Текст книги "Мельник из Анжибо"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

XVI. Дипломатия

Размышляя таким образом, мэтр Луи вдруг заметил, что молодой человек, совершенно поглощенный какими-то своими заботами, пошел прочь, начисто забыв о собеседнике.

– Эй, приятель! – крикнул, нагоняя его, Большой Луи. – Вы, что же, хотите оставить мне ваш дорожный лист?

– Ах, дорогой друг! На меня нашло затмение, извините, ради бога! – ответил Лемор. – Вы мне оказали большую услугу, передав это письмо. Я вам бесконечно благодарен… Теперь я вас узнал. Я уже видел вас раньше, и не так давно. Вы как-то оказали мне гостеприимство на своей мельнице… Чудесное место… И матушка у вас такая добрая! Вы поистине счастливый человек, потому что вы, видать, человек душевный и всегда готовый услужить людям.

– Ну уж и гостеприимство! – возразил мельник. – Есть тут о чем говорить! Но, правду сказать, не наша вина, что вы не пожелали взять у нас ничего, кроме хлеба и воды… Это ваше поведение, да еще борода ваша, ровно у капуцина, не очень-то красили вас в моих глазах. Но на иезуита вы, как-никак, похожи не более, чем я сам, и ежели вас устраивает моя физиономия, то ваша – меня тоже… А касательно того, что я, по-вашему, счастливый человек, то не советую вам завидовать другим людям, а особенно мне. Это выглядит вроде как насмешкой.

– Не знаю, что вы имеете в виду. Вам довелось пережить какое-то несчастье за то время, что прошло с нашего первого знакомства?

– Э-э, несчастье давно привязалось ко мне и бог знает, когда отвяжется. Но неохота мне об этом толковать, как и вам, верно, неохота меня слушать, потому как, я вижу, у вас от своих дел голова пухнет. Да, между прочим! Не хотите ли черкнуть словечко в ответ той особе, что послала вам это письмо? Ну, хотя бы для того, чтобы засвидетельствовать, что я хорошо выполнил ее поручение?

– Значит, вы знакомы с этой особой? – весь трепеща, спросил Лемор.

– Вот так так! Только теперь вам пришло в голову меня об этом спросить? Экой вы тугодум!

Беззлобно-насмешливая повадка Большого Луи начинала тревожить Лемора: он боялся компрометировать Марсель. И, хотя физиономия беседующего с ним крестьянина не внушала недоверия, Анри почел уместным изобразить равнодушие.

– Я сам не очень хорошо знаком с дамой, соблаговолившей написать мне, – сказал он. – Поскольку случай недавно привел меня в места, где расположены ее владения, она решила, что я смогу сообщить ей некоторые сведения…

– Рассказывайте эти сказки другим, – перебил его мельник. – Она и понятия не имеет, что вы сюда приезжали, и уж тем более – зачем вы это делали. И как раз Это-то я и прошу вас мне объяснить. А не то, пожалуй, я могу и сам догадаться.

– На этот вопрос я отвечу вам как-нибудь в другой раз, – довольно нетерпеливо произнес Лемор ироническим тоном, несколько осаживая собеседника. – Вы слишком любопытны, приятель, и я не возьму в толк, почему вам мое поведение кажется таким таинственным.

– Таково оно и есть, приятель. А как его назовешь иначе, коли вы ей не дали знать, что ездили в Черную Долину?

Мельник своей настойчивостью все более и более припирал Анри к стенке, и тот, боясь попасть в ловушку или сделать какой-нибудь опрометчивый шаг, решил положить предел этому странному допросу.

– Не знаю, о ком или о чем должен я вам рассказывать, – ответил он мельнику, пожав плечами. – Я еще раз благодарю вас и желаю вам всего хорошего. Если письмо, переданное мне вами, требует ответа или подтверждения в получении, я прибегну к помощи почты. Через час я уезжаю в Тулузу, и мне недосуг беседовать с вами дальше.

– Ах, вы уезжаете в Тулузу! – отозвался мельник, ускоряя шаг, чтобы не позволить Анри уйти от него. – А я-то думал, что вы поедете со мной в Бланшемон.

– Почему же в Бланшемон?

