка! Пусть в вашем и в моем сердце память о нем не будет ничем омрачена, и да получит он у нас полное и искреннее прощение!

Теперь два слова об Эдуарде и обо мне самой, ибо судьба нас обоих равно подвергла этому испытанию. У меня хватит, надеюсь, средств, чтобы обеспечить его всем необходимым и дать ему образование. Он еще не в таком возрасте, когда его могли бы огорчить имущественные утраты; он о них ничего не знает, и лучше бы ему оставаться в неведении как можно дольше – до тех пор, пока он не сможет как следует все понять. Разве не благо то, что изменение в его положении произошло прежде, чем для него могло стать потребностью жить в полном достатке? Если это несчастье – быть вынужденным довольствоваться только сугубо насущным (лично я не вижу в том никакого несчастья), то он его не ощутит и, привыкнув уже с этих пор к жизни скромной, будет считать себя достаточно обеспеченным. Раз уж ему было суждено попасть в разряд людей недостаточных, то надо благодарить провидение за то, что оно низвело его на этот уровень в том возрасте, когда преподанный нам суровый урок не вызовет у него горечи, но принесет одну лишь пользу. Вы мне скажете, что в свое время он получит другое наследство. Но я не имею никакого касательства к этому состоянию, ожидающему его в будущем, и не хочу ни под каким видом воспользоваться им заранее. Я отказалась бы от всяких жертв, которые семья захотела бы принести ради того, чтобы мне можно было сохранить образ жизни, который принято называть достойным. Всякое предложение в этом роде я сочла бы для себя едва ли не оскорбительным. Так как я уже и раньше опасалась того, что теперь подтвердилось, я имела наготове план, как повести себя в таких обстоятельствах. Теперь я окончательно утвердилась в своих намерениях, и ничто на свете не заставит меня от них отступить. Я решила поселиться в провинции, в какой-нибудь глуши, где я смогу приучить моего сына с малых лет к простой, трудовой жизни и где он не будет видеть рядом с собой богатства других, соприкосновение с которым могло бы погубить то доброе, что будет в нем заложено примером и уроками матери. Льщу себя надеждой, что время от времени смогу привозить его к вам и что вы будете испытывать истинное удовольствие при виде крепкого и веселого ребенка, в какого превратится наше хрупкое, слишком уж одухотворенное дитя, за чью жизнь мы беспрестанно дрожали. Я знаю, что у вас есть на него определенные права и что я должна считаться с вашей волей и вашими советами; но я надеюсь, что вы не осудите моего плана и вполне доверите мне воспитание ребенка, для которого неотступная материнская забота и благотворное влияние сельской жизни будут полезнее, нежели поверхностные уроки щедро вознаграждаемого учителя, упражнения в верховой езде и прогулки в карете в Булонском лесу. Обо мне самой не тревожьтесь ни в малой степени: мне ничуть не жаль расстаться с моей прошлой беспечной жизнью и с моим праздным окружением. Мне чрезвычайно по душе сельское уединение, и время, которое раньше поглощала у меня пустая светская жизнь, я употреблю с пользой: буду учиться сама, чтобы учить сына. Вы и раньше питали доверие ко мне, но теперь настала пора, когда оно должно быть полным и неограниченным. Смею на это рассчитывать, зная что вам, обладательнице живого и ясного ума, достаточно будет войти в существо дела и прислушаться к своему материнскому сердцу, сердцу поистине золотому, чтобы понять и оправдать мои намерения и решения.

Все это, наверное, встретит некоторое противодействие со стороны членов нашей семьи, мыслящих иначе, нежели я; но когда они услышат от вас, что я права, то согласятся с вашим мнением. Итак, отныне наше настоящее и будущее в ваших руках, а я остаюсь навсегда вашей преданной, любящей и уважающей вас

Марсель».

За сим следовал постскриптум, относившийся в основном к Сюзетте и содержавший просьбу послать семейного поверенного в делах в Блан, на тот предмет, чтобы он подтвердил крах состояния, овеществленного в земельной собственности, и спешно занялся ликвидацией последней. Что касается ее собственных дел, то Марсель сообщала, что хочет и может уладить их сама с помощью сведущих людей, проживающих в этой местности.