– Ну, коли, по вашим словам, вы должны дать владелице Бланшемона советы относительно ее дел, то с вашей стороны было бы куда любезнее поговорить с нею лично, чем отвечать письменно, наспех, в двух-трех словах. Ради того, чтоб оказать услугу этой особе, стоит дать крюк в несколько миль. А я, например, хоть и простой мельник, готов для нее отправиться на край света.

Извещенный таким образом, чуть ли не вопреки своей воле, о том, где в настоящее время решила уединиться Марсель, Лемор уже не мог тотчас, как он было намеревался, разойтись с человеком, знающим ее и явно расположенным говорить о ней. Предложение мельника поехать в Бланшемон, носившее к тому же характер настоятельного совета, воспламенило душу молодого человека, который изо всех сил старался, но не мог сопротивляться владевшей им могучей страсти.

Раздираемый противоположными желаниями и попеременно принимая взаимоисключающие решения, Анри находился в состоянии глубокого замешательства, которое отразилось на его физиономии, хотя ему казалось, что оно скрыто в его душе, и проницательный мельник не преминул это заметить.

– Если бы я был уверен, – наконец вымолвил Лемор, – что личное объяснение необходимо… Но, право же, я не думаю… Эта дама не указывает в своем письме на желательность такой встречи.

– Да, – отвечал мельник насмешливым тоном, – эта дама полагала, что вы сейчас в Париже, а ради нескольких слов обычно не вызывают человека так издалека. Но, может быть, знай она, что вы находитесь поблизости, мне было бы велено привезти вас с собой в Бланшемон.

– Нет, уважаемый, вы ошибаетесь, – отвечал Анри, испуганный проницательностью Большого Луи. – Вопросы, которые содержатся в письме моей почтенной корреспондентки, не столь важны, чтобы мне нужно было поехать с вами. Одним словом, я отвечу письменно.

Приняв это решение, Анри словно сам вонзил себе нож в сердце, ибо, несмотря на его покорность приказам Марсели, от мысли, что он мог бы увидеть ее еще раз перед разлукой на целый год, в жилах пылкого молодого человека вскипала вся его юная кровь. Но этот проклятый умствующий мельник мог со злым умыслом или по легкомыслию представить его поездку в таком освещении, что Это повредило бы репутации молодой вдовы, и Лемору ничего не оставалось, как отклонить соблазнительное предложение.

– Можете поступать, как вам угодно, – заявил Большой Луи, несколько задетый чрезмерной осторожностью Лемора, – но онанепременно повыспросит меня о вас, и мне придется сказать ей, что вы весьма кисло отнеслись к мысли съездить повидать ее.

– И она, конечно, ужасно огорчится? – с принужденным смехом отозвался Анри.

– Да, именно! – подтвердил мельник. – И как бы вы ни хитрили со мной, приятель, – добавил он, – а смех у вас ненатуральный!

– Слушайте, почтеннейший, – ответил Лемор, уже теряя терпение, – ваши намеки, насколько я понимаю, начинают переходить границы допустимого. Не знаю, действительно ли вы так преданы, как утверждаете, особе, о которой идет речь, но, кажется мне, вы говорите о ней не столь уважительно, как я, едва с нею знакомый.

– Вы серчаете? Вот и хорошо! Тут вы по крайней мере искренни, и меня это злит меньше, чем ваши ухмылочки. Теперь я буду знать, что о вас думать.

– Это уж слишком, – с раздражением произнес Лемор, – и походит на личное оскорбление. Я знать не знаю, что за сумасбродные мысли вы хотите мне приписать, но заявляю вам, что эта игра мне надоела и я больше не потерплю ваших дерзостей.

– Э, да вы и впрямь серчаете? – спокойным тоном заметил Большой Луи. – Но ведь я могу и сдачи дать. Я против вас куда сильнее; но вы, конечно, состоите в каком-нибудь союзе ваших товарищей по ремеслу и научились фехтовать на палках. Да и вообще-то о вас, парижанах, говорят, что вы умеете орудовать палкой, ровно ученые профессора. Мы всяким премудростям по этой части не обучены, а что умеем, то умеем. Вы, наверно, половчее меня будете, да зато я могу стукнуть покрепче, так что одно на одно и выйдет. Если хотите, пойдем за старый городской вал, а не то в кофейню папаши Робишона – у него за домом есть дворик, где можно объясниться без свидетелей, не боясь, что хозяин позовет городскую стражу: он хорошо смекает, как жить среди людей.