Второе письмобыло Анри Лемору:

«Анри! Какое счастье, какая радость: я разорена. Вам не придется больше упрекать меня за то, что я богата, и ненавидеть мои «золотые цепи». Теперь вы можете любить меня, не ставя себе этого в укор, и я не должна больше приносить вам жертвы. Сыну моему не предстоит получить богатое наследство, по крайней мере в ближайшем будущем. Теперь я вправе воспитывать его согласно вашим жизненным правилам, сделать из него мужчину, сделать Вас его наставником, полностью доверить вам его душу. Не хочу вас обманывать – нам, вероятно, придется выдержать некоторую борьбу с семьей его отца: побуждаемая слепой любовью и аристократической гордыней, она, возможно, захочет вернуть его свету и наделить богатством вопреки моей воле. Но мы одержим победу, проявив терпеливость, отчасти хитрость и непреклонную стойкость. Я буду держаться от них подальше, дабы не допустить их влияния, и мы окружим до известной степени тайной развитие этой юной души. Детство Эдуарда будет подобно детству Юпитера, проведенному в священных гротах [14]14
  Согласно древнегреческому мифу, отец Юпитера Крон, боясь, что дети отнимут у него власть, проглатывал их одного за другим, как только они рождались. Чтобы спасти младшего сына, его мать Рея скрыла Юпитера в пещере на острове Крит, где его растили и охраняли две нимфы.


[Закрыть]. И когда он выйдет из этого божественного уединения, чтобы впервые испытать свою силу, когда он подвергнется искушениям богатства, его душа, закаленная нами, будет способна сопротивляться соблазнам света и растлевающему действию золота. Анри, я лелею сладкие надежды; не разрушайте же их своим беспощадным сомнением и чрезмерной щепетильностью, которую я в этом случае назвала бы малодушием. Вы должны быть моей опорой и защитой – ныне, когда я расстаюсь с заботливой и доброй семьей, оставляя ее и будучи готова вступить с нею в борьбу ввиду того лишь, что она не разделяет ваших воззрений. Итак, то, что я вам написала два дня тому назад, перед отъездом из Парижа, я полностью и с легкой душой подтверждаю этим письмом. Я не призываю вас к себе сейчас, я не должна этого делать, и, помимо прочего, благоразумие требует, чтобы я еще долго не видела вас, ибо в противном случае мое добровольное изгнание могут приписать тем чувствам, что я питаю к вам. Я не называю вам места, где я собираюсь приютиться, ибо еще не знаю сама, где окажусь. Но через год, Анри, после 15 августа, вы приедете ко мне, туда, где я буду находиться в это время и куда призову вас. До того, если вы не захотите поддержать мою веру в себя, лучше не пишите мне совсем… Но хватит ли у меня сил прожить целый год, ничего не зная о вас? Нет, да и вам тоже этого не выдержать! Напишите же всего два слова: «Я жив, и я люблю!» Переправьте ваше письмо в особняк Бланшемон, моему старому, верному Лапьеру, для передачи мне. Прощайте, Анри. О, если б вы могли читать в моем сердце, вы увидели бы, что я стою больше, чем вы думаете! Эдуард здоров, вас не забывает. Отныне только он один будет говорить мне о вас.

М. Б.»

Запечатав оба письма, Марсель, которой больше нечем было тщеславиться, кроме ангельской красоты своего сына, переодела его во все свежее, вышла из замка и прошла через двор фермы в дом Бриколенов. Ее уже ожидали с обедом и, оказывая ей честь, накрыли стол в гостиной, поскольку столовой в доме не было и семейство имело обыкновение есть на кухне, где можно было не бояться замарать мебель и где блюда, которые готовила госпожа Бриколен с помощью своей свекрови и служанки, были у нее под рукой. Марсель вскоре заметила это отступление от заведенного в доме порядка. Госпожа Бриколен сама сделала все возможное, чтобы Марсель не осталась о том в неведении, ибо предупредительность по отношению к гостье сочеталась у нее с плохо скрываемым и обличавшим ее крайнюю невоспитанность раздражением, вследствие которого она то и дело просила у Марсель прощения за скверное обслуживание и без устали гоняла туда-сюда вконец одуревших служанок.