«Ну, что ж, – сказал про себя Лемор, – я сам захотел стать рабочим, а законы чести столь же обязательны для тех, кто дерется на палках, как и для тех, кто сражается шпагами. Мне неизвестно жестокое искусство убивать себе подобных каким бы то ни было оружием, но если этому галльскому геркулесу хочется забавы ради меня укокошить, я не стану его урезонивать и уклоняться от схватки. К тому же это единственный способ избавиться от его вопросов, и я не вижу причин, почему бы мне быть терпеливее, чем дворяне».

Добродушный и миролюбивый мельник вовсе не искал ссоры с Анри, как тот предположил, не поняв, что он действительно заботится о госпоже де Бланшемон, а следовательно, и о нем самом; но все же к добрым чувствам мельника примешивалось недоверие, которое он хотел рассеять прямым объяснением с Анри. Не преуспев в этом, он тоже счел себя оскорбленным, и по дороге к кофейне папаши Робишона каждый из противников убеждал себя, что его вынуждает к самозащите задиристость другого.

Часы на соседней церкви пробили шесть, когда Лемор и Большой Луи дошли до кофейни папаши Робишона. Это был малюсенький домик, но ему было присвоено то громкое название, которое ныне красуется на вывесках непритязательнейших кабачков в самой что ни на есть провинциальной глуши: «Кофейня Возрождения». Ко входу вела узенькая аллея, обсаженная молодыми акациями и пышными георгинами. Дворик «для объяснений» примыкал к стене церкви готического стиля; стена была покрыта плющом и вьющимися розами; густые, сплетающиеся в шатры, заросли жимолости и ломоноса загораживали дворик от соседских взглядов и наполняли благоуханием утренний воздух. Цветы вокруг, аккуратно посыпанная песком земля делали этот уголок, где, ввиду раннего часа, еще не было людей, чрезвычайно уютным; он скорее подходил для любовных свидании, нежели для кровопролитных схваток.

Приведя сюда Лемора, Большой Луи закрыл за собой дверь, уселся за выкрашенный в зеленый цвет деревянный столик и сказал:

– Ну так как же? Для чего мы пришли сюда: дубасить друг друга или попить вместе кофейку?

– Как вам будет угодно, – отвечал Лемор. – Если хотите, будем биться, а кофе пить я не расположен.

– Понятное дело: это ниже вашего достоинства, – сказал, пожимая плечами, Большой Луи. – Когда получаешь письма от баронессы…

– Вы опять за свое? Одно из двух: или вы даете мне уйти, или пошли сейчас же биться.

– Я не могу биться с вами, – возразил мельник. – Вам достаточно, я полагаю, взглянуть на меня, чтобы убедиться, что я не трус. И все же я отказываюсь от поединка, на который вы меня вызываете. Госпожа де Бланшемон никогда не простила бы мне этого, и все мои дела пошли бы прахом.

– О, это не препятствие! Если вы боитесь, что госпожа де Бланшемон осудит вас, как скандалиста и драчуна, то ведь вы можете скрыть от нее, кто из нас двоих затеял ссору.

– Так, значит, вовсе я затеял ссору? А кто первый заговорил о драке?

– По-моему, только вы один о ней и говорили, но это не имеет значения: я принимаю вызов.

– Но что так оскорбило вашу милость? Я не сказал вам ничего дурного, а вы стали обвинять меня в дерзостях.

– Вы принялись толковать мои мысли и поступки вкривь и вкось самым неподобающим образом, а я настоятельно попросил оставить меня в покое – вот и все.

– Да, да, вы приказали мне замолчать! А ежели я не хочу молчать, тогда что?

– Тогда я поверну к вам спину, а ежели вам это не понравится, будем драться.

– Ну и парень! Упрям, как тысяча чертей! – вскричал Большой Луи и так хватил своим кулачищем по столу, что тот раскололся посередке. – Послушайте-ка, парижский господинчик! Вы видите, что рука у меня тяжелая. А вы такой заносчивый, что меня просто подмывает испытать, будет ли ваша голова тверже этой дубовой доски; потому как на свете нет худшего оскорбления, как сказать человеку: «Я не хочу вас слушать». И все-таки я не должен и не могу допустить, чтобы хоть один волос упал с вашей непутевой головы. Слушайте, пора с этим кончать. Я ведь вам хочу добра, а еще больше хочу добра известной нам обоим особе; за нее я готов пойти на край света, а она, как я уверен, питает к вам – с чего бы, не знаю – некоторый интерес. Между нами должно быть все ясно: я вам больше задавать вопросов не стану, потому как это напрасный труд, но я вам выложу, что думаю о вас хорошего и плохого; вы послушаете меня до конца, и коли вам придется не по вкусу, что я скажу, тогда будем драться, а коли то, в чем я вас подозреваю, правда, я без сожаления сверну вам челюсть на сторону. Надо постараться понять друг друга, прежде чем мериться силами: на худой конец мы будем знать, из-за чего деремся. Давайте-ка попьем кофейку, потому как со вчерашнего дня у меня во рту еще маковой росинки не было и уже здорово сосет под ложечкой. Ежели вы такой большой барин, что не можете позволить мне заплатить за угощение, то давайте договоримся так: тот из нас, кто будет менее изувечен после нашей разминки, возьмет на себя оплату по счету.

– Согласен, – ответил Анри, который, считая себя находящимся в состоянии вражды с мельником, не опасался того, что чересчур расположится к нему и размякнет.

Кофе принес сам папаша Робишон, бурно приветствовавший Большого Луи.

– Это твой дружок? – спросил он, глядя на Лемора с любопытством, которое склонны проявлять по всякому поводу не слишком обремененные делами владельцы различных заведений в захолустных городках. – Я его не знаю, но это все равно: раз ты его привел ко мне, значит, надо думать, парень он стоящий. Видите ли, молодой человек, – добавил он, обращаясь к Лемору, – вам на редкость повезло, что, приехав в наши края, вы свели такое хорошее знакомство. Большого Луи уважают решительно все, а что до меня, то я люблю его как родного сына. О-ох, знали бы вы, какой он разумник, какой он честный и какой безобидный… Безобиднее ягненка, хотя другого такого силача во всей округе не сыщешь; он – я в том присягнуть могу – никогда, отродясь, не затеял ни с кем ссоры, он не даст шлепка ребенку, и я никогда не слышал, чтобы он в моем заведении поднял голос. Правда, что греха таить, бывает, приходят сюда забияки, но он умеет всех утихомирить.

Этот панегирик, произнесенный не слишком кстати как раз в то время, когда Большой Луи привел в кофейню папаши Робишона приезжего человека именно для того, чтобы свести с ним счеты, очень насмешил обоих молодых людей.

XVII. Брод на Вовре

Тем не менее похвальная речь хозяина кофейни прозвучала так искренно, что Лемор, которому после всего предыдущего уже не много надо было, чтобы проникнуться прямой симпатией к мельнику, поразмыслил над его, казалось бы, странным поведением в имевших место обстоятельствах и начал склоняться к мысли, что у этого человека, должно быть, есть серьезные основания для расспросов. Они вместе выпили по чашке кофе, выказывая отменную взаимную учтивость, и, когда папаша Робишон освободил их от своего присутствия, мельник начал следующим образом:

– Сударь (мне приходится называть вас так, потому что я не знаю, друзья мы или враги), прежде всего я, с вашего позволения, должен вам поведать, что я люблю девушку, которая богаче, чем я, а она любит меня ровно настолько, чтобы терпеть мое присутствие. Поэтому я могу говорить о ней, ничуть не вредя ее репутации, а кроме того, вы ее вовсе и не знаете. Однако я не охотник толковать о своих чувствах; людям скучно слушать про это, особливо таким, которых укусила та же муха: ведь почти что всякий, кого скрутит это недуг, становится чертовски себялюбив и думает только о своих делах, а на других плюет. Но, известное дело, в одиночку гору не своротишь, а вот ежели по-дружески подсоблять друг другу, так, пожалуй, кой-чего и добьешься. Вот почему я хотел, чтобы вы были со мной откровенны, как та дама, которую вы отлично знаете, и поэтому же я сам с вами откровенен, хотя мне неизвестно, нужно вам это или нет.