Марсель предъявила хозяевам настоятельное требование завтра же вернуться к привычному для них укладу и с улыбкой пригрозила, что будет обедать на мельнице в Анжибо, если за ней не перестанут ухаживать с такими церемониями. Госпожа Бриколен ответила Марсели несколькими неуклюжими фразами с претензией на учтивость, а затем сказала:

– Кстати, коли разговор зашел о мельнице: надо будет мне крепко выбранить господина Бриколена… А, вот и он сам! Скажи-ка, господин Бриколен, ты случаем не спятил? Как это тебя угораздило пригласить на обед мельника в тот самый день, когда мы имеем честь принимать у себя ее милость госпожу баронессу?

– Ах, дьявольщина, мне и в голову не пришло, – простодушно отвечал арендатор, – или, вернее, я, когда приглашал Большого Луи, не думал, что ее милость окажет паи такую честь. Господин барон всегда отказывался – ты же Знаешь… Ему подавали в его комнате, что, между прочим сказать, было не очень-то удобно… В конце концов, Тибода, коли ее милости не угодно есть за одним столом с этим парнем, то пойди и прямо скажи ему – мол, так и так; ты ведь за словом в карман не полезешь. Но меня от этого уволь: пусть я сделал глупость, но исправлять ее мне уж больно неохота.

– И лучше, как всегда, перевалить дело на меня, – язвительно оторвалась госпожа Бриколен, урожденная Тибо, которую по старинному местному обычаю, как старшую дочь в семье, назвали ее девичьей фамилией с прибавлением женского окончания. – Ладно, – согласилась она, – пойду дам от ворот поворот твоему разлюбезному Луи.

– Мне это было бы чрезвычайно неприятно и ничего не оставалось бы, как уйти самой, – твердо и даже несколько суховато сказала госпожа де Бланшемон, так что арендаторша сразу присмирела. – Я утром завтракала вместе с этим молодым человеком в его доме и нашла его столь обязательным, учтивым и любезным, что обедать сегодня без него для меня было бы крайне огорчительно.

– В самом деле? – высказалась вдруг красавица Роза; она с большим вниманием слушала Марсель, причем ее живой взор, выражавший удивление, говорил также о том, что слова гостьи доставляют ей несомненное удовольствие; но, встретив испытующий и грозный взгляд матери, она опустила глаза и покраснела до корней волос.

– Будет так, как пожелает ваша милость, – заявила госпожа Бриколен и, обращаясь к служанке, имевшей привилегию выслушивать доверительные замечания своей хозяйки, когда та была не в духе, тихонько добавила: – Вот что значит быть красивым мужчиной!

Шунетта (уменьшительное от Фаншоны) злорадно усмехнулась, отчего она, и так-то некрасивая, стала еще безобразнее. Она находила, что мельник действительно очень хорош собой, и злилась на него, потому что он ни разу на нее не взглянул.

– Вот и хорошо! – воскликнул господин Бриколен. – Так тому и быть: мельник отобедает вместе с нами. Ее милость правильно поступает, что не чванится. Так всегда расположишь к себе людей. Пойди же, Роза, позови Большого Луи – он там, во дворе. Скажи ему, что суп уже на столе. Да, очень уж не хотелось мне обижать парня. Знаете ли, ваша милость, у меня есть причины держаться за этого мельника. Он единственный из их братии, кто не отхватывает себе двойную меру и не подменяет зерна. Да, единственный во всей нашей округе, провалиться мне на этом месте! Все они тут вор на воре. У нас и поговорка про это сложена: «Всякий мельник – вор, бездельник». Я каждого из них испробовал, и пока еще мне не попался ни один, окромя него, который бы не плутовал со счетами и не подмешивал в доброе зерно всякой дряни. А уж как он старается ради нас! Никогда не станет молоть мою пшеницу тем жерновом, которым только что размалывал ячмень или роясь. Он знает, что это портит муку и лишает ее белизны. Он просто из кожи вон лезет, чтобы мне потрафить, потому как знает, что хлеб у меня на столе должен быть самый отменный. Это, знаете ли, моя небольшая слабость: я чувствую себя вроде как униженным, ежели кто-нибудь из заходящих в дом не скажет: «Вот это хлеб! Только вы один, папаша Бриколен, умеете выращивать такую пшеницу! Да, ничего не скажешь, пшеница что твоя кукуруза…» А мне это маслом по сердцу.