Итак, я люблю девушку, которая получит в приданое на триста тысяч франков больше, чем все мое состояние, а это в настоящее время значит то же, как если бы я вдруг захотел жениться на китайской императрице. Мне – тьфу! – Эти триста тысяч франков! Да, я бы их послал ко всем чертям, потому как именно они нас и разделяют. Но никогда еще не было так, чтобы всякими помехами можно было урезонить любовь. И пусть я нищий, но я люблю – и все тут; Это колом засело у меня в голове, и если известная вам особа не поможет мне – а она подала мне на то надежду, – тогда я человек пропащий… тогда… бог весть что я тогда могу вытворить!

При этих словах выражение его лица, до тех пор, как обычно, веселое, так резко изменилось, что Лемор был поражен внезапно открывшейся силой и искренностью его страсти.

– Ну что ж, – с сердечным участием сказал он мельнику, – раз вас опекает столь умная и просвещенная дама… Так, по крайней мере, о ней говорят.

– Я не знаю, что говорят о ней, – ответил Большой Луи, раздраженный тем, что молодой человек упорно продолжает осторожничать, – я знаю, что я сам думаю о ней, и я вам говорю, что эта женщина – ангел небесный. Если вам Это неведомо, то тем хуже для вас.

– В таком случае, – произнес Лемор, чувствуя себя внутренне побежденным этим, столь искренним, восхвалением Марсели, – я хочу знать, к чему вы гнете, милейший.

– А вот к чему. Когда я увидел, какая она добрая, достойная женщина, какая у нее прекрасная душа, увидел, что она расположена мне помочь и поддерживает во мне надежду, хотя я уже считал было, что все погибло, я сразу привязался к ней – и навсегда. Преданность ей родилась во мне, как – в романах пишут – рождается любовь, вдруг, в одно мгновение; и теперь я хотел бы заранее отплатить этой женщине добром за то доброе дело, что она намерена для меня сделать. Я хочу, чтоб она была счастлива, как она того заслуживает, счастлива в своей любви, потому как она только и уважает на свете, что искренние чувства, и презирает богатство; хочу, чтобы ей выпало счастье быть любимой человеком, который ценил бы ее самое, а не занимался бы подсчетами, сколько у нее осталось от состояния, с таким легким сердцем ею сейчас утраченного, и который не подумал бы наводить справки, чем она владеет и чем не владеет… чтобы решить, стоит ли соединяться с ней или лучше вовремя улепетнуть… позабыть ее… и попытаться при помощи своей смазливой физиономии одержать другую победу, сулящую больший барыш… потому как, в конце концов…

Лемор не дал мельнику договорить.

– Какие у вас основания, – сказал он бледнея, – опасаться, что эта уважаемая особа может сделать предметом своей любви столь недостойного человека? Кто тот низкий субъект, который, но вашему предположению, таит в душе столь постыдные расчеты?

– Мне об этом ничего не известно, – отвечал мельник, внимательно наблюдая за взволнованным Анри и не зная еще, чему приписать его беспокойство: негодованию человека с чистой совестью или стыду разоблаченного дельца. – Все, что мне известно, – это что около двух недель тому назад на мою мельницу заявился один молодой человек, судя по лицу и по поведению – вполне порядочный, но чем-то сильно озабоченный, и что потом он вдруг стал говорить о деньгах, задавать всякие вопросы, делать записи и наконец подсчитал на листе бумаги с точностью до сантима, что у владелицы Бланшемона от ее состояния остается еще изрядный кусок.

– Вы в самом деле думаете, что этот молодой человек Заявил бы о своей любви к ней только в том случае, если бы женитьба показалась ему выгодной? Тогда это был негодяй; но чтобы так хорошо его разгадать, надо самому быть…

– Договаривайте, парижанин, не стесняйтесь! – бросил мельник, и в его взоре сверкнула молния. – Мы ведь здесь как раз для того, чтобы объясниться начистоту!

– Я говорю, – продолжил Лемор, ощетиниваясь не меньше, чем его собеседник, – что истолковывать таким образом поведение незнакомого тебе человека, о котором ровно ничего не знаешь, можно только, если сам влюблен без памяти в приданое своей любезной.

Взор мельника потух, и лицо его омрачилось.

– О, я знаю, – печально произнес он, – люди могут сказать обо мне такое, и даже не сомневаюсь, что большинство именно и сказало бы, коли бы мне удалось добиться, чтобы меня полюбили. Но полюби она меня, так отец наверняка лишил бы ее наследства. Вот тогда люди увидели бы, стал бы я подсчитывать на пальцах или нет, сколько она потеряла.

– Послушайте, мельник! – с горячностью воскликнул Лемор. – Я вас ни в чем не обвиняю и не хочу подозревать в низости. Но как же вы, честный по натуре человек, не сделали самого правдоподобного и более достойного вас предположения?

– Настоящие чувства этого молодого человека могли проясниться только из его последующего поведения. Одно дело, ежели бы он опрометью ринулся к своей милой, тогда… я ничего не говорю, но коли он пустился наутек, то тут дело совсем другое!

– Следовало предположить, – возразил Лемор, – что он считает свою любовь безумием и не хочет получить отказ.

– Вот я вас и поймал! – вскричал мельник. – Опять вы начинаете лгать! Мне доподлинно известно, что эта дама в восторге от потери своего состояния, что она мужественно приняла даже известие о полном разорении сына, – и все это только потому, что она любит некоего человека, брак с которым сочли бы, наверно, преступлением с ее стороны, не стрясись эти бедствия.

– Ее сын разорен? – переспросил Анри, весь дрожа. – Полностью разорен? Неужели это так? У вас точные сведения?

– Совершенно точные, мой милый! – ответил мельник насмешливым тоном. – У опекунши мальчика, которая могла бы в течение долгого времени до его совершеннолетия делить с любовником или с мужем проценты с крупного капитала, теперь нет ничего, кроме подлежащих оплате долгов, и потому она имеет намерение, как она мне вчера сказала, обучить сына какому-нибудь ремеслу, чтобы он мог впоследствии прокормиться.

Встав со скамьи, Анри возбужденно шагал по дворику взад и вперед. На лице его было какое-то неопределенное выражение, и Большой Луи, внимательно следя за ним, не мог понять, какое чувство владеет сейчас молодым человеком: высшего счастья или крайней досады. «Посмотрим, – сказал он про себя, – таков ли этот человек, как она и как я сам, ненавидит ли он деньги, препятствующие любви, или же он – просто-напросто делец, привороживший ее к себе невесть каким колдовством, честолюбец, мстящий выше того небольшого дохода, что ей остается».

Дав самому себе слово, что он либо доставит Марсели большую радость, либо раз и навсегда освободит ее от вероломного негодяя, разоблачив его, Большой Луи после некоторого размышления придумал хитроумный ход.

– Бы раздосадованы, как я погляжу, – сказал он нарочито мягким тоном. – Что ж, понятное дело. Не каждому охота витать в облаках, и ежели вы надеялись заполучить в руки нечто весомое, то, значит, вы сделаны из того же теста, что и все люди нашего времени, только и всего. Как видите, я оказал вам недурную услугу ссорой с вами: вы узнали благодаря мне, что от вдовьего наследства остались рожки да ножки. Бы, конечно, рассчитывали на доход с опекаемого состояния юного наследника; ведь вы прекрасно знаете, что те самые последние триста тысяч франков, якобы остающиеся все же вдове, – тоже не более как обманное видение.

– Как вы сказали? – вскричал Лемор, прервав свое возбужденное хождение по дворику. – Она лишилась последних средств к существованию?

– Да, лишилась начисто; и не притворяйтесь, будто вам это неизвестно: вы слишком хорошо все разведали и не можете не знать, что ее долг арендатору Бриколену вчетверо больше, чем предполагалось, и что владелица Бланшемона должна будет пойти служить в табачной лавке или на почте, коли захочет обучать сына в школе.

– Неужели это действительно так? – в изумлении повторял Лемор, которого сообщение мельника ударило как обухом по голове. – Какой внезапный поворот в ее судьбе! Словно бы гром небесный грянул!

– Да, гром среди ясного неба, – с горькой усмешкой подтвердил мельник.

– И что же, скажите мне, она этим ничуть не расстроена?

– О, ничуть. Скорее наоборот: она воображает, что вы теперь еще больше ее полюбите. А вы как расположены? Нет, конечно, не на дурака напали, а?

– Ах, что вы мне сообщили, мой дорогой друг! – отвечал Лемор, не услышав последней реплики Большого Луи. – А я-то хотел драться с вами! Вы оказали мне огромную услугу! Я ведь уже было совсем собрался… Вы посланы мне самим богом…

Приписав порыв Лемора чувству удовлетворения, которое тот, должно быть, испытывал сейчас, будучи вовремя предупрежден о крушении его стяжательских надежд, Большой Луи с негодованием отвернулся от него и в течение нескольких минут оставался погруженным в глубокую печаль.

«Сил нет, – говорил он себе, – смотреть, как такую доверчивую и бескорыстную женщину обводит вокруг пальца подобный хлыщ. Видать, она настолько же безрассудна, насколько он бессердечен. Мне следовало раньше сообразить, что она крайне неосмотрительна: об этом можно было догадаться хотя бы по тому, что она в первый же день знакомства со мной открыла мне все свои тайны. Она, по присущей ей доброте, способна отдать душу первому встречному. Ох, надо мне ее побранить, насторожить и предостеречь против нее самой в делах такого рода! А прежде всего нужно освободить ее от этого проходимца. Руки так и чешутся дать ему крепко по уху да поставить здоровенный фонарь под глазом, чтобы он долго не мог казать красоткам свою смазливую рожу…»

– Ну, господин парижанин, – произнес он, не оборачиваясь и стараясь придать своему голосу твердость и спокойствие, – вы послушали меня, и теперь вам известно, что я о вас думаю. Я узнал то, что хотел узнать: вы подлец. Таково мое мнение, и я тотчас же, если позволите, засвидетельствую его делом.

Но время этой речи мельник без какой-либо поспешности засучивал рукава, намереваясь обойтись одними кулаками; затем он встал и обернулся, удивленный тем, что его противник медлит с ответом. Но он удивился еще больше, увидев, что он во дворе один. Он пробежал по аллее, обсаженной георгинами, обследовал все закутки кофейни Робишона, обошел все близлежащие улицы, но Лемор как сквозь землю провалился. Никто не видел, когда он ушел. Возмущенный и чуть ли не разъяренный мельник напрасно обегал в поисках его весь город.

Проведя час в бесплодной погоне за Лемором, Большой Луи притомился и стал терять надежду на успех.

«Все равно, – сказал он себе, присев на тумбу, – ни один дилижанс, ни одна колымага не выйдут сегодня из города без того, чтобы я не пересчитал всех пассажиров и не заглянул каждому из них в лицо! Этот господинчик так просто не улизнет от меня… Но что это я! Как я мог забыть, что он вообще-то путешествует пешком, а уж человек, который не желает платить долг чести, заведомо постарается убраться прочь на цыпочках, без труб и барабанов. Да к тому же, – добавил он, понемногу успокаиваясь, – милейшая госпожа Марсель не поблагодарит меня, конечно, коли я отдубашу ее любезного. От такой сильной привязанности не отделываются в одну минуту, и бедная женщина может не поверить мне, когда я скажу, что ее парижанин вполне под стать жителям Марша [23]23
  Жители Марша, заслуженно или незаслуженно, на очень плохом счету у своих соседей, жителей Берри, и потому сказать «он из Марша» все равно, что сказать «он мошенник». (Прим. автора.)


[Закрыть]. Как же мне взяться за дело, чтобы она в нем разочаровалась? Это мой долг, и, однако, когда я думаю, какое горе я ей доставлю… Ах, бедняжка! Ну, можно ли обмануться до такой степени?

Рассуждая так с самим собой, мельник вдруг вспомнил, что ему надо еще продать коляску, и отправился к одному бывшему арендатору, который разбогател и переселился в город. Тот внимательно обследовал экипаж, долго торговался и наконец решился купить его, из страха, что этим предметом роскоши, предлагаемым по столь дешевой цене, завладеет господин Бриколен.

– Покупайте, господин Равалар! – говорил ему мельник с тем удивительным терпением, которое проявляют беррийцы, когда они, отлично понимая, что покупатель уже решил непременно приобрести их товар, из вежливости притворяются, будто всерьез верят, что еще неизвестно, состоится сделка или нет. – Я вам уже сто раз сказал и готов без конца повторять то же самое: вещь эта хорошая и красивая, тонкой работы и прочная. Такие вещички выпускаются только первейшими парижскими фабрикантами. Вам она достается просто задаром. Вы меня слишком хорошо знаете и не можете сомневаться, что я не связался бы с делом, где скрыта какая-нибудь ловушка. К тому же я не спрашиваю с вас ничего за посредничество, тогда как всякому другому вам пришлось бы приплатить. Видите, вам выгода со всех сторон!

Покупатель жался и мялся до самого вечера. У него сердце разрывалось от мысли, что ему придется выложить из своей мошны некоторое количество экю. Увидев, что солнце опускается, Большой Луи заявил:

– Ну, хватит, я не хочу ночевать здесь и отправляюсь восвояси. Вы, видать, не хотите заполучить этот славный экипажик, блестящий, словно зеркало, и такой дешевый. Я сейчас запрягу в него Софи и поеду обратно в Бланшемон, гордый, что твой Артабан [24]24
  Артабан – герой романа «Клеопатра» знаменитого в свое время французского писателя Ла Кальпренеда (ум. в 1663 г.). Выражение «гордый, как Артабан» вошло в поговорку.


[Закрыть]. Первый раз в жизни я покачу в коляске: это будет забавно, а еще забавнее будет видеть, как папаша и мамаша Бриколены погрузятся в нее в воскресенье и подадутся в Лашатр! Но на мой взгляд, вы с вашей хозяйкой выглядели бы в ней попредставительнее.

Наконец, уже к ночи, господин Равалар отсчитал деньги и велел слугам переправить чудо-коляску в свой сарай. Большой Луи погрузил багаж госпожи де Бланшемон на свою таратайку, запрятал в кожаный пояс вырученные две тысячи франков и, пустив Софи рысью, поехал, сидя на одном из сундучков и распевая во все горло, несмотря на ухабы и на громкий стук колес, катившихся по булыжной мостовой.

Он ехал быстро, в отличие от колымажника зная дорогу как свои пять пальцев, и луна еще не успела взойти, как он уже миновал лежащее на пути селеньице под названием Мер. Белый пар, клубящийся даже в теплые летние ночи над многочисленными ручьями Черной Долины, застилал широкими покрывалами, похожими на озера, далеко простиравшуюся темную равнину. Стихли крики занятых жатвой крестьян и песни пастушек. Вскоре единственными живыми существами, которые могли встретиться мельнику на пути, были светляки, рассеянные там и сям среди окаймлявших дорогу кустов.

Однако, пересекая одну из заболоченных пустошей, образуемых в этой местности (в целом весьма плодородной и тщательно возделанной) излучинами рек, он смутно увидал впереди себя, среди тростников, фигуру человека, который сначала бежал, а затем остановился у брода через Вовру, словно ожидая его.

Большой Луи был не робкого десятка, но в этот вечер на его попечении были немалые деньги, каковые он почитал необходимым оберегать бдительнее, чем если бы они были его собственностью, и потому он поспешно вернулся к таратайке, впереди которой до сих пор шел пешком, ради того, чтобы немного поразмяться и на некоторое время облегчить груз для Софи. Стеснявший его кожаный пояс был положен им на мешок с зерном. Взобравшись снова на свою колесницу, называемую им на местный манер «рессорным экипажем из тележной кожи» (что означало просто-напросто деревянную телегу), Большой Луи укрепился в ней на ногах, вооружился бичом, тяжелая ручка которого могла служить заодно и орудием самообороны, и, став прямо, как солдат на посту, поехал вперед, весело распевая куплеты из старинной комической оперы [25]25
  Жорж Санд цитирует в несколько искаженном виде рондо из первого действия трехактной комической оперы П. Даленрака (1753–1809) «Камилла, или Подземелье», поставленной в 1791 г., либретто Ж.-Б. Марсолье (1750–1817). Сюжет взят из новеллы госпожи де Жанлис «Адель и Теодор».


[Закрыть], не раз слышанные им в детские годы от Розы